Что может и чего не может
социология
Юрий Левада
Юрий
Левада – один из тех, кто участвовал в фактическом создании советской
социологии в 1960-е, а затем в ее возрождении после погрома 1970-х, состоявшемся
в Перестройку. Он был одним из создателей Советской социологической ассоциации,
стоял у истоков Всесоюзного (затем – Всероссийского) центра изучения
общественного мнения, первой подобной социологической структуры, из которой
впоследствии выходили организаторы многих других, долгие годы возглавлял этот
центр, пока в ходе его преобразований не ушел оттуда вместе с основным составом
сотрудников и не создал Аналитический центр Юрия Левады.
С
самого начала занятий социологией для Левады была характерна внимание не только
к “малой социологии” – изучению, анализу конкретных процессов, но и к большой –
попытке выявления более общих закономерностей функционирования и развития
человеческого общества, методологическая рефлексия – попытка уточнения границ и
возможностей социологического познания.
***
Сложилась
у нас уже десяток и больше лет несколько странное для постороннего взгляда
мнение, что социология – это опросы общественного мнения.
Это
заблуждение. Но оно имеет свое оправдание. Когда-то социология строилась как
большая наука с большими претензиями. Претензиями на то, что она может
объяснить поведение людей, организацию человеческих обществ, движение событий –
что было, что будет. С этим она появилась на свет, давненько уже, в 30-е годы
XIX века в устах Огюста Конта, потом дальше.
Это
завлекало в большую социологию весь XIX и, наверное, отчасти первую половину XX
века, кода все большое и звучное в ней произошло, отработало и оставило (или не
оставило) свой след.
Надо
сказать, что когда меня соблазнило слово “социология”, то я думал о “большой
социологии”, которая может помочь что-то объяснить и что-то истолковать в том,
что мы видим вокруг себя. Дальше, когда мы первый раз с кругом давних коллег и
давно уже близких друзей получили возможность в этом духе работать в очень
далекие 1960-е годы, оказалось, что не так много можно сделать. Не потому что
кто-то мешал – это самое неинтересное из того, что бывает. Дело в том, что там,
по-моему, кончался порох.
Было
интересно изучить старое, доброе. Но сказать, что с помощью этого мы сумели
разобраться в том, что вокруг нас или что в нас самих, я бы не мог. Но была
закваска, состоящая в том. чтобы попытаться думать, используя все варианты
опыта, любые доктрины и направления, не ограничиваясь ничем.
Когда
нам случилось собраться вместе во второй раз, лет уже 16 с хвостиком назад, то
оказалось, что прежде всего предстоит заняться одним из вариантов “новой
социологии”. И, вот, к “новой социологии” можно отнести с некоторой долей
условности опросы общественного мнения – попытку из собрать, истолковать и пр.
Для
специалистов это известно, для неспециалистов я скажу два слова. На самом деле,
почти нигде в мире эти опросы к социологии не относятся. Это прикладные
занятия, которые служат в разных социальных областях – от медицины до
маркетинга, включая избирательную политику и всю политику. Но, как было
сказано, у нас и социология – не социология, и поэзия – не поэзия. Больше или
меньше – вопрос точки зрения, это иначе. Иначе, чем там, где существует много
давно устоявшихся дисциплин. Каждая знает свой огород и в этом огороде копается
– удачнее или неудачнее. У нас жизнь состояла в том, что огородов своих не
было. Было общее поле, отчасти – тундра, отчасти – сорняки, отчасти – бог весь
чего еще. Можно развивать это сравнение еще довольно долго. И все что начинаешь
делать, на все это поле распространяется.
За
последние 15 с хвостиком лет, когда как будто бы всякие ограничения (по крайней
мере - теоретические) сняты, и можно заниматься чем угодно, думая как угодно,
мы оказались во многом в том же состоянии, как наша литература или
художественная культура: ограничений нет – можете писать или рисовать все, что
хотите, а писать и рисовать нечего. По крайней мере, оригинального ничего нет.
Возможно, я ошибаюсь, пусть меня поправят те, кто знает лучше, но в нашей
области я могу говорить с уверенностью.
Что
оставалось? Делать то, что мы могли. Мы могли и попытались превратить изучение
общественного мнения в средство изучения общества, в отрасль социологии.
Социологии понимающей. Те, кто в этом участвует, знает, что мы не зря придумали
такой девиз: “От мнения к пониманию”. Мы собираем мнения многих тысяч людей, и
мы обязаны их понимать. Обязаны понимать, что это значит. Обязаны через это
стекло, увеличительное или волшебное, кое-что увидать.
