Ранчин А. М.
НиколайНиколаевич Туроверов родился в станице Старочеркасской 18 (30 нового стиля)марта 1899 г. Его отец был донским казаком. После окончания реального училищаон в 1914 г. поступил добровольцем в Лейб-гвардии Атаманский полк, участвовал вбоевых действиях на фронте Первой мировой войны. После Октября 1917 г., вернувшись на Дон, в отряде есаула Чернецова сражался с большевиками. Потом был знаменитый —невыносимо тяжелый и невероятный по отчаянному мужеству — Ледяной поход маленькойармии генерала Л.Г. Корнилова, обложенной и преследуемой красными. В боях сбольшевиками Туроверов был четырежды ранен. В ноябре 1919 г. его назначили начальником пулеметной команды Атаманского полка, немного позже наградилиорденом Владимира 4-й степени. На одном из последних пароходов с врангелевскимивойсками он навсегда покинул Россию. Начались скитания: лагерь на островеЛемнос, Сербия и, наконец, Франция. Во время Второй Мировой войны Туроверовсражался с немцами в Африке в составе 1-го кавалерийского полка французскогоИностранного легиона, которому посвятил поэму «Легион». Вернулся вПариж, служил в банке. Создал «Кружок казаков-литераторов», с 1947 по1958 годы возглавлял Казачий Союз, редактировал газету с таким же названием. В 1954 г. стал одним из основателей и журнала «Родимый Край». В 1965 году Туроверов вышел на пенсию. Вэтот же год в Париже был издан его итоговый сборник «Стихи. Книга пятая».Скончался 23 сентября 1972 г., похоронен на парижском кладбищеСент-Женевьев-де-Буа.
ЛирикуТуроверова отличают прежде всего тяготение к поэтике фрагмента, отрывка, ицеломудренный отказ от прямого выплеска чувства. Эмоции оставлены в подтексте.Поэт как бы бесстрастно констатирует происходившее с ним – поход, ориентирымаршрута:
Мышли в сухой и пыльной мгле
Пораскалённой крымской глине.
Бахчисарай,как хан в седле,
Дремалв глубокой котловине.
Ив этот день в Чуфут-Кале,
Сорвавбессмертники сухие,
Явыцарапал на скале:
Двадцатыйгод — прощай, Россия!
1920
Сухаяи пыльная мгла, раскаленная красная глина предметны, это, казалось бы, однозначныев своей точности образы. Но стихотворение ведь посвящено разлуке с Родиной, котораяпризнается вечной: «прощай, Россия!», не «до свиданья». И потому мгла и красныйцвет раскаленной (как металл, краснеющий при высоких температурах) глиныприобретают трагическую символичность, ассоциируются с вселенской катастрофой ис Концом света. Сам мотив бессмертия оказывается окрашен гибелью: таковыпарадоксальное, звучащее как оксюморон выражение «бессмертники сухие». Этаневысказанная боль еще отчетливее на фоне безмятежно, по-царски (по-хански)вольготно дремлющего Бахчисарая.
Пластичностьи зримость картин порой приближается к кинематографическому кадру:
Уходилимы из Крыма
Средидыма и огня.
Яс кормы всё время мимо
Всвоего стрелял коня.
Аон плыл, изнемогая,
Завысокою кормой,
Всёне веря, всё не зная,
Чтопрощается со мной.
Сколькораз одной могилы
Ожидалимы в бою.
Коньвсё плыл, теряя силы,
Веряв преданность мою.
Мойденщик стрелял не мимо —
Покраснелачуть вода…
Уходящийберег Крыма
Язапомнил навсегда.
1940
Неслучайно этот эпизод перекликается с одной из заключительных сцен фильма«Служили два товарища», снятого в СССР, но запечатлевшего исход Белой армии изКрыма отнюдь не посредством официозных клише.
Совсеминой предметный мир старой России, казачьей родины:
СТАРЫЙГОРОД
Насолнце, в мартовских садах,
Ещесырых и обнаженных.
Сидятна постланных коврах
Принарядившиесяжены.
Последнийлед в реке идет
Исолнце греет плечи жарко;
Старшинскимженам мед несет
Ясырка— пленная татарка.
