Ф.М.Достоевский. «Бесы». (1871-1872)
Тарасов Ф. Б.
Решающимпобудительным толчком для создания романа послужило так называемое«нечаевское дело» — убийство слушателя Петровской земледельческойакадемии И.П. Иванова пятью членами тайного общества «Народнаярасправа» во главе с С.Н. Нечаевым. Обстоятельства идеологическогоубийства, политические предпосылки и организационные принципы террористов,особенности личности их руководителя и составили фактологическую основу «Бесов».Вместе с тем газетные материалы и судебные протоколы, легендарные вымыслы ибытовые факты как бы слились с препарированными идеями книг и статей либералови западников П.Я. Чаадаева, В.С. Печерина, Т.Н. Грановского, левых радикаловПрудона, Бакунина, Ткачева, революционных демократов Белинского, Добролюбова,Чернышевского, Писарева, Герцена, Огарева, вульгарных материалистов Фохта,Бюхнера, Молешотта и претерпели существенную трансформацию в соответствии смногоплановым художественным замыслом, получили глубокуюфилософско-психологическую и религиозно-нравственную интерпретацию.
Писателюбыло важно не только высветить до дна содержание и смысл актуального события,но и выявить его происхождение, определить питательную почву и метафизическиеоснования для такой деятельности. Он проводит разграничительную линию междунигилистами и революционными демократами и западниками, которые не признали быв террористической практике неожиданную эволюцию своих благородных целей иотреклись бы от нее, как в романе Верховенский-отец открещивается от родногосына. Однако, по убеждению автора, субъективное неприятие не отменяет нележащих на поверхности объективных законов, по которым замутняются, мельчатся иснижаются «великодушные идеи» (вследствие их «короткости»,духовной скудости, невнимания к фундаментальным проблемам человеческой природыи свободы). Благородство и чистота помыслов всех тех, кто взыскует равенства ибратства, могут искажаться уже одной только торопливостью в мечтательныхобобщениях, принятием не додуманных до конца гипотез за несокрушимые аксиомы,безоглядным воплощением онтологически не укорененных гуманистических идей,сопровождающимся огульным отрицанием тысячелетних традиций, историческихценностей, народных идеалов. Когда же эти идеи «попадают на улицу»,то к ним примазываются «плуты, торгующие либерализмом», илиинтриганы, намеревающиеся грабить, но придающие своим намерениям «видвысшей справедливости». И в конце концов «смерды направления»доходят до убеждения, что «денежки лучше великодушия» и что«если нет ничего святого, то можно делать всякую пакость». Врезультате рассудочные теории взыскующих общего блага ученых-гуманистовдраматически приводят к неразличению добра и зла и к тотальному безумию, яркоизображенному в «Преступлении и наказании». Раскольникову снятся«какие-то новые трихнины», «духи, одаренные умом и волей» ивселившиеся в человеческие души: «Люди, принявшие их в себя, становилисьтотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себятак умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда несчитали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своихнравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народызаражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга,всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других,бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, немогли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, когооправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… Вгородах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никтоне знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потомучто всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться;остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе начто-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудьсовершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга,дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало...»(II, 5, 516).
Картинасна Раскольникова своей образной рельефностью и пластической впечатляемостьюсловно предвещает неповторимую апокалиптическую атмосферу более позднего романа,постоянно ускользающую от окончательного аналитического расчленения исгустившую на небольшом пространстве провинциального города перетекающие друг вдруга токи разновременных идей и состояний человеческого сознания. «Этибесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы,вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашембольном, в нашей России, за века!» (II, 7, 770) — так истолковывалДостоевский эпиграф произведения, связывая свой диагноз болезни страны снадеждой на ее исцеление.
Идейно-художественныйзамысел «Бесов» требовал такого изображения единичного события, чтобыв нем, как в микрокосме, отразились основные тенденции развития современногообщества, обнаружилось «избирательное сродство», казалось бы,несочетаемых жизненных явлений и позиций и их парадоксально закономерноевнутреннее единство, раскрылись сокровенные связи между как бы самостоятельнымитемами, сюжетами, ракурсами, наметились модусы перехода от прошлого кнастоящему и будущему, проявились едва уловимые переходы высокого в низкое,патетического в комическое, драматического в фарсовое. Отсюдакомпозиционно-стилистическая вязь романа, которая причудливо совмещаеторганически вкрапливающиеся друг в друга элементы памфлета и трагедии. Впересечении прекраснодушного гуманизма и духовного бессилия, возвышенныхпомыслов и «коротких» мыслей, искренней лжи и безотчетного сознания,наивной бестолковости и умышленной преступности нет «стыков»,«швов», «противоречий»: трагедия естественно рождаетпамфлет, оборачивающийся новой трагедией.
