b>Хронотоп. Пространственно-временные
границы интеллектуального ландшафта
Вяч.Вс. Иванов
1. Границы периода в
России и в Европе.
Рассматриваемый период
расцвета российских духовных поисков и связанных с ними достижений в науке и
искусстве определяется как охватывающий всю первую треть двадцатого века.
Возникает вопрос: как этот русский период вкладывается в аналогичный период
бури и натиска в европейской и мировой духовной истории? Вернадский в своих
исследованиях по истории научной мысли (Вернадский 1988 б, в) определяет время
ее наибольшего взлета в самом начале двадцатого века как интервал между
созданием Эйнштейном специальной теории относительности и формулировкой им же
общей теории относительности. В это же десятилетие с лишним (1905 – 1916)
укладывается и начальный наиболее творческий период в истории затевавшегося
европейского авангарда. Последний, как на материале преимущественно русских
художников показала в монографии о четвертом измерении Хендерсон, имел истоки в
переосмыслении пространственности, общие у кубизма с теориями Эйнштейна
(Henderson 1983 с подробным разбором авангарда в России начала ХХ-го в.).
Соответствующий период в искусстве длится от посмертной выставки Сезанна и
выставки африканской скульптуры, послуживших импульсом для экспериментов
Пикассо, Брака и Модильяни, до балета « Парад» (1917) – совместного создания
Дягилева, Кокто, Аполлинера, Стравинского, Пикассо. Но как в науке следующий значительный
этап в пересмотре парадигмы классической физики составили работы 1920-х годов
по квантовой механике, так и окончательное развитие литературного и визуального
авангарда можно видеть в сочинениях Т.С. Элиота, Джойса, дадаистов и
сюрреалистов, в картинaх и фильмах Леже, Ман Рея, Эйзенштейна, спектаклях
Мейерхольда, создаваемых в послевоенный период. Указанные временные границы
приходятся на время от подготовки 1-й Мировой Войны до Всемирного
Экономического Кризиса 1929 г. и соответствуют общей закономерности, выявленной
в рассмотренных ниже работах Н.Д. Кондратьевым: основные открытия делаются во
время экономического спада и связанных с ним социальных потрясений, войн и
революций.
Затруднительность
четкого проведения границ между явлениями, безусловно, территориально
принадлежащими истории русского духовного развития, и более широким мировым и
европейским фоном во все это время усугубляется многочисленными отъездами в
эмиграцию или в длительные путешествия.
Биографии многих
важнейших деятелей разворачиваются в целой череде стран. Горький проводит на
Капри часть времени после первой революции, читая там лекции в подобии
университета для русских политических эмигрантов, и потом значительный период
перед приходом к власти Сталина, когда к нему в гости приезжают многие писатели
из СССР. Вячеслав И. Иванов в первой эмиграции успевает поучиться у Моммзена и
начать занятия санскритом у Соссюра (который, возможно, знакомит его с
интенсивно им разрабатывавшейся идеей анаграмм, позднее подхваченной
Фрейденберг через посредничество Иванова). В формировании совсем молодого
Мандельштама важным этапом были учение в Германии и посещение лекций (в том
числе Бергсона, на раз им упоминаемого в статьях о поэзии) в Сорбонне. В юности
для Степуна, Кагана (участника семинара Бахтина и его ближайшего друга), Пастернака
целый период обозначен их занятиями у Когена в Марбурге. Андрей Белый годы
Первой мировой войны проводит за строительством Гетеанума вместе с другими
последователями Штейнера. Послереволюционный отток интеллигенции за пределы
новой России сменялся несколько раз индивидуальными или совместными
возвращениями.
В какой мере можно говорить
о значимости отдельных центров за границами России? Один и тот же город,
например Париж, предстает по-разному в предвоенные и послевоенные годы
(соответственно до первой Мировой войны и для первой волны эмиграции) в истории
русской живописи, поэзии, мысли. Пребывание Троцкого в Мексике (последний этап его
высылки, по дате совпадающей с началом конца всего описываемого периода) одновременно
много значит для политической и интеллектуальной истории Латинской Америки и
для развертывания сталинского террора против враждебных сил, якобы насылаемых
из-за границы Троцким (многие из упоминаемых ниже стали жертвами террора).
2. Что предшествовало?
В Европе – творчество
«проклятых» поэтов (и параллельный этому расцвет европейского и американского
научного и технического творчества второй половины девятнадцатого века).
