Кибальник С.А.
Встремлении определить своеобразие художественного мира Чехова исследователи нераз прибегали к философским параллелям. Это тем более оправданно, что втворчестве писателя зрелого периода отчетливо ощущается философская, гносеологическаяпроблематика.
Однаиз таких напрашивающихся и уже проанализированных параллелей — это антирационализмЛьва Шестова. По мнению А. Д. Степанова, в чеховском творчестве Шестов «находитоба основных элемента своей философии: отвержение рационального и поискчудесного, но только в эстетической сфере, через героев». [i] Вопрос, впрочем, можнопоставить и по-другому: в какой степени шестовский «апофеоз беспочвенности»порожден творчеством Чехова? Отвечая на него, мы получим еще одну яркуюиллюстрацию идеи В. Дильтея о том, что художественная литература прокладываетдорогу философии. [ii] Впрочем, и сам Шестов признавался в том, что истокисвоих идей он нашел в художественной литературе, [iii] а «Апофеозбеспочвенности» (1905), как известно, вырос из замысла книги о Тургеневе иЧехове. [iv]
Еслиговорить о философской ориентации самого Чехова, то, как отмечал тот же Шестов,«единственная философия, с которою серьезно считался и потому серьезно боролсяЧехов, был позитивистский материализм. Всем существом своим Чеховчувствовал страшную зависимость живого человека от невидимых, но властных иявно бездушных законов природы». [v] Вопрос о влиянии на Чехова философиипозитивизма недавно получил новое освещение. Признавая, что Чехов «не толькоиспытывал влияние позитивизма, но и полемизировал с крайностями позитивизма», П.Н. Долженков, тем не менее, чрезвычайно расширил сферу сближения с ним Чехова:«Комплекс: агностицизм, гипотетичность и относительность знаний, — характерендля позитивизма, его составные части примерно в одно и то же время начинаютобнаруживаться в произведениях и высказываниях Чехова». [vi]
Образпозитивистской философии все же несколько отретуширован исследователем, чтобыпридать ему большее сходство с Чеховым: при этом он наделен некоторыми чертами,в большей степени свойственными А. Шопенгауэру. В действительности рационализми сциентизм позитивизма, исходившего из того, что законы социального мира также объективны, как и законы природы, решительно разводят его с Чеховым. Критикапозитивизма все-таки играет в творчестве Чехова более существенную роль, чемопора на него. Более взвешенную позицию по этому вопросу занимает, как кажется,В. Б. Катаев, [vii] видящий в чеховском мироощущении даже отдельные черты, роднящиеего с В. В. Розановым, [viii] а С. Г. Бочаров небезосновательно усматривает впозиции Чехова близость к подпольному герою Достоевского, [ix] как известно, большевсего нападавшего именно на позитивизм. [x] Показательно отношение Чехова кодному из русских философов-позитивистов — В. В. Лесевичу, о котором в одномряду с Н. К. Михайловским и С. Н. Южаковым Чехов писал в письме к издательницежурнала «Северный вестник»: «Приглашайте настоящих ученых и настоящих практиков,а об уходе ненастоящих философов и настоящих социологов-наркотистов несожалейте» (П. 3, 279).
Какизвестно, в целом ряде произведений Чехова герои или повествователь развиваютмысль о том, что людям дано не разрешать вопросы, а лишь наблюдать явленияжизни. «Многое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенноговопроса, и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставалисьтолько огни и образ Кисочки, — сказано в концовке повести «Огни» (1888), — а когда я ударил по лошади и поскакал вдоль линии и когда, немногопогодя, я видел перед собою только бесконечную, угрюмую равнину и пасмурное, холодноенебо, припомнились мне вопросы, которые решались ночью. Я думал, а выжженнаясолнцем равнина, громадное небо, темневший вдали дубовый лес и туманная далькак будто говорили мне: “Да, ничего не поймешь на этом свете!”
Сталовосходить солнце…» (С. 7, 140; курсив мой — С. К.).
В.Б. Катаев отказывался распространять агностический дискурс повествователя насамого автора. [xi] Напротив, П. Н. Долженков указывал на совпадение позицииповествователя с точкой зрения Чехова, как известно, заметившего в одном изписем: «Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этомсвете ничего не разберешь, как когда-то сознавался Сократ и как сознавалсяВольтер . Мы не будем шарлатанить и станем заявлять прямо, что наэтом свете ничего не разберешь» (П. 2, 280–281, 283; курсив мой — С. К.).[xii]Эта параллель достаточно красноречива, и все же позиция героя-рассказчика«Огней» сложнее, чем позиция самого Чехова, как она сформулирована в егописьме. Ведь заключительным строкам повести предшествует следующий текст:«Севши на лошадь, я в последний раз взглянул на студента и Ананьева, наистеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на рабочих, мелькавших вутреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал:
“Ничегоне разберешь на этом свете!”» (С. 7, 140).
