Нравственные искания в современной прозе
(по рассказам В. Распутина)
Одно совершенство не может помешать другому, один талант не затмит другой — они равноправны. Повести Валентина Распутина не затмили его рассказов, хотя появление последних и было несколько неожиданным для читающей публики, привыкшей к тому, что Распутин — прежде всего мастер повести. «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой» характеризуются взлетом философской мысли, отталкивающейся от драматических коллизий и трагических ситуаций. В этих повестях исследуются излом и несломленность души человеческой — мятущейся, страдающей, пытающейся найти себе объяснение и оправдание в мире, — и они позволяют говорить о достойном продолжении писателем лучших традиций Достоевского, Толстого, Андрея Платонова. В рассказах же («Уроки французского », «Век живи — век люби», «Что передать вороне?»), по очень точному наблюдению критики, — «новый уровень общения людей: здесь душа с душою говорит». Если в повестях Распутина душа высока в своей трагедии, но одинока, то в рассказах она распахнута навстречу миру, природе. Эта устремленность вовне душ героев обуславливает их обогащение неведомыми ранее чувствами. Для подростка Сани — это осознание величественности, могущественности, самодостаточности природы, которая отныне стала частью его души; для школьника из «Уроков французского» — открытие доброты, участия и понимания; для героя рассказа «Что передать вороне?» — признание абсолютной силы добра, которое стремится к абсолютному господству, не желая мириться с иными оттеночными качествами.
В рассказах Распутина — чеховская точность наблюдений и бунинское чувство языка. Эти особенности, дополненные мастерским описанием природы, создают уникальный, неповторимый колорит, который и отличает рассказы писателя. Они отмечены не только высоким художественным мастерством и глубиной проникновения в души героев, но и той неповторимостью, которую сообщает им состояние первопроходчества, первооткрывательства. Любовь к добру — вот что привлекает в героях распутинских рассказов. Все они стремятся обрести внутреннюю гармонию, быть в ладу с собою, с людьми, с природой. Может быть, это происходит еще и потому, что энергия доброты, излучаемая взрослыми, жадно воспринимается детьми и затем приносит в их душах щедрые дары. В одном из лучших рассказов Распутина «Век живи — век люби» пятнадцатилетний Саня как раз и является носителем такого изначального заряда добра, уже требующего своей реализации. Это добро воплощено в стремлении к любви, ибо в ней — вся сила, держащая этот мир, не дающая ему пропасть; в ней — вся сущность человека: для того он и явлен миру, чтобы отблагодарить, согреть его своею любовью. Иначе, зачем человек в прекрасном мире — не для себя же только одного рожден он на свет?!
С тех пор как Саня осознал, что возможна «самостоятельность», он загорелся желанием ощутить, что же это такое. И ему повезло. Он приехал к бабушке в деревню, а ей надо было срочно перебираться к заболевшей дочери. Саня остался на хозяйстве один. И сразу же внес изменения в привычный ход жизни — «в своей собственной жизни он выдвинулся поперед всего, что окружало его и с чем он прежде постоянно вынужден был находиться рядом». Он с удовольствием делал неприятную ранее работу, готовил для себя обед, и эти бытовые мелочи позволяли ему чувствовать себя независимым, самостоятельным, взрослым человеком. Многое открывалось ему впервые, приобретая особый, значимый для него смысл. Но самое важное, что Саня открыл себя. Человек немыслим без природы не только как неотъемлемая часть ее, но и как совершенно уникальная субстанция, которая способна соединить разум и то, на что направлены его познавательные способности, осуществить связь между малой частью планеты и необозримыми просторами вселенной. Саня не задумывался об этом, но какие-то неясные силы смутно бродили в нем и словно готовились к только им ведомому часу, не выплескиваясь раньше времени.