Кое-что
мы попытались увидеть. Не то что мы придумали особую науку, но особое
применение общераспространенным способам мы попытались придумать – иногда
успешное, иногда – нет. Условно говоря, я называю это “малой социологией”. Не
путая с большой. Но имея в виду то, что мы здесь стоим и пытаемся что-то
сделать.
Иногда
мне приходится отвечать на вопрос, оправдывает ли себя это дело. Оправдывает ли
сейчас, когда мы (наша организация) давно не монополисты на этом поле. Когда
как будто копают его разные люди, более или менее похожими инструментами, но
цели у них разные. Кто-то закапывает, кто-то сажает, кто-то канаву делает,
кто-то мост строит. А если говорить точнее, то используется то, что получается
для самых разных целей. Для целей довольно простых и понятных. Чаще всего,
особенно если учитывать денежную сторону дела, это маркетинг, задачи, связанные
с продвижением товаров, брэндов, услуг на наш необъятный и бесконечно бедный
рынок. Этот процесс сопровождается множеством всяких исследований. Это иногда
интересно, иногда не очень, но зато оказывается способом материально обеспечить
многое другое.
Существует
также обилие политической суеты, если не сказать хуже, которая тоже использует
разнообразные показатели, данные , рейтинги. Огромная толпа людей – иногда
сведущих, а иногда – мало сведущих в самой технике этой работы – здесь
подвизается, предлагает свои варианты ответов, заполняет ими разнообразные
политтехнологические и околополитические заведения и т.д. Это сложнее, тут
иногда встречаешься с ситуацией, когда не хотелось бы быть рядом – ни за
столом, ни в списке через запятую. Но что делать? Приходится. Этого нет
возможности зачеркнуть. Это обязывает быть больше, чем просто одним из
возможных полей или центров. Приходится быть самим собой, добиваться этого и
тащить свое дело при любом ветре, при любой погоде, не очень оглядываясь на тех
и на то, что рядом, поперек или как-нибудь еще иначе.
Больше
16 лет мы так работаем. Иногда бывает интересно, иногда бывает скучновато. За
свою работу не стыдно, а, вот, результат иногда пугает. Пугает, заставляет
ежиться… Но что делать?.. К сожалению, это не наша продукция такая, это мы
живем в таких условиях и нам приходится в большой мере занимать тем, что
разбивать наши собственные и чужие иллюзии. Иллюзии о том, что мы освободились
и нашли новую дорогу (я говорил об этом немножко в прошлый раз, применительно к
человеку – это я сейчас постараюсь не трогать), о том, что достаточно хорошего
знания – и можно будет верную дорогу подсказать. Ну, если не правящим людям, то
остальным – оппозиции, критикам. Оказывается, что все это довольно трудно и
подсказывать – скорее всего вообще наше дело. Наше дело состоит прежде всего в
том, чтобы понимать. Если сумеем понять, можно строить какие-то предположения о
том, что может быть дальше.
Я
хочу немножко сказать о том, что мы видели эпоху наших иллюзий, лет пятнадцать
тому назад. Даже не пятнадцать, а семнадцать – восемнадцать. Видели эпоху
разочарований в этих иллюзиях, видели ситуацию, которую многие считали
беспросветной. Сейчас видим некоторые проблески, имеем некоторые осторожные
надежды, что мы не только посмотрим на эту ситуацию, но и на то, что получится
после. Повторяю: осторожные. Понятно, что и в этом зале, и в нашей работе есть
множество людей несомненно более молодых, которые наверняка много чего увидят.
По крайней мере, хотя бы что-нибудь одно другое.
Люди
вроде меня могут иногда удовлетворяться тем, что и так случилось увидеть
больше, чем они когда-нибудь рассчитывали. Это я могу сказать с уверенностью –
когда я представлял себе, что я буду делать, что я увижу в этой жизни в области
своей деятельности. Я понятия не имел, что увижу столько поворотов, переломов,
что окажутся они и болезненными, и интересными, в все-таки чем-то
обнадеживающими.
Это
такая немножко нравственная сторона дела, которая присутствует при любой
работе, при любом ее варианте.
Мы
увидели некоторые вещи, которые удивляли. Сначала ситуация ранней перестройки.
В будущем году мы будем вспоминать, что с этих пор прошло уже почти 20 лет.
