Поступок: путь к другому
С.А. Юхименко
Современная
духовная ситуация характеризуется оскудением духовных сил человека, что делает
почти невозможным нравственный поступок. Философия, если она хочет быть еще
хоть чем-нибудь полезной, обязана отрефлексировать данное явление, найти
основания поступка или причины их отсутствия.
Человек
отрицает свою наличную данность, преобразуя ее в свободном творческом действии.
Но откуда он отрицает? Другими словами, если пользоваться аналогией с
трамплином, то что позволяет человеку прыгнуть, заставляет прыгнуть и куда он
прыгает, что в нем решает, насколько далеко улететь? Сам по себе трамплин не
может служить причиной прыжка, а только одним из условий его возможности. Т. е.
одно существование наличной данности не требует ее отрицания, ведь нет же его в
животном мире, только в человеческом оно существует. Реальность не заключает в
себе проекта своего преобразования, но приходит человек, вечно всем и вся
недовольный, и начинает ломать и строить. Перед человеком всегда развернуты
необозримые горизонты возможностей, перед которыми он должен определиться,
поставить себя и избрать один-единственный путь.
Причем
ситуация осложняется еще тем, что человеку здесь не отделаться выбором наудачу,
здесь от него требуется, он сам от себя требует (и не может смириться с иным
поворотом дела) необходимости выбора. Выбор должен быть не только свободным и
личностным, но и необходимым. Причем необходимость внешняя в расчет не
принимается, человек ищет, требует от себя, если он по отношению к себе честен,
чтобы необходимость эта была внутренней. Ни на чем ином, кроме внутреннего
долженствования, человек не хочет и не может останавливаться, если он ищет
основания своих поступков.
Внутреннее
основание поступков — воля. Поступок — дело творчества, отрицания, воли не
только по отношению к объекту, но и к субъекту действия.
В
пространстве воли проблема принятия единственного должного, необходимого
решения развертывает перед нами новые горизонты вопрошания. Чем человек
руководствуется, избирая тот или иной путь, сценарий, проект изживания жизни?
Стремлением к власти (Адлер), стремлением к удовольствию (Фрейд), стремлением к
самоактуализации (Маслоу)? Франкл разбивает все их аргументы и утверждает, что
ни одно из этих стремлений не является определяющим в человеке, во главу угла
он ставит стремление к смыслу.
Назвав
цель человеческих стремлений смыслом, мы лишь немного прояснили ситуацию, этим
вовсе не оказывается снята проблема выбора проекта, теперь — выбора смысла. Ни
один смысл не заключает в себе долженствования, «вообще ни одно теоретическое
определение и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он
невыводим из него» [1]. Употребив слово «смысл», мы ко всему прочему еще и
оказались в области мышления. Однако «каждая мысль моя с ее содержанием есть
мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых
слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление» [2], —
утверждает Бахтин — и тем самым вводит сферу смыслов в сферу жизни, сферу
мышления, разума в сферу поступка, воли. Теперь «все, даже мысль и чувство,
есть мой поступок» [3].
И
здесь мы сталкиваемся еще с одним затруднением: возникает два противоположных
мира: мир жизни, поступка, решения — и мир смысла, культуры, теории. Мир воли и
мир разума оказываются расколоты. Мир культуры, смысла «не есть тот
единственный мир, в котором он (человек, — С.Ю.) живет и в котором
соответственно свершается его поступок» [4]. Потому-то всегда и кажется, что
философия вечно «говорит как-то не о том».
