Содержание
Введение
1. Новаторство А.П. Чехова в драматургии и его социальные взгляды
2. Психология в пьесах Чехова и раскрытие внутреннего мира героев
3. «Учитель жизни»
Заключение
Список источников литературы
Введение
Драматические произведения составляют основную часть театра Чехова, нового явления мировой культуры, ставшего такой же несомненной художественной и духовной ценностью, как театр Мольера или театр Шекспира. Его пьесы «Иванов» (1889), «Чайка» (1895), «Дядя Ваня» (1896), «Три сестры» (1901), «Вишневый сад» (1903) до сих пор не сходят со сцен театров, и каждая их новая серьезная постановка (а их но перечесть ни на отечественной сцене, ни за рубежом) собирает полные залы, вызывает горячие споры и волнующие мысли, возбуждает не только и не столько профессионально-искусствоведческие дискуссии, сколько глубокие размышления о жизни, о назначении человека на земле.
А.П. Чехов начинал не на пустом месте. В России XIX века существовал настоящий национальный театр, создание которого завершил великий Островский. На отечественной сцене действовали персонажи, олицетворявшие предреформенную и послероформенную Россию, выражавшие национальный характер, представлявшие реалистические картины народного быта, перемены в социальной судьбе различных слоев русского общества. Драматургия Чехова возникла на новом историческом рубеже. Конец века сложен и противоречив. Зарождение новых классов и социальных идей будоражило все слои общества, ломало общественные и моральные устои.
Все это понял, почувствовал и показал Чехов в своих пьесах, и судьба его театра, как и история других великих явлений мировой культуры, еще раз подтвердила важнейший критерии жизнеспособности искусства: лишь те произведения остаются в веках и становятся общечеловеческим достоянием, в которых наиболее точно и глубоко воспроизведено свое время, раскрыт духовный мир людей своего поколения, своего народа, причем подразумевается не газетно-фактологическая точность, а проникновение в сущность действительности и воплощение ее в художественных образах.
1. Новаторство А.П. Чехова в драматургии и его социальные взгляды
Гениальные художники находят особую форму для своих произведений, наиболее верно выражающую дух времени, и о них говорят, как о преобразователях форм искусства, основоположниках новых течений и т.п. А.П. Чехова справедливо считают новатором в области драматургии, но он, прежде всего, думал не о преобразовании форм искусства, а об улучшении условий жизни русского общества. Первая большая пьеса Чехова «Иванов» (в эту книгу включена окончательная редакция, законченная в 1889 году после постановки в 1887 году первого варианта) написана, в общем, в традиционной форме. Но уже здесь в главном – в содержании, в заложенных в ней социально-психологических проблемах – видно коренное отличие драматургии Чехова от современного ему развлекательного театра мелодрамы и водевиля. Здесь главный герой является представителем целого «утомленного» поколения, и его драма типична для русского интеллигента 80-х годов: «Иванов, дворянин, – писал автор, – университетский человек, ничем не замечательный; натура легко возбуждающаяся, горячая, сильно склонная к увлечениям, честная и прямая, как большинство образованных дворян… Прошлое у него прекрасное, как у большинства русских интеллигентных людей. Пет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему?.. Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и, в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд «надломленных» и «непонятых». Работая над «Ивановым», Чехов писал пьесу не для развлечения читателей и публики, а в форме пьесы исследовал и показывал серьезное жизненное явление. Казалось бы, что здесь сложного, а взгляните на историю театра: едва появляется на фоне персонажей условных, придуманных, иллюстрирующих прописные истины полнокровный художественный образ, выросший на почве реальной действительности, – и сразу возникает большая драматургия. В «Иванове» не только центрального героя, но и других персонажей автор представлял с той же социальной четкостью. Например, о Львове, втором по значимости персонаже пьесы, Чехов писал: «Это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека… Львов честен, прям и рубит сплеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца».