Вместес тем степень концентрации памфлетного и трагедийного начал и возможности ихвзаимообратимости зависит в произведении от онтологического уровня исодержательной глубины той или иной идеи, от масштаба личности, волевойнапряженности, бескорыстной заинтересованности ее носителя. Нравственныйрелятивизм, разрушительная беспочвенность основных задач, очевидная утопичностьуравнительных проектов нигилистов предопределяли пародийно-фельетонную икарикатурно-гротесковую доминанту в их изображении. Гиперболизируя и пародируяновые веяния общественной жизни, Достоевский подчеркивал, что в егопроизведении нет реальных «прототипов или буквального воспроизведениянечаевской истории». Ему важно было создать тип псевдореволюционера(«Собакевича нигилизма», по определению Герцена), который могнисколько не походить на реального Нечаева, но который должен вполнесоответствовать совершенному злодейству. По собственному признанию писателя, онне опасался перевеса тенденциозности над художественностью, поскольку считалчрезвычайно необходимым как можно острее и ярче высказать все накопившееся вуме и сердце по «слишком горячей теме» и «самому важномусовременному вопросу».
Вобразе Петра Верховенского и его сообщников, в их мыслях и действияхконцентрированно и выпукло проявляется истинный облик и реальные мотивыповедения мнимых борцов за справедливое переустройство общества. Деспотическийдогматизм, политическое честолюбие, уголовное мошенничество предводителятеррористической «пятерки», чей хлестаковский энтузиазм постепенноосложняется зловещей демоничностью, являются, в представлении автора,следствием своеобразного развития посредственной и самолюбивой личности,лишенной в своем воспитании и образовании «высшего, основного», т. е.опоры на коренные духовные ценности, высокие нравственные идеалы,основополагающие народные традиции. Достоевский как бы показывает, какимбумерангом может обернуться и оборачивается нигилистическое стремлениеуничтожить те самые социальные формы и установления, через которые из века ввек, от поколения к поколению передавались эти ценности, идеалы, традиции.Воинствующее безверие, отсутствие семейного очага и главного занятия,поверхностное образование, незнание народа и его истории — эти и подобные имдуховно-психологические предпосылки сформировали у младшего Верховенского, пословам автора, «ум без почвы и без связей — без нации и без необходимогодела», развращающе воздействовали на его душу. В результате ПетрВерховенский оказался не в состоянии понимать, так сказать, благородные и«идеалистические» измерения жизни, но хорошо освоил своим«маленьким умом» технику «реалистического» использованияслабостей человеческой натуры (сентиментальности, чинопочитания, боязнисобственного мнения и самобытного мышления) для достижения под покровом добрыхнамерений разрушительных и властолюбивых целей.
Людиявляются для Петра Верховенского своеобразным «материалом, который надоорганизовать» для какого-то невнятного прогресса («вернее перескочитьчерез канавку»). Один из персонажей характеризует его тайное желание какнеобходимость «сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщегоразрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не вылечить, а срезаврадикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочитьчерез канавку...» (II, 7, 381).
Теоретическимслужением человечеству, которое оборачивается на деле его духовным и физическимуничтожением и в основе которого лежит презрительное разделение людей наимеющих право «гениев» и бесправную «толпу», заняты вромане и «бесенята» наподобие Лямшина и Шигалева. Последнийпредлагает в виде конечного разрешения вопроса — разделение человечества на двенеравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности ибезграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерятьличность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновениидостигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытногорая, хотя, впрочем, и будут работать...» (II, 7, 379).
Методическийдеспотизм Шигалева, напоминающий инквизиторскую логику в «БратьяхКарамазовых», Лямшин хотел бы несколько преобразовать, чтобы ускоритьконечное разрешение вопроса: «А я бы вместо рая… взял бы этих девятьдесятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, аоставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживатьпо-ученому...» (II, 7, 380).
Вмагнитном поле воздействия «главного беса» находятся не толькотеоретики-идеологи «ученой» и «прогрессивной» жизни.«Мутное» влияние его принципа «всеобщего разрушения для добрыхокончательных целей» (этот принцип относится Липутиным к Кириллову, нохарактеризует и Петра Верховенского) испытывают опасающиеся отстать от моды ипрослыть ретроградными «либеральствующая» губернаторша Лембке изаигрывающий с молодежью писатель-западник Кармазинов, добрый и застенчивый, ноодновременно беспощадно жестокий Эркель и разбойник Федька Каторжный, июродствующий капитан Лебядкин, и исполненный «светлых надежд» Виргинский.Столь непохожих друг на друга персонажей объединяет духовная рыхлость и разнойстепени неотчетливость в понимании иерархии нравственных ценностей, различениидобра и зла и соответственно в осознании истинных целей и средств безудержногонигилиста, раскинувшего сети сплетен и интриг, поджогов и убийств, скандалов ибогохульств. Подлинные же его интересы наводят Степана Трофимовича на непростыеобобщающие вопросы: «почему это все эти отчаянные социалисты и коммунистыв то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и дажетак, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее исобственник… почему это?»