Весьгород ждет и жены ждут,
Когдас раската грянет пушка,
Нов ожиданьи там и тут
Гуляетпенистая кружка.
Астарики все у реки
Глядяттолпой на половодье, —
Изпод Азова казаки
Сдобычей приплывут сегодня.
Моярека, мой край родной,
Моихпрабабок эта сказка,
Иэтот ветер голубой
СредневековогоЧеркасска.
1938
Этопредметность торжественная, праздничная — сказочно-песенная: пировальный мед, пенистаякружка. Мир далекой казачьей старины, поданный, впрочем, тоже с эмоциональнойцеломудренностью; вся невысказанная пронзительная боль заключена лишь в одномнеожиданном эпитете ветра «голубой», передающее упоение волей, свободнойстихией казачества.
Туровероввообще мастер неожиданного и одновременно точного эпитета. В еще одних скорбныхстихах о разлуке он соединяет ощутимые в своей вещественности атрибуты (попона«шершавая», а люди «усталые») с многозначительным именованием Черного моря«Понтийским» на античный лад. И сразу вспоминаются тоскливые «Письма с Понта»Овидия. И вместе с тем, привычное для погруженного в мировую культуру читателя,это именование моря звучит на фоне крымских реалий чужестранно и отчужденно. Апредметное определение моря «ледяное» (Туроверов покинул родину в холодномноябре) превращается в ранящую метафору «Ледяная душа кораблей». Тем самымкораблям придаются такие оттенки значения, как бездушие и мертвенность, и ониначинают ассоциироваться с холодной могилой и с небытием:
Вэту ночь мы ушли от погони,
Расседлалисвоих лошадей;
Ялежал на шершавой попоне
Средиспящих усталых людей.
Изапомнил и помню доныне
Нашпоследний российский ночлег,
Этизвёзды приморской пустыни,
Этотсиний мерцающий снег.
Стереглонас последнее горе, —
Послеснежных татарских полей, —
ЛедяноеПонтийское море,
Ледянаядуша кораблей.
1931
Туроверовне чурается словесных повторов, напротив, он им привержен. «Сухая» пыль, и«сухие» бессмертники, «ледяное» море и «ледяная» душа кораблей.
Любящийточный эпитет, Туроверов блестяще владеет и эпитетом неожиданным. Прою всестихотворение как бы устремлено к этому острому определению, как, например, эпитет«веселая» в строке «Мачеха веселая моя»:
Франции
Жизньне начинается сначала
Такне надо зря чего-то ждать;
Тыменя с улыбкой не встречала
Ив слезах не будешь провожать.
Утебя свои, родные, дети,
Утебя я тоже не один,
Приютившийсяна годы эти,
Чейто чужеродный сын.
Кончиласьдавно моя дорога,
Кончиласьво сне и наяву, —
Долгожил у твоего порога,
Иеще, наверно, поживу.
Лучшиетебе я отдал годы,
Всетебе доверил, не тая, —
Франция,страна моей свободы —
Мачехавеселая моя.
1938
Дажекогда Туроверов прибегает к более откровенному и прямому выражению чувств ивключает в свои стихи такие слова, как «тоска» или «тревога», рисуемая имкартина все равно остается почти кинематографически зримой, с поворотомвоображаемой «камеры» (Корнилов – «правее»), с переходом к крупному плану(«дымящийся гребень сугроба», «блеск тускловатый погона»). При этом авторсмотрит на себя со стороны и причисляет свое единичное «я» к трагической судьбемногих «мы» — участников Ледяного похода:
Невыдаст моя кобылица,
Нелопнет подпруга седла.
Дымитсяв Задоньи, курится
Седаяфевральская мгла.
Встаётза могилой могила,
Темнееткалмыцкая твердь
Игде-то правее — Корнилов,
Вметелях идущий на смерть.
Запомним,запомним до гроба
Жестокуююность свою,
Дымящийсягребень сугроба,
Победуи гибель в бою,
Тоскубезъисходного гона,
Тревогив морозных ночах,
Даблеск тускловатый погона
Нахрупких, на детских плечах.
Мыотдали всё, что имели,
Тебевосемнадцатый год,
Твоейазиатской метели
Степной— за Россию — поход.