«Читательдолжен задуматься о том, — замечал по этому поводу В. Б. Катаев, — как, скажем,пес Азорка или мужик, мыкающийся с котлами “по линии”, может быть связан систорией Кисочки? Вот что, оказывается, порождает конечный выводповествователя: трудность найти сколько-нибудь разумное объяснение связи любогоединичного явления, конечного фрагмента жизни с бесконечным разнообразиеммира». [xiii] Перед нами все же не столько сами единичные явления, сколькообразы внешнего мира, в сознании повествователя соединяющиеся с мыслями обуслышанном им вчера. При этом, как верно отмечает П. Н. Долженков, происходитнезаметная «подмена мира собой», которая ярче всего проявляется «в ощущенииинженера ночью в беседке: “А потом, когда я задремал, мне стало казаться, чтошумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного только меня” (VII,125). На эту же тему “работает” в повести и мотив эха, которым “Огни” изаканчиваются: “Да, ничего не поймешь на этом свете!” (VII, 140) — как будтоговорят рассказчику выжженная солнцем равнина, громадное небо и т. п., то естькак бы голос самой природы, но разве это не “эхо” его же предыдущей мысли:“Ничего не разберешь на этом свете!” (VII, 140). Эхо собственных мыслей — едвали не все, что получает человек извне». [xiv] Если перевести все это нафилософский язык, то, в сущности, можно сказать, что, здесь у Чеховадекларируется принцип слитности субъекта и объекта, даже их «тождества». А этонапоминает уже не позитивистскую, а феноменологическую философию («нет объектабез субъекта», как формулировал этот принцип Э. Гуссерль), которая возникнет наЗападе и в России вскоре после смерти писателя. В «Феноменологии и теориипознания» (1913–1914) М. Шелера даже утверждалось, что предметы оказывают«сопротивление» их познанию. [xv]
Вповести «Скучная история» (1889) финальный внутренний монолог повествователя«Огней» как бы разбит на «партию» Николая Степановича и «партию» Кати:«Помогите! — рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мойединственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем!Говорите же: что мне делать?
—По совести, Катя: не знаю…
Ярастерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.
—Давай, Катя, завтракать, — говорю я, натянуто улыбаясь. — Будет плакать!
Итотчас же прибавляю упавшим голосом:
—Меня скоро не станет, Катя….
—Хоть одно слово, хоть одно слово! — плачет она, протягивая ко мне руки. — Чтомне делать?
—Чудачка, право… — бормочу я. — Не понимаю!» (С. 7, 309).[xvi] Взаимонепониманиечеховских героев, постоянные «провалы коммуникации» [xvii] отдаленно напоминаюттрансцедентальных субъектов в феноменологии Гуссерля, которые составляютсообщества, не соприкасаясь друг с другом непосредственно. [xviii]
Каки в «Огнях», субъект здесь слит с объектом и не способен выйти за собственныепределы, лишь регистрируя происходящее вовне и внутри него: «Она падает на стули начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки, топочет ногами;шляпка ее свалилась с головы и болтается на резинке, прическа растрепалась. Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах» (С.7, 309). «Единонаправленность спекулятивной идеи осложняется конкретнойреальностью ситуации, — писал об этой особенности чеховских произведений А. П.Чудаков. — Реальность не просто полней и многообразней. Она — совсем не та, она— иная». [xix]
Втаких произведениях, как «Огни» и «Скучная история», дело обстоит еще сложнее:болезненное осознание героями отсутствия «общих идей» или неудавшеесястремление обрести их идет в них рука об руку с читательским ощущением, что«истинна, по Чехову, только непредвзято увиденная конкретная картина во всейсовокупности ее важных и второстепенных признаков». [xx] Таких безуспешнопытающихся разобраться в жизни героев, отступающих перед многообразием и непостижимостьюсменяющих друг друга картин действительности — в феноменологии объектов, вкоторые «упираются» акты сознания, — мы встречаем и во многих другихпроизведениях Чехова. Их сознание как бы упирается в явления внешнего мира, нев силах преодолеть границу между ними. Чехов воспроизводит гносеологическуюситуацию, которая в конечном итоге и породила основной лозунг философскойфеноменологии: «к самим вещам!».
