Тайна человека в романе «Бедные люди»
К. Степанян
Вавгусте 1839 года, в письме к брату Михаилу, Достоевский писал: “Человек естьтайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то неговори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком”1 .
Первымизвестным нам произведением, в котором Достоевский начал постижение этой тайны,стал роман “Бедные люди”. Долгое время этот роман прочитывался исключительно в социальномключе, как, во-первых, художественное доказательство того, что и в самыхзабитых и униженных человеческих существах таятся высокие и сложные мысли ичувства, и во-вторых, как протест против социальных несправедливостей,обрекающих подобных людей на страдание. Только
В.Майков, из-за ранней смерти которого Достоевский лишился, видимо, одного изсамых проницательных своих критиков, заметил, что по мере внимательногопрочтения романа читатель будет продолжать открывать в нем новые, не замеченныепрежде тонкие психологические штрихи: так, он считал, что в глубине душиВаренька отторгала любовь Девушкина и “томилась преданностью” его и этимобъясняется интонация ее последних писем. Но советы Майкова долго не былиуслышаны. Даже в во многом новаторской и замечательной по своим выводам книге.В. Ветловской2 утверждается, что главная причина трагедии героев этого романа— социально-экономический “порядок вещей”. Лишь в последнее время сталипоявляться иные прочтения.
Нескольколет назад мне довелось посмотреть камерный спектакль А. Филиппенко по этомуроману; там впервые для меня прозвучала мысль, что герои Достоевского — Макар иВаренька — бедные главным образом потому, что не слышат друг друга. Отмечутакже тенденцию к новому прочтению романа в работе Е. Кунильского “Смех,радость и веселость в романе “Бедные люди”” (1994)3 .
В1998 году в журнале “Dostoevsky studies” появилась статья американскойисследовательницы Кэрол Флэт ““Бедные люди”: аллегория Тела и Разума”, где,наряду с попыткой фрейдистского анализа романа, была высказана мысль обантагонизме ума и тела, то есть сознательного и бессознательного, или, как мыбы сказали, духа и плоти как центральной идее “Бедных людей”, об усилиях умазамаскировать бессознательные желания — и роли художественного слова в этом4.Противоположный подход — в работе ““Другая любовь” в ранних произведенияхДостоевского” Т. Касаткиной, где утверждается, что в “Бедных людях” показаналюбовь качественно иная, чем та, которую мы называем “романической” втрадиционном смысле слова, — любовь-самоотдача, не зависящая от ответного жестасвоего “предмета”5.
Ярискну здесь предложить свой вариант анализа романа. Он основывается, сразускажу, на еще двух высказываниях Достоевского из его писем к брату Михаилу, аименно от
9августа и 31 октября 1838 года: “Одно только состоянье и дано в удел человеку:атмосфера души его состоит из слиянья неба с землею; какое же противузаконноедитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш —чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. Мне кажется, мир принялзначение отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира” (28, I;50); “Ежели бы мы были духи, мы бы жили, носились в сфере той мысли, надкоторою носится душа наша, когда хочет разгадать ее. Мы же прах, люди должныразгадывать, но не могут обнять вдруг мысль. Проводник мысли сквозь бреннуюоболочку в состав души есть ум ум человека, увлекшись в областьзнаний, действует независимо от чувства, следовательно, от сердца” (28, I; 53—54).Неизбежно упрощая сложный вопрос о мировоззрении Достоевского в докаторжныйпериод его жизни, можно сказать, что здесь выражено миропонимание в духеплатоновской философии с последующими гностическими наслоениями (опять-таки вупрощенном виде): люди — как эманация духов небесных, отягченных на землебренной плотью, подвластной злу (или порожденной злым началом), и отсюданеизбежный антагонизм, раздвоенность человека, в котором борются возвышенныеустремления с низменными. Такого рода понятия должны были неизбежно вступать вконфликт с популярными в обществе (и имевшими тогда немалое влияние наДостоевского) утопическими представлениями о доброй природе “естественногочеловека” и с фурьеристскими теориями о возможности использовать во благочеловека все стороны его натуры и утвердить взаимную любовь между людьми — какдетьми одного Отца, ибо пороки человека не прирождены ему, а порождены лишьненормальными социальными условиями. Весь комплекс этих противоречий иотразился, на мой взгляд, в “Бедных людях”, где борьба добра и зла в душечеловека показана как неизбежный, труднопостижимый и загадочный процесс.