1931
Вопрекикажущейся простоте, обнаженности, стихотворения Туроверова глубоко укоренены впоэтической традиции. Так, и кобылица, и татарская тема перекликаются, несомненно,с блоковским циклом «На поле Куликовом», с его «степной кобылицей» и с «стрелойтатарской древней воли».
Иногдастихи Туроверова проецируются и на классический литературный фон, — но уже длясоздания разительного контраста между с трудом забываемыми пушкинскими стихамии «огнем», «дымом» и «погоней»:
Фонтанлюбви, фонтан живой
Принеся в дар тебе две розы.
Пушкин
Вогне все было и в дыму, —
Мыуходили от погони.
Увы,не в пушкинском Крыму
Теперьскакали наши кони.
Вдыму войны был этот край,
Спешилнаш полк долиной Качи,
Ипокидал Бахчисарай
Последниммой разъезд казачий.
Наюг, на юг. Всему конец.
Внезабываемом волненьи,
Япосетил тогда дворец
Вего печальном запустеньи.
Иувидал я ветхий зал, —
Мерцалатускло позолота, —
Струдом стихи я вспоминал,
Впустом дворце искал кого-то.
Нетерпеливовестовой
Водилконей вокруг гарема, —
Когдаи где мне голос твой
Опятьпочудится Зарема?
Прощай,фонтан холодных слез.
Мнесердце жгла слеза иная —
Ироз тебе я не принес,
Тебянавеки покидая.
1938
Замечательныу Туроверова смысловые сдвиги в развитии темы. Вот один пример:
НаташеТуроверовой.
Выходисо мной на воздух,
Засугробы у ворот.
Взолотых дрожащих звездах
Темносинийнебосвод.
Мыс тобой увидим чудо:
Черезснежные поля
Проезжаютна верблюдах
Тризаморских короля;
Всеони в одеждах ярких,
Нарасшитых чепраках,
Драгоценныеподарки
Держатв бережных руках.
Мытайком пойдем за ними
Поверблюжьему следу,
Вголубом морозном дыме
Нахвостатую звезду.
Ис тобой увидим после
Этотмаленький вертеп,
Гдестоит у яслей ослик
Илежит на камне хлеб.
Мыувидим Матерь Божью,
ДобротуЕе чела, —
Постепям, по бездорожью
Кнам с Иосифом пришла;
Исюда в снега глухие
Изполуденной земли
Кзамороженной России
Приезжаюткороли
Преклонитьсвои колени
Там,где благостно светя,
Надонском душистом сене
Спитнебесное Дитя.
1930
Рождественскаятема, образ вертепа сначала поданы в отождествлении этого вертепа – рукотворныхпраздничных яслей со всем Божьим миром, исполненным ярких, хотя и как будто бычуть «чрезмерных» красок: «золотые» звезды, «темносиний» небосвод. Это какбудто бы реальный зимний пейзаж: звезды, конечно, «дрожащие» потому, что такимивидятся глазам в морозном воздухе, дымном от холода. (Хотя одновременнодопустимо и другое понимание: это дрожь метафорическая – звездам холодно отмороза.) Но появление скачущих «королей» превращает реальную картину вполусказочное видение. Потом идущие по их следу словно бы набредают именно намилую рождественскую вещицу – «маленький вертеп» с фигурками ослика, Приснодевыи Иосифа. И – новое превращение: Божественный Младенец спит «на донскомпушистом снеге». Вертеп превращается в Россию, и тема Рождества соединяется стемой возвращения на родину.
Другойпример нелинейного развития темы — стихотворение «Было их с урядникомтринадцать…»:
Былоих с урядником тринадцать, —
Молодыхбезусых казаков.
Полкушел. Куда теперь деваться
Средьоледенелых берегов?
Стынутлюди, кони тоже стынут;
Веетсмертью из морских пучин...
Ношепнул Господь на ухо Сыну:
Чтоглядишь, Мой Милосердный Сын?
Сынтогда простер над ними ризу,
Апод ризой белоснежный мех,
Ивсе гуще, все крупнее книзу
Закружилсянад разъездом снег.
Ветерстих. Повеяло покоем.
И,доверясь голубым снегам,
Весьразъезд добрался конным строем,
Безпотери, к райским берегам.
