Корольков А. А.
Духовные устои народа — исток и основа всякой национальной культуры. Стихийное, субстанциальное бытие народной культуры видоизменилось, исказилось, утрачивается вместе с цивилизационными сдвигами в обществе. Надежды на цветение культуры, на сохранение самого народа сохраняются до тех пор, пока находятся такие носители народного духа, которые не просто индивидуально способны стать его хранителями, но преображают своим творчеством этот дух, увлекая своих современников узнаванием и уверенностью национальной нерастворимости в жерновах цивилизации, неархаичности собственной культуры.
В России всегда были самородки, словно прикатившиеся к низовьям реки драгоценные камни, отшлифованные течением, не утерявшие своей первородности, обретенной в мощных залежах верховья реки. Никакие элитарные импровизации, никакая эрудиция не способны дать культуре тех простора и простоты, естественности и сочности, какие приносит в культуру приехавший из какой-нибудь северной или сибирской деревни внешне простоватый парень, если он верно осознает значение и назначение своего таланта — стать выразителем того естества культуры, которое чаще всего деревенские люди просто не замечают, как не замечаем мы и в физической жизни воздуха, коим дышим.
Первый шаг подлинно талантливого деревенского человека — проявить независимость, самостоятельность своей натуры, не имитировать городские манеры внешнего толка, а нести в своей жизни дарованное ему от рождения и воспитания богатство. Такую самостоятельность высочайшего уровня проявил Василий Макарович Шукшин, он с первых шагов режиссерского образования сознавал, хотя и смутно поначалу, свое предназначение. Шукшин учился вместе с Тарковским, но если предположить, что единственный путь в кино — путь Андрея Тарковского, то Шукшину пришлось бы убить в себе себя и не стать никем в искусстве, равно и Тарковский не мог бы стать выразителем той народной души, которую знал и сумел выразить в литературе, в кино, в театре Шукшин.
Мы по прошествии стольких лет возвращаемся и будем возвращаться к урокам Василия Шукшина, причем если раньше казалось, что его жизнь и творчество — это личностный урок, то теперь становится яснее, насколько важен был Шукшин для нашего национального спасения, национального самосознания.
Много писали об отношении Шукшина к городу, да и сам он оставил размышления на тему «деревня — город». Но вот что примечательно. Эрозия русского духа, русского характера, языка проходила при добровольном и даже каком-то воодушевленном отказе от национальных ценностей. Идея прогресса, внушенная всем XX веком, эпидемией поразила нашу деревню, казалось бы, консервативную по всему образу бытия. Деревенским стало стыдно быть. Деревенский парнишка, перебравшись в город, стремился тут же стряхнуть пыль деревни, приобщиться к достижениям и псевдодостижениям города, не замечая, что терял при этом всё: своеобычный язык, навыки, нравственные чувства и понятия. Это напоминало третью волну эмиграции, так контрастирующую с первой волной. Наше время породило еще и загадку эмиграции без эмиграции — мы становимся худшей эмиграцией на собственной земле, предавая традиции.
Василий Шукшин проявил редчайшую устойчивость по отношению ко всякому конформизму, т. е. единообразию мышления. Он нес позицию глубинной народности, не боясь презрительных ухмылок по поводу деревенщины. Его в этом не понимали даже земляки. Обижались ведь на эпизоды празднества в фильме «Печки-лавочки», говорили: «Чего он нас дураками изобразил?» Хотелось быть приглаженными по-городскому, стыдились естественности векового веселья.
Василий Шукшин остановил гибельный процесс утраты национального лица России в культуре и стал протагонистом нового Возрождения русской духовности. Поверхностное отношение к творчеству Шукшина выделяло видимость — противостояние города и деревни, интеллигенции и народа. Шукшина чувствовали как родного все слои общества, его читали, смотрели в кино, с радостью узнавая открывшуюся собственную русскую душу. Устареть Шукшин не может, ибо даже при окончательном исчезновении живого биения русской культуры — не исчезнет интерес к духовному материку, именуемому Россией, а Шукшин — пульсирующая словом и чувством живая душа России. В нем Россия обрела во второй половине XX столетия свое самосознание и самочувствование.