Ужев эпиграфе о “сказочниках” говорится, что они “всю подноготную в землевырывают”. Если вспомнить, что одни из немногих художественных произведений,которые, помимо многократно вспоминаемых “Шинели” и “Станционного смотрителя”,читал еще Макар, — это “Картина человека” А. Галича и “Ивиковы журавли” Шиллера(где именно соприкосновение людей “с мирами иными” во время мистерии привело кобнаружению подноготной душ преступников), — можно сказать, что мысль эта былаодной из главных для Достоевского. И двукратная замена им в оригинале“запретить им писать” на “запретил”, подчеркивает, думаю, двойственноеотношение творца художественного слова к роли этого самого слова: ипроясняющей, и скрывающе-разрушительной. Двойственное отношение к книге(печатному художественному слову), явленное в “Бедных людях”, — книга можетдать силу, но может и послужить преградой между человеком и жизнью, — подробнорассмотрено Н. Черновой в ее докладе на японском симпозиуме “ХХI век глазамиДостоевского: перспективы человечества”6. От себя добавлю, что такова же вэтом романе и роль “слога”, вообще слова как такового. Принято считать, чтоМакар Девушкин, обретая на наших глазах “слог”, восстанавливает свой подлинночеловеческий образ; мало того: “в сюжете романа происходит чудо — чудовоскрешения души словом”7. Но Платон писал о невыговариваемости иневыразимости словами высшего блага. И это понятно: если дух и материяразъединены, то материальное выражение духа — слово — будет ущербно и“затемнено” по своей природе.
Рассмотримс этой точки зрения текст “Бедных людей”, останавливаясь только на наиболеевыразительных, на мой взгляд, местах.
Первоеписьмо Макара — откровенно любовное, именно в “романическом” и даже, насколькоэто возможно в данном случае, эротическом смысле: “и на сердце моем было точнотакое ощущение, как тогда, как я поцеловал вас, Варенька, — помните ли,ангельчик? Так ли, шалунья?” Затем следует описание нового жилищаМакара, в свое время разобранное М. Бахтиным как образец “слова с оглядкой”. НоБахтин анализировал слово Девушкина как “оглядывающееся” на “чужого человека”,я же рассматриваю его как “оглядывающееся” именно на Вареньку — и на совестьсвою, то есть на Бога.
Получивотповедь от Вареньки, Макар уверяет ее, что “единственно отеческая приязньодушевляла его”, затем еще раз самоуничтожается, но с характерной оговоркой:“Мы, старые, то есть пожилые, люди, к старым вещам привыкаем”. Издесь же впервые проявляется проблема художественного слова или “слога”: впервом, радостно-игривом письме Макар обещает Вареньке описать своих соседей“сатирически”; после Варенькиной отповеди, возвращенный к истинному положениюдел, он от этого отказывается: “не мастер описывать” — и еще добавляет впостскриптуме: “Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь. Стар я стал,матушка, Варвара Алексеевна…” В третьем письме Макар все же берется за описаниесвоего “удобного” жилища и соседей, но выходит сущий ад или “содом”, и в этомаду романтичнейшие любящие герои романа Леонара Тереза и Фальдони являютсявечно ругающимися друг с другом злобными уродами. Да и в окружающей природе нетникакого “благорастворения воздухов” — это литургическое выражение употребленоздесь Девушкиным с явной издевкой. И — уже с некоторой складкой — опятьпризнание, что слогу у него нет никакого.
Ужев следующем письме Вареньки — первые свидетельства “темной” стороны ихотношений: Анна Федоровна упрекает Вареньку в том, что она живет милостыней отМакара и на его содержании; Макар, осмеянный Варенькой, отказывается не толькозаходить к ней, но и сопровождать ее на Волково кладбище к могиле матери, хотяВаренька его многократно просила. Вынужденная предпринять поход одна, Варенькажестоко простудилась и долго была в беспамятстве.
ПохвалаВареньки — после поездки “на острова” — сразу же вызывает у Макара приступамбиции: “Пишете вы мне, родная моя, что я человек добрый, незлобивый, ко вредуближнего неспособный и благость Господню, в природе являемую, разумеющий, иразные, наконец, похвалы воздаете мне (Варенька писала только, что он “человекдобрый”. — К. С.). Все это правда, маточка, все это совершенная правда; я идействительно таков, как вы говорите (прямо евангельские интонации. — К. С.), исам это знаю...” Затем начинает жаловаться на то, что именно потому, что ондобрый, злые люди его обижают, а он — никому не в тягость, своими трудами кусокхлеба зарабатывает и даже награждения получает, вот только слогу нет —потому-то и “службой не взял”; и в конце: “Все-таки приятно от времени довремени себе справедливость воздать”. Замечательно, что, увлекшись всем этим,Макар “не слышит” окончания Варенькиного письма про поездку на острова — о том,что она там “ноги промочила и оттого простудилась; Федора тоже чем-то больна,так что мы обе теперь хворые”.