1947
Смертьказачьего разъезда от холода в заснеженном поле оборачивается в мире иномрайским блаженством, «оледенелые берега» — ловушка, в которой оказался отряд, — как бы превращаются в высшей реальности в «райские берега». Смертный снег – вто же время Господня риза. Урядник и двенадцать его казаков соотнесены сХристом и апостолами. Подтекст стихотворения – поэма Блока «Двенадцать». НоБлок уподобил апостолам красногвардейцев – убивающих, Туроверов, его опровергая,сближает с учениками Христа казаков – умирающих.
ЛирикаТуроверова целостна, и в ней не прослеживается отчетливой или резкой эволюции –ни тематической, ни стилистической. Ее кажущаяся простота, предметность, эмоциональнаясдержанность и глубинная связь с поэтической традицией роднят его сакмеистической поэтикой и с ее эмигрантскими отголосками (например, в лирикеГеоргия Адамовича и Георгия Иванова 1920—1930-х гг.). Словарь Туроверова, накотором строится его образность, намеренно ограничен и несколько архаичен:«чело», «скверны», «одинокая дорога жизни», или «холод сомнения», «виномнаполненная чаша». Поэт полностью избежал футуристических увлечений, оставившихглубокий отпечаток в творчестве некоторых стихотворцев эмиграции (от МариныЦветаевой до Арсения Несмелова). Остался он свободен и от соблазна романтизацииБелого дела и подвига добровольцев, — очевидно, не по идейным соображениям, ноощущая угрозу оказаться банальным и погрешить против вкуса. Ведь Туроверов ипозднее не отказался от идей юности.
Вего лирике только самые ранние стихи явственно выделяются своей непохожестью наостальные. Для них характерны еще не осложненная глубоким смыслом предметность,незатейливое любование пейзажем и предметами:
Закатокрасил облака
Илег в реке отсветом рыжим.
Плотвасклевала червяка, —
Мойпоплавок давно недвижим.
Струитв лицо степная тишь
Последнийхмель благоуханий.
Гляжуна сохнущий камыш
Ине мечтаю о сазане.
1916
РаннийТуроверов еще не перекликается, не «аукается» с классикой, а почти рабски ейследует:
Двухвороных могучий бег,
Полозьевшум слегка хрустящий,
Морозныйдень и ветер мчащий
Лицунавстречу колкий снег.
О,как родны и ветла вех,
Идым поземки мутно синий,
Икучера на шапке мех
Ина усах пушистый иней.
1916
Этистроки – своего рода соединение русской зимней элегии («Первого снега» князяП.А. Вяземского и других) с картинными описаниями из «Евгения Онегина»: мех ииней взялись едва ли не из пушкинских строк «Морозной пылью серебрится / Егобобровый воротник».
«Поздний»Туроверов (в стихотворениях 1950—1960-х гг.) порой стремится к освобождению отпоэтизмов, от метафоры:
Яхочу устать.
Чтобыспать и спать.
Ноопять во сне
Тыидешь ко мне
Илежишь со мной
Доутра живой.
Непрощанье, только до свиданья,
Никакойнет тайны гробовой,
Толькопотаенное свиданье,
Все,что хочешь, только не покой.
1957
Иногдаего стихотворения превращаются в непритязательные зарисовки:
Покрутогорью бродят овцы,
Ищапромерзлую траву.
Туманныйдень. Не греет солнце.
Палюкостер и пса зову.
Иди,мой пёс, сюда погреться.
Смотри,какая благодать!
Воттак бы сердцу разгореться
Иникогда не остывать.
1957
Впрочем,и здесь сохраняется столь любимый им семантический сдвиг: от костра, которыйнесложно запалить, к старому сердцу, которое не сможет так разгореться и скорозастынет. Так трагическая нота вдруг завершает кажущуюся гармонию.
Также неожиданно вдруг в стихах о прошедшей жизни и об ожидании встречи с умершеймир иной обозначен почти шаловливой метафорой «заоблачная таверна»:
ТАВЕРНА
Жизньпрошла. И слава Богу!
Уходятеперь во тьму,
Водинокую дорогу
Ничегоя не возьму.
Но,конечно, было б лучше,
Еслиб ты опять со мной
Оказаласьбы попутчик
Вновой жизни неземной.
Отлетятземные скверны,
Первородныегрехи,
Ив подоблачной таверне
Япрочту тебе стихи.