Вчеховской «Скучной истории» реализован еще один принцип, который заставляетвспомнить о философской феноменологии, придающей значение каждому единичномуявлению. «Мои товарищи, терапевты, — рассуждает в повести Николай Степанович, —когда учат лечить, советуют “индивидуализировать каждый отдельный случай”» (С.7, 298). Как известно, этот принцип Чехов перенес из своей врачебной практики, сложившейсяпод влиянием научной школы его учителя по медицинскому факультету Московскогоуниверситета Г. А. Захарьина, и применил не только в «Скучной истории», но и в«Дуэли» и во многих других своих произведениях.[xxi] «В своем последовательном,ни на чем не успокаивающемся разрушении иллюзий, относящихся к “знанию вобласти мысли”, главную свою задачу Чехов видел», по словам В. Б. Катаева, «вуказании на несостоятельность “общих мест”, общих решений, постоянно сталкиваяих с конкретными “случаями”, с индивидуальными и единичными явлениями». [xxii]Писатель не раз четко формулировал этот принцип и применительно к сфере своихсобственных верований: «Я не верю в нашу интеллигенцию. Я верую вотдельных людей и вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всейРоссии там и сям, интеллигенты они или мужики» (П. 8, 101), Между темфеноменологическая эстетика, например, исходит из того, что законы прекрасногосугубо индивидуальны. Так, Н.Гартман утверждал: «Сущность прекрасного в егонеповторимости как особенной эстетической ценности лежит не в них (общихзаконах — С. К.), а в особой закономерности единичного предмета».[xxiii]
Вообщевопрос о соотношении бытия и сознания нередко решается у Чехова таким образом, которыйотдаленно напоминает философию тождества. Это происходит, например, в повести«Черный монах» (1893): «Думай, как хочешь, — сказал монах и слабо улыбнулся. —Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит,я существую и в природе» (С. 8, 241). Однако может быть, в большей степени этонапоминает феноменологическую редукцию Гуссерля и в особенности то, как оченьскоро будет решать этот вопрос русская феноменология. Ср., например, мысль С.Л. Франка об «абсолютно безусловном самооткрывающемся бытии», которое«существует и не вне нас и не в нас — или, более того, — одновременно и там, итам, потому что мы существуем в нем», а также об «укорененности субъекта в этомсамоотрывающемся, всеобъемлющем, сверхвременном бытии, из которой следуютнерушимые постоянные онтические связи между познающим со всем познаваемым ипознанным…». [xxiv]
УЧехова была иллюзия единства своего художественного мира с окружающейреальностью, вообще присущая писателям-реалистам:[xxv] «Художественная литературапотому и называется художественной, что рисует жизнь таковою, какова она естьна самом деле» (П. 2, 11). Однако и философская феноменология Э. Гуссерляисходит из положения о единстве субъекта и объекта, утверждает «априорнуюструктуру сознания в его слитности с бытием». Еще более близкой философскойпараллелью к творчеству Чехова является реалистическая феноменология Н.Гартмана, и в особенности М. Шелера, [xxvi]для которого возвращение к «дающимсебя самих вещам» было самым действенным способом истинного метафизическогомышления: «Оно не предается беспредметным спекуляциям и конструированию систем,но благодаря исследованию данного и действительного полностью превращаетметафизику в “науку” о самом бытии».[xxvii]
Возможно,еще более близкую философскую параллель к творчеству Чехова можно найти врусской феноменологии С. Л. Франка и Г. Г. Шпета. Ср., например, у Шпета в«Эстетических фрагментах»: «Данность предмета в этом смысле аналитически первееданности смысла, как “подразумевание”, “имение в виду” предмета первеепонимания его содержания». [xxviii] Или у Франка в «Крушении кумиров»:«нравственным “идеализмом”, служением отвлеченной “идее” нас больше соблазнитьневозможно . У нас осталась лишь жажда жизни — жизни полной, живой иглубокой…». [xxix]
Особенноблизкие к чеховскому художественному миру интенции обнаруживаетфеноменологическая герменевтика Г. Г. Шпета. Прежде всего «Философия какстрогая наука», по Шпету, должна учитывать притязания индивида. [xxx]Скептицизм и неверие в возможность общезначимых ответов на смысложизненныевопросы, полагал Шпет, «вырастают как раз из претензий “объективизма” и“натурализма” решать эти вопросы так, будто они задаются не человеком, а некимпосторонним для человеческого мира существом».[xxxi] Философия, по его словам, вообщеотличается от математики и формально-онтологических дисциплин тем, что «она“материальна”, то есть имеет дело с предметными категориями, формирующими…конкретное содержание, составляющее само сознание в его сущности и в егополноте». [xxxii] Философствование есть оперирование «живым понятием», непрерывныйдиалог, который, разворачиваясь, задает форму осуществления истины; этодлящаяся, непрерывно конструируемая и воспроизводимая особая реальность.[xxxiii]