И час этот настал. Дядя Митяй предложил подростку вместе с ним сходить в тайгу за ягодами. Этот обычный с виду поход и стал тем ключом, который открыл Сане и в себе самом, и в окружающем мире, и в людях столько, сколько не было постигнуто за несколько лет жизни. Уже с первых слов дяди Митяя о тайге слышится именно поэтическое, ни на что не похожее звучание; поэзия первопознания дополняется поэтизацией природы. И уже целая симфония их приближающегося единения рождается на наших глазах. Нелегко теперь живется тайге — вытоптанной, изломанной. Особенно находящейся вблизи поселений. Много людей вышло из поезда как раз там, на первой остановке. Но не таков Митяй, чтоб идти за всеми, проторенными тропами, как будто он и не таежник вовсе. Много сокрыто в характере этого странного неразговорчивого человека, он бывает хмурым, раздосадованным, задумчивым, но не злым. Еще в поезде Митяй преобразился, голос его зазвенел — он был уже в ожидании встречи. Правда, и его, и Саню несколько насторожило появление третьего — дяди Володи: слишком уж дисгармонировало оно с той мелодией, которая, казалось, вот-вот должна зазвучать.
В этом рассказе, как ни в каком другом у Распутина, природа живет своей самостоятельной, независимой, вольной жизнью и в то же время предвосхищает и поясняет происходящее с человеком. С первых же минут знакомства с тайгой Саня отмечает, что она «стояла тихая и смурная; уже и проснувшись, вступив в день, она безвольно дремала в ожидании каких-то перемен». Деловитый Митяй, брюзжащий, чем-то недовольный дядя Володя и не верящий своим глазам Саня пока только входят в тайгу. У каждого — свое восприятие, свой взгляд. И кажется, какое им дело — вековым деревьям, безмолвным кустам, тихой траве — до этой троицы, забредшей на два дня с ночевкой по своим человеческим делам? Но тайга крепкими, невидимыми нитями соединена с человеком, с его миром, и изменения в одном тут же сказываются на состоянии другого. Только на первый взгляд может показаться случайным разговор между Митяем и дядей Володей, когда они вы шли к участку тайги, зацепленному смерчем, — деревья, как подрезанные, лежали вповалку. На угрюмое замечание дяди Володи, что так и убить кого-нибудь могло, Митяй отвечает: «В новичков-то и хлещет. Их-то, главно, и караулит. Из-за их-то и происходит. Ишь, сколь тайги из-за одного такого погубило». — «Из-за кого? — вскинулся дядя Володя. — Что ты мелешь?!» — «Откуль я знаю, из-за кого. Я тут не был». Так появляется в рассказе мотив греха и наказания. Причем наказывают силы природы, от которых невозможно скрыть содеянного. Наверное, не все чисто на душе у дяди Володи, раз он так резко отреагировал на Митяево «из-за одного такого». Вступая в царство тайги, все трое понимают, что тут царят какие-то особые законы, правила, — и каждый ведет себя в соответствии со своими представлениями о них. У Сани представления эти, как и бывает в отрочестве, ясно не сформированы. Он — в поисках.
И поиски эти, как почти у всех главных героев Распутина, прежде всего философские, направленные на познание таких понятий, как смысл жизни, чувства человека, отношения между человеком и природой. «Не может быть, — не единожды размышлял Саня, — чтобы человек в каждый свой новый день вслепую, не зная, что с ним произойдет, и проживая его лишь по решению своей собственной воли, каждую минуту выбирал, что делать и куда пойти. Не похоже это на человека. Человек столь закончен в своих формах и способностях, что просто не верится, что его может сорвать, как перекати-поле. Не может быть! К чему тогда эти долгие и замечательные старания в нем? Столько сделать внутри и оставить его без пути?» Это Санино «Не может быть!», обращенное к человеку, очень важно — еще ничем не доказанное, не обоснованное, не подкрепленное, оно уже существует в его сознании как противовес хаосу и разладу. Ибо первична все-таки гармония. День вхождения в новый мир; ночь познания мира Саней и Сани — миром; второй день, освещенный уже промелькнувшими зарницами познанной истины, — все это составляет крещендо не только звуков, но и красок, предвещающее близящийся апофеоз, за которым уже чувствуется какое-то опустошение.
Первое, что увидел разбуженный Митяем юноша, было солнце — во все огромное небо. Ушли и ночные страхи, и дождь, и беспросветная тьма. Природа продолжала являть свое многообразие, наполняя специально для этого дня подготовленную, очищенную душу молодого человека. Начавшийся яркими красками взошедшего солнца лучший Санин день и заканчивается светлым утверждением величия и красоты: «Гулко и отрывисто застучало у Сани в сердце: пусть, пусть что угодно — он это видел!». В такой же степени глубоко психологичен и рассказ «Что передать вороне?», в котором оптимистическое звучание и переходы от нежной акварели к густой живописи предыдущего произведения сменяются драматизмом. Внешне сюжет прост: писатель, работающий над книгой в домике на берегу Байкала, приезжает по делам в городскую квартиру, чтобы вечером того же дня вернуться к письменному столу в домике. Маленькая дочь просит его остаться, но он, посчитав это капризом, все же уезжает. Но дорога оказывается, как никогда до того, трудной и даже опасной, работа не клеится, душа писателя почему-то не на месте. А на следующий день он узнает, что дочь заболела и лежит с высокой температурой. Показывая любовь ребенка к отцу, их прогулки, их игру (отец рассказывает о живущей у его домика вороне, все знающей о девочке и рассказывающей о ее времяпровождении), автор подчеркивает доверчивость ребенка, его убежденность в том, что мир изначально справедлив. Этим писатель подводит нас к мысли, что взрослые утратили нечто очень важное, что могло бы помочь им с такой же доверчивостью относиться к детям.
Вот и писатель не услышал голоса души дочки, просящей о помощи. Видимо, зачем-то очень уж надо было этому маленькому человечку, чтобы с ней побыл папа, раз она до такой степени обиделась на его отказ, что на традиционный вопрос: «Что передать вороне?» — отвела глаза и безразлично сказала: «Ничего. До свидания ». Видимо, именно тогда уже заболевающий организм требовал тепла, энергии, дополнительной защиты.
Отдаляясь от дома, отец девочки выбивается из ритма, даже двигается с усилием: он уже раздвоен, целостность нарушена, разбита им самим тем скоропалительным отказом дочке, который затем породил второй отказ: творчества — от творца. И лишь только когда, бесцельно промаявшись, не дождавшись вдохновения, герой выходит за пределы жилья и вступает в мир природы, простирающийся во все стороны, — только тогда он чувствует суетность жизни. И только когда герой задумывается о смысле жизни и своем месте на Земле, тогда и приходит состояние, уже знакомое Сане из рассказа «Век живи — век люби»: «И сознание, и чувства, и зрение, и слух приятной подавленностью меркли во мне, отдаляясь в какое-то общее чувствилище. И все тише становилось во мне, все покойней и покойней. Я не ощущал себя вовсе… Я словно бы соединился с единым для всего чувствилищем и остался в нем». Но, в отличие от незамутненной Саниной души, надломленная душа писателя природную гармонию не обретает, умиротворение не снисходит на него: гармония воссоединяется лишь с гармонией. Потому и слышащиеся ему голоса приближаются с согласием и верой, а уходят с ропотом: «Что-то во мне не нравилось им, против чего-то они возражали». Ранним утром писателя, спящего в своем домике, разбудили стук дождя, невыносимая тоска, печаль и крик вороны. Может, и она поверила в то, что он говорил о ней своей дочери, и принесла от нее весть? Ничто ведь в природе не исчезает бесследно, и слово — материально… Позвонив в город, писатель узнал, что дочь заболела.
Две души вместе — отца и дочери — смогли победить две болезни, но каждая в одиночку со своей не справится, потому что одна потратила часть сил на обиду, другая — на вину. Рассказы Валентина Распутина позднего периода в очередной раз опровергли предположения о кризисе этого жанра. Пройдя в ранних рассказах школу ученичества, Распутин позже выступил как искусный мастер рассказа, которому ведомы самые потаенные секреты жанра. Продолжая основную идейную линию своих повестей, направленных на утверждение духовности, писатель в ограниченных пределах малого жанра сумел предельно точно и емко показать, что человеку не прожить без души, что она — движущая сила и его хранитель, единственная связь с прошлым и будущим, с Землей и Вселенной.