Таланти мастерство Туроверова проявляются и в даре создавать лаконичные тексты, приближающиесяк высокой простоте античных эпиграмм — кратких стихотворных надписей, в отличиеот новоевропейских эпиграмм, как правило, чуждых сатирического начала.Туроверов, как и античные эпиграмматисты, тяготеет к философичности:
Возвращаетсяветер на круги своя,
Повторяетсяжизнь и твоя и моя,
Повторяетсявсё, только наша любовь
Никогдане повторится вновь.
1937
Этовнешне совсем элементарное четверостишие в композиционном отношении весьмаизысканно. Стихотворение открывается цитатой из ветхозаветной Книги Екклесиаста,или Проповедника (гл. 1, ст. 6): «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится,кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Туроверов приводитбиблейскую строку в форме крылатого речения, афоризма, в которой оназакрепилась в русской традиции – с церковнославянским окончанием в слове«своя». В церковнославянской Библии это речение звучит так: «Идетъ к югу иобходитъ к северу, обходитъ окрестъ, идетъ духъ, и на круги своя обращаетсядухъ». Поэт в отличие от проповедника говорит не о «суете сует», а о вечномповторении как законе бытия. За этим философическим суждением, имеющим общеобязательнуюистинность, следует резкий переход к единичным жизням «Я» и его любимой, потом– опять констатация повторения как всеобщего закона существования. И вдругвнезапный слом: «любовь», интонационно выделенная благодаря межстиховой паузе, отрывуот предиката «не повторится», безвозвратна, неповторима.
Стихотворение— по-видимому, эхо пушкинских строк о ветре и любви девы из поэмы «Езерский»:
Зачемкрутится ветр в овраге,
Подъемлетлист и пыль несет,
Когдакорабль в недвижной влаге
Егодыханья жадно ждет?
Зачемот гор и мимо башен
Летиторел, тяжел и страшен,
Начерный пень? Спроси его.
Зачемарапа своего
Младаялюбит Дездемона,
Какмесяц любит ночи мглу?
Затем,что ветру и орлу
Исердцу девы нет закона.
Ноу Пушкина и ветер, и любовь девы стихийны, свободны, беззаконны. У Туроверовавластвуют законы бытия – повторения всего и неповторимости любви.
Ветер– один из неизменных образов поэзии Туроверова, соотнесенный то со стихиеймятежа, с чувством обреченности и затерянности в страшном мире, то с неизменнымзаконом существования. И ветер, и «беззаконная комета / В кругу расчисленномсветил» из пушкинского стихотворения «Портрет» превращаются в знакинеизменности бытия:
Веялветер. Осыпался колос.
Средизвезд плыла на юг комета.
Былтвой нежный, потаенный голос
Голосомс другого света.
Перечисленныдавно все звезды,
Наливаютсяи осыпаются колосья;
Нокак редко сквозь привычный воздух
Ветермузыку нездешнюю доносит.
1956
Нездешняямузыка – образ романтический, она – вестник иного, «небесного» бытия. Но вместес нею главная ценность туроверовского поэтического мира – жизнь, бытие в ихестественности, привычности и в их чудесности одновременно:
Мыглохнем к старости и ощущаем хуже
Весьэтот мир и всех его людей,
Смеемсяневпопад и невпопад мы тужим,
Вплену своих навязчивых идей,
Которымгрош цена.
Скудеющиедуши.
Воспоминанияопять ведут туда,
Гдеотчий дом, наверное, разрушен
Имы уже забыты навсегда.
Воспоминания...
Новот,
Впролет разрушенного дома
Вдругзасияет небосвод
Такнеожиданно знакомо,
Стакой степною простотой,
Чтоничего уже не надо,
Нимертвых, ни живых, ни сада,
Гдемы увиделись с тобой.