Преломление тех же общемировых тенденций позднего неоромантизма можно показать
на примере воздействия Эдгара По. Бодлер перевел многие его произведения, что и
дало начало европейскому символизму как течению эстетическому (о соотношении с
русским символизмом, наложившим свой отпечаток на весь рассматриваемый период в
России, и отличиях от него см. ниже). Переводы нескольких рассказов По
Достоевский печатает в своем журнале. Он сопровождает их предисловием, где
описывает творческий метод По. Речь идет о том, что сам Достоевский, этому
методу следующий, назовет фантастическим реализмом. Течение характеризуется
соединением самых фантастических образов и сюжетов с, казалось бы, совершенно
достоверными реалистическими бытовыми деталями. Это направление, название
которого потом подхватил Вахтангов (а еще позже А. Синявский в статье о социалистическом
реализме, послужившей одной из главных улик на суде над ним), в России исходило
из опыта Гоголя, который (как и Пушкин в своей петербургской прозе) был одним
из предшественников русского символизма (см. о символическом стиле Пушкина
проницательные замечания В.В. Виноградова 1940; о Гоголе как предшественнике
Белого и Блока: Андрей Белый 1934). Замечательные статьи Ходасевича о
петербургском цикле Пушкина, написанные вскоре после неожиданного раскрытия
авторства Пушкина в «Уединенном домике на Васильевском острове», представляют
особый интерес и как опыт прочтения романтических мистических текстов в
символистском ключе с позиций младшего символиста-ортодокса (символистическое
мировосприятие как целое раскрыто Ходасевичем в эссе о Муни). У Достоевского
значительный интерес представляет последовательно проводимое соотнесение
интеллектуальных фантазий таких философствующих персонажей, как Иван Карамазов,
и открытий в области неэвклидовой геометрии (математику Р.И. Пименову
принадлежит честь обнаружения роли пространства Римана для Достоевского,
получившего для того времени прекрасную подготовку в математике). Черт Ивана
Карамазова и Мефистофель Случевского могут рассматриваться как первые в ряду
мефистофелевски-фаустовских персонажей, едва ли не становящихся более
характерными для двадцатого века, особенно первой его половины (Валери, ранний
Пастернак, Булгаков, Акутагава, Томас Манн; ср. книгу Дабезье «Облики Фауста в
ХХ-ом в.»: Dabezies 1967). Черты апокалиптической эсхатологии «Великого
инквизитора» и других подобных антиутопий позднего Достоевского близки к
мотивам повести об Антихристе Вл.Соловьева и других предвидений опасного
будущего, в котором, в частности, повинна наука, как это сформулировано в
переписке Константина Леонтьева и в статьях Федорова, вошедших в «Философию
общего дела». Отчетливо формируется нравственное противопоставление Мудрости и
Разума, развитое русскими философами начала века. У последователей Федорова
(таких, как Чекрыгин) позднее отчетливее всего формулируется соотнесение задач
будущего искусства с этими философскими и нравственными категориями (Чекрыгин
1977, ср. письмо Чекрыгина: Пунин 2000, с. 145-146).
О предсимволизме можно
говорить (как полагала и З.Г.Минц в работах по истории русского символизма) по
отношению к тем писателям, которые, как Лев Толстой в поздних вещах и Чехов,
пользуются набором символов, передающих идеи нового времени (этот новый тип
метафор у Толстого, начиная с «Анны Карениной», был отмечен Б.М. Эйхенбаумом;
резкое неприятие Толстым современного ему западноевропейского символизма
нисколько не мешало ему создавать другую, альтернативную систему символов).
Дорожный сцепщик в повторяющихся видениях Анны целиком принадлежит новому
времени. К новым чертам позднего предсимволистского стиля Льва Толстого относится
соединение художественного текста с научным рассуждением в сочетании со
ссылками на другие религиозные традиции (мысли о генетике в этюде «Карма»); мы
и дальше столкнемся с синтезом мудрости, разума и искусства и с взаимодействием
с восточными духовными учениями как характерной чертой русского духовного
роста.
Указанные еще в ранней
статье Аполлона Григорьева предавангардные черты поэтики Случевского получили
частичное развитие в более поздней его лирике. Хотя у самого Аполлона
Григорьева (прямо повлиявшего на занимавшегося его тогда никому не известными
стихами Блока) уже формируются многие стороны предсимволистской поэзии; в своей
критической оценке дурного влияния Гейне на Фета Григорьев выступает в роли
противника той «болезненной» лирики, к которой сам он в стихах тяготел.
3. Предсимволизм,
символизм и постсимволизм.