И все же «Иванов» пьеса во многом традиционная: все действие, как в шекспировской трагедии, разворачивается вокруг центрального героя, каждый эпизод является средством его художественного раскрытия, главная и единственная интрига построена на любовных отношениях героя, трагический его конец – самоубийство в финале. А «Чайку», открывшую новую драматургию, сам Чехов с обычной своей скромностью определил как пьесу, написанную «вопреки всем правилам драматического искусства». Он в этом не одинок: и Еврипид, и Мольер, и Шекспир писали вопреки существовавшим в их времена «правилам драматического искусства», стремясь понять и раскрыть законы действительности.
Но зачем же потребовались «новые формы»? Прежде всего, потому, что жизнь, изображаемая художником, не укладывалась в традиционные правила построения драматических произведений. Например, тот же Иванов занимает в пьесе место исключительное, центральное, совершенно не соответствующее его роли в реальной действительности.
Та часть интеллигенции, которую знал и изображал Чехов, разочаровалась в прежних идеалах, потеряла истинные цели жизни, а, освободившись от недавно разбитых оков религиозно-семейных традиций, за которые ратовали многие персонажи Островского, обрела лишь свободу распада и гибельного одиночества.
Поэтому в последующих чеховских пьесах исчезает центральный герой, объединяющий действие в вступающий, в соответствии с правилами старой драматургии, в драматический конфликт с другими героями, со средой, с эпохой. На страницы пьес, а затем и на сцены театров, вышли лица, равные друг другу но значению, а вернее, по незначительности, не только не связанные какими-либо семейными или общественными узами, но часто и не верящие в возможность и необходимость каких-то человеческих связей. Посмотрим на персонажей «Чайки», – кто они? Что связывает их друг с другом? Один из главных героев, Треплев, иронично говорит о себе: «…по паспорту я киевский мещанин», и это еще более подчеркивает его полное одиночество рядом с эгоистичной и недалекой матерью, рядом с девушкой, предающей его любовь, среди не понимающих его людей; нет семьи, нет живых человеческих привязанностей ни у Аркадиной, ни у Тригорина, ни у Заречной. Есть, правда, среди персонажей «Чайки» две семейные пары, но обе они внутренне давно распались: и Шамраева, и ее дочь готовы в любую минуту бросить семьи и уйти к тем, кого любят. То же и в других пьесах: нельзя же всерьез говорить о семейных привязанностях Елены Андреевны в «Дяде Ване», Вершинина, Андрея и Маши в «Трех сестрах». Равно одинокие, равно страдающие от одиночества и не умеющие, а то и не желающие избавиться от него предстают перед читателем персонажи чеховских пьес. И это делает каждого из них своеобразным «героем» пьесы, равноценно звучат слова каждого из них, одинаково важным становится каждый эпизод.
Только гениальный драматург вместо веками казавшихся естественными и обязательными для театра служебно-проходных бесед лакеев или оруженосцев, вводивших зрителей в сценическую ситуацию, мог наделить каждого персонажа своим точным, словом, создающим определенный образ, необходимый в пьесе, как необходим в оркестре каждый инструмент. Лакей Фирс в «Вишневом саде», тот самый лакей, который в прежнем театре употреблялся на выходах с репликой «кушать подано.», для которого ж у Чехова-то роль на страничку, по своему значению в пьесе нисколько не уступает центральным персонажам, что особенно подчеркивается финалом, а его высказывания, кажущиеся на первый взгляд полубредом, едва ли не глубже и интереснее разглагольствований Гаева.
В «Трех сестрах» уже само название декларирует равнозначность трех центральных героинь пьесы. И в самом деле: и печальная судьба одинокой Ольги, вынужденной уйти из родного дома, и драматический роман замужней Маши, и несчастная попытка устроить свою жизнь младшей Ирины с одинаковой убедительностью воплощают мучительную бесперспективность и бессмысленность существования в российском захолустье конца века.