НедоуменияВерховенского-старшего, отца «главного беса» и воспитателя«инфернального» Ставрогина, отражают непонимание тех законов, покоторым снижаются, изменяются и перерождаются исповедуемые им самим инеопределенные в своей реальной сущности абстрактно гуманистические идеи.«Вы представить не можете, — патетически провозглашает он, — какая грустьи злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и святочтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу,и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленнуюнелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! Внаше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому.Я не узнаю ничего… Наше время настанет опять и опять направит на твердый путьвсе шатающееся теперешнее. Иначе что же будет?...» (II, 7, 25).
СамСтепан Трофимович наиболее ярко выражает в романе собирательные черты русскихзападников и типизирует особенности мировоззрения, умонастроения и психическогосклада «либералов-идеалистов» 1840-х годов. Рассказчик отмечает, чтоон «некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленныхдеятелей нашего прошедшего поколения… его имя многими тогдашнимиторопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева,Белинского, Грановского и только что начинавшегося за границей Герцена» (II,7, 8).
Внешнемуи внутреннему облику, мыслям, чувствам, желаниям Степана ТрофимовичаВерховенского свойственны, с одной стороны, возвышенность, благородство,«что-то вообще прекрасное», а с другой — какая-то невнятность,неочерченность, половинчатость. Он блестящий лектор, но на отвлеченные от жизниисторические темы, автор поэмы «с оттенком высшего значения»,ходившей, однако, лишь «между двумя любителями и у одного студента».Когда же поэму без его ведома напечатали за границей в одном из революционныхсборников, он в испуге составил оправдательное письмо в Петербург, но «втаинственных изгибах своего сердца» был необыкновенно польщен проявленным«т а м» интересом к его творчеству. Верховенский-старший собиралсяобогатить науку и какими-то исследованиями, но благие намерения умного идаровитого ученого ушли, как говорится, в песок полунауки. Он бескорыстен ибеспомощен, как ребенок, и одновременно склонен к игривому эстетизму иневольному позерству — постоянно стремился выставляться гонимым, играть «некоторуюособую, и, так сказать, гражданскую роль».
Такоерасплывчатое, теряющее свои границы, раздвоение («всежизненнаябеспредметность и нетвердость во взглядах и в чувствах») соответствуетнеотчетливости и неконкретности содержания тех высоких задач, которыепроповедует «учитель» представителям молодого поколения и которыеслегка иронически характеризуются рассказчиком: «много музыки, испанскиемотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, СикстинскаяМадонна, свет с прорезями тьмы...» (II, 7, 27).
Вместес тем из ауры этого идейно-социально-эстетического смешения вырисовываютсяотдельные контуры. Так, преклонение перед красотой и искусством как некимвысоким состоянием человека, противопоставляемым им позитивизму и утилитаризму«детей», сочетается у Степана Трофимовича с мыслями о «вредерелигии», о ".бесполезности и комичности слова«отечество», о бесплодности русской культуры: «я и всех русскихмужичков отдам в обмен за одну Рашель». Для Верховенского-отца, как и длякапитана Лебядкина, заявлявшего, что Россия представляет собою «игруприроды, а не ума», родная страна также «есть слишком великоенедоразумение, чтобы нам его разрешить, без немцев и труда».
Позамыслу Достоевского, непонимание России, ее исторических достижений и духовныхценностей, безусловное подражание западным традициям без анализа всех (нетолько положительных, но и отрицательных) вытекающих отсюда последствийсоздавали благоприятные условия как для заимствования «коротких» итуманных идей, так и для их последующего сниженного преображения. И«отцы», и «дети», несмотря на очевидное вэаимонепонимание иразрыв между поколениями, ощущают общую зыбкую почву, не только отталкиваются,но и притягиваются друг к другу. «Ученики» снисходительно относилиськ «высшему либерализму» Степана Трофимовича, т. е. «русскойлиберальной болтовне» «без всякой цели» и с жаром аплодировали«милому» и «умному» вздору. Со своей стороны,«учитель» с подозрением внимал требованиям «новых людей» обуничтожении собственности, семьи, священства, но не мог не соблазниться ихобщим «прогрессивным» пафосом, благородной стойкостью их отдельныхпредставителей. «Ясно было, — в очередной раз недоумевает СтепанТрофимович, — что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненнобыло, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря нанекоторые все-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнеебесчестных и грубых; но неизвестно было, кто у кого в руках» (II, 7, 23).
Этаглубочайшая проблема внешнего конфликта и внутренней родственности«честности» и «мошенничества», прекраснодушного либерализмаи человеконенавистнического деспотизма, формальной законности и нравственногобеззакония, свободы и анархии, неосуществимой «мечты» и реальногонасилия была подмечена и Тютчевым, писавшим в связи с переворотом НаполеонаIII: «Он, конечно, мошенник, но подбитый утопистом, как и следуетпредставителю революционного начала. И эта примесь дает ему такую огромную силунад современностью» (Старина и Новизна. Пг., 1916. кн. 21. с. 249).