1957
«Такнеожиданно знакомо» — это словосочетание-оксюморон, может быть, наиболее точнопередает восприятие мира поэтом. Небосвод – традиционный образ иного, высшегобытия («И в небесах я вижу Бога», как написал Лермонтов), небесный голубой цвет– старый символ надмирной гармонии. Но Туроверов и эти образы, сохраняя за нимивысокий смысл, ассоциируя с прозрением и откровением вечности, наделяет«простотой». Поэзия в туроверовском мире, романтическая «музыка» как быприравнена к обыденным, почти простецким «цветочкам», к «беленькому горошку умежи». «Нежданная» музыка стихов, вольное странствие белых облаков, стихамуподобленных, и банальные цветочки образуют один смысловой ряд, чередууподоблений, в которой от белизны облаков до белых лепестков придорожных цветов– рукой подать:
Застихов нежданное начало,
Музыкунежданную стихов,
Проплывающихнад нами без причала.
Настихи похожих облаков, —
Яне знаю, — за цветочки ль эти,
Беленькийгорошек у межи,
Толькостоит жить на этом свете,
Долгоеще стоит жить.
1959
Впривязанности к миру, в любви к его простым вещам у Туроверова есть нечто«детское», наивное. Он и рай представляет как царство детей и впадающих вдетство стариков – вечный безмятежный праздник, картина в ярких красках:
Детисладко спят, и старики
Также спят, впадающие в детство.
Где-то,у счастливейшей реки,
Никогдане прекратится малолетство.
Толькотам, у райских берегов,
Гдес концом сливается начало,
Музыканеслыханных стихов,
Лодкиголубые у причала;
Плаваютвоздушные шары,
Отражаярозоватый воздух,
Ивсегда к услугам детворы
Дажеднем не меркнущие звезды.
Иявляются со всех сторон,
Человекудоверяющие звери
Исбывается чудесный сон, —
Тот,которому никто не верит.
Толькотам добры и хороши
Все,как есть, поступки и деянья,
Потомучто взрослых и больших
Ангелвыгнал вон без состраданья.
1951
Этот«немного сусальный» в своей детскости образ – защитная мечта от трагизмасуществования. Поэтический мир Туроверова отнюдь не безмятежен. Но этим он ипрекрасен. Пушкин как-то обмолвился: «На свете счастья нет, но есть покой иволя» («Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»). Туроверов, видевшийкрушение родного мира, прошедший через изгнание, не верит в «покой». Ему онпротивопоставляет именно «волю» — «свободу». За которую нужно платить «болью».В этой мысли поэт перекликается с экзистенциализмом, одним из главныхфилософских течений своего века:
Никтонас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешнойводой протекают года.
Ибыло нам плохо и станет нам хуже, —
Покояне будет нигде, никогда.
Дамы и не ищем спокойного года,
Данам и не нужен покой:
Свободаеще с Ледяного похода
Длянас неразлучна с бедой.
1948
Ноитоговое, окончательное в своей смысловой глубине понимание бытия, страданий, трагедииу Туроверова – христианское. И дар любви к жизни, и смысл существования, и дари призвание поэта искупаются страданием. Эти реальные, нелитературные мученияпозволяют автору вновь обратиться к давней теме поэта-пророка, казалось бы, безнадежнообветшавшей и ставшей банальностью в постромантическую эпоху. Оправданнымоказывается и невероятно дерзкий образ: Господь, наливающий чернилапоэту.Туроверовский поэт направлен, подобно герою пушкинского «Пророка», в мир.Но его миссия – не «глаголом жечь сердца людей, а петь о любви к земному бытиюи о «Божьей власти» над стихотворцем:
ПИЛИГРИМ
Мнесам Господь налил чернила
Иприказал стихи писать.
Яславил все, что сердцу мило,
Яне боялся умирать,
Любитьи верить не боялся,
Ивсе настойчивей влюблялся
Всвое земное бытие.
О,счастье верное мое!
Равномне дорог пир и тризна, —
ВесьБожий мир — моя отчизна!
Нопросветленная любовь
Кземле досталась мне не даром —
Господьразрушил отчий кров,
Испепелилмой край пожаром,
Увелна смерть отца и мать,
Неуказав мне их могилы,
Заставилвсе перестрадать,
Ивот, мои проверя силы,
Сказал:«иди сквозь гарь и дым,
Сквозькровь, сквозь муки и страданья,
Навекбездомный пилигрим
Всвои далекие скитанья,
Иди,мой верный раб, и пой
ОБожьей власти над тобой».
1940
Так,в религиозном, в предельно высоком тематическом регистре, Николай Туровероввыражает оправдание собственного бытия и своего странничества.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru