М. Л. Гаспаров
ОмриРонену, с бесконечной благодарностью
Текст стихотворения:
1Кому зима — арак и пунш голубоглазый,
Кому— душистое с корицею вино,
Кому— жестоких звезд соленые приказы
Визбушку дымную перенести дано.
5Немного теплого куриного помета
Ибестолкового овечьего тепла;
Явсе отдам за жизнь — мне так нужна забота, —
Испичка серная меня б согреть могла.
Взгляни:в моей руке лишь глиняная крынка,
10И верещанье звезд щекочет слабый слух,
Ножелтизну травы и теплоту суглинка
Нельзяне полюбить сквозь этот жалкий пух.
Тихонькогладить шерсть и ворошить солому,
Какяблоня зимой, в рогоже голодать,
15Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,
Ишарить в пустоте, и терпеливо ждать.
Пустьзаговорщики торопятся по снегу
Отароюовец и хрупкий наст скрипит,
Комузима — полынь и горький дым к ночлегу,
20Кому — крутая соль торжественных обид,
Оесли бы поднять фонарь на длинной палке,
Ссобакой впереди идти под солью звезд
Ис петухом в горшке прийти на двор к гадалке.
Абелый, белый снег до боли очи ест.
Стихотворениедатировано в списке Л. Ландсберга — 1921, в авторских публикациях — 1922.Написано, по-видимому, в Ростове, где Мандельштам был в декабре — феврале.Варианты ландсберговского списка:
Ст.12: Нельзя не полюбить сквозь непролазный пух.
Ст.18—20:
… Отароюовец, и кто-то говорит:
Естьсоль на топоре, но где достать телегу
Игде рогожу взять, когда деревня спит?
Стихотворениедолжно было публиковаться вместе со смежным, Умывался ночью на дворе… (дата1921) весной 1922 г. в харьковских Грядущих днях, но оба были изъяты партийнымначальством (письмо Л. Ландсберга М. Волошину, цит.: О. Мандельштам. Сочинения,под ред. П. М. Нерлера, I, 1990, 493). Первая публикация — Россия, авг. 1922, №1; в ней цензурный вариант ст. 17: “Людишки темные торопятся по снегу”; впоследней публикации (Стихотворения, 1928) — “Пусть люди темные торопятся поснегу”; в списке, во Второй книге (1923) и в наборной рукописи Стихотворений —“Пусть заговорщики...”.
Очем написано это стихотворение, что в нем происходит?
Спервых же слов “кому… — кому...” (ст. 1—3, повторение — в ст. 19— 20) заданаглавная тема, противопоставление. Противопоставляются два мира: чужой, описанныйкратко, и свой — подробно.
Вцентре “чужого” мира — загадочные “заговорщики”: у них арак, голубойпунш-жженка и душистое вино с корицею (глинтвейн), в душе у них — “крутая сольторжественных обид”, над ними — “жестоких звезд соленые приказы”; по-видимому,ощущение этих приказов и заставляет их торопиться (“отарою овец”) к отмщениюэтих своих обид.
Этот“арак” связывается для читателя прежде всего со стихами Дениса Давыдова, “пунш”— с Медным всадником (“И пунша пламень голубой”) и собственным мандельштамовскимДекабристом (1917) (“голубой в стаканах пунш горит”), поэтому тема заговораассоциируется приблизительно с декабристами или убийством Павла I, аторжественные обиды и непреложные приказы свыше осмысляются какаристократическая честь и месть. Почему при этом появляется снижающее сравнение“отарою овец”, постараемся понять дальше.
Вцентре “своего” мира — лирический герой, “Я” стихотворения; будем условноназывать его “поэт”. В стихотворении есть черты его физического облика — зрение(“очи” с их “болью”), слух (“слабый”), рука (в ней глиняная крынка, она гладитшерсть и ворошит солому). Он испытывает голод (“как яблоня зимой в рогоже”),холод (мечтает о “теплом курином помете” и “овечьем тепле”, сквозь снег ищет“теплоту суглинка”, “и спичка серная меня б согреть могла”). Окружение его —скудное и убогое: “избушка дымная” (“горький дым”, как полынь), в ней глинянаякрынка, куриный помет, овечья шерсть, солома, за ее стенами — выцветшая травапод снегом, и все это — лишь временный “ночлег”. Он на грани смерти, и водиночку погибнет (“я все отдам за жизнь — мне так нужна забота”). Егопредсмертные ощущения — бессмысленность, бестолковость, и сквозь них —“нежность” и тяготение к миру, любовь к земле, терпение, ожидание, и все этотщетно (“шарить в пустоте”). Его последняя мечта — с фонарем, собакой и петухомв горшке “прийти на двор к гадалке”; что это значит, мы постараемся понятьдальше.