Затемв отношениях Макара и Вареньки некоторая идиллия (правда, неизвестно, так ли состороны Вареньки, ее голоса мы не слышим): “…я никогда моих дней не проводил втакой радости. Ну, точно домком и семейством меня благословил Господь!” И воттут-то наступает время литературы. А литература, как узнает Макар, “этокартина, то есть в некотором роде картина и зеркало”. Начинается посещениесобраний у Ратазяева, он посылает какую-то “пренегодную книжонку” Вареньке, апосле ее негодующего отзыва тут же отрекается: книжку эту он не читал. Затемописывает, как он обедает у Ратазяева, намекает на какие-то “романеи” и на то,что он, Макар, читает Поль де Кока, но для Вареньки эта книжка “не годится”(зачем бы тогда и упоминать?). Кончается это еще одним всплеском амбиции:“… ну что, если б я написал что-нибудь, ну что тогда будет вышла быв свет книжка под титулом “Стихотворения Макара Девушкина”!”
Макаркатегорически возражает против намерения Вареньки принять должностьгувернантки, дважды уверяя, что “мы все довольны и счастливы — чего же более?”между тем в письмах Вареньки этого периода ни довольства, ни счастья нет.Довольный собой и разрешением конфликта в “Станционном смотрителе” Пушкина, онутверждает: “право, и я так же бы написал; отчего же бы и не написал?” — какПушкин. И “Станционного смотрителя” просит Вареньку перечитать — какпредостережение. Но от чего? Скорее всего, от того, чтобы она не бросила его,Макара, и он бы не “спился, грешный”.
Начинаютзвучать тревожные ноты в письмах Вареньки: понимает ли он, Макар, что делает,тратя на нее все свои деньги? На это следует рассказ Макара о том, как оноднажды в молодости, влюбившись в актрисочку, тоже потратил весь капитал —целковый рубль — и видел лишь край занавески и несколько дней мимо окон ееходил (параллели довольно очевидные) — “замотался совсем, задолжал, а потом ужи разлюбил ее: наскучило!”.
Благодать,исходящая из “Станционного смотрителя” (то есть явленное в слове единство людейв Боге и между собой), поднимает Девушкина до размышлений о равенстве всехлюдей, а отсутствие благодати в “Шинели” опускает до констатации неравенства исамовозвеличения как нормы: “Да ведь на том и свет стоит, маточка, что все мыодин перед другим тону задаем, что всяк из нас один другого распекает”.Негодование на Гоголя он переадресует Вареньке: “… нет, Варенька! Вот отвас-то именно такого и не ожидал” (и это не совсем беспочвенно, ибо — на что невсе обращают внимание — из посланной книги Гоголя как раз Варенька посоветовалаему прочесть именно “Шинель”, какими соображениями она руководствовалась приэтом, мы можем только догадываться). И прямо вслед за этим — как будто книгаГоголя изъяла благодать из мира вообще — следует падение Макара. Оказывается,он истратил на Вареньку все свои деньги, не предупредив ее об этом (и всяческиотговаривая ее идти в гувернантки), и остался совершенно без средств ксуществованию. Неудивительно, что “открытием всего этого” Варенька поставлена встрашно мучительное положение: “всё то, чем вы хотели доставить мнеудовольствие, обратилось теперь в горе для меня и оставило по себе однобесполезное сожаление”; “все это мучит и убивает” Вареньку. Мало того, ейприходится теперь из своих мизерных средств давать денег Макару для уплаты хотьчасти долга квартирной хозяйке.
НоМакар и не думает раскаиваться, в ответ он пишет: “амбиция моя мне дорожевсего” и вообще никто ничего не узнает (о его запое и поведении в пьяном виде),“ну, а в таком случае это все равно что как бы его и не было”. Мало того,пытается сделать вид, что и того, о чем писала Варенька, как бы и нет: “СлаваБогу, что не считаете меня вероломным другом и себялюбцем за то, чтоя вас у себя держал и обманывал вас, не в силах будучи с вами расстаться” (аведь по сути именно в этом его Варенька и обвиняет). Варенька еще посылает емуденег, и деньги эти ему “сердце пронзили”, но все это подвигает его лишь наупреки Вареньке — за ее упреки ему: “вот именно-то теперь грех на вашей сторонеи на совести вашей останется”; затем опять-таки уверяет себя и ее, что делообстоит не так, как оно обстоит: “это всё вы резонное-то только так говорите, ая уверен, что на сердце-то у вас вовсе не то”. Когда выясняется, что сплетни,пущенные про их с Варенькой отношения, привели к приходу к ней офицера с“недостойным предложением”, Макар пишет: вся эта история такова, “что хоть бы ине читать” про нее.