Таинственноевоздействие «примеси», заставляющее, с одной стороны, к прекраснымлозунгам свободы, равенства и братства добавлять словечко «илисмерть», а с другой, незаметно обращающее революционность в пошлость, споразительной чуткостью ощущалось Достоевским и отражено в «Бесах»также в карикатурной музыкальной картинке под названием «Франко-прусскаявойна». Она начиналась грозными словами «Марсельезы» «gu'unsang impur abreuve nos sillons» («пусть нечистая кровь оросит нашинивы»), к которым незаметно, издалека стали подбираться звуки мещанскойпесенки «Mein lieber Augustin» («Мой милыйАвгустин»)". Упоенная своим величием «Марсельеза» поначалуне замечает их, однако песенка становится все наглее и как-то неожиданносовпадает с тактами гимна. Попытки сбросить навязчивую мелодию оканчиваютсянеудачей, «и „Марсельеза“ как-то вдруг ужасно глупеет: она ужене скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы иклятвы с распростертыми к провидению руками: „Pas un pouce de notreterrain, pas une pierre de nos forteresses“ (»ни одной пяди нашейземли, ни одного камня наших крепостей!"). Но уже принуждена петь с«Mein lieber Augustin» в один такт. Ее звуки как-то глупейшим образомпереходят в «Augustin», она склоняется, погасает. Изредка лишь,прорывом, послышится опять «gu'un sang impur...», но тотчас жепреобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно… Но тут ужесвирепеет и «Augustin»: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерновыпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар,шампанского и заложников; «Augustin» переходит в неистовый рев…Франко-прусская война оканчивается" (II, 7, 304).
Эта«особенная штучка на фортепьяно», сочиненная Лямшиным идемонстрирующая «растворение» революционного гимна в бульварноммотиве, с еще одной стороны показывает все ту же болезненную и мучащую сознаниеСтепана Трофимовича Верховенского закономерность. «Великие идеи»попадают на улицу, оказываются на толкучем рынке или игрушкой в руках негодяевименно в силу своей онтологической и нравственной неполноты, прекраснодушнойотвлеченности от капитальных противоречий человеческой природы и истории.Бесхребетное и бесплодное марево «чего-то вообще прекрасного»,«чего-то великодушного», неопределенных «высших оттенков» вконечном итоге начинает осознаваться Верховенским-отцом как нечестная правдаили искренняя ложь, в атмосфере которой складывались судьбы всех еговоспитанников (Ставрогин, Шатов, Даша, Лиза) и сквозь которую проглядываюткорыстолюбивые слабости эгоистической натуры. «Я никогда не говорил дляистины, а только для себя, — признается он в конце романа. — Главное в том, чтоя сам себе верю, когда лгу. Всего труднее в жизни и не лгать… и… исобственной лжи не верить...» (II, 7, 608). В противном случае отсутствиетвердого духовно-нравственного стержня и укорененного в бытии идеалавосполняется душевной неустойчивостью, способной становиться проводником хаосав окружающем мире. Так, в финале литературной «кадрили» СтепанТрофимович «визжал без толку и без порядку, нарушая порядок и взале».
Однаков конце романа ироническое освещение образа Верховенского-старшего дополняетсядраматическими интонациями, когда он выходит в «последнеестранствование», осознает трагическую оторванность своего поколения отнарода и его духовных ценностей, стремится проникнуть в сокровенную сутьЕвангелия. В самой возможности такого «странствования» писатель видитзалог подлинного возрождения своего героя, доверяет ему авторское истолкованиеэпиграфа романа, вкладывает в его уста мысль апостольского послания о любви какмогущественной силе и венце бытия.
Такимобразом, Достоевский предполагает и такой выход из неопределенного великодушия«чистого и идеального» западничества «отцов», хотя вдействительности «верховенство» оказалось на стороне тенденций«нечистого» нигилизма «детей». Кстати, сама фамилия героевнесет в произведении определенную смысловую нагрузку. В записной тетради авторотмечает, что отец постоянно «пикируется с сыном верховенством».
Однакоподобное развитие истории, сами дружественно-враждебные отношения«отцов» и «детей», разногласия и преемственность разныхпоколений производны для Достоевского от более скрытого и менее поддающегосяформулированию метафизического состояния безверия и расхристанности, которое вего время все более овладевало сердцами и умами людей. В одном из писем онподчеркивал, что хотя нечаевская история и ее обобщенно-памфлетное изображениенаходятся на переднем плане романа, все это тем не менее «только аксессуари обстановка» поступков действительно главного героя.
Впредставлении писателя-сердцеведа беснующийся нигилист, его «команда»и «болельщики» не только обретают питательную среду в недодуманныхидеях и незаконченных теориях, но и находят себе поддержку и оправдание вглубинах драматического сознания так называемых «лишних», праздных,страдающих от отсутствия подлинного дела людей. Некое предельное, заостренное иполемическое выражение онегинско-печоринского типа личности, ее как быперсонофицированное резюме и являет собою образ Николая Ставрогина, по-настоящему«верховенствующего» в «Бесах» и признающегося в одной изчерновых записей к роману: «всех виноватее и всех хуже мы, баре,оторванные от почвы и потому мы, мы прежде всех должны переродиться, мы — главная гниль, на нас главное проклятие и из нас все произошло».
Главнымгубительным следствием разрыва высшего слоя общества с «почвой» и«землей» Достоевский считал потерю живых связей с традициями ипреданиями, сохраняющими атмосферу непосредственной христианской веры. ОбразСтаврогина как бы сгущает и обнажает духовно-психологические иидейно-поведенческие результаты той ситуации современного мира, в которой, есливоспользоваться известными словами Ницше, «Бог умер». Сам он такформулирует свою коренную проблему: «Чтобы сделать соус из зайца, надо зайца,чтобы уверовать в Бога, надо Бога». По словам Достоевского, Ставрогинпредпринимает «страдальческие судорожные усилия, чтобы обновиться и вновьначать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оносуществует в действительности. Это человек не верующий вере наших верующих итребующий веры полной совершенно иначе».
Отсутствиенепосредственно-экзистенциальной вовлеченности Ставрогина в сферу непреходящихжизнеутверждающих ценностей иссушает его сердце и делает неспособным к искреннейвере. Вместе с тем он прекрасно понимает, что без «полной веры» исоответственно абсолютного осмысления человеческое существование приобретаеткомический оттенок и теряет подлинную разумность. Поэтому Ставрогин пытаетсядобыть веру «иначе», своим умом, рассудочным путем. Однако вконтексте всепоглощающего рационалистического знания, позитивистской науки,прагматического отношения к жизни «самодвижущийся нож разума» (И.Киреевский) уводит его от желанной цели, до самой основы рассекает душу и пожираетсаму возможность органической и ненасильственной веры. Особое состояниеглавного героя подмечает в романе Кириллов: «Ставрогин если верует, то неверует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует»(II, 7, 98).
Врезультате Ставрогин оказался словно распятым (сама его фамилия происходит отгреческого слова крест) между безмерной жаждой абсолюта и столь же безмернойневозможностью его достижения. Отсюда его «вековечная, священнаятоска» и байроническая пресыщенность, предельная расколотость сердца иума, как бы симметричное, равновеликое тяготение к добру и злу, безысходнаяборьба «подвига» и «ужасных страстей», что и предопределило«поэмные», трагедийные измерения произведения.
Нравственнаяраздвоенность, «ненасытимая жажда контраста», привычка к«противучувствиям» превращают искания одаренной и бесстрашно волевойличности в чреду вольных и невольных злодейств, в «насмешливую» и«угловую» жизнь. «Пробы» и «срывы» Ставрогина — ина этом автор ставит особый акцент — испытывают опять-таки давлениерассудочного «ножа», носят скорее экспериментальный, нежелиестественный характер, ни аргументами «за», ни доказательствами«против» не убеждают его в существовании Бога, а потому не вовлекаютсердце в органическую область совести, покаяния и любви. Напротив, подобныеэксперименты окончательно выхолащивают человеческие чувства, опустошают душу,делают Ставрогина похожим на «восковую фигуру» с «омертвелоймаской» вместо лица. Крайняя раздвоенность и предельное равнодушие(«ни холоден, ни горяч») захватывают и идейные увлечения главногогероя, который поровну «распределяет» парадоксально сочетающиеся внем устремления и метания, с одинаковой убежденностью и почти одновременнопроповедует взаимоисключающие учения — православие Шатову и атеизм Кириллову. Итот, и другой видят в Ставрогине идейного «отца», сполна претерпеваютв судьбе неизгладимое влияние расколотого сознания «учителя».
Однаконе только теоретики-мономаны, «съедаемые» собственной идеей, признают«верховенство» Ставрогина. Пальму первенства отдает ему и«главный бес». Подобно тому как Смердяков в «БратьяхКарамазовых» возводил совершенное им отцеубийство к положению ИванаКарамазова («если Бога нет, все позволено»), так Петр Верховенскийосознавал себя «обезьяной» и «секретарем» богоборца Ставрогина,который успел принять участие и в сочинении устава революционной организации.«Вы предводитель, вы солнце, — уверяет его младший Верховенский, — а я вашчервяк… без вас я нуль…, муха, идея в стклянке, Колумб без Америки» (II,7, 395 — 394). Хлестаковствующий террорист не без оснований метит Ставрогина нароль несущего знамя «начальника», Ивана-царевича, Стеньки Разина впланируемых на будущее террористических действиях, находя в нем выдающуюсяличность и «необыкновенную способность к преступлению». С солнцемсравнивают центрального персонажа «Бесов» не только идейные«дети» и «обезьянствующие» подражатели, но и капитанЛебядкин, его «Фальстаф», в судьбе которого тот сыграл свою роль.Демоническое обаяние Ставрогина испытывают и многие второстепенные лица,особенно женщины, чьи судьбы ломаются от его прикосновения.