Отсюда и отсутствие в последних пьесах Чехова искусственно построенного сюжета, основанного на едином центральном действии, связывающем всех персонажей и разрешаемом острыми конфликтами и эффектными сценами. Это не значит, что чеховские пьесы бессюжетны и лишены драматических эпизодов. Есть здесь и самоубийство в финале («Чайка»), и разорение родного гнезда («Вишневый сад»), и дуэль со смертельным исходом («Три сестры»), и попытка убийства («Дядя Ваня»), но события эти – чисто внешние. Чехов стремился уйти от театральности, и руководило им не желание написать «хорошую», то есть соответствующую определенным правилам пьесу, а представить в форме пьесы жизнь, где, как говорил он сам, «люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…» Как и в «Чайке», например, жизнь Треплева разбивается значительно раньше, чем звучит финальный выстрел: сцена провала его пьесы и сцена с Ниной и убитой чайкой во втором действии – вот где происходит драма, драма человеческой души. Или ставший хрестоматийным гениальный финал «Дяди Вани», когда после выстрелов, попытки самоубийства, горячих диалогов, оказывается, что жизненная катастрофа Войницкого выражается не в этих эффектных сценических действиях, а в неожиданных словах Астрова: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!», в щелканье счетов, в хозяйственных записях: «2-го февраля – масла постного 20 фунтов…» В «Трех сестрах» читатель не видит дуэли, не слышит ее выстрелов и ничего не теряет в смысле понимания произведения: трагедия Тузенбаха раскрывается в кратком прощальном разговоре с Ириной, и его возглас «Ирина!», с последующей притворно будничной просьбой; «Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили…» потрясает гораздо больше, чем какой-нибудь патетический предсмертный монолог.
2. Психология в пьесах Чехова и раскрытие внутреннего мира героев
Чехов умеет показывать внутренний мир человека, его психологию, сложные движения его души с помощью только речи персонажей и скудных ремарок. В его пьесах почти столько же сюжетов, сколько действующих лиц: каждый переживает свою драму, и никто никому не может помочь, так же как никто никого не может и погубить: они страдают не по вине друг друга, а оказываются одинаково беспомощными перед действительностью. Отдельные личные драмы внешне соединяются в сюжетные линии, совокупность которых составляет внешнее содержание пьесы. Все эти линии независимы и разобщены, как разобщены между собой жизни чеховских героев. Например, линия любви Маши и Вершинина в «Трех сестрах» никак не пересекается с трагическим треугольником Тузенбах – Ирина – Соленый, а судьба вишневого сада не влияет на отношения между Варей и Лопахиным. В каждой пьесе можно найти несколько независимых сюжетов, такая архитектура пьес помогала Чехову раскрыть драму духовной разобщенности тогдашней интеллигенции.
Тот смысл имеют и любовные сюжеты чеховских пьес. Г. Бердников очень верно заметил, что «чеховское творчество не знает счастливой любви», и это не столько характеризует субъективные особенности автора, сколько выражает понимание Чеховым духа времени. Любовь – тончайшее человеческое чувство – точно отреагировала на глухую пору распада связей и крушения идеалов. Не находят счастья в любви ни герой «Иванова», ни персонажи «Чайки»…
Если и не по содержанию, то по многочисленным толкам, возникшим по поводу «Чайки», эта пьеса, по-видимому, наиболее трудная для понимания. Известно, что у Антона Павловича существовали сложные отношения с Ликой Мизиновой, прерванные в связи с вспыхнувшим романом между Ликой и писателем Потапенко. Об этом эпизоде, внешне напоминающем отношения между персонажами «Чайки», существует обширная литература. Однако вряд ли следует доказывать, что «Чайка» – это не история взаимоотношений. Потапенко и Мизинон вой. То, чем жил А.П. Чехов как человек своего времени и своего круга, то, в чем участвовал он и мыслью, и сердцем, и поступками, то, что он видел вокруг, становилось материалом для Чехова-художника.
В одном из писем Чехов кратко охарактеризовал содержание пьесы: «…много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви». Вглядевшись в эти «пять пудов», можно увидеть, что здесь любовь не только несчастлива, но и губительна. Тот, кто любит, должен погибнуть – такова цена этого груза.--PAGE_BREAK--
Треплев любит Нину и застреливается. Нина любит Тригорина в гибнет, оставленная им, не имеющая силы избавиться от своей любви, становясь безвестной провинциальной актрисой – жертвой антрепренеров и грубой публики. Существуют, правда, толкования пьесы, в которых Нина представлена победительницей. Но здесь надо просто вчитаться в текст финала, понять попытку Нины утвердить себя в разговоре с Треплевым, вдуматься в ремарки «трет себе лоб», «рыдает», в ее речь: «Завтра рано утром ехать в Елец в третьем классе… с мужиками, а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями». Какая уж тут победа…
Погибла и жизнь Маши, влюбленной в Треплева, и Медведенко, влюбленного в Машу, и Шамраевой, влюбленной в Дорна. А вот Аркадина, ищущая не любви, а удобной жизни и провинциальных аплодисментов, даже для сына не находящая ни крупицы истинного чувства, ни рубля денег, наслаждается жизнью. Рядом с ней Тригорин, который, правда, очень верно рассуждает о литературе и долге писателя, но, тем не менее, живет со стареющей актрисой, соблазняет и бросает чистую девушку, даже не поинтересовавшись ее дальнейшей судьбой; и, что особенно странно для художника, он начисто забывает поэтический эпизод с убитой чайкой, обозначивший начало его романа с Ниной. Он продолжает свою удобную жизнь с Аркадиной, пишет и печатает новые повести, совершенно не интересуясь работой начинающего собрата по литературе (»… мою даже не разрезал», – говорит Треплев).
Итак, погибают все, в ком светится любовь, а не умеющие любить, бездушные и бесчувственные спокойно радуются удобствам сладкой жизни, играют в лото почти над трупами погибших.
Нет счастливой любви ж в «Дяде Ване» – и это здесь один из главных признаков неудавшейся жизни персонажей пьесы, один из главных признаков неудавшейся жизни людей в этом уголке России или, вернее, в России вообще.
По иному несчастливая любовь в «Трех сестрах». Каждая из трех героинь пьесы заслуживает истинной любви, полного человеческого счастья. С какой готовностью самопожертвования мечтает о семье старшая, добрейшая Ольга: «Ведь замуж выходят не из любви, а только для того, чтобы исполнить свой долг… Кто бы ни посватал, все равно бы пошла, лишь бы порядочный человек». Лучшими качествами русской интеллигентной девушки, напоминающей й тургеневских героинь, и энтузиасток шестидесятых годов, наделил Чехов младшую Ирину. Томится в бездуховности провинциальной жизни тонкая чувствительная Маша («Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен»), Но кем же окружил Чехов этих трех прекрасных женщин? Есть ли в этом городе, в этом времени, в этой жизни хоть один мужчина, достойный их любви? Жалок и смешон рядом с Машей ее муж с его ничтожным мирком, не выходящим за пределы провинциальной гимназии, с директором в роли солнца, да и Вершинина-то она полюбила из жалости («Он казался мне сначала странным, потом я жалела его.»). Офицер провинциального гарнизона, каждому жалующийся на свою жизнь («У меня жена, двое девочек, притом жена дама нездоровая и так далее, и так далее, ну, а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы…»), – разве это герой романа для такой женщины, как Маша?
Слишком беден выбор у Ирины; недалекий, но опасный пошляк Соленый, ничтожность которого подчеркивается его смешным подражанием Лермонтову, и барон Тузенбаха по только некрасивый внешне, но и не состоявшийся как личность, не понимающий жизни, не нашедший себе места в ней, – нельзя же всерьез представить сто в роли управляющего кирпичным заводом – и сам ненужный для жизни. Не так уж цинично и бессмысленно звучит реплика Чебутыкина: «Барон хороший человек, но одним бароном, больше, одним меньше – не все ли равно?»
В последней пьесе Чехова любовь по сути дела стала причиной гибели старого дворянского гнезда – вишневого сада. Недаром Раневская говорит, что она «ниже любви». Чехов даже не показывает нам тех, кто разорил последнюю хозяйку сада: какого-то ничтожного Раневского, о котором сообщается лить то, что «он делал одни только долги», я «умер от шампанского», и любовника Раневской, обобравшего ее во Франции.
Интересно поразмышлять над другим любовным сюжетом «Вишневого сада» – над отношениями между Лопухиным и Варей. Покупатель сада как бы олицетворяет судьбу русского купечества: от крестьянского сына до крупнейшего богача, причем сохранявшего человечность, ценящего культуру. Автор характеризует его как человека «мягкого», держащегося «вполне благопристойно, интеллигентно». Из таких выходили Третьяковы и Мамонтовы. Но почему же он так робок и нерешителен с Варей? Почему же он не мог объясниться с ней, создать семью? Не угадал ли провидец-художник бесплодность, пустоцветность, бесперспективность этих новых русских буржуа, ставших будто бы хозяевами жизни, унаследовавших «вишневые сады» дворянской культуры, не предсказал ли их близкий конец, наступивший через полтора десятилетия?
3. «Учитель жизни»
Разумеется, любовь не есть главная тема последних чеховских пьес. «Много разговоров о литературе» в «Чайке» – это участие Чехова в осмыслении путей дальнейшего развития искусства. Когда Треплев в первом действии осуждает современный ему театр и требует новых форм, – это мысли Чехова, по сан автор тут же подправляет их словами Дорна: «Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдете по этой живописной дороге без определенной цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит вас».
Когда Тригорин говорит: «…я не пейзажист только, я ведь еще. гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем…» – то можно не. сомневаться, что с ним вместо говорит и Чехов. Но вряд ли одобряет автор тригоринское холодное ремесленничество, его равнодушие к собратьям по перу, логично соседствующее с жестоким равнодушием к девушке, которой он разбил жизнь. В судьбе Нины, как и в любовных сюжетах «Чайки», можно увидеть ту же драматическую закономерность: гибнут те, кто любит, в данном случае любит искусство, и готовы пожертвовать для него всем; торжествуют хладнокровные мастера-ремесленники.
Сам Антон Павлович считал, что из его текста все ясно: он рассчитывал на ум и воображение читателя. К.С. Станиславский вспоминал, что во время работы над ролью Войницкого в «Дяде Ване» он хотел нарядить своего героя в традиционный театральный костюм помещика: высокие сапоги, картуз. «Но Чехов возмутился, – пишет Станиславский. – «Послушайте, – горячился он, – ведь там же все сказано. Вы же не читали пьесы».
Мы заглянули в подлинник, но никаких. указаний не нашли, если не считать нескольких слов о шелковом галстуке, который носил дядя Вайя.
«Вот, вот же! Все же написано», – убеждал нас Чехов.
«Что написало? – недоумевали мы. – Шелковый галстук?»
«Конечно же, послушайте, у него же чудесный галстук, он же изящный культурный человек».
И далее Станиславский рассказывает, как из этого маленького разъяснения возникло глубокое понимание пьесы, в которой актеры увидели «драму современной русской жизни: бездарный, никому не нужный профессор блаженствует; он незаслуженно пользуется дутой славой знаменитого ученого… а живые талантливые люди, дядя Ваня и Астров, в это время гноят свою жизнь в медвежьих углах обширной неустроенной России. И хочется призвать к кормилу власти настоящих работников и тружеников, прозябающих в глуши, и посадить их на высокие посты вместо бездарных, хотя и знаменитых Серебряковых».
О страшной жизни в городе «Трех сестер» говорит персонаж пьесы Андрей Прозоров: «Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника пи в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему… Только едят, пьют, спят, потом умирают…» А из таких городов состояла чеховская Россия конца века. И повторяющиеся здесь заклинания сестер: «В Москву! В Москву!» – звучат бессильной несбыточной мечтой о какой-то настоящей осмысленной жизни.
Последняя пьеса – «Вишневый сад», пожалуй, лучшая пьеса Чехова, показывает нам еще одну сторону таланта художника: чуткость к изменениям духа времени, подчас неуловимым, незамечаемым простым глазом. Кажется, все здесь похоже на предыдущие пьесы: одинокие люди, тоска бесцельного существования, гибель сада, как символ гибели прекрасного прошлого, и социальная ситуация вполне в духе конца века: разоряющиеся дворяне, разбогатевший помещик. Однако 1903 год это историческая веха в развитии страны. События, известные Чехову (забастовки, подъем студенческого движения), и, скорее всего, неизвестные изменили общественную атмосферу, и в пьесе вместо бессильной безысходной мечты появилась реальная надежда. Конечно, Петя Трофимов, один из тех, кто олицетворяет эту надежду, не тот герой-революционер, который появится позже – в пьесах Горького. Это типичный чеховский персонаж, вышедший из девяностых годов, еще ничему толком не научившийся, в чем-то смешной, по Чехов уже понимает его значение: «Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?». И на премьере «Вишневого сада» громко и многозначительно прозвучали слова: «Вся Россия наш сад!.», «Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнь!» Это было 17 января 1904 года. Новое время – новые пьесы.
Чехов больше, чем кто-либо другой из русских писателей заслуживает звание «учителя жизни». Он не проповедовал, не призывал ни к опрощению, ни к молитве, ни к покаянию, и его произведения даже долгое время подвергались нападкам за безразличие к общественным проблемам, отсутствие идеалов и т.п., но именно в его творчестве читатель находит ответы па многие вопросы, которые ставит перед человеком жизнь. Четыре крупнейшие пьесы – далеко не все творчество Чехова, но и здесь сосредоточена значительная часть чеховской мудрости, преподанной чаще всего намеком, подтекстом, уроком, который надо уметь извлечь из судеб персонажей. Несчастливая любовь героев чеховских пьес, их бесплодные мечты о лучшей жизни, их неудачи помогают читателю понять, какая должна быть любовь, какая должна быть жизнь, каким должен быть человек. Стали широко известными слова Астрова из «Дяди Вани»: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Или его же афористически выраженная мысль: «Праздная жизнь не может быть чистой».
Чехова отличала от многих современников, да и не только современников, абсолютная убежденность в необходимости для человека серьезной жизненной цели, понимания своего назначения на земле. Поэтому и говорит Маша («Три сестры»): «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». Поэтому и говорит Трофимов Лопахину («Вишневый сад»): «Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах! Л о п а х и н. Дойдешь? Трофимов. Дойду. (Пауза.) Дойду или укажу Другим путь, как дойти».
Чехов резко отвергал возникший среди «малых дел» 80-х – 90-х годов лозунг «жить для жизни». «Это философия отчаяния, – писал он в письме к Суворину от 3 декабря 1892 г. – Кто искренне думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука».
И в глухие годы русской жизни современники находили в чеховских пьесах эти высшие и отдаленные цели. А.В. Луначарский рассказывал, как получил в те времена письмо некоего гимназиста, в котором говорилось: «Когда я смотрел «Трех сестер», я весь дрожал от злости. Ведь до чего довели людей, как запутали, как замудровали… Нет, Анатолий Васильевич, это пьеса поучительная и зовущая к борьбе. Когда я шел из театра домой, то кулаки мои сжимались до боли и в темноте мне мерещилось то чудовище, которому хотя бы ценою своей смерти надо нанести сокрушительный удар».
Разумеется, не только новая форма, не только общественная значимость обеспечили чеховским пьесам почетное место в золотом фонде отечественной н мировой драматургии. В них люди новых поколений встречаются с близкими, волнующими проблемами, и чеховские персонажи вдруг становятся нашими современниками, помощниками, противниками. И поиски высшего смысла существования, и обманутые надежды, и верность долгу, и беззаветный порыв чувств, и многое-многое, без чего не обходится жизнь, легко найти на страницах чеховских пьес. Разумеется, все это присуще любому истинному произведению искусства, но Чехов поражает своей особенной прозорливостью. Вспомним Астрова («Дядя Ваня»): «Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи… когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Ведь это же раздумья о тех сложных отношениях человека с окружающей природой, которые возникли в начале XXI века. продолжение
--PAGE_BREAK--
Заключение
В своих заботах о будущем люди все глубже осознают знаменитую формулу Достоевского? «Мир спасет красота»; Чехов создавал эту красоту, по крупицам извлекая материал из окружающей действительности, глядя на мир взглядом не только проницательным и понимающим, но и доброжелательным, поистине гуманным взглядом врача и учителя. И сотворенная им красота, то вечно прекрасное, что содержится во всяком истинном произведении искусства, активно служит людям, помогая творить добро, о чем свидетельствует театральная история его великих пьес.