Ситуация постепенного, даже, может быть, скрипучего приоткрывания дверей в
нашем замкнутом доме (образ дома из Высоцкого) и надежд на то, что становится
все светлее, воздух становится чище. Оказалось, что это не так, прежде всего
потому, что не оказалось у нас людей, готовых для того, чтобы дверь открыть и
воздухом дышать, людей приготовленных, способных, потому что все это работа
тяжелая. Это не оправдание, это просто исторический факт, который приходится
принимать.
Обычно
люди редко бывают готовы к тому, что с ними случаются. А с большинством из нас
действительно случилось. Случилось нечто, казалось, хорошее и приятное.
Оказалось, что случилось неожиданное и довольно сложное. Появлялись разные
стороны, ломалась ситуация и, к сожалению, ломались люди – и вверху, и в середке.
А те, кто был не вверху, и не в середке просто часто ничего и не успели
заметить. Это старая тема.
Тема
новая состоит в том, что сейчас у нас появились некоторые новые, некоторые
отчасти старые проблемы и задачи для изучения. Я вовсе не собираюсь перечислять
всякие события и имена, о которых все знают. И вообще это не мое дело и
неинтересно.
А,
вот, что мы увидели? Мы увидели, как иллюзии тают и движение превращается в
некоторое подобие стоячего болота.
Раз
есть болото, то в нем и черти заводятся, то в нем и люди вязнут и все, что вы
еще хотите. Разводят руками и говорят: А что вы хотите? Такое болото. Там такие
люди, такие черти”.
Это
метафоры всё, но их смысл более или менее понятен. Реальная проблема – это
проблема того предмета, который мы видим. Ведь нашими глазами - глазами
исследователя общественного мнения или, иначе говоря, исследователя массовых
явлений, поведения массы – видятся не блестки, не умные мысли или яркие
поступки (это тоже было), видится поведение людей. которые подобны массе. Массе
более твердой, иногда чуть более подвижной, но человек теряется в ней, человека
здесь не видно. Когда мы опрашиваем тысячу, две тысячи людей, когда мы
складываем это за несколько лет и получаем десяток тысяч, мы получаем некоторое
среднее состояние – не мысли, а того, как люди выражают свое положение, чего
они хотят. Мы видим, что это не очень интересно. Наполовину это повторяет то,
что написано в газетах и сказано по телевидению. Наполовину это повторяет те
стереотипы слов и мыслей, к которым люди привыкли раньше.
Мы,
в общем, практически перестали думать о том, что люди прячутся - они не прячут
от нас своих мыслей, они просто других не имеют. Кстати, это относится не
только к массе, но и к тому, что иногда называют элитами, и даже к верхней
части элит. У них то, что на языке, то и в голове. Другого просто нет. Можно
что-то спрятать, но иметь более богатое и более серьезное неоткуда.
Это
открытие, обнаружение не самое приятное. И когда мы видели, как легко радостные
иллюзии уступают место унынию, подъем чего-то прогрессивного уступает место
усталости, раздражению, злобе. Причем, злобе, которая питается инфантильными,
патерналистскими или националистическими комплексами, включая агрессию,
озлобление, попытку изолироваться от всех.
Спустя
десяток с лишним лет после первых и радостных иллюзий мы увидели, что такие
настроения чуть ли не без остатка захлестывают общество.
Это
было не самое приятное, но пришлось увидеть и это и попытаться понять, как это
происходит. Самое неприятное состоит в том, что у нас очень трудно искать
дифференциацию людей, тех, которые называют себя левыми, правыми, демократами,
патриотами и даже пофигистами и еще кем-то. В этом духе у нас тоже есть
определенная часть, которая строит свою жизнь, свое поведение на том, чтобы
цинично дразнить всех остальных, да и самих себя тоже; они иногда шумят в
залах, на улицах; иногда это неизбежно, но в целом печально: если наша энергия,
наше мышление находят себе такие выходы.
Тем
интереснее заметить моменты, когда меняется ситуация или хотя бы намечаются
какие=то моменты к ее перемене. Что я имею в виду? Мне приходилось много раз
говорить об одной ошибке, которую часто делают люди, рассматривая данные,
например, наших опросов или каких-нибудь других или складывая их вместе, когда
они приходят к выводу: “Тут у нас все думают, как один. Все поддерживают
одного, и никто ничего больше не хочет и не может – такова наша судьба”. Между
тем, это неверно: у нас есть и такие, и другие - только разница в их весе.
