Эстетика «Не-Х»
Николай Байтов
Для
того чтобы манифестировать свою эстетику, мне придётся описать одно качество
художественного объекта – простое само по себе, но трудно выразимое, потому что
одного (точного) слова для него не находится, а многими словами оно
характеризуется лишь приблизительно. Итак, мне придётся назвать его «Х» и
совершить вокруг этой искомой, но не называемой смысловой точки нечто вроде
ритуального хоровода (словесного, разумеется).
Сначала
– чтобы сразу пояснить – я обозначу свои эмоции: качество Х неприятно мне:
объект, обладающий Х, вызывает у меня отторжение, иногда – вражду с привкусом
настоящей злобы, всегда – скуку, способную доводить порой до тяжёлого уныния. С
другой стороны, Х меня соблазняет: я хотел бы вполне презирать его, но не могу,
потому что оно – властно: желает навязывать себя и диктовать; оно само
презирает всё, что «не-Х», а я человек слабоватый – и пасую перед его
презрением: держать высоко голову не получается. Если бы я умел завидовать,
возможно, Х вызывало бы во мне вместе с враждой зависть, – но – не знаю, к
счастью ли, к несчастью – я почему-то лишён столь обычной для людей душевной
способности... Наверное, в данном случае, к счастью, потому что иначе мои
отношения с Х спутались бы в совсем ядовитый змеиный клубок.
Ещё
вот что: я чувствую, что объект, обладающий Х, в каком-то смысле мёртв. Но он –
торжествующий кадавр, он не только симулирует жизнь, но и нагло принуждает всех
верить в такой способ жизни как в единственно стоящий. И ему повинуются.
Качество
Х существует не только в искусстве. Оно повсюду, в любых областях деятельности.
Но в науке, например, оно представляется обязательным и законным, а потому не
так сильно раздражает – больше соблазняет. Когда я учился в институте, мне
импонировал снобизм математики. Но снобизм – это ещё не вполне Х, а часто
бывает совсем наоборот. Потому что Х – это не смысловая элитарность, а другая:
именно «Х-овая»; по смыслу же Х обращено как раз к массовым эталонам мышления и
восприятия: оно хочет стать диктатором, тоталитарной эстетической мерой, а на
самом деле (банальная диалектика!) идёт у массовой эстетики на поводу. Что ж,
это очень понятно: диктатору первому приходится отрекаться от свободы и
поддакивать.
Когда
я учился в институте, то в наибольшей мере мне довелось столкнуться с
требованиями Х в курсе черчения. Мне ставили четвёрки. Говорили: «Как-то у
вас... и надписи какие-то...» – «Что? – недоумевал я. – Не по ГОСТу?» – «Да
нет, по ГОСТу... но как-то...» – «Что?» – «Ну вот неужели нельзя линию твёрже
вести... уголочки чётче...» – «Как это твёрже? Разве я веду не по линейке?» –
«Да по линейке-то – по линейке, но... неуверенно как-то... Уверенней надо – вот
что. Тогда и чертёж сразу делается внушительней, солидней». – Уверенней? – Нет,
на это согласиться я не мог. Ладно, пусть будут четвёрки, но уверенности от
меня не ждите, её у меня не было, нет и не будет! Уверенности ни в чём в этой
жизни быть не может. А кто в чём-то уверен, тот дурак и выглядит смешно. А в
искусстве вообще уверенность отвратительна: она самодовольна и хамовата (не
говоря уж о том, что конечно непродуктивна... вернее, лже-продуктивна)... Много
лет спустя, когда я выпустил книгу «Прошлое в умозрениях и документах», моя
знакомая поэтесса Наталья Осипова взялась её рецензировать. Ей не составило
большого труда догадаться, что в этой книге (изданной, вообще-то, в типографии)
имеет значение всё – как в объекте book-art'а. Поэтому она её тщательно
осмотрела со всех сторон – и действительно нашла некоторые значимые черты,
укрывшиеся от «обыкновенных» читателей. Но более всего меня поразило то, что
она заметила, что буквы на обложке (компьютерный шрифт «Cooper») чуть-чуть
подправлены мной от руки (то есть подправлены в макете тушью, а затем так и
напечатаны), – я думал, этого не заметит никто... Нет, я специально хотел,
чтобы обложка оставляла впечатление этакой «домашней кустарности», но полагал,
что это будет общее, туманное чувство, неизвестно откуда происходящее, лучше,
чтобы оно оставалось неосознанным, – и вот Наташа вдруг разглядела... Она
написала, что такой эффект как бы выводит заглавие из плоскости обложки в
другое измерение. Я не думал об этом. Значит, «плоскость обложки» – априори и в
первую очередь – ожидается как носитель качества Х, как товарный ярлык (тем
более у изданной книги)...