Достоевскийсчитал важным подчеркнуть главенство и «отцовство» в современном миретого состояния крайнего безверия, нравственной относительности и идейнойбесхребетности, которое метафизически-обобщенно воплощает в романе Ставрогин икоторое питает, поддерживает и распространяет малые и большие, внутренние ивнешние войны, вносит дисгармонию и хаос в человеческие отношения.
Вместес тем писатель был убежден, что сила черного солнца не беспредельна и зиждетсяв конечном счете на слабости. Юродивая Хромоножка, чья проницательностьосновывается на опыте многовековой народной мудрости, называет Ставрогинасамозванцем, Гришкой Отрепьевым, купчишкой, сам же он видит в себе порою вместодемона — «гаденького, золотушного бесенка с насморком». ПетрВерховенский иногда находит в нем «изломанного барчонка с волчьимаппетитом», а Лиза Тушина — ущербность «безрукого и безногого».
«Великость»и «загадочность», титанизм и поиски «горнего» осложняются углавного героя «прозаическими» элементами, а в драматическую тканьего образа вплетаются пародийные нити. «Изящный Ноздрев» — такобозначается один из его ликов в авторском дневнике. Тем не менее личностнаявыстраданность, философская значимость, историческая весомость обусловили«поэмную» доминанту этого образа. Писатель признавался, что взял егоне только из окружающей действительности, но и из собственного сердца,поскольку его вера прошла через горнило жесточайших сомнений и отрицаний. Вотличие от своего создателя, Ставрогин, однако, оказался органическинеспособным преодолеть трагическую раздвоенность и обрести хоть сколь-нибудьзаполняющую пустоту души «полноту веры». В результате безысходныйфинал, символический смысл которого достаточно емко выразил Вяч. Иванов:«Изменник перед Христом, он неверен и Сатане… Он изменяет революции,изменяет и России (символы: переход в чужеземное подданство и в особенностиотречение от своей жены, Хромоножки). Всем и всему изменяет он, и вешается, какИуда, не добравшись до своей демонической берлоги в угрюмом горном ущелье»(Иванов В. Родное и Вселенское. М., 1994, с. 310).
Глубинноесмысловое значение внутреннего развития образа Ставрогина Достоевский как быпроиллюстрирует через несколько лет после завершения романа рассуждениями«логического самоубийцы» в «Дневнике писателя». Вывод,вытекавший из них, заключался в том, что без веры в бессмертие души и вечнуюжизнь бытие личности, нации, всего человечества становится неестественным,немыслимым, невыносимым: «только с верой в свое бессмертие человекпостигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своем бессмертиисвязи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря смыслажизни (ощущаемая хотя бы в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведетза собою самоубийство» (I, 24, 49).
Воплощенныйв образе Ставрогина духовно-психологический и историко-метафизический выводписателя как бы разбавлялся и смешивался с особенностями тех или иных жизненныхпроявлений, социальных сфер, характерологических типов и ложился в основувсеобщего беспорядка умов, царящего в его произведении.
Причудливоепереплетение драматических, лирических, иронических, пародийных нитей, ткущихнеповторимый облик главных героев романа, отражается и в его общей атмосфере непредсказуемогоскрещения основных сюжетных узлов и побочных эпизодов, религиозно-философскихдиалогов и уголовных преступлений, любовных историй и политических скандалов.«Вихрь сошедшихся обстоятельств» несет с собою мутную стихию«всеобщего сбивчивого цинизма», раздражения и озлобленности, слухов иинтриг, убийств и самоубийств, шантажа и насилия, кощунства и беснования,разврата и распада. «Точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всехвыскользнул», — отмечает рассказчик.
Вводоворот нигилистического безумия попадают люди самых разных возрастов,профессий, социальных групп. Их общую характеристику дает Петр Верховенский,оглашающий заговорщикам свои расчеты: «Слушайте, я их всех сосчитал:учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над колыбелью, уже наш. Адвокат,защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денегдобыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытатьощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор,трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы,литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!» (II, 7,394).
Разряд«наших» готов пополниться и «дряннейшими людишками»,которые, по наблюдению рассказчика, получают вдруг перевес в «смутноевремя колебания и перехода» неизвестно куда и громко критикуют «всесвященное». К таковым относятся «хохотуны, заезжие путешественники,поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевкахи смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своегозвания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаряна железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники,развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собоюженский вопрос...» (II, 7, 431 — 432).
Вместес тем Достоевский показывает, что «пожар в умах» пленяет вслед за«дряннейшими людишками» не только всякую «сволочь» и«буфетных личностей». Он с глубоким сожалением обнаруживает, что вовремена потрясений и перемен, сомнений и отрицаний, скептицизма и шатости восновополагающих убеждениях и идеалах в чудовищные общественные злодеяниявовлекаются и простодушные, чистые сердцем люди. «Вот в том-то и ужас, чтоу нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногдамерзавцем!.. В возможности считать себя, и иногда почти в самом деле быть,немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, — вот в чем наша современнаябеда!» (I, 22, 89).