Нравственный подвиг человека, покинувшего деревню ради образования, постижения национальной и мировой культуры, — не в том, чтобы непременно вернуться обратно в деревню (я не имею в виду нравственный долг учителей, врачей и т. д.), а в том, чтобы достойно представлять Народ в избранной стезе творческой деятельности, духовной работы. Может быть, как раз проще всего поддаться зову чувств и, окончив ВГИК, вернуться на пашню, проще, ибо это отступление перед трудностями большего масштаба, это и означает — не оправдать надежд Народа, не суметь быть достойным его. Физический труд мало-помалу упрощается, автоматизируется, духовный же труд не знает никакого упрощения и облегчения.
И. Золотусский, полемизируя с Л. Аннинским, приходит к выводу: «Шукшин не был „профессионалом культуры“. Он мучился от своего непрофессионализма (от неумения плотно, без перерывов работать, от недостатка культуры, от полукультуры)» 1
Василий Шукшин не только умел плотно работать, но, дай Бог, поучиться у него такому умению. И жил, и работал на пределе. И сам сознавал это, когда записал: «Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран… Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения».
Быть может, действительно не по силам смертному тянуть, как говорится, сразу три воза. К такому выводу в конце своей жизни всё чаще приходил и Василий Макарович, всё чаще связывал свое будущее лишь с литературой.
Но тем не менее у критика-то речь идет о культуре в целом, о том, что будто бы не умел Василий Шукшин плотно работать вообще в культуре! Сознание Шукшина не знало перерывов. Если на съемках в кармане тетрадка для записей, если в больницах, в гостиницах, всюду, где можно присесть, рождались рассказы, замыслы, образы, мысли, — о какой еще более плотной работе толковать!
Есть актеры, играющие страсти, страдания, а есть — сгорающие в страданиях на сцене. Первых называют профессионалами. В таком толковании профессионализма Василий Шукшин не был профессионалом. Он не умел описывать, не страдая. Он жил в тех страданиях, о которых писал. Не умел он писать отстраненно, сам был органом страданий, противоречий, переносимых на бумагу. И это отнюдь не исключало профессионализма, а, напротив, — было высшим его проявлением, соединенным с самосожжением, с самопогружением в жизнь героев, где их проблемы — неразрешенные проблемы самого Шукшина.
Василию Шукшину претила всякая манерность. «Мне не очень нравится Смоктуновский, — говорил он в беседе с кинокритиком. — Случилось, на мой взгляд, вот что: мы очень стосковались по интеллектуальному актеру, всё не было его и не было… И вот все заволновались — пришел! Все, конечно, к нему. И правда, легкость необыкновенная, демократичность, свобода… Но почему-то меня не оставляет мысль, что это лишь старание быть таким. Что-то важное ускользает — эта его легкость, какой-то текучий жест, неопределенная повадка. Или он еще не весь тут, или происходит какая-то подмена» 2.
«Профессиональный философ» ассоциируется с дипломированностью, с прикрепленностью к академическим и университетским ведомствам. У Василия Шукшина встречаем иное и, на мой взгляд, глубоко верное определение профессиональности в искусстве, относящееся в основной своей направленности и к профессиональности в философии. «Профессионально — это, наверно, то, что есть правда о человеке» 3. Это — кредо художника и мыслителя. Ни в искусстве, ни в публицистике Шукшин не шел по пути формального новаторства, он всюду искал, как мог, кратчайшие пути к Правде о человеке.
Образование и эрудиция его были достаточными, чтобы умничать, но иные убеждения нес Василий Шукшин в искусство, далекие от снобистски настроенных интеллектуалов от искусства, нахватавшихся, как говорил Шукшин, «культурных верхушек». Основную цель искусства — говорить Правду — Шукшин отчетливо формулировал еще в своей письменной работе на вступительном экзамене во ВГИК, где высмеивал абитуриентов «китов», которые великолепно знали, как надо держать себя режиссеру, умели внешне выделиться, но в большинстве своем лишены были внутренней духовности, осознания глубинного назначения режиссерской профессии. В 1973 г. Шукшин скажет определенно: «А ведь в конечном счете услышан тот, кто сказал то, что хотел сказать искренне и серьезно, как и следует говорить» 4.