Сейчас
в критике в большом ходу словечко «внятность». Подразумевается при этом некая
отчётливость артикуляции художественной задачи и её решения. Но критики не
понимают (лучшие критики, умные, – про быдло, надменно воротящее нос от
«самодеятельности», я не говорю), – не понимают, что способы артикуляции, сам
«язык», навязаны нам (то есть им) торжествующим качеством Х и что поэтому их
«внятность» означает лишь приятие и успешное освоение этого самого языка Х. Я
много раз находил в нынешнем словоупотреблении «внятность» и «самодеятельность»
как антонимы. Я не мог этого понять, вернее, понять мог, но не принять: ведь в
обычном языке эти слова антонимической пары не образуют, – даже странно их было
бы так рассматривать... Значит, это специальный язык, возможно, претендующий
быть элитарным жаргоном, типа жаргона математиков. Переводя, получаем:
«внятность» присуща профессионализму (в искусстве), «самодеятельность» же
выражает себя смутно, неясно. То есть такова норма эстетики Х: профессиональным
объявляется лишь то, что «внятно», а в своём специфическом значении «внятность»
обеспечивается качеством Х. Всё остальное – принадлежащее эстетике «не-Х» есть
«самодеятельность».
Я
думаю, что требования Х очень стары. Но до «внятности» довёл их современный
концептуализм. Поразительно, до чего он серьёзен, даже суров. Всеволод Некрасов
в одной статье (а может быть даже в нескольких) заметил, что концептуализм,
по-видимому, присвоил репрессивный аппарат советской эстетики, который завис в
пустоте после её разгрома, которым он, концептуализм, пожалуй, сам и
командовал. Что ж, это понятно: диктатор автоматически берёт на службу сексотов
старого режима, который он сверг... Был случай, когда Свету Литвак пытались
выгнать с выставки Андрея Монастырского за то, что она легла на диван (в углу)
и раскрыла над собой зонтик, – причём именно важно, что это не был
художественный жест или артикуляция какого-то эпатажа (в чём тут эпатаж?) – а
просто по наитию, смутно... – Пытались выгнать за «самодеятельность» на фоне
«профессионализма»... А недавно мне звонил Сухотин и довёл меня почти до
истерики, требуя отчёта почти математического в моих художественных действиях.
В нашей перебранке дошло до того, что он наконец подсказал мне: «Может быть, ты
вообще не занимаешься искусством?» – Что мне было отвечать? – Я подтвердил, с
удовольствием хватаясь за подсказку: «Разумеется. Я занимаюсь только тем, что
пью водку и очищаю от снега площадку перед офисом». Но он этого не понял, хотя
всё же почувствовал: было ясно, что столь лёгкое отречение от искусства
означает для него что-то новое, и он не готов, ему требуется время, чтобы это
осмыслить... Впрочем, всё было иначе: я, конечно, не произнёс такой отчётливой
фразы, потому что я не находчив и за словом лезу всегда в карман. Это я сейчас,
задним числом, придумал, как я его отбрил, а на самом деле я сказал тогда
что-то смазанное, не очень выразительное. Уверенности, как я уже объявил, у
меня нет ни в чём, – так я не уверен и в том, что не занимаюсь искусством. И
самоуверенность я могу только симулировать, что и делаю иногда успешно – в
текстах, но в данном разговоре я рад, что не сделал этого: уж больно неприятно
было бы уподобиться тоном своему оппоненту.