Открывающийсяв ходе феноменологического созерцания смысл, как писал Г. Г. Шпет, предстает некак абстрактная форма, а как «то, что внутренне присуще самому предмету, егоинтимное». [xxxiv] Шпет полагал, что философия должна опираться не наабстрактные схемы, которые предписываются реальности человеческим рассудком, аисходить из первичной интуиции, в которой дан субъекту познания мир. [xxxv]Русского философа занимало не столько изучение идеальных структур сознания, сколькорассмотрение последнего в историко-социальном и этнологическом контексте, — вплане формирования смысла и его выражения в духе и языке того или иного народа.Тем самым Шпет раньше Гуссерля осознал особую значимость темы «жизненного мира»и начал ее оригинальную разработку. [xxxvi] Прибавим к этому, что в творчествеЧехова нередко и небезосновательно усматриваются некоторые моменты, из которыхпозднее развилась экзистенциальная философия. Между тем возникла она, какизвестно, на основе феноменологической философии.
Всвою очередь художественная феноменология Чехова предопределила так называемую«феноменологическую прозу» XX века — явление, именно в этих терминах описанноесравнительно недавно. Как было показано Ю. В. Мальцевым, в сущности, именно какфеноменологический роман продуктивно рассматривать «Жизнь Арсеньева» И. А.Бунина. [xxxvii] Л.А.Колобаева предложила распространить это понятие также и на«Доктора Живаго» Пастернака: «Субъективность Бунина и Пастернака в их романах —особого рода: она не только сродни лирическому принципу, она несет в себеубеждение, в основе феноменологическое, в слитности, единстве субъекта иобъекта, даже в их “тождестве” в постижении мира». [xxxviii] Не случайно Б. Л.Пастернак, как и, например, С. Д. Довлатов или Фр. Горенштейн, [xxxix]провозглашал себя принципиальным последователем Пушкина и Чехова.
Предпосылкидля создания подобной прозы, как мы видели, были созданы именно Чеховым. Неимея здесь возможности обсуждать вопрос о границах этого явления в русскойлитературе XX века в целом, попытаемся остановиться на Чехове как на создателелитературы подобного рода и на ее развитии в творчестве Гайто Газданова. Вцелом ряде произведений Газданова мы находим сходный дискурс, которыйпредставляет собой явное развитие чеховского. В частности, такой дискурсвстречается на страницах романа «Вечер у Клэр». Диалог дяди Виталия сгероем-рассказчиком звучит здесь явным отголоском чеховской «Скучной истории».Ср.: «Теперь ты спрашиваешь меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебеответить. Я не знаю» [xl] (курсив мой — С. К.) и «Ради истинного Бога, скажитескорей, сию минуту, что мне делать? Ничего я не могу сказать тебе, Катя,— говорю я. По совести, Катя, не знаю» (С. 7, 308–309; выделено мной— С. К.). Учитывая, что Газданов был хорошо знаком и даже солидаризировался всвоей статье «О Чехове» с шестовским истолкованием Чехова, [xli] это вряд лислучайно.
Противопоставление,условно говоря, феноменологического идеологическому подходу к жизни ясновыражено в рассказе дяди Виталия о товарище его юности, который, как игерой-рассказчик, спрашивал его когда-то о смысле жизни, «перед тем какзастрелиться»: «Я говорил ему тогда, что есть возможность существования внетаких вопросов: живи, ешь бифштексы, целуй любовниц, грусти об изменах женщин ибудь счастлив. И пусть Бог хранит тебя от мысли о том, зачем ты все этоделаешь» (I, 123–124). Позиция идейного демиурга романа «Вечер у Клэр» дядиВиталия отмечена явными отголосками творчества Чехова и философии Шестова. Хотябы его совет: «Никогда не становись убежденным человеком…» — и отрицание возможностиадекватного постижения реальности: «смысл — это фикция, и целесообразность —тоже фикция» (I, 122), — обнаруживают в нем прямого последователя автора«Огней» и «Скучной истории».[xlii] Близкой позиции придерживается и главныйгерой газдановской «Истории одного путешествия»: «не обманывать, нефантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман» (I, 180).