Писательсчитал, что причины поступков современного человека с его раздвоившейся инервозной природой бесконечно сложнее и разнообразнее, нежели ихрационалистические и утилитарные объяснения. Даже в душе «самогосмиренного и семейного титулярного советника», констатирует рассказчик в«Бесах», таятся разрушительные инстинкты, о которых можно судить поособенной веселости, испытываемой при виде огня на пожаре. «Вообще вкаждом несчастии ближнего, — отмечает он в другом месте, есть всегда нечтовеселящее посторонний глаз — и даже кто бы вы ни были». Автор представляетв романе многоразличные типы придавленного до желчи благородного самолюбия,заносчивой гордости, полураспущеиных юношей, «людей из бумажки»,«лакеев мысли», возвышенных циников, безропотных исполнителей,бессильных путаников, «дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины»- типы, в основе поведения которых нет бытийного фундамента и высшейруководящей идеи, а господствуют изменяющиеся обстоятельства и иррациональныеслучайности. Так, в натуре Лизы Тушиной, по словам хроникера, было многопрекрасных стремлений и самых справедливых начинаний, но все в ней «как бывечно искало своего уровня и не находило его, все было в хаосе, в волнении, вбеспокойстве». А «маленький фанатик» Эркель был «такойдурачек, у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; номаленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости».
Отсутствиекоренного духовно-нравственного стержня и подлинно великого начала жизниобусловливают, по логике автора, формирование неполного, незаконченного,недосиженного человека, способного на неоднозначные действия. Отсюда особаянедосказанность в изображении тех или иных персонажей, в мотивации их душевныхдвижений. Например, Кириллов характеризуется как «отрывистый», аШатов (сама его фамилия говорит о духовной неустойчивости) — как«шершавый» человек. У Липутина же слабость, нетерпеливость,вредность, завистливость могут поочередно или все вместе определять егоповедение.
Поэтомув романе так много «срывающихся», «визжащих», нарочитопротиворечащих людей. Тот же Шатов, сорвавшийся из нигилизма в другуюкрайность, без особого успеха пытается уверовать в Бога. Кириллов,«корчащийся» под идеей Человекобога, заканчивает жизнь самоубийством.Липутин же, «большой либерал и в городе слывший атеистом», всю семьюдержал «в страхе Божием и взаперти». В племени «корчащихся»от отсутствия вечных святынь и непоколебимых ценностей оказываются развитыедворяне и провинциальные обыватели, прогрессисты и консерваторы, правительственныеадминистраторы и военные чины. Перед такой общностью социальные и идейныеразграничения отступают на задний план и не мешают немыслимым, казалось бы,сочетаниям и альянсам. Так, губернаторша Лембке входила в число «техименно консерваторов, которые не прочь связаться с нигилистами, чтоб произвестибурду».
Однако,во всей этой «бурде» хаотического кружения «потерявшихнитку» людей есть для автора своя закономерность, отразившаяся в поведении«кусающегося» подпоручика, который выбросил из квартиры иконы,разложил «в виде трех налоев» сочинения Фохта, Бюхнера и Молешотта изажигал перед каждым из них церковные свечи. По всему произведению разлитаатмосфера снижения духовного и возвышения материального, подмены веры в Богаверой в позитивные законы науки. «Необходимо лишь необходимое — вот девизземного шара отселе», — провозглашает Петр Верховенский. В ответ набессвязные мысли Шатова о рождении нового человека в мир как о таинстве жизниВиргинская возражает: «просто дальнейшее развитие организма, и ничего тутнет, никакой тайны...»
Разоблачениемтаинственного значения и высшего смысла жизни в романе заняты многие«бесы» и «бесенята». Так, Лямшин запускает мышь в окладиконы и с помощью семинариста подсовывает продавщице Евангелия соблазнительныефотографии, студенты считают, что «предрассудок о Боге произошел от громаи молнии», а капитан Лебядкин распространяет прокламации с воззваниемзапирать церкви и «уничтожать Бога». Призывы «расстрелятьБога» и «предать навеки мщению церкви, браки и семейство»находят свой отклик в военной среде. Посетив пехотный полк, Петр Верховенский судовлетворением отмечает: «Об атеизме говорили и уж, разумеется, Богараскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунтначинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда...»
«Новыеидеи» же, призванные заменить «расстрелянного» Бога и связанныес ним духовные ценности, покоятся на принципах пользы, естествознания, борьбыза существование, «равенства, зависти и… пищеварения». К«положительным наукам» апеллируют в произведении почти все нигилисты,находя в них аргументацию для своих бесчинств, в том числе и для убийстваШатова.
ДляДостоевского не было никакого парадокса в том, что в отсутствии твердыхнравственных оснований «польза», «наука»,«прогресс» чреваты «распадом», «безумием»,«апокалипсисом», запечатленным в сне Раскольникова и разлитым вхудожественной атмосфере «Бесов». Он был глубоко убежден, что«раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительныхрезультатов» и что, «начав возводить свою „вавилонскуюбашню“ без всякой религии, человек кончит антропофагией».