Интуитивно, не осваивая специальных философских текстов по проблеме культуры, Василий Шукшин понимал, что культуру творят не только одиночки, но и все люди, создающие отношения совестливости, взаимопонимания, творящие мир целесообразных вещей и идей.
Надо только одно иметь в виду, что Идея-то у Василия Шукшина всегда нерешенная, потому, может быть, особенно значимая и в художественном, и в философском, и в жизненно-практическом смыслах. Идея у него всегда проблемная. Порой эта проблемность упрятана в движении души, судьбы, порой в противоречиях мысли, характера, порой в неразрешимости обстоятельств, в роковом стечении случайностей. Иногда, совсем редко, Шукшин дает ответ в самом рассказе, но ответ этот и не ответ вовсе, а опять вопрос самому себе и читателю, это ответ-размышление, чтобы вопрос, мучивший Шукшина, ненароком не упустили, чтобы мыслью зацепились за нехитрую на первый взгляд ситуацию.
Правда… В этом слове сосредоточено многое для русского человека, для российской истории. Правдолюбец, праведник, правдивость — давние и золотые слова. «Правда — свет разума», «правда суда не боится», «не ищи правды в других, коли ее в тебе нет...» Сколько в народе было сказано о ней, о правде!
Принято считать, что по коренному своему значению слово «правда» связано со знаменитым сборником узаконений, «Русской Правдой», однако если даже согласиться с такой родословной этого слова, то неистребимо могучий его внутренний смысл явно обнаруживается уже в открытом В. Н. Татищевым своде законов. В самом деле, законы давали процессуальные установления для прекращения споров, предусматривали действия по справедливости, по совести, по правде.
В слове «правда» спрятана загадка, не поддающаяся привычному для науки анализу, рассудочному уяснению однозначного или многозначного смысла. Правда издавна — дело жизни, дело духовных исканий, дело художественной литературы. Холодное, бездушное рассуждательство о правде не только не способно приблизиться к ее смыслу, но и умерщвляет что-то самое сокровенное, ради чего родилось и не исчезло, к счастью, пока это слово — Правда. Лишь человек, страдающий о подлинных ценностях души, способен сказать весомые слова о Правде, ибо Правда и Совесть — это не просто однопорядковые слова, а это однопорядковые явления жизни, неразрывные состояния беспокойной души.
Правда — не только антипод лжи. Правда — категория духовности, категория эстетическая и нравственно-практическая. Порой уже открытая кем-то истина, в своем трудном движении к людям обретает форму борьбы за правду, порой же правда — это еще неоткрытая истина, в практических горьких уроках человечество завоевывает зёрна правды. Правда — это истина в действии. Писатель Василий Шукшин глубоко чувствовал потаенный смысл правды, назвав одну из лучших своих публицистических статей «Нравственность есть Правда».
Правда, душа, воля (воля как свобода, а не психологически преобразованное толкование воли как индивидуального усилия психических процессов, целенаправленного регулирования человеком своего поведения на рефлекторной физиологической основе) — ключевые слова всего творчества Василия Шукшина. Суть дела не в частотности употребления слов, хотя и частота использования их в рассказах, романах, фильмах бросается в глаза. Презрение его обращено к бездуховной пустоте глаз, самодовольно взирающих на бесхитростную простоту труженика.
Крестьянин, к которому приковано постоянное художническое и человеческое внимание Василия Шукшина, — не только труженик и честняга по образу своей жизни. Он — вольный, свободный человек; несмотря на всю занятость, надсадность труда в собственном и общинном хозяйстве — он свободный человек.
Генрих Бёлль относил крестьянина к людям свободной профессии, к той самой категории, к которой принято причислять художников, писателей. «Всё больше вымирают свободные профессии, — говорил он в своем предсмертном интервью. — Свободные профессии не в официальном смысле слова, а в житейском, — я считаю крестьянина свободным человеком, человеком тоже свободной профессии. А число крестьян уменьшается» 5.
Свобода несовместима с жульничаньем души, она потому и свобода, что открыта велениям природы и справедливости человеческих отношений. Правда человеческих отношений, правда души — это и есть воля, свобода. «Я пришел дать вам волю» — равнозначно другому убеждению: «Я пришел дать вам правду», ибо «нравственность есть Правда» и создать на земле нравственные отношения — значит обеспечить господство Воли (свободы) и Правды.