Иу Газданова, и у Чехова имеет место не только феноменологический дискурс, но ифеноменологический тип повествования, при котором именно картины окружающегомира и образы людей, отраженные в сознании героев, и сами особенности ихсознания становятся единственными доступными «истинами». Эту особенностьсобственного повествования о своем участии в Гражданской войне герой-рассказчик«Вечера у Клэр» осознает и сам: «подобно тому, как дома и в гимназиизначительные события нередко оставляли меня равнодушным, а мелочи, которым, казалосьбы, не следовало придавать значения, были для меня особенно важны, — так и вовремя гражданской войны бои и убитые и раненые прошли для меня почти бесследно,а запомнились навсегда только некоторые ощущения и мысли, часто очень далекиеот обычных мыслей о войне» (I, 127).
Такимобразом, художественная феноменология Чехова определила развитие феноменологическойпрозы, достаточно широко представленной в русской литературе XX столетия.Определить ее границы и, соответственно, пределы влияния Чехова на русскуюлитературу ХХ века, [xliii] нам еще только предстоит.
Список литературы
[i]Степанов А. Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // Чехов: pro et contra:Творчество А. П. Чехова в русской мысли конца XIX – начала XX в. (1887–1914).СПб., 2002. С. 1002–1003.
[ii]См.: Дильтей В. Введение в науки о духе. М., 2000. С. 111.
[iii]Шестов Л. Памяти великого философа // Вопросы философии. 1989. № 1. С. 146.
[iv]Помимо Чехова и Тургенева, источником идеи антирационализма, безусловно, былдля Шестова также и Достоевский, которому посвящена третья книга философа(«Достоевский и Нитше», СПб., 1903).
[v]Шестов Л. Творчество из ничего (А.П.Чехов) // А. П. Чехов: pro et contra. С.591.
[vi]Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2003. С. 9.Справедливости ради стоит отметить, что одна из трех глав этого интереснейшегоисследования озаглавлена «Чехов против крайностей позитивизма» (С. 103–123).
[vii]Ср.: Катаев В. Б. Проза Чехова: Проблемы интерпретации. М., 1979. С. 117–118.
[viii]Катаев В. Б. Чехов и Розанов // Чехов плюс. М., 2004. С. 278–288.
[ix]Бочаров С. Г. Чехов и философия // Филологические сюжеты. М., 2007. С. 343.
[x]См., например: Белопольский В. Н. Достоевский и позитивизм. Ростов н/Д., 1985.С. 8–12.
[xi]Там же. С. 37–38.
[xii]Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. С.11.
[xiii]Катаев В. Б. Проза Чехова. С. 37.
[xiv]Долженков П. Н. Чехов и позитивизм. С. 18. Такой ход рассуждений характерен длячеховского творчества. Ср. в «Дуэли»: «Надежда Федоровна надела свою соломеннуюшляпу и бросилась наружу в море. Ей были видны море до горизонта, пароходы,люди на берегу, город, и все это вместе со зноем и прозрачными нежными волнамираздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить…» (С. 7, 381).
[xv]Слинин Я. А. Онтология Николая Гартмана в перспективе феноменологическогодвижения // Гартман Н. К основоположению онтологии / Пер. с нем. Ю. В.Медведева. СПб., 2003. С. 15–21.
[xvi]Такое противостояние героев можно обнаружить и во многих других произведенияхЧехова. Например, аналогичным образом Маша из «Трех сестер», исповедующая: «Илизнать, для чего живешь, или все пустяки, трын–трава» (С. 13, 111), —сопоставлена с отнюдь не мучающимся поисками смысла жизни Тузенбахом.
[xvii]См.: Степанов А. Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М., 2005. С. 305–320.
[xviii]Слинин Я. А. Онтология Николая Гартмана в перспективе феноменологического движения.С. 14.
[xix]Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986. С.318.
[xx]Там же.
[xxi]Катаев В. Б. Проза Чехова. С. 87–97.
[xxii]Там же. С.88.
[xxiii]Гартман Н. Эстетика. М., 1911. С. 211.
[xxiv]Франк С. Л. Абсолютное // Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 67–68. См.подробнее: Невлева И. М. Философия культуры С. Л. Франка. СПб., 2007. С. 80.