Возьму
самые последние данные, которые получил вчера. У нас 69% одобряют деятельность
нашего президента. 28% его не одобряют. Эта цифра довольно стабильная, она с
небольшими колебаниями держится уже довольно давно. Можно смотреть на нее
по-разному. Так же, как смотреть на стакан и говорить: он наполовину полный или
полупустой.
Можно
сказать – это удивительно, этого нигде нет, чтобы такое огромное большинство –
две трети- расписывалось под одобрением тех лиц и той политики, которые редко
выдерживают критику (и это сами люди знают, что проверено другими вопросами и
каждый месяц проверяется). Но ведь можно посмотреть на то, что этот стакан и
полупустой тоже – есть более четверти людей, которые этого не одобряют. Много
или мало? Это зависит от того, какой вес они имеют. Вообще говоря, если играть
в чистую статистику, то это серьезная часть. Это как будто меньшинство, но
серьезное. В период нашего славного прошлого, которое уже мало кто из здесь
присутствующих помнит (и это прекрасно!), опросов боялись. Боялись, между
прочим, потому, что вдруг они покажут 3 – 5% (уж никто не думал про 10%),
которые не согласны. И это рушило бы картину единодушия, единомыслия,
монолитности всего. Это одна из причин того, что ни в одном тоталитарном
обществе опросы не прижились. Если бывали, то секретными, для служебного
пользования, потому что никто не должен был знать, что кто-то не согласен.
Сейчас мы знаем, и это много.
В
некоторые периоды бывало больше, бывали периоды такой сложной конфронтации,
около десятка лет назад, когда было примерно fifty-fifty. Но мы имеем дело не с
чистой статистикой. Реальная жизнь организована, и в ней больше весит не тот, у
кого больше голосов, голов, рук, бюллетеней, а тот, у кого сила. Сила прежде
всего у власти. И власть могла перетягивать, пока власть имела эту силу.
Сила
власти – это не только прямое насилие, но и разнообразное давление на людей.
Поэтому когда сейчас мы обсуждаем такую вещь, мы можем сказать, можем
представить себе, что то число людей несогласных могло бы быть значимо. Могло
бы быть сильным. Если бы за этим стояла какая-то организованная – пусть даже в
умах – человеческая сила. До сих пор у нас этого нет.
И
когда мы смотрим, кто же у нас не согласен, то видим, что это люди, которым
стало плохо за последние годы – это прежде всего старые люди, которые думают,
что в старой жизни наше было лучше. Это прежде всего, если говорить об
оппозиции, консервативная оппозиция. И в этом качестве она остается слабой,
хотя ее много.
Власть
считает возможным ее довольно беззастенчиво дразнить. Вся история с заменой
льгот, о которой уже несколько месяцев подряд шумят в стране, и которая сильно
беспокоит людей и сейчас, придумана без учета реакции людей. которые могут быть
обижены, или с простым несколько циническим расчетом: что эти люди могут
сделать? Это прежде всего старые люди, пенсионные люди. Они, даже если
соберутся где-нибудь выйти на улицу, замерзнут и разойдутся. На это примерно
все и рассчитано.
Сила
протеста может быть значимой, если за ней стоят сильные, более молодые или
связанные с чем-то новым. Вот отсюда эта проблема. Масса может превратиться во
что-то иное, если в ней не просто статистически насчитывается большинство и
меньшинство, а если эти составные части сопоставлены друг с другом, могут
конкурировать, договариваться, в какой-то форме противостоять. Хотя я не зря
наставил разные оговорки – противостояние уличного типа, баррикадного типа,
например, в XX веке, веке больших и постоянных армий и всяких спецслужб, стало
нереальным. И в XXI оно таковым остается. Реальными являются другие способы
давления, в том числе и организованного. Это то, до чего мы либо не дожили,
либо пережили. Я думаю, что скорее не дожили.
Какие-то
элементы такой ситуации мы видели у себя. Прежде всего, осенью 1991 года. И то
- в некоторых центрах. Точнее – в одном центре, в Москве. Это играло не главную
роль, немножко подсобную, как мне кажется, но играло ее.
Однако
главное даже не в этом, главное то, что нашлись люди – не очень много, десятки
тысяч людей, которые считали, что им есть чего добиваться, и которые образовали
на краткое время – больше не понадобилось – реальную силу. После этого мы ее не
имели.
Все
оппозиции, которые мы имеем сейчас, принадлежат прошлому. Сколько мы ни смотрим
на этих людей. на их возможную поддержку, людей приятных, иногда замечательных,
самоотверженных, мы не видим здесь перспективы. Перспектива должна быть в
чем-то другом. Вероятно, в других людях, в другом способе превратить массу в
народ. В каком? Что мы видим в последние годы и в последние недели? Мы видим
ситуации, когда не здесь, а в других местах, в других обществах, странах
происходили какие-то изменения чуть ли не физико-химического порядка. Когда
происходила кристаллизация человеческой массы, когда появлялась структура,
сила, и вдохновение, и кусочки организации, и, по крайней мере, выдуманные
лидеры, и определенные цели – отчасти неизбежно иллюзорные.
Мы
видели это в разных условиях, например, в Чехословакии – дважды: отчасти в
1968, отчасти в 1989. Мы видели это в Польше – главным образом, в 1980-м, а
потом – как повторение – в 1989 и дальше. Мы видели и разочарование, и
усталость, и подавленность, но кое-что видели.
В
1980 году я, как может быть и еще кто-нибудь из присутствующих, я пытался
внимательно следить за тем, что происходит в Польше с “Солидарностью”. Это было
необычно. Я тогда встретил такое рассуждение о национальном характере в этой
стране: поведение поляков, как соломенный огонь, - легко вспыхивает, быстро
прогорает. Потом подумал, с чем же можно сравнить поведение у нас. По крайней
мере, солома должна быть основательно мокрой и даже основательно подгнившей.
Для того, чтобы она загорелась, то ли высокая температура нужна, то ли
подсушивать необходимо - результат будет таким же. На самом деле там была
излишняя самокритичность, потому что результат был. Никогда не тот, которого
хотелось, но значимый и изменение судеб страны.
В
более близких к нам исторически и социально местах мы видели явление, которое
до сих пор у нас сложно не объяснено. В 1988 году, когда в яростном и кровавом
ключе возник карабахский вопрос, армянские социологи говорили мне: “Мы стали другим
народом. У нас появилась цель. У нас появилась борьба”. После этого, как вы
знаете, лидеры этой борьбы стали лидерами страны, правда из этого мало что
хорошего вышло.
Это
был случай национальной мобилизации, острой, неожиданной, опрокинувшей всякие советские
каноны отношений между людьми и жизни в государстве, но дальше это оказалось
сооружением тупика, из которого страна еще не вышла. И тупик этот выражается в
кровавой смене властей и во многом другом.
Сейчас
там есть другие ожидания, но это особый вопрос.
То,
что мы видим в последнее время, - это, разумеется, Украина. Уж самая похожая на
Россию соседняя страна. Может быть, более похожая. Чем Белоруссия, которая
ближе по языку и по привычкам, но Украина все-таки и больше, и развитее, и
разнообразие здесь может быть сравнимо с Россией. У нас тоже есть и Запад, и
Восток, и Север, и Юг, и всякая такая всячина, и исторические традиции, немного
выдуманные, конечно, но тоже есть и работают.
Это
требует отдельного разбора. Я сюда как следует входить не буду, но думаю, что
то, что мы здесь видим, - это особый случай превращения массовидного общества в
организованный народ.
Мы
не все знает (по крайней мере, я довольно мало знаю) истоки, ход и – тем более
– возможные результаты того, что происходит. Но то, что произошло до сих пор в
Киеве и вокруг него, по-моему, очень важно, потому что дает новый тон и новый
взгляд на возможности развития в странах нашего типа. Возможность национальной
мобилизации. Не важно, какие там лидеры и с какими целями они это делают – мне
кажется, что люди, которые вышли на площадь, и которые эту площадь, этот город,
вообще говоря, почти всю территорию удерживают порядка месяца и вряд ли так
просто отстанут от этого, значат гораздо больше, чем фамилии и намерения
отдельных людей.
История
всегда делает свое дело – независимо от того, что хотели бы отдельные силы,
отдельные люди. Здесь, по-моему, как и во всех больших явлениях, работает то,
что Гегель называл “хитростью истории”. Популярно говоря, это такое явление,
когда каждый человек каждый индивид любого чина и сословия – вплоть до великих
императоров и полководцев – преследует свои довольно мелкие цели: хочет славы,
наживы, успеха, самоутверждения и т.д. и делает то, что считает нужным, а
Абсолютный Дух идет своей дорогой через все этого. Этот Дух себе довольно
трудно представить – он больно разумный персонаж, а таких не обнаружено, но в
исторической сумме получается действительно то, что может получиться, а иногда
– то, что должно получаться.
Я
понимаю, что у меня время исчерпывается. Мне остается сказать два слова на
серьезную и, может быть, печальную тему: почему мы “не такие”. Я думаю, что мы
“не такие” и мы долго будем “не такими”. Я думаю о двух способах перехода людей
из одного стояния в другое. Один – это дифференциация, расслоение, выделение не
просто значимых элит, но элит думающих, способных задавать цели, термины,
способы действия, пускай и не слишком надежные. Второй вариант – это
кристаллизация массы. То, что можно назвать общей или национальной
мобилизацией. У нас ни одного, ни другого сегодня нет. Остается смотреть,
думать, перелистывать календари до не знаю какого века – может, XXII.
Почему
так? Слишком разобщенное общество, лишенное центров притяжения. Разобщенное не
только в смысле наших просторов – тундры и прочей Сибири – разобщенность людей,
атомизация, доведенная до такого предела, который трудно найти на всем земном
шаре. Как горошины в мешке: мешок их удерживает, убери мешок – рассыплются.
Люди, для которых центральной задачей будет – уберечь себя. И если есть беда, и
с кем-то плохо, то что делают люди? Утешаются, что не со мной. Или, как у
Галича было, стучат, но пока в другую дверь. Не к нам – к олигархам или к
каким-то горячим головам. А мы пока живем – чай пьем, еще что-нибудь. Пока
продолжается это, организация серьезная нам не светит. Правда, можно возразить:
мы никогда не видели общества. Страны со всеобщей мобилизацией. Всегда активно
мобилизованными, знающими свои интересы были центры. Все российские перевороты,
революции, попытки революций – как бы их ни называть – происходили в двух
столицах, а то и в одной. На вторую распространяли потом насильно – то ли из
Питера в Москву, то ли наоборот.
Вероятно,
мы живем в ситуации, когда такая особая выделенность столичной публики давно
кончилась. Публика растворяется, выделенность и дифференциация более
организованной части вряд ли реальна.
Что
касается проблемы всеобщей мобилизации, которая требует насыщенного раствора и
брошенной туда жемчужины, то нет насыщенного раствора.
На
самом деле, все те случаи, которые я перечислял, во-первых, подготовлены были
раньше. Во-вторых, там всюду был особый фактор, фактор двусмысленный - фактор
национальной мобилизации, связанный с самоутверждением страны – скрытым или
явным. То ли с освобождением, то ли с присоединением (армянский вариант,
например), то ли с утверждением себя (это украинский вариант). И этот фактор
сильный. В России его нет. И это наше наследие империи. Империя практически
неспособна к такому действию. Она способна тосковать о своем прошлом, а из этой
точки ничего полезного не родится. Ничего, что можно было бы продвинуть вперед.
Вчера
мы получили очередную порцию данных о том, как наш народ относится к событиям в
Украине. И это довольно печальное чтение, могу вам сказать. Люди не понимают,
что происходит, не хотят этого понимать, прежде всего потому что большинство
людей у нас не видит, что Украина – это заграница. Такой вопрос мы задали месяц
назад и получили, что у нас чуть больше четверти – 28% - понимают, что это
заграница. Остальные думают, что это вроде нашей провинции, случайно
отгороженной какими-то таможенными значками, словами. Тем более, что эта точка
зрения поддерживается усиленно не только привычками людей, но и всем нажимом
телевидения и прочей пропаганды. Хотя в последние недели высшая власть этого
стала немного пугаться, чуть-чуть осознавать, что эта дорога опасная. Люди не
понимают, и отсюда им кажется, что в лучшем случае это борьба между кланами.
Хорошо
хоть еще не так много людей думаю, что это дело враждебных сил – меньше 20%.
Поэтому
полнейшее непонимание всего. Это обрекает нас на повторение вечной ситуации, о
которой говорил Герцен: в Европе был прогресс, а нас за это били. Были для
того, чтобы мы на эту дорогу не встали. Но я хочу обсуждать не это, а то, что к
этой дороге мы еще очень не готовы.
На
этом я и кончу, сказав такую заключительную фразу: если наше ремесло позволяет
нам кое-что (в том числе – печальное, неприятное) видеть, и другим образом
увидеть это сложнее, значит оно себя оправдывает. Поэтому, если работать
серьезно и честно, то не стыдно. Хотя не всегда весело.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.polit.ru