Варенькапрощает его, она сострадает ему, она приглашает его обедать — и сейчас, и вдальнейшем. Казалось бы, мечта Макара о том. чтобы им жить “одним домком”,сбывается. Но нет, Макар опять ударяется в амбицию: “не попрекайте меня”. “Ну,уж был грех такой, что ж делать! — если уж хотите непременно, чтобы тут грехкакой был”. Прощения попросить ему в голову не приходит, напротив, жалуется нато, что после попреков Вареньки у него в груди “все изныло”. После чегоначинает обличать всех вокруг — пасквилянтов-писателей, фальшивых благодетелей,богатых, которые, по его мнению, только и думают, что они, мол, в ресторанахобедают, а бедный человек “кашу без масла есть будет”, бывшего “доброгочеловека” Ратазяева, подозревая того в распространении сплетен; затем подробнои слезно описывает свое бедственное положение Вареньке. Лишившись, по егособственному выражению, “игривости чувств”, он лишается и заботы о том, чтобыне причинить боль Вареньке. Мало того, затем следует совсем уж непонятное (напервый взгляд): “Нечего греха таить, прогневили мы Господа Бога, ангельчикмой!”
Результатвсего этого — бунт против самого почитаемого им — против литературы: не надокнижек присылать ему, в них “про неправду все написано” (как будет позжеговорить Смердяков) — “небылица в лицах”, и вообще: “и роман вздор”, “и Шекспирвздор, всё это сущий вздор, и всё для одного пасквиля сделано!” — то есть всялитература обличает человека в том, чего на самом деле нет. Но Варенька и этопрощает ему и советует не упрекать никого и не мучаться подозрениями, делая приэтом вроде бы странное, но очень важное в свете интересующей нас темызамечание: “Смотрите, ведь я вам говорила прошедший раз, что у вас слогчрезвычайно неровный”.
КВареньке является (скорей всего, по “наводке” “благодетельницы” Анны Федоровны)некий “старик с орденами”, с весьма недвусмысленными целями — но на первыхпорах предлагающий ей тоже “отеческие чувства” (вспомним Девушкина: “отеческаяприязнь одушевляла меня, единственно чистая отеческая приязнь, ВарвараАлексеевна”). К. Мочульский считает, что тема влечения взрослого (пожилого)мужчины (отца) к юной девушке-девочке появляется в творчестве Достоевского со“Слабого сердца” (Юлиан Мастакович) и потом находит продолжение в образахМурина, князя Валковского, Свидригайлова, Тоцкого, Ставрогина, Федора ПавловичаКарамазова8. Но, думается, эта, одна из важнейших для Достоевского темначалась с первого его произведения.
Послеэтого визита Варенька, несмотря на все предыдущие просьбы к Макару не заниматьденег и вообще не тратиться на нее, в отчаянии буквально умоляет его достать 25рублей, чтобы переехать с этой квартиры. Но Макар опять не желает отпускать ееот себя: “…вы тогда у меня улетите, как пташка из гнездышка” (и тем самымподготовляет трагический финал с визитом Быкова и всем последующим). Но тут ужеслучай психологически более сложный, поэтому Макар… начинает жаловаться:“такие-то бедствия страшные и убивают дух мой”, “они и меня известихотят”, “…да и вы-то, Варенька, вы-то какие жестокие!”. Затем начинаетописывать, в каком дурном состоянии находится его гардероб и сколько чего емунужно докупить, чтобы одеться приличней, да еще и табаку нужно — “потому что я без табаку-то жить не могу”. Вот и весь ответ — со вскользьвыраженной надеждой занять денег — на отчаянно молящее письмо Вареньки.Неудивительно, что Варенька отвечает: “Уж хоть вы-то бы не отчаивались! И такгоря довольно. Посылаю вам тридцать копеек серебром; больше никак не могу.Купите себе там, что вам более нужно У нас у самих почти ничего неосталось, а завтра уж и не знаю, что будет”. И далее: “Все, конечно, скажут,что у вас доброе сердце, но я скажу, что оно уж слишком доброе”. На что Макар,ничтоже сумняшеся, горделиво отвечает ей: рад, что “чувствам моим должнуюпохвалу воздали”, и опять начинает жаловаться на свое бедственное положение ина врагов своих, вспоминает, при упоминании шинели, и “пачкунов и марателей”(то есть Гоголя). Затем описывает в подробностях неудавшуюся попытку занятьденег у процентщика Маркова. Здесь есть характерная фраза: “Мимо —ской церквипрошел, перекрестился, во всех грехах покаялся да вспомнил, что недостойно мнес Господом Богом уговариваться (то есть молитва как единение с Богом, а не какотношение с другим, закрыта для Девушкина. — К. С.). Погрузился в себя самого,и глядеть ни на что не хотелось; так уж, не разбирая дороги, пошел”.