В 1896 году па сцене Александрийского театра провалилась «Чайка», но в дальнейшем драматургия Чехова нашла достойных исполнителей – Художественный театр (творческая связь которого с писателем увековечена чайкой на эмблеме театра), для передовой русской интеллигенции начала XX века Художественный театр был одним из центров культуры, а его руководители – К. Станиславский и В. Немирович-Данченко – выросли па постановках пьес Чехова и Горького в величайших мастеров театрального искусства. В.И. Немирович-Данченко, отличавшийся обостренным чувством времени, в 1939 году, с началом второй мировой войны, начал репетиции «Трех сестер». Этот спектакль МХАТа пользовался огромным успехом во время Великой Отечественной войны и не сходил со сцены почти сорок лет.
В творчестве Чехова дарит то доброе эстетическое начало, которое открыл Л. Толстой в «Войне и мире», основывающееся на глубоком, сочувственном понимании каждого человека, на отказе от деления героев на «добрых» и «злых», или, как стали говорить позже, на «положительных» и «отрицательных». Правда, в пьесах можно найти персонажи, явно не любимые автором, как, например, лакей Яша из «Вишневого сада», или Наташа из «Трех сестер». Но главный пафос отношения его к своим героям, к изображаемым людям – это глубокое человеческое понимание.
И произошло одно из чудес искусства: в тех же персонажах, которые олицетворяют духовную бесприютность части русской интеллигенции, роковую ее оторванность от живого целенаправленного действия, читатель другой исторической эпохи увидел еще и прекрасные человеческие черты. Действующие лица пьес – и те, которым автор отдает предпочтение, и несколько более отдаленные от духовного мира художника, – никогда не олицетворяют зла. Чехов почти в каждом из них умеет находить человеческое и заставляет читателя подумать не только о том, как уныла была русская жизнь, но и о красоте жизни вообще, о красите русской земли, о красоте человека.
Л. Толстой назвал Чехова «Пушкиным в прозе», и это определение в еще большей степени справедливо по отношению к чеховским пьесам. Их надо читать не как сюжетный роман, с нетерпением ожидая развязки, а как хорошие стихи, вчитываясь в каждую строчку, в каждую реплику, проникаясь настроением произведения. Текст чеховских пьес настолько поэтичен, что – один из редких случаев в истории музыки – Рахманинов написал романс на слова Сони («Дядя Ваня») («Мы отдохнем…»).
Красота, уже существовавшая в поэзии Пушкина, музыке Чайковского, прозе Тургенева и самого Чехова, появилась и на страницах его пьес. Поэзия нового театра содержится не только в текстах – вспомните, где происходит действие в чеховских пьесах: на озере вечером, в момент восхода луны («Чайка»), в старом саде над рекой, к которой есть еловая аллея («Три сестры»), в комнатах старинного помещичьего дома, в окна которого заглядывают ветви цветущих вишневым деревьев («Вишневый сад»).
Список источников литературы
1. Бердников Г. Чехов (ЖЗЛ). – М., Наука, 1974. – 343 с.
2. Бердников. Г. Чехов, с. 273; Л. Гроссман. Роман Нины Заречной. – М., Прометей, т. 2, 1967, с. 218 и др.
3. Громов М. Чехов. – М.: Молодая гвардия, 1993. – 398 с.
4. Ермилов. В.А.П. Чехов. М. Просвещение, 1951. – 457 с.
5. Станиславский К. Моя жизнь в искусстве. М., Вагриус, 2007. – 448 с.
6. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. В 3 томах. – М., Наука, 1976.