Русский символизм
отличался от западноевропейского выраженностью в нем религиозной установки,
обращенной на личность Художника. Лишь у отдельных старших символистов (Брюсов,
Анненский) отчетливо обнаруживается прямое воздействие поэтики
западноевропейского символизма и его эстетических категорий. Маргинальность
этой стороны раннего русского символизма видна в естественности первых
пародийных откликов на ранние брюсовские эксперименты, написанных одним из
провозвестников собственно русского символизма – Владимиром Соловьевым.
Особость литературного места Анненского тоже можно связать с собственно
эстетической окраской его символизма, сближавшего его, скорее, с французскими
современниками, а из русских – с такими постсимволистами, как Кузмин.
Неслучайно модернизм, сказавшийся в переводах трагедий Еврипида Анненским,
вызвал резкую критику М.Л. Гаспарова, противопоставившего многословности
Анненского лаконизм и минимализм в духе поздних вкусов нашего времени (Гаспаров
2003).
Если у ранних русских
символистов (Добролюбов) религиозные искания определяют всю их судьбу,
становящуюся с этого времени двойником и дублером лирической биографии, то и
позднее неотрывность поэта и его жизни проходит через творчество всех больших
писателей. В разных вариантах символистской религиозной философии творчества на
первое место выдвигается роль творца-демиурга.
Под постсимволизмом
разумеется совокупность разных философских и религиозных течений с эстетической
окраской, которые так или иначе продолжают и наследуют отдельные стороны
русского символизма. За исключением Хлебникова и прямо с ним связанного
направления (обериуты), почти все крупные поэты следующих поколений сами
заявляют о прямом продолжении ими линии Блока. Законченные варианты новых постсимволистских
концепций можно видеть в «Охранной грамоте» Пастернака и в книге статей о
поэзии и «Разговоре о Данте» (посмертное издание) Мандельштама.
Рассмотрение Пастернака
как такого постсимволистского автора, который не только в первых книгах, но и в
последних своих текстах еще очень близок к символизму в его ранней форме, можно
показать на примере романа «Доктор Живаго» и стихов из романа. По разговорам с
Пастернаком середины 1940-х годов, когда он только приступал к написанию первых
глав, я знаю, что основной задачей было выражение новой религиозной философии,
продолжающей христианскую, но представляющей собой ее развитие. В первых частях
романа такая философия связывается с дядей Живаго Николаем Николаевичем, позднее
автор перенесет ее на мысли, записи и стихи главного героя. Роман
антиавтобиографичен: важнейшие пересечения линий жизни героя и страны (первая
мировая война, партизанское движение в годы гражданской войны, советская
идеология времени НЭПа) у главного героя и автора не совпадают, Живаго умирает
в начале сталинского времени (и в конце рассматриваемого нами периода),
избавляясь от испытанного Пастернаком искушения наладить отношения с диктатором
и от вероятно ему грозившей полицейской расправы.
4. Основная граница –
1929 г.
Год, согласно
официальной советской терминологии называвшийся «годом Великого Перелома», и
конец предшествовавшего 1928-го г. были временем прихода Сталина к
неограниченной личной власти. В той мере, в которой она распространялась на все
области жизни и культуры, этот фактор приходится учитывать в любом серьезном
исследовании, как бы низко мы ни оценивали интеллектуальные способности «вождя
народов». Одновременно с победой Сталина и сопутствовавшей ему
«термидорианской» группы «тонкошеих вождей» (Мандельштам) осуществляется
изгнание из России Троцкого, начинаются широкие аресты крупных ученых (дело
Платонова), инженеров и деятелей промышленности (шахтинское дело), молодежи,
составлявшей аудиторию религиозно-философских кружков (Лихачев 2001).
Усиливается цензурный гнет. Процесс охватывает несколько лет. Интеллигенция
успевает выработать тактику ухода от прямого участия в преступлениях. Следующий
виток разнузданного террора принуждает говорить о полном конце всех остатков
дозволенной духовной жизни. От арестов, ссылки, компромиссов, ведущих к
моральному падению, спасаются считанные единицы.
Рубеж двадцатых и
тридцатых годов ознаменовал возобладание тоталитарных тенденций в разных
странах. Тяготение к крайним политическим позициям характеризует многих
одаренных людей в Европе. Выбор между разными видами тоталитаризма отчетливо
виден на примере гражданской войны в Испании.
Начало войны России с
Гитлером кладет резкую границу между прежним временем и новым. Злодеяния
гитлеровцев, уничтожающих еврейское население Центральной и Восточной Европы,
дополняют временно побеждающую картину наступающего апокалиптического мрака.
Список литературы
Для подготовки данной
работы были использованы материалы с сайта http://imk.msu.ru/