Вследующем письме Макар опять жалуется и отчаивается: “я погиб, и вы погибли” —после найденного письма соседи “обо всем знают”; характерно, что он и непытается объяснить, что никакого “всего” нет — вместо этого называет Ратазяевапредателем. В ответ на его жалобы Варенька посылает ему еще раз тридцать копеек(характерна эта повторяющаяся “предательская” цифра!). После этого Макар опятьпускается в запой, вводя в отчаяние Вареньку — “вы меня просто с ума сведете”,“до чего вы меня довели” — “пальцем на меня указывают и прямоговорят, что связалась я с пьяницей”; она приглашает его, чтобы утешить, ипосылает ему еще двугривенный, призывает его к искреннему раскаянию. Но в ответМакар пишет ей пьяно-разоблачительное письмо: “я вовсе не такой старик, как выдумаете”. Протрезвев, тоже, однако, утверждает, что в происшедшем “ни сердце,ни мысли мои не виноваты” — “не знаю, чту виновато”; далее следует знаменитоеобъяснение, что, полюбив Вареньку, осознал себя человеком, а почувствовав, что,“гоним судьбою предался отрицанию собственного своего достоинства”.Но поскольку непосредственным поводом для всего этого послужили присланныеВаренькой деньги, то можно предположить, что достоинство это заключалось длянего в возможности быть опекающим, но не опекаемым.
Затемследуют два письма-зеркала — Варенькино с воспоминаниями о золотом детстве ипризнаниями, что “моя мечтательность изнуряет меня”, и Макара, с описанием егопутешествия на Фонтанку и на Гороховую. Здесь квинтэссенция бунта Макара противсложившегося порядка вещей: почему одним достается все, а другим ничего, почемусчастье выпадает “Иванушке-дурачку” — а другим “только облизывайся”.Параллельно возникают его мечты о том, чтобы и Варенька в карете ездила, а онбы ей в окна заглядывал, — как уже отмечено в литературоведении, эта его мечтавскоре в точности исполняется, на горе всем. Затем Макар поднимается до высотфилософского обобщения и “слога”: злые люди лишены истинного бытия, они “толькочислятся, а на деле их нет, и в этом я уверен”.
Нотут же следует демонстрация того, что все разделения на добрых и злых относительны.Любовь к человечеству, при невозможности помочь людям, обращается часто вненависть — эту мысль Достоевский сформулировал много позже “Бедных людей”, нодоказывает ее, на частном примере, уже Макар. “Бедненький, посинелый от холода”мальчик попросил у него милостыню, но денег у Макара нет, невозможность податьмальчику его мучает и беспокоит — и он тут же разражается упреками в адресневедомой ему матери мальчика: “зачем эти гадкие матери детей не берегут иполуголых с записками на такой холод посылают. Она, может быть, глупая баба,характера не имеет Ну, да всё обратиться бы, куда следует; а впрочем,может быть, и просто мошенница, нарочно голодного и чахлого ребенка обманыватьнарод посылает, на болезнь наводит”. И тут же, не замечая сходства ситуаций,обрушивается на богатых — которые не любят, чтобы бедняки на худой жребийжаловались — “дескать, они беспокоят”. А отсюда он переходит уже кобщечеловеческим обобщениям: “все мы выходим немного сапожники” (ибедные, и богатые мечтают о сапогах — по-своему, и снятся им сапоги). При этомподчеркивает, что это не клевета (“клеветой гнушаюсь!”), не хандрой минутнойнавеяно и ни из какой книжки не вычитано. Следом он прямо признается, чтонаписал все это, чтобы Вареньке “образец хорошего слогу моих сочиненийпоказать”, а мысли такие помогают “справедливость себе воздать”. Но тут жеследуют два доказательства, что отнюдь не все “сапожники”. Макар отдает своипоследние двадцать копеек, евангельские “две лепты” вдовицы, голодному Горшкову(то есть Самому Христу, выполняя тем условие вхождения в рай), а затем следуетсцена у его превосходительства, описанная Макаром уже “без слога, а так, какмне на душу Господь положит”. Причем первая из этих сцен, если читать их, чтоназывается, пропуская через душу, гораздо более потрясает, чем вторая, — а межтем оказалась незамеченной ни Белинским, ни остальной критикой того времени!Первая сцена — зеркальное отражение второй, тут благодетелем был Девушкин, там— его превосходительство, и загадочные для многих исследователей слова егопревосходительства “а теперь грех пополам” как раз и демонстрируют, в чемдействительно могут быть едины люди — в грехе, сострадании и милосердии.
Дажетакой вдумчивый исследователь, как К. Мочульский, пишет, что в мире “Бедныхлюдей” “все можно было бы устроить, если бы достать немного денег”9. Но неспасают ни полученные от его превосходительства 100 рублей Макара и Вареньку,ни выигранные по суду деньги — Горшкова, ибо дело-то не в них. Совсем напротив:после этого жена Горшкова на какое-то время забывает о муже и он умирает, аМакар становится окончательно глух к крику отчаяния Вареньки (появился Быков сего предложением, что делать), он увлечен новыми проектами устройства ихсовместной жизни. Варенька, словно предчувствуя недоброе, настаивает напереезде, постоянно просит зайти, но Макар, в эйфории от всего происшедшего сним у его превосходительства и от того, что купил себе новые сапоги и прошелсяв них по Невскому, перестает что-либо воспринимать. Он, правда, кается передБогом за “ропот, либеральные мысли, дебош и азарт”, но потом перецеловывает всезаписочки Вареньки и строит планы на будущее: “… не разлучайтесь со мноютеперь мы опять будем писать друг другу счастливые письма Займемся литературою…”. Счастливых писем больше не будет, и литературы тожебольше не будет. Как предвестник конца, появляется некто с толстой рукописьюдля перебеливания, в которой о чем-то непонятном написано (ситуация сзаказчиком “Реквиема” из “Моцарта и Сальери”), Макар с головой уходит в эту работу,так что известие о скором замужестве и отъезде Вареньки обрушивается на негодействительно небесным громом. И тут-то с него окончательно слетает и “слог”, ивсякие рассуждения, слова вообще на какой-то момент начинают употребляться имкак бы автоматически: “…я, маточка, спешу вам объявить, что я изумлен. Все этокак-то не того Конечно, во всем воля Божия; это так, это непременнодолжно быть так, то есть тут воля-то Божия непременно должна быть; и промыселТворца Небесного, конечно, и благ и неисповедим, и судьбы тоже, и они то жесамое”; Вареньке “теперь ехать никак невозможно” — “такой мокрыйдождь” идет; “вы пишете, что в будущее заглянуть боитесь. Да ведь сегодня вседьмом часу всё узнаете. Мадам Шифон сама к вам приедет”.
Последнееписьмо Макара — единственное без даты, ибо время кончилось, — невозможно читатьбез слез, по-моему, даже тем, кто читал его уже множество раз. После отъездареальной Вареньки Макар обретает, казалось бы, все, чего желал раньше, —переезжает к ней, может дописывать все, что ему хочется, в начатом ею иоставленном для него письме с первой фразой, перечитывать Пушкина. Но момент,когда он заглядывает за ширмочку и видит пустую кровать Вареньки, напомнил мне— если учесть, что жить Вареньке, скорей всего, осталось недолго — финальнуюсцену “Идиота” (особенно если вспомнить, о чем писала Т. Касаткина,таинственное исчезновение тела Настасьи Филипповны после ее смерти)10.
* * *
Мыочень мало знаем о мировоззрении и внутренней жизни Достоевского со времени егоприезда в Петербург в 1837 году и до ареста в апреле 1849 года, о том, какпроходило противоборство светлых романтических идеалов его юности с соблазнамии искушениями (главным образом идеологическими) столичного города. Один изнаиболее авторитетных специалистов в достоевистике — профессор В. Захаров (смнением которого о том, что ““Бедные люди” до сих пор не поняты”, полностьюсогласен) считает, что Достоевский уже с первых своих шагов в литературе былписателем христианской традиции11. Не стану возражать, но мне думается, что вте годы, о которых идет речь, христианство Достоевского, не прошедшее ещеогненное горнило сомнений и испытаний (о котором как о необходимой предпосылкесвоей осанны он писал в конце жизни, в период создания “Братьев Карамазовых”),не было еще достаточно стойким и укорененным. Вспомним, что спустя совсемнедолгое время после написания “Бедных людей” Достоевский, встретившись сБелинским, “страстно принял все учение его” (21; 12). И это не были всего лишьпрекраснодушные социалистические упования — к чему порой склоняютсяисследователи. Как показал в своей обстоятельной работе “Диалог Белинского иДостоевского: философская алгебра и социальная арифметика” И. Виноградов,“учение” Белинского той поры представляло собой жуткую веру в то, что миромуправляет некое абсолютно злое и абсолютно равнодушное к человеку начало:“Велик Брама — ему слава и поклонение во веки веков! Он порождает, он ипожирает, все из него и все в него — бездна, из которой все и в которую все!Леденеет от ужаса бедный человек при виде его! Слава ему, слава: он и бьет-тонас, не думая о нас, а так — надо ж ему что-нибудь делать. Наши мольбы, нашублагодарность и наши вопли — он слушает их с цигаркой во рту и толькопоплевывает на нас, в знак своего внимания к нам…
Погибающаясобака возбуждает в нас жалость, мухи гибнут тысячами на наших глазах — и мы нежалеем их, ибо привыкли думать, что случайно рождаются и случайно исчезают. Аразве рождение и гибель человека не случайность? Разве жизнь наша не на волоскевсечасно и не зависит от пустяков?.. Разве Бог не всемогущ и не безжалостен,как эта мертвая и бессознательно-разумная природа, которая матерински хранитроды и виды по своим политико-экономическим расчетам, а с индивидуумамипоступает хуже, чем злая мачеха? Люди в глазах природы то же, что скот в глазахсельского хозяина: хладнокровно решает она: этого на племя пустить, а этогозарезать”.
И.Виноградов, цитируя эти строки, открывает здесь (отдавая, впрочем, приоритет В.Кирпотину) прямую параллель с “огромным, неумолимым и немым зверем”,управляющим миром, по мнению Ипполита (роман “Идиот”)12. (И не есть ли это,добавлю от себя, то самое устройство мира, при котором Христос оказывается “внеистины”, — вспомним знаменитые и до сих пор не разгаданные слова Достоевскогоиз письма Фонвизиной?) А отсюда Белинский, продолжает исследователь,закономерно делает вывод о том, что оставленный на собственный произвол (тоесть лишенный божественной благодати) человек может и должен, в рамкахсобственной судьбы, переустраивать мир по собственному усмотрению — и, каквысшее проявление “атеистического гуманизма”, совершать кровавые революции: да,погибнут при этом десятки тысяч, но “что кровь тысячей по сравнению с унижениеми страданием миллионов?” А это уже — доведенная до предела раскольниковскаяарифметика, — справедливо указывает Виноградов13. И вот такое учение принялавтор “Бедных людей”, впоследствии характеризовавший этот период своей жизнитак: “Нечаевым, вероятно”, он тогда “не мог сделаться”, однако “нечаевцем” —“не ручаюсь, может, и мог бы” “в случае если б так обернулось дело” (21; 129).
Влитературе о Достоевском часто цитируются знаменитые строки из “Петербургскихсновидений в стихах и прозе”, где он описывает свое видение на Неве однажды взимний январский вечер, когда на фоне догоравшего заката, в отблесках инея имерзлого пара ему вдруг показалось, “что весь этот мир, со всеми жильцами его,сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченнымипалатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, насон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синемунебу Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор толькошевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое,совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темнымслухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минутыначалось мое существование...” И вскоре затем: “И стал я разглядывать и вдругувидел какие-то странные лица. Всё это были странные, чудныяе фигуры, вполнепрозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в тоже время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-тогримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, ипередергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал ивсё хохотал!”.
Этотпереломный момент в жизни и творчестве Достоевского обычно относитсяисследователями к зиме 1844 года и совпадает с ключевым этапом в творческойистории “Бедных людей” — когда первоначальная “сентиментальная повесть обобманутой девушке” соединяется с историями Макара Девушкина, отца и сынаПокровских, “горемыки Горшкова”, — то есть возникает собственно роман “Бедныелюди”14. Трактуется это как переход от сентиментально-романтического креалистическому или социально-критическому восприятию мира. Мне думается, чтоздесь речь идет несколько о другом. Я бы расценил это как первое осознаниевеликим писателем онтологической реальности зла, то есть присутствия в миретого реального злого начала (“Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись завсю эту фантастическую толпу, и хохотал и всё хохотал!”), в рабствок которой попадают не знающие истину люди (“передергивал какие-то нитки,пружинки, и куколки эти двигались”). И здесь можно снова вспомнить впечатление,произведенное на Девушкина “Шинелью” Гоголя. В своей работе “Холод, стыд исвобода. История литературы sub speciе Священной истории” С. Бочаров, вспоминаяизвестные суждения о Гоголе В. Розанова (“И он, сидя на обледенелых развалинахего же собственным смехом разрушенного мира, складывает и не может сложить изплоских льдин то, что ему особенно хотелось бы, слова “Вечность” и “Вечнаялюбовь””), утверждает, что этот не называемый даже по имени “он”, и “тотзловеще-таинственный образ некоего соглядатая”, которого увидел за текстом“Шинели” Девушкин, и “кто-то” из процитированного воспоминания Достоевского —указывают в одном направлении. Правда, Бочаров, вместе с американскимисследователем Р. Л. Джексоном, считает, что розановский взгляд на Гоголябольше соответствует психологической реакции Девушкина, но не Достоевского,взгляд последнего на путь развития русской литературы “диалектичен”15. Мне жедумается, что Достоевский просто видел дальше Девушкина. Не вдаваясь вподробный богословский и философский разбор данной проблемы, скажу лишь, что изтакой мировоззренческой посылки возможны два пути: либо путь внутреннеговоскресения человека — освобождения из рабства; либо фатализм обреченности, —зло не просто “таится в человечестве глубже, чем предполагаютлекаря-социалисты” (как писал Достоевский позднее — 25; 201), — оно непобедимо.Рискну предположить, что для молодого Достоевского вопрос этот еще не был решенни “в сторону положительную, ни в отрицательную” (если пользоваться известнымиформулировками из “Братьев Карамазовых” — там применительно к Ивану). Этимобъясняется, на мой взгляд, и болезненное, на грани срыва, состояние его духа втот период, и состояние “мистического ужаса”, описанное им впоследствии, привоспоминании о тех годах, в “Униженных и оскорбленных”: “Это — самая тяжелая,мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-тонепостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может бытьсию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет комне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный инеумолимый Мне кажется, такова отчасти тоска людей, боящихсямертвецов. Но в моей тоске неопределенность опасности еще более усиливаетмучения”.
Исследователиотмечают, что с возникновением христианства “античный идеализм сменяетсяхристианским реализмом”: стала ясна причина пороков человека и открылся путь ихпреодоления. Я думаю, что идеалистический дуализм, некоторое манихействомиропонимания Достоевского в первый период его творчества способствовали тому,что “реализм в высшем смысле” в его произведениях еще не утвердился. Чтобыпобедить реальность зла, которое “ничто, но оно есть; небытие, но существует;темная бездна, перед которой изнемогает рассудок, но которую чует сердце” (К.Мочульский)16, чтобы преодолеть мучительный кошмар его неизбежности, нужнобыло открыть подлинную — а не отвлеченно-утопическую — реальность добра (что ипроизошло с Достоевским на каторге и после нее). Иначе “тайна человека” будетпостоянно представляться темной и всепоглощающей бездной. Об этомсвидетельствует, в частности, такое обстоятельство. Большинство произведений“докаторжного периода” творчества Достоевского поддаются более или менее аргументированнымфрейдистским трактовкам: помимо уже названной Кэрол Флэт, назову здесь толькоработы отечественных ученых А. Бема, Т. Розенталь, И. Ермакова, К. Истомина,
Н.Осипова, для западных же приверженцев фрейдистского и психоаналитическогометодов “Бедные люди”, “Двойник”, “Хозяйка” и особенно “Неточка Незванова”(отношения Неточки с отцом и с Катей) являются излюбленным и богатым полемдеятельности. При этом, повторяю, такие трактовки не выглядят смехотворными — вотличие от подобных же подходов к “Преступлению и наказанию”, “Идиоту” или“Карамазовым” (там сразу становится видна не то чтобы их неприменимость, но ихвесьма отдаленная “касательность” по отношению к главному содержанию).
Отсюдаже — из не утвердившейся еще основы “реализма в высшем смысле” — идвойственность роли слова и “слога” в ранних произведениях: слова даже вконечной своей глубине не соединяют людей друг с другом и человека с Богом.Когда же утвердится “реализм в высшем смысле”, станет возможным то, чтопроизошло с Подростком: “перевоспитал себя самого, именно процессомприпоминания и записывания”.
Список литературы
1Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 28(I). Л., 1985. С. 63. Далеевсе цитаты из произведений Достоевского приводятся по этому изданию. В цитатахслова, выделенные мною, даны полужирным шрифтом. — К. С.
2Ветловская В. Роман Ф. М. Достоевского “Бедные люди”. Л., 1988.
3В сб.: Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск,1994. С. 144—170.
4 Flath Carol A. Poor Folk: An Allegory of Body and Mind // DostoevskyStudies. Vol. II. №. 2, 1998. P. 44—61.
5Касаткина Татьяна. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчествеФ.М. Достоевского как основа “реализма в высшем смысле”. М., 2004. С. 141—151.
6Чернова Наталья. Книга как “персонаж”, метафора и символ в “Бедных людях” Ф.М.Достоевского // XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М.,2002. С. 335—347.
7Захаров В. Н. Христианский реализм в русской литературе (постановка проблемы)// Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков: цитата,реминисценция, мотив, сюжет, жанр / Сб. научных трудов. Вып. 3. Петрозаводск,2001. С. 17.
8Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 262.
9Мочульский К. Указ. соч. С. 264.
10Касаткина Татьяна. Указ. соч. С. 388.
11Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Изданiе въ авторской орфографiи и пунктуацiиподъ редакцiей профессора В. Н. Захарова. Т. I. Петрозаводск, 1995. С. 617,621.
12Виноградов И. По живому следу. Духовные искания русской классики.Литературно-критические статьи. М., 1987. С. 86—87, 99.
13Виноградов И. Указ. соч. С. 94—95.
14Бем А. Л. Первые шаги Достоевского (Генезис романа “Бедные люди”) // Бем А. Л.Исследования. Письма о литературе. М., 2001. С. 73—77.
15Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 137—146.
16Мочульский К. Указ. соч. С. 246.