Даннаяистина была для Достоевского абсолютно бесспорной, как и та мысль, что безсовершенных личностей не может быть и совершенного общества, что для братстванеобходимы братья и что с «недоделанными» людьми не осуществятсяникакие «великодушные идеи». На сто верст кругом, удручаетсярассказчик в романе, не было никого похожего хотя бы с виду на будущего члена«всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии». АВерховенский-отец в очередном недоумении спрашивает сына: «Да неужто тысебя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?» (II, 7,204).
ВопросСтепана Трофимовича автор рассматривал как основную проблему, от решениякоторой зависит будущее России и всего человечества и которая по-своемуставится в эпилоге. Серия больших и малых катастроф в последней частипроизведения завершается холодно-рассудочным самоубийством Ставрогина, как бысвертывающим художественную перспективу романа в безнадежный апокалиптическийкруг. Однако образ «большой дороги», на которую выходит старшийВерховенский, покидая обезумевший провинциальный город и плененный«бесами» мир", словно обещает исцеление от тяжкой болезнигрядущим поколениям, если они вернутся из «отцовских» тупиков воинствующегоатеизма, самодовольных теорий, мечтательных утопий, недодуманных подражаний,насильственных перемен на главный «дедовский» путь единения на основевысших духовно-нравственных ценностей. «Весь закон бытия человеческого, — утверждает перед самой смертью Степан Трофимович, отставивший в сторону»либеральную болтовню", — лишь в том, чтобы человек всегда могпреклониться пред безмерно великим (т. е. Богом — Б. Т. ). Если лишить людейбезмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное ибесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой онобитает" (II, 7, 619 — 620).
Достоевскийполагал, что без подлинной (а не придуманной) «великой нравственноймысли» невозможны нормальное развитие, гармоничный ум и жизнеспособностьличности, общества, государства, поскольку именно в ней человек постигает«всю разумную цель свою на земле», осознает в себе «ликчеловеческий» и обретает нерушимый смысл той или иной деятельности. Одиниз второстепенных персонажей, играющих огромную роль в поэтике«Бесов» и преломляющих их стержневую проблематику, замечает:«Если Бога нет, то какой же я после этого капитан». По убеждениюписателя, только полное и непосредственное воцарение в душе абсолютного идеаластирает в ней низменные «идеалы» и идолы, отклоняет натуру отэгоистического своеволия и рождает в ней подлинную любовь к ближнему. В егологике, величайшая любовь, являющаяся главной движущей силой идеала и как бывенчающим синонимом совершенного развития в личности Христа, есть одновременнои величайшее самостеснение, жертва, путь к настоящему просвещению.
Помнению Достоевского, смысл истинного просвещения выражен в самом корне этогопонятия, есть «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце,направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни». Идеал, великое, высшее- эти слова и понятия наиболее близки миросозерцанию писателя. Только они, нераз подчеркивал он, определяют человеческое в человеке и по-настоящемуобъединяют людей. Потому-то писателя так тревожило время, полное, по егословам, самых невыясненных идеалов и самых неразрешимых желаний. Еще более егобеспокоило пренебрежительное отношение некоторой части современников к этимпонятиям как к «вздору» и «стишкам». «Об идеалахбредят одни фантазеры, — представлял он мнение подобных людей, — а сгрязнотцой-то и лучше» (I, 26, 174).
Ноименно в потере вековечных идеалов, великих мыслей, в отсутствии высшегосознания, высшего развития, высшего смысла, высших целей жизни, в исчезновении«высших типов» вокруг Достоевский видел корни и главную причинудуховных болезней своего века. «Почему же мы дрянь?» — спрашивал он иотвечал: «Великого нет ничего». И не образованием, не внешнейкультурностью и светским лоском, не научно-техническими достижениями, а лишь «возбуждениемвысших интересов» можно перестроить глубинную структуру эгоистическогомышления. «Да тем-то и сильна великая нравственная мысль, тем-то и единитона людей в крепчайший союз, что измеряется она не немедленной пользой, астремит их будущее к целям вековечным, к радости абсолютной».
Впредставлении писателя, выбор пути всего человечества связан с духовнымблагоустроенном, увеличением света и любви в душе отдельной личности. Ведьлиния, разделяющая добро и зло, проходит, по его словам, «не за моремгде-нибудь», «не в вещах», «не вне тебя», а через всечеловеческие сердца, через каждое сердце. Творческий опыт «Бесов»учит везде и во всем искать нравственный центр, шкалу ценностей, которыеруководят помыслами и действиями людей, определять, на какие, темные илисветлые, стороны человеческой души опираются разные явления жизни. Говоря освоем произведении и драматических исканиях современной молодежи, Достоевскийподчеркивал: «Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная чертапоколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос втом и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман» (II, 7,772).
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.gambler.ru