[xxv]«Этим и отличается реалистическое “чувство жизни” от всякого иного, — писал Б.М. Эйхенбаум, — что реалист не сознает элемента активности в создавании того, чтоон называет “действительностью”, и потому может думать, что мы видим жизньтакою, “какая она есть”, а не какой она нам кажется… Чехов — реалист с уклономк материализму» (Эйхенбаум Б. М. О Чехове // Чехов: pro et contra. С. 962).
[xxvi]Именно на них по преимуществу ориентировалась русская феноменология, о чем, вчастности, писал в «Сущности русского мировоззрения» С. Л. Франк (Франк С. Л.Русское мировоззрение. С. 167).
[xxvii]Зайферт Й. Введение // Антология реалистической феноменологии. М., 2006. С. 50.
[xxviii]Шпет Г. Г. Сочинения. М., 1989. С. 461.
[xxix]Франк С. Л. Сочинения. М., 1990. С. 253.
[xxx]Шпет Г. Г. Рабочие заметки к статьям Л. И. Шестова // Щедрина Т. Г. «Я пишу какэхо другого…»: Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета. М., 2004. С.334.
[xxxi]Порус В. Н. Спор о рационализме: Философия и культура (Э. Гуссерль, Л. Шестов иГ. Шпет) // Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания. М., 2006.С. 149.
[xxxii]Шпет Г. Г. Мудрость или разум? // Филологические этюды. М., 1994. С. 222–337
[xxxiii]Орехов С. И. Философия и философствование по Г. Г. Шпету // Творческое наследиеГустава Густавовича Шпета в контексте философских проблем формированияисторико–культурного сознания (Междисциплинарный аспект). Томск, 2003. С. 47.
[xxxiv]Шпет Г. Г. Явление и смысл: Феноменология как основная наука и ее проблемы. М.,1914. С. 154.
[xxxv]Максимченко Л. А. Проблема первичного знания в философии Г. Г. Шпета //Творческое наследие Густава Густавовича Шпета в контексте философских проблемформирования историко-культурного сознания (междисциплинарный аспект). С.49–50.
[xxxvi]Юркшткович Е. А. Возможности герменевтики как метода рационального мышления вфилософии Г. Шпета // Творческое наследие Густава Густавовича Шпета в контекстефилософских проблем формирования историко-культурного сознания. С. 126.
[xxxvii]Мальцев Ю. Иван Бунин: 1870–1953. [М.], 1994. С. 302, 86, 93, 111.
[xxxviii]Колобаева Л. От временного к вечному: Феноменологический роман в русской литературеXX века // Вопросы литературы. 1998. № 4/5. С. 141.
[xxxix]См.: Зубарева Е. Ю. А. П. Чехов и Ф. Н. Горештейн // Международная научнаяконференция «А. П. Чехов и мировая культура: Взгляд из XXI века. М., 2010. С.46–47; Семкин А. Д. Почему Сергею Довлатову хотелось быть похожим на Чехова? //Там же. С. 103–104.
[xl]Газданов Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 2009. Т. 1. С. 124. Далее ссылки на этоиздание в тексте с указанием номера тома римской, а номера страницы арабскойцифрами.
[xli]«…В смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий — сЧеховым, мне кажется, нельзя сравнить никого, — полагал Газданов. — Он как быговорит: вот каков мир, в котором мы живем . Исправить ничего нельзя.Мир таков, потому что такова человеческая природа». Ниже он прямо ссылался наизвестную статью Шестова «Творчество из ничего»: «Лев Шестов, кажется, сказал, чтовсе, к чему прикасается Чехов, увядает, и в этих словах есть что-то чрезвычайноглубокое и правильное» (III, 656–657, 661).
[xlii]Сходное восприятие жизни Газданов не раз открыто выражал и в публицистическойформе. «Страшные события, которых нынешние литературные поколения былисвидетелями, — пишет он, — разрушили все те гармонические схемы, которые былитак важны, все эти “мировоззрения”, “миросозерцания”, “мироощущения” и нанеслиим непоправимый удар» («О молодой эмигрантской литературе» — I, 749).
[xliii]Отталкивание от Чехова писателей-модернистов и даже их откровеннаяпублицистическая античеховиана (см.: Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 1996.320 с.; Хализев В. Е. «Античеховиана» XX века // Международная научнаяконференция «А.П.Чехов и мировая культура: Взгляд из XXI века. М., 2010. С.130–133), очевидно, была связана также и с утратой феноменологическогоотношения к действительности.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/