Родство двух художников — Василия Шукшина и Валентина Распутина — в том, что Распутин обнажил наметившуюся у Шукшина линию художественного осознания спасительной миссии Совести. Шукшин уловил симптомы болезни, Распутин установил точный диагноз и обратился к поискам спасительных лекарств, он не удовлетворился академически бесстрастным истолкованием совести как категории этики, вбирающей в себя проблемы нравственного самоконтроля личности, способность человека самостоятельно формулировать для себя моральные предписания, требовать от себя их исполнения и оценивать свои действия.
Нет, для Валентина Распутина, как и для Василия Шукшина, Совесть и Правда — не периферийные философские проблемы, а центральные проблемы человеческого бытия, а стало быть, и центральные для философии, коль она не снимает с себя обязанностей быть философией человека, целей и смысла его существования. «Совесть в отношении к обществу — это основная духовная задача и основная нравственная норма, которые созданы опытом всех предыдущих поколений и вверены нам для выполнения и возможного совершенствования. Иными словами говоря, совесть — это живое предчувствие и предсказание совершенного человека и совершенного общества, к которым человечество и держит путь, и неразрывная связь всех без исключения поколений — прошлых и будущих» 6.
Вот это и есть слова нравственного философа, для которого рассудочность формулировок и терминологическая изощренность — недостаточные, а подчас и недостойные средства. Нравственная философия должна суметь достучаться до сердца человека, добиться духовного возвышения человека, и в таких задачах вряд ли уместны рассуждения о трансцендентности, имманентности или амбивалентности.
Стать гением совести невозможно, сохраняя рассудочно-дидактическое отношение к жизни и читателям. Надо было в клочья изорвать свою душу, пустить в распыл свое здоровье, держа на пределе гибели свое сердце от обид, от болей, которые обходят рассудительные жизнелюбы, следующие советам врачей или собственным системам долгожительства. Стать гением совести можно, лишь сжигая себя в примелькавшихся другим ситуациях хамства.
В героях Василия Шукшина не просто происходит поиск справедливости — это еще не специфически шукшинский поиск, в них — до болезненности обостренное чувствование в любой ситуации (бытовой или социально-исторической) не только этой самой справедливости, но и Правды. И не важно — говорятся ли при этом слова о Правде. Этот поиск внутренних душевных оснований Правды подчас вступает даже в противоречие с общепринятым толкованием справедливости. Не потому ли столь часто шукшинские герои пытаются традиционно русским народным способом утвердить свое ощущение Правды: всплеском эмоций, криком («Царь гневно затопал ногами, закричал. Романовы все кричали, это потом, когда в их кровь добавилась кровь немецкая, они не кричали»), дракой.
Выросла генерация «прогрессивно» мыслящих людей, усматривающих примитивизм прошлых поколений не только в технических средствах информации или передвижения, но и в привязанностях к старым нормам поведения, именуемым жалостью, скромностью, стыдом. При случае такие жизнелюбы не прочь воспользоваться чужими проявлениями совестливости, стыда, скромности, без этого трудновато самоутвердиться и преуспеть. Всё чаще приходится слышать об условности издревле возникших нравственных норм, тем более, что и наименование им находится вполне обличительное, скажем, «христианский кодекс».
«Необходимо, — советовал один социолог и сексолог, теоретически подготавливая нынешнюю мораль без границ, — выработать такие идеалы поведения, которые соответствовали бы… реальным условиям современной жизни. Важным шагом в этом направлении было бы преодоление того дуализма романтической любви и секса, который всё еще существует в общественном сознании»7 (курсив мой. — А. К.).
Посмотрим, какие несомненные прогрессивные сдвиги усматривает этот социолог у переместившегося в большой город провинциала. «Человек приспосабливается к городскому образу жизни. Это означает, что он привыкает к сложности и изменчивости окружающих явлений, к необходимости вести себя более активно, организованно, вырабатывает в себе бóльшую терпимость и широту взглядов, самостоятельность… Общие сдвиги в культурных оценках и пристрастиях не проходят бесследно и для ориентаций в области сексуальных взаимоотношений» 8.