Итак,
мы встречаемся с понятием «искусство», а также с оценочными шаблонами
«настоящее искусство» и «ненастоящее искусство». Ещё бывает «высокое искусство»
– уж оно-то всегда обладает качеством Х. Но и «низкое» искусство может обладать
Х, – вернее, Х постоянно поглощает и подчиняет себе всё: это экспансия
«культурной» империи, направленная на «варварские» окраины. Это ещё называется
«признанием»: художника не воспринимали всерьёз, считали его доморощенным и
невнятным (как, допустим, импрессионистов во Франции на фоне «Х-вого»
чертёжника Энгра), но «самодеятельный выскочка» из года в год демонстрирует
своё упорство и уверенность в своей правоте – и, поскольку с ним больше ничего
нельзя поделать, его принимают в «настоящее искусство», он «добивается
признания». Вот это и есть самое отвратительное. Хотелось бы жить и творить в таких
областях, до которых мертвящая лапа Х никогда не дотянется. Но именно областей
таких сейчас не осталось, а каждая вновь найденная захватывается Х почти
мгновенно. Зато есть способы художественной жизни, спасающие от Х. – Во-первых,
как ясно из вышесказанного, это должна быть неуверенность: эстетическое
недоумение, даже некая растерянность, свойственная дилетантизму. И если не
хочешь стать в один прекрасный день Х-профессионалом, от этого никогда не
следует отказываться. К сожалению, очень немногие сознательно и последовательно
держатся своего дилетантизма. Я таких, может быть, и не знаю вовсе... Второй
принцип – это эклектика: быстрая смена и невнятное микширование различных
областей творчества. Понятно, что если ты будешь до посинения долбить одну какую-нибудь
область, то рано или поздно пакостное признание снизойдёт до тебя, как снизошло
до Некрасова, Пригова, Рубинштейна, Кибирова, – нашедших свою «жилу» и долбящих
её без скуки... Здесь, к слову, интересно отметить мощную генетическую связь
концептуализма (нынешнего Х-цербера) с миром художников. А ведь у художников
как считается? – ты должен найти свой собственный, уникальный способ выражения,
свой «язык», – и если вдруг ты что-то такое нащупаешь, ты – счастливчик: ты
застолбляешь за собой участок, как золотокопатель на Аляске, и начинаешь этот
«способ выражения» эксплуатировать без оглядки, без всякой, так сказать,
экологической совести. Тогда тебе и выставки: тебе есть чем однородно (и
внятно) завесить экспозиционное пространство, у тебя есть концепция... Моя
любимая художница, Света Литвак, никогда в жизни не написала больше
четырёх-пяти картин в одной манере. Просто поразительно, как резко и далеко она
меняла эти самые «способы выражения». Резонёры от Х-эстетики на это отзывались
(логично, в своей логике): «Она еще – до сих пор – в поисках. Она не нашла
себя». Соответственно, когда она пробовала договариваться о выставках, ей
возражали: «Ну, мы же не можем повесить и то и это: будет эклектика. Не будет
единой организации пространства. Вот если бы вы сделали штук двадцать-тридцать
работ в одном ключе, то появилась бы какая-то внятная концепция выставки»... О
Боже! – двадцать-тридцать работ! – и не осточертеет?... Нет, я решительно не
понимаю, как работает Рубинштейн! По мне – так каждая следующая работа должна
быть новой в сравнении с предыдущей по языку, – иначе умрёшь со скуки и просто
не вытянешь её до конца...
Я
сказал, что Х-эстетика тоталитарна и вместе с тем всеядна: она заглатывает в
конце концов всё, что имеет наглость настаивать на себе. Заглатывает к
обоюдному удовольствию. Но это означает, что все остальные,
собственно-эстетические высказывания этой эстетики суть демагогия. Поэтому её
эстетикой вообще не следует называть. Как нельзя назвать диктатором того короля
на планете, описанной Сент-Экзюпери, который приказывал солнцу утром всходить,
а вечером садиться. Вот поэтому я и утверждаю, что любая серьёзная и
осмысленная эстетическая деятельность может происходить только в области «
не-Х», – и это всегда есть делание так называемого «ненастоящего» искусства, –
иными словами, самодеятельность. Я назвал два её основных способа: это
неуверенность и последовательное стояние в эклектике. Только они спасают от Х,
потому что противоположны ему по сути. Для Х-эстетики единственным критерием
подлинного искусства оказывается выраженность претензии. Это и есть
«внятность», которая на деле оказывается просто громкостью крика, биологической
энергией художника. Чем с большей энергией и напором он долбит, как заклинание:
«я существую, я – настоящий художник», тем быстрей он и будет интегрирован в
«настоящее» искусство, получит свою долю качества Х, которое, таким образом,
выступает в виде «настоящести», «бытийности», то есть не качеств вовсе, а некой
тавтологии, подобной той, которой Бог отвечал Моисею на горе Синай: «Аз есмь
Сущий». Получается, что Х в искусстве узурпирует власть Бога: объявляет себя
единственной инстанцией, сообщающей творениям жизнь, подлинное бытие, художник
же оказывается подмастерьем: он в своей «самодеятельности» ничего живого
слепить не может, только заготовки, глиняных болванов, – а уж Х, вдувая в них
себя, делает их «Х-живыми», «Х-одушевлёнными». Вот на это согласиться я никак
не могу. Достоинство художника не позволяет мне принимать мои творения из рук
чужих дяденек – редакторов, издателей, критиков и телеведущих, – жрецов пустого
места Х, – тем более, что я их об этом совсем не просил. И если я, Божья тварь,
желаю повиноваться одному только Богу, то как творец я хочу сделать так, чтобы
мои творения повиновались одному мне.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.levin.rinet.ru/