Смысл
не дает долженствования. В области теоретического мышления невозможно найти
причины для поступка в жизни, их не дает даже сам факт истинности суждений. И
мы остаемся в сфере воли, никуда теперь из нее не выбраться. Человеку не
избежать в жизни волевого решения, даже если этим решением является
сознательное безволие и соглашательство (на него-то он решился). Другое дело,
что решать все-таки надо, и советчиков найти невозможно, да и нельзя. Воля,
пока она остается волей, пока она существует, не может руководствоваться чем-то
иным себе, внешним, последнее слово всегда за ней. Таким образом, чтобы
поступить, человек должен обратиться сам к себе: что говорит ему воля? Это
попытка осуществить на деле надпись на дельфийском храме «познай самого себя»,
чтобы изнутри своей жизни и воли решиться на ответственный поступок. Но
«подобно тому, как бумеранг возвращается к бросившему его охотнику лишь если он
не попал в цель, так и человек возвращается к самому себе и обращает свои помыслы
к самоактуализации, только если он промахнулся мимо своего призвания» [5].
И
здесь не обретается искомое. Оказывается, что «нигде человек не может вернее
убежать от самого себя, чем занявшись самопознанием» [6]. Найти себя — как
выйти на воздух из комнаты, перестать оседать в самокопании в смертельной
усталости от себя самого. Казалось бы, что еще, если не самопознание, может
решить все вопросы, когда мы пришли к выводу, что решение их зависит только от
нас. Что еще, если не обращение к последнему основанию своих действий и мыслей —
к себе, к своему «я»? Однако, странным образом это обращение дает человеку
меньше всего. Ибо человек себя всегда и везде уже видел. Ничего не дает
изучение homo sapiens и его «неизведанных возможностей», замечательных
способностей приспосабливаться к любым условиям «Человек не найдет себя в
самопознании. Предчувствие правды подсказывает нам, что мы скорее найдем себя,
если бросим себя, например, на какое-нибудь дело…» [7]. Перестать говорить и
начать делать, а дело, правое дело всегда найдется, потому что каждый из нас
сам для себя в глубине души очень хорошо знает, на что ему совесть велит
бросить себя. Только нежелание слышать этот голос может вызвать апатичное
бездействие, «академическое забытье», в котором человек начинает анализировать
правое дело, что на него нельзя безусловно бросить себя. Но стремление к
правому делу все-таки настолько сильно в человеке, что он сам рад обманываться,
ища, во что себя вложить. «Мы так устроены, что находим себя, когда бросаем
себя на что-то. Мы все лишние люди, каждый человек по своему существу
лишний, если верно, что он находит себя в возможности бросить себя на что-то.
Он должен решиться: решить себя как задачу, уравнение. Сам человек
себе задание» [8].
Дело
и мысль (смысл) вовсе не противоположны друг другу, иначе бы сфера мысли,
смысла не была бы встроена в сферу жизни, дела. Да, сегодня мы видим их
отчужденность друг от друга, но делая поправку на абсолютную изолганность
современного мира (в котором поистине не осталось ничего святого), мы кое-что
все же поймем. Даже теперь, когда мир лежит во лжи, когда думать и делать не
просто не одно и то же, но и взаимоисключающие акты, даже тогда бывают еще
случаи, когда мысль, просто «случайная мысль» переворачивает всю человеческую
жизнь.
«Мысль
это то опасное, откуда один шаг до поступка, или даже не шаг, а мысль это то,
откуда люди оступаются в поступок» [9]. Решимость и благородная способность
поступать оказываются на поверку присущими мысли и «настоящая мысль существует
ровно и только в той мере, в какой она имеет смелость вдруг расступиться в
поступок так, как можно провалиться в яму, глядя наверх» [10]. Настоящая мысль
подобна Фалесу, который упал в подпол, заглядевшись на звезды. Изолганная
псевдо-мысль на это не способна, она смеется над Фалесом, как та знаменитая
служанка из древней легенды. Настоящая мысль — «то, что может выйти из себя,
всегда стать другим, — не смениться другим, а сама мысль станет другим. Мысль
это то, что опасно вдруг, внезапно открывается другому» [11]. То состояние, в
котором человек оказывается, по-настоящему задумавшись и поняв вдруг, что
«нечего сложа руки сидеть», а надо, непременно надо вот сейчас же встать и
побежать на дело, вот сейчас взять и перемениться — это состояние не случайно,
а даровано именно мыслью. Сама мысль выталкивает в дело. Когда мы переходим от
мысли к делу, мы видим, как наша благородная решимость слабеет, вязнет в
обстоятельствах, но это означает только одно, а именно, что никакое дело
никогда нам не удастся, если мы не сохраним ту свободу, которую дала нам мысль.
Возможна
и здесь определенная ошибка, свидетельствующая опять же об изолганности и
бессилии человечества, его психастении. Но «за этой крутостью стоит на самом
деле: хватит с меня риска мысли, опасности оступиться в поступок, теперь я буду
не думать, а следовать такому-то курсу» [12]. Человек не выдерживает
всепоглощающего напряжения и ответственности мысли, срывается в дело, бросив
мысль, но тот курс, который он себе выбрал, очень скоро оказывается не курсом,
а дрейфом. По-настоящему совершить какое-то дело можно только не расставшись со
свободой, т. е. с мыслью. Так становятся лишними людьми. «Нам кажется, что мы
лишние люди потому, что у всех как-то есть свое дело, а мы остались не при
деле, выпали из колеи. Нет, мы остались без мысли и потому упустили рискованную
опасность и возможность оступиться в поступок» [13].
Суть
не в том, что человек не знает, что ему делать — нет, знает, всегда прекрасно
знает, что велит ему совесть, но решиться на это никак не может. Все ходит
вкруг да около и лукавит, играет сам с собою в прятки. Дескать, сколько же
будет дважды два? «Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды
два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но
отыскать, действительно найти — ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что
как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать» [14]. Человек провозглашает
великий поиск, воздвигает знамя крестового похода за смыслом, тогда как
искать-то, далеко ходить не надо, «ведь это только — старая истина, которую
биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! Если только
все захотят, то сейчас все устроится» [15]. Если человек до сих пор еще чего-то
не нашел, то вовсе не потому, что искомое недоступно или его нет, а все потому
лишь, что для него до сих пор «дважды два четыре — только нахальство-с», а
«дважды два пять — премилая иногда вещица» [16].
Одно
только отсутствие решимости всерьез кинуть себя на дело уничтожает все
возможное достоинство этого дела. Ложь, ложь, ложь! — такое обличение висит над
всяким лишним человеком В чужих руках мерещится ему истина, но потянувшись за
ней, тронув ее пальцем, обращает ее в прах. Мир изолган. Напрасно искать в нем
правды. Да неужели же она не существует «на самом деле»? Но ведь существует же
для других! Отчего тогда кому-то мир распахнут, как окно весной и истина
является несокрытой, приглашая к познанию, а кому-то везде мрак и каменные
стены законов природы, одна ложь? Дело, очевидно, в самом человеке. Видно, есть
в нем нечто, оживляющее или мертвящее весь мир. Откажи человек миру в смысле,
он так и останется насквозь лживым.
Отныне
думать и делать — не одно и то же. Отныне мысль потеряла свой вес, поступок —
свою ценность. Мысль стала ложью для реальности действий и не заключает в себе
долженствования оступиться в поступок. Поступок повис в воздухе, сам себе
долженствования он придать не может — и остается потому случайным и неважным
телодвижением. Ни поступить, ни помыслить. Мысль — пустая теория, дело —
бессмысленные движения. Мир раскалывается на «сущее», которое больше не
является сущим, т. к. не имеет смысла — и на «должное», которое тоже не
является должным, утратило свою необходимость, отгородившись от жизни.
Параллельно
с этим расколом происходит размывание единства человеческой личности, вообще человека
как субъекта своей жизни. Он «бывает одним, и потом, когда становится другим,
конечно замечает, что он уже не тот, но продолжает уверенно говорить я или мы»,
не ведет учет своим я и «спокойно вкладывает себя в ту колею, в которую его
повернула жизнь» [17]. Он всегда такой, какой он есть, он не обманщик, он
постоянно меняется, он разный. «Что же такое этот человек? Клубок диких змей,
которые редко находят покой друг с другом — и вот уходят они друг от друга и
ищут добычи в мире» [18].
Но
несмотря на такую свою раздробленность и безымянность, именно теперь человек
горой стоит за свое «я». Все увиденное внутри себя приписывают себе. Все, что
человек видит, смотря в свои «глубины», ему вовсе не принадлежит, и совсем не
потому, что он больше не является таким (т. к. изменился), — нет, он тем, что
видит, никогда и не был. «Я не то, что видим в себе, а то, чем все видим,
смотрящий взор. Но за «я» нельзя принимать ничего временного и местного.
Привязав
свое имя к временному и местному, человек оказывается связан им по рукам и
ногам. Множество лиц, масок, состояний, переживаний, ответных эмоций, мыслей и
стремлений, кишащее, кричащее и противоборствующее — не может быть мною, иначе
меня бы не было. Человек не улей, хотя даже в улье есть единство. И разве эта
множественность, которую человек называет собой, может чего-то хотеть, разве
может быть у нее единая воля, единая мысль, единая цель и пресловутый смысл
жизни?
А
если нельзя говорить о воле, то тем более — о свободе. Свобода всегда — свобода
воли, свободы без воли нет. Сначала есть единая воля, которая создает жизненное
пространство, в котором и возможна свобода. Воля раздвигает небо и землю: то,
чего еще нет, и то, что уже есть, будущее и настоящее, цель и наличную
данность. Воля задает планку, до которой будет потом, задыхаясь и выбиваясь из
сил, долго прыгать свобода.
Человек
— не от мира сего, он иной миру, иностранец, пришелец. Истинно человеческое —
быть не в силах сказать миру «да», но быть абсолютным «нет». Этим отрицанием
совершается упразднение земли. Но у человека есть еще и небо над головой: это
истина, благо, короче, все то, к чему он стремится помимо земли, несмотря на
землю (и не смотря на нее), т. е. его идеи, проекты изменения реальности. Это
то звездное небо, засмотревшись на которое, Фалес провалился в подпол. Это то,
куда должен глядеть человек, чтобы оступиться в поступок.
Человек
живет не в земле и не на небе, а в пространстве, отделяющем небо от земли —
только здесь ему есть чем дышать. «Небо слишком недоступно, земля наоборот
слишком податлива. Небо не пространство для жизни, потому что мы, люди, никогда
не сможем утвердиться на нем. Но и земля не пространство для жизни, она
гостеприимно притягивает нас в сладостную могилу» [19]. Земля зовет стать
землей, ее голос — голос смерти: «все, что ты есть, погибнет, смирись». Земля
приглашает «есть, пить и веселиться», построить новые житницы, принять то, что
есть и отказаться от того, чего нет. Пожить и умереть — что остается еще
существу, которое прах есть и в прах отыдет? Что может противостоять этому
губительному голосу сирен? Ответ смерти заключается в этом крике, в нем
открывается та правда, что та черная дыра, в которую проваливается мир —
раскрытый в крике человеческий рот. Зачем кричать? Чтобы услышать ответный
крик. «Услышать голос! Далекий, возможно, неслышный. Но такой нужный лично мне,
как весть из иного равноправного сознания. Ощутить посторонний голос
как особую точку зрения на мир и на самого себя, как бытие другого человека» [20].
Человек
живет между небом и землей, но жизненное пространство он должен создавать себе
сам, возложив на себя все напряжение, которое возникает между ними, разводя и
удерживая их: т. е. человек должен хранить свою мысль, расступающуюся в
поступок в первозданной чистоте, не давая ей испачкаться компромиссом с
реальностью, должен оберегать свои идеалы от посягательств чего-то временного и
смертного присвоить их имена. Древние умели хранить это напряжение, мы все
меньше заботимся о нем. Тогда нет цели, нет смысла жить: нет неба. И нет
податливой глины в руках: нет земли. Он не знает, что ему творить, да и
творить-то не из чего: все застыло, все «уже есть». И человек цепенеет.
Добывать
простор придется прямо из этого оцепенения. «Прорываясь, я топчу себя, гублю
себя, не попутно, а в корне» [21]. То, что является «сокровищем» человека, —
его собственная гибель. «Теперешнее владение, выходит, не крупица будущего, а
помеха ему. Чем большим я сейчас владею, тем тяжелее будет отрекаться от своего
я» [22].
К
чему мы пришли? С одной стороны, нами усиленно подчеркивался факт раскола
смысла и дела, а с другой стороны, теперь все яснее вычерчивается необходимость
дистанции между небом-смыслом и делом-землей. Не лучше ли дать им соединиться,
ликвидировав тем самым раскол? Но соединяться уже нечему: человек задыхается в
земле в ситуации внешней определенности и отсутствия смысла. Наличная данность
обрела над ним власть, как только он остановил на ней взгляд, сделал свои
отношения с ней непосредственными (без посредства смысла). Реальность приобрела
качество пуленепробиваемости, тогда как раньше была мягкой глиной. Уничтожен
смысл и потеряно дело. Отныне существуют бездельные смыслы и бессмысленные
дела.
Теперь
воли нет, есть «свободное хотение» — по сути, сиюминутное желание,
результирующая того клубка сил, которому человек дает свое имя, забывая, что
это вовсе не он, а та же самая наличная данность, кусок мира, то, чем он оброс,
его «здесь» и «сейчас». На полную волю не выйти полаганием своей частной
истины, частного смысла, ибо такое полагание опять же будет исходить из огорода
«я» — т. е. из «здесь-бытия». Частный смысл будет предопределен им, отрыва от
земли не произойдет.
На
полную волю выводит всеобщий смысл, только он вырывается из мира разрозненных
явлений. Одинокая определенная окружающей средой единичность — житель этого
мира. Одинокая — т. к. отгороженная, с четким знанием своих границ — зато (и
потому) подвластная «внутреннему» содержанию. Воля требует разгораживания.
«…
поступок человека знает… больше, чем человек» [23]. «Лишь изнутри моего
ответственного поступка может быть выход в единство бытия» [24]. Даже в
насквозь изолганном мире остались еще поступки, выдающие, что «другой человеку
не другой» [25]. Это акты бескорыстного милосердия. Уступи место — не потому
что, а просто: уступи. В основе каждого подлинного акта бескорыстного
милосердия лежит истина «это ты».
«Каждый
в чистоте намерения проявленный акт благотворительности показывает, что
осуществляющий его вступает в прямое противоречие с миром явлений, в котором
посторонний индивид стоит совершенно отдельно от него, (в поступке милосердия)
он признает себя тождественным с ним» [26]. Как бы человек ни пытался скрыть
это, и милостыню он подает, и место уступает на самом деле лишь потому, что
узнает себя в другом, происходит «узнавание своего истинного существа в другом,
в чужом, будто бы отдельном от меня человеке» [27].
Такой
поступок задевает всех, т. к. намекает на незримое единство человечества и
выдает, что кто-то об этом единстве еще не забыл. Этот кто-то — совершающий
нравственный поступок — «не ведая того, оступается в свое существо, которое не
я, а это ты» [28].
Когда
происходит подъем над наличной данностью, тогда, как утверждает Шопенгауэр,
открывается существо вещей, мировое целое. Тогда «иллюзий уже не остается: мир —
это безысходная борьба воль, всеобщее взаимное поедание» [29
].
Если за меру всего полагать себя, то мир иногда плох, иногда неплох, а иногда и
совсем хорош. Во всеобщности чувствуется явно: мир пахнет адом. Граница между
«я» и другим теряет свою определенность, чужесть другого становится
сомнительной и состояние его — моим состоянием. «Тогда само собой следует, что
такой человек, который во всех существах узнает себя, свою самую интимную и
истинную самость, должен и бесконечные страдания всего живущего рассматривать
как свои и так взять на себя боль всего мира» [30
].
Но
если человек узнает себя в мире — это вовсе не значит, что мир тотчас же
меняется и включает его в себя: он остается лишним и отдельным. «Узнавание себя
в другом включает и узнавание себя другим, аспект надрыва.… другой не перестает
быть самим собой, опыт это ты не отменяет нашей разности, он только вносит
разность в меня самого, открывает надрыв между мной и другим, которого я
никогда не приватизирую» [31
].
Бибихин
прослеживает этимологию слов «часть» и «целое» и утверждает, что часть имеет
тот же корень, что и кусок, таким образом, часть понимается языком как
«насильно оторванное, отгрызенное»; также близки слова «целое» и «целить» — т.
е. целое — исцеленное, спасенное. Тогда часть и целое приобретают иной, не
обыденный смысл. Мы привыкли думать о целом как о чем-то идеальном, что выше
части, а о части — как о чем-то мелком и не значимом. Целое тогда — вроде
вагона: успеешь вскочить — поедешь, не успеешь — уедут без тебя. Т. е. целое
мыслится независимым от своих частей, а часть — не влияющей на целое, забыт
опыт исцеленного целого и оторванной части. На самом деле целое навсегда
остается ущербным, лишаясь части, как алфавит перестает быть алфавитом, если
убрать одну букву.
Единственное,
что осталось в части от целого, единственный способ присутствия целого в части —
это надрыв, опыт лишенности, оторванности. «Мир заседает неисправимым надрывом
в существе части» [32
]. Эту рану можно замазать, но тогда от
целого ничего не останется, тогда и человека больше не будет, т. к. невозможен
будет выход к всеобщему смыслу.
Таким
образом, внутреннее безусловное основание поступка обнаруживается в воле,
исходящей из существа человека — из «это ты». Т. е. именно всеединство и может
быть этим основанием.
Тем
не менее, тема остается открытой, т. к. опыт всеединства есть опыт боли: мир
виден только через боль и само поступание в такой ситуации проблематично.
Список литературы
[1] Бахтин М.М. К философии поступка //
Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984-1989. М., 1986. С. 82.
[2]
Там же.
[3]
Там же.
[4]
Там же.
[5]
Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 59.
[6]
Бибихин В.В. Узнай себя. СПб., 1998. С. 7.
[7]
Там же. С. 8.
[8]
Там же. С. 9.
[9]
Там же. С. 12.
[10]
Там же. С. 12.
[11]
Там же. С. 12.
[12]
Там же. С. 14.
[13]
Там же. С. 15.
[14]
Достоевский Ф.М. Человек из подполья / Повести и рассказы. М., 1985. С. 29.
[15]
Достоевский Ф.М. Сон смешного человека / Повести и рассказы. М., 1985. С. 334.
[16]
Достоевский Ф.М. Человек из подполья / Повести и рассказы. М., 1985. С. 30
[17]
Бибихин В.В. Там же. С. 136.
[18]
Ницше Ф. Так говорил Заратустра./Ницше неизвестный и неожиданный. Симферополь,
1998. С. 75.
[19]
Бибихин В.В. Там же. С. 272.
[20]
Гуревич П.С. Проблема Другого в философской антропологии М.М. Бахтина / М.М. Бахтин
как философ. М., 1992. С. 88.
[21]
Бибихин В.В. Там же. С. 284.
[22]
Там же. С. 288.
[23]
Там же. С. 73.
[24]
Гуревич П.С. Там же. С. 90.
[25]
Бибихин В.В. Там же. С. 74.
[26]
Там же. С. 72.
[27]
Там же. С. 73.
[28]
Там же. С. 77.
[29]
Бибихин В.В. Там же. С. 83.
[30]
Там же. С. 84.
[31]
Там же. С. 172.
[32]
Там же. С. 172.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://anthropology.ru/