Бесследно не проходят… Это сказано точно, хотя и с иным ударением, иным смыслом, чем следовало бы говорить русскому мыслителю и о чем как раз по иному, чем русскоязычный сексолог, говорил Василий Шукшин. В письме сродному брату И. Попову он обронил: «И в Москве, Ваня, немудрено протухнуть. Очень уж мало людей искренних» 9.
Мобильность, подвижность, внешняя раскрепощенность, широта общения не связаны жестко с духовным, интеллектуальным и нравственным возвышением, подчас, напротив, сопряжены с конформизмом, с желанием как раз для созвучия подпеть общему хору сверстников, современников, ибо мотив легко объясним: как все, так и я. Тут-то и нелишне вспомнить об апробированных национальным опытом жесткой и трудной истории нормах человеческого поведения, завоеваниях языка, обычаях, взглядах, задержавшихся долее именно в деревне и в душах тех интеллигентов, которые не падки на модные движения.
Эмоциональный контекст нравственности, в отличие от понятий объективированной науки, в значительной степени вырастает из особенностей исторического развития нации или народности. По-видимому, трудно образованному немцу в полной мере воспринять смысл русского восклицания: «Душа болит!», или тревоги «Нам бы о душе не забыть!», особенно если этот гипотетический немец обратится к авторитетным немецким классикам. Кант пояснял: «Под душой следует понимать лишь способность суммировать данные представления и создавать единство эмпирической апперцепции, а не субстанцию в ее полностью различенной от материи природе…» 10.
У Василия Шукшина душа — основа всего человеческого в человеке. Она важнее мудрости, образования, престижа, должности. «Я же думал, ты не способен на ложь — вообще, зачем это мужику? Мало на свете притворных людей? Куда же мне теперь идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и даете пример… Ведь так же всё рухнуть может!» (Генка Пройдисвет). Вот какое место в человеке занимает душа! В ней вся жизнь человека, вся жизнь народа. Ее не потрогаешь руками, но — зацепи ее словом, поступком — и пошло-поехало, не остановить. «Ах, как горько!… Речь идет о Руси! А этот, деляга, притворяться пошел». «Как же нам жить-то?! Когда — раз, и соврал, ничего не стоит!»
А чтобы потрогать тайники души — приходится идти иной раз между жизнью и смертью. «Вот же гадская натура! Вечно надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то… может, нельзя».
Только то, что выстрадано, то, что принято душой, — становится Правдой человека. «Ведь ты же совсем не думаешь про это про всё, ты же чужие слова молотишь… И ведь нашел же в душе такую способность! Наше-ел…»
Я уж не говорю о «Кляузе» — документальном рассказе, где душа его криком исходит: «Жить же противно, жить неохота, когда мы такие!» И в конце рассказа вопрос вопросов для мыслителей любой квалификации: «Что с нами происходит?»
Василий Шукшин, если угодно, преподал урок современной философии, выразив подлинно современные, острейшие вопросы, которые призвана решать нравственная философия. Он прокладывал дорогу иным формам философствования, чем те, что приняты академически ориентированной традицией.
Василий Шукшин обнажил различие подлинности и имитаторства в столь важных для России последних двух столетий понятиях интеллигенции и интеллигентности. Непросто оказалось при нынешнем размашистом движении образования разобраться в казавшихся до поры до времени простыми понятиями — интеллигенции и интеллигентности. Первоначально, с тех пор как писатель и драматург П. Д. Боборыкин удачно предложил миру понятие интеллигенции, — оно позволяло выделить слой образованных людей, работников умственного труда. Постепенно новое понятие набирало силу и самоопределился иной его смысл: интеллигентность стала противопоставляться хамству, невоспитанности, бестактности, грубости, а последнее обнаружилось подчас в среде людей образованных, т. е. образовательные мерки оказывались не самыми решающими. В то же время интеллигенцией по сложившейся за столетие традиции по-прежнему именуют врачей, учителей и т. д. Постепенно, когда грани физического и умственного труда стали всё более зыбкими, выяснилось, что какая-либо совокупность профессий не совпадает с феноменом интеллигентности. Показная и действительная интеллектуальность, сопряженная с высокомерием, снобизмом, чванством, стала иногда приниматься в народе за интеллигентность, в результате появилось недоверие и презрительное даже отношение к интеллигенции. Человек в шляпе и галстуке то и дело вводил в заблуждение своим поведением, а когда аккуратно одетые бандиты, килеры, мафиози пересели в мерседесы это и вовсе запутало многих.
Василий Шукшин, писатель ранимой души, напряженно размышлявший о судьбе своего народа, сумел сказать глубокие, прочувствованные слова о ключевых понятиях нравственности. Тем удивительнее, что находятся до сих пор критики, рассуждающие о «деревенской прозе» Шукшина и его публицистических выступлениях как об антиподе литературы городской, якобы питающей интеллигентность. Не замечают при этом, что Шукшин — среди самых ярых врагов псевдоинтеллигентности, прикрывающей пустозвонством и внешней респектабельностью отсутствие духовности, совестливости, умения работать, делать добро.
«Мне хотелось бы когда-нибудь стать вполне интеллигентным человеком» — в этом выражалась жизненная программа, связанная отнюдь не с овладением изысканностью поведения в гостях и не с умением непринужденно носить соответствующие одежды. Будучи зрелым художником и мыслителем, Василий Шукшин теоретически и практически превзошел расхожие, но бесхребетные определения правды и интеллигентности, выразив афористически важнейшие нравственные максимы. «Начнем с того, что явление это — интеллигентный человек — редкое. Это — неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется — для созвучия — „подпеть“ могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из-за проклятого вопроса „что есть правда?“, гордость… И сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное. Если всё это в одном человеке — он интеллигент. Но и это не всё. Интеллигент знает, что интеллигентность не самоцель» 11.
Образованность вовсе не обязательно приводит к свету Истины, это и побуждало необразованных русских людей разочаровываться в «человеке в шляпе», ибо этот человек не просветлял народ, напротив, напитывался презрением и к собственному народу, и к собственной вере, и к собственной истории, погружаясь в беспочвенное словоблудие. Оттого порой трудно было рассмотреть в интеллигенции подлинность высочайших качеств русского народа, где образованность возвышала эти качества; у Ф. М. Достоевского, у И. А. Ильина, у В. Г. Распутина соединены органически православная религиозность, народность и интеллигентность.
Стать Интеллигентом, как и стать Народом, — вовсе не значит механически войти в какую-то социальную группу. Требуются огромные усилия воспитания и самовоспитания, чтобы приблизиться к столь высокому званию — быть представителем, выразителем, носителем духовных качеств Народа. И опять нужные, значимые слова говорит писатель Валентин Распутин, слова, которые придет черед еще цитировать и в философской литературе: «Есть НАРОД как объективно и реально существующая в каждом поколении физическая, нравственная и духовная основа нации, корневая ее система, сохранившая и сохраняющая ее здоровье и разум, продолжающая и развивающая ее лучшие традиции, питающая ее соками своей истории и генезиса. И есть народ „в широком смысле слова, всё население определенной страны“, как читаем мы в энциклопедии… Тысячу раз прав Шукшин: „народ всегда знает правду“. Ибо то и есть народ, что живет правдой, как бы ни тяжела была эта ноша, то и есть правда, что составляет первооснову и первосмысл этого понятия, не подверженную духовной ампутации истину о человеке и его жизни».
В то время как продолжаются споры об интеллигентности Василия Шукшина, об его отношении к интеллигенции — Шукшин перешагнул за пределы самого предмета спора своей жизнью, своим творчеством. Он давно уже среди тех духовных учителей, которые помогают другим в движении к духовности, к интеллигентности. Он сделал другой интеллигенцию, читающую его. Жизнь и сочинения искателей правды неразделимы.
Список литературы
1. Шукшинские чтения. Барнаул, 1984. С.43.
2. Шукшин В. М. Вопросы самому себе. М., 1981. С. 185.
3. Там же. С. 130.
4. Там же. С. 186.
5. Литературная газета. 1985. 18 сентября.
6. Распутин В. Необходимость правды // Литературная учеба. 1984. № 3. С.30.
7. Духовное становление человека. Л., 1972. С. 145.
8. Там же. С.134.
9. Шукшинские чтения. С. 183.
10. Кант И. Трактаты и письма. М., 1980. С. 621.
11. Шукшин В. Нравственность есть Правда. М., 1979. С. 52.