Ассоциацииэтих деталей скудного мира — для Мандельштама самые высокие: революционнаяразруха научила его дорожить именно этими основами человеческого существованияи торжественно называть их “домашним эллинизмом”. “Эллинизм — это печнойгоршок, ухват, крынка (NB) с молоком, это — домашняя утварь, посуда,всеокружение тела; эллинизм — это тепло очага. ощущаемое как священное…Эллинизм — это сознательное окружение человека утварью вместо безразличныхпредметов… очеловечивание окружающего мира, согревание его тончайшимтелеологическим теплом” — и наоборот, согревание человека от стихийного холода(“забота”): “Пушистой кожей прикрывали они святого старика”, цитирует он словаПушкина о том, как простые люди заботились о поэте (О природе слова,1921—1922). Собственно, стихотворение Мандельштама рисует именно этот мир,которому не хватает только главного — тепла, очажного и человеческого. При этомпрограмма “домашнего эллинизма” не ограничивается для Мандельштама стенамидома, она расширяется до новой мировой политики: “Ныне трижды благословенновсе, что не есть политика в старом значении слова, благословенна экономика с еепафосом всемирной домашности, благословен кремневый топор классовой борьбы —все, что поглощено великой заботой об устроении мирового хозяйства, всяческаядомовитость и хозяйственность, всяческая тревога за вселенский очаг” (Пшеницачеловеческая, печ. 7 июня 1922, — о пути Европы “к вселенскому единству, кинтернационалу”); ср. “внутреннее тепло грядущего, тепло целесообразности,хозяйственности и телеологии”, “раздувая пламя… индивидуального очага доразмеров пламени вселенского” (Гуманизм и современность, печ. 20 янв. 1923).Запомним эти ассоциации: они будут очень важны для понимания стихотворения.
Объединяютэти два мира два общих знаменателя — зима и звезды. Для заговорщиков названызима, снег, скрипящий наст — заговорщики активны, они преодолевают зимний снег(как и зимний холод — “голубоглазым” пуншем). Для поэта названы зима и “белый,белый снег”, который режет глаза, — поэт пассивен, он покоряется своемуокружению. Звезды для обоих похожи на соль — их “соленые приказы” заговорщикамв первой строфе, путь поэта “под солью звезд” в последней строфе. “Соль” здесьне только в прямом значении (звезды похожи на крупинки соли), но и в переносном(“соль земли”, хранящая мир от порчи, — Мф 5. 13, ср. Мк 9. 50). Путь “подсолью звезд” больше напоминает о виде соли, “крутая соль обид” — о горечи соли(иной, более высокой, чем горечь дыма), “соленые приказы” — о существенностисоли; о четвертом значении соли, жертвоприносительном, речь будет дальше. Длямира заговорщиков звездные приказы внятны и жестоки, для мира поэта — нет, егозвезды издают лишь невнятное “верещанье”, которое только “щекочет слабый слух”.Задача поэта в том и состоит, чтобы “перенести” понимание этих звездных веленийиз чужого аристократического мира в свой убогий мир — для него это и значит “тянутьсяс нежностью бессмысленно к чужому”. При этом в ходе переноса эти веленияпереосмысляются — сейчас мы увидим, как.
Итак,перед нами два мира — “заговорщики” и “поэт”. В первом — богатые пирушки сараком и пр., во втором — убожество дымной избушки со всем, что в ней. В первом— торжественные обиды, во втором — нежность и любовь. Над первым — повелевающиезвезды (кантовское “звездное небо над нами, нравственный императив в нас”), надвторым звезды лишь непонятно верещат. Из первого мира заговорщики “торопятся поснегу отарою овец” на свое дело, из второго поэт мечтает с фонарем, собакой ипетухом прийти к гадалке. Почему “отарою овец”? Напрашивается ответ: потому чтозаговорщики слепо, безумно повинуются нравственному императиву, велению звезд.Почему к гадалке? Напрашивается ответ: чтобы узнать будущее и действоватьразумно, в соответствии с этим знанием. Поэт тоже погружен в бессмысленностьнежности и бестолковость тепла, но он понимает, что это не подмога длядействия, и хочет их преодолеть. Гадалка в избушечном мире — синоним оракула(“русская сивилла”, по выражению О. Ронена). Отсюда символика атрибутовшествия. Фонарь освещает дорогу, собака вынюхивает верный путь, а петух,“глашатай новой жизни” (Tristia), умеющий в ночи провидеть утро, издавна служилдля гаданий: Мандельштам мог не читать Плиния (Х, 46 сл.), но, вероятно, помнилРабле (III, 25 об “алектриомантии”), начальные эпизоды Королевы Марго или дажесвяточные главы Войны и мира (II, 4, 9). Ю. Фрейдин указал нам, что Кому зима —арак… как бы выворачивает наизнанку вывод стихотворения Tristia “нам [мужам]только в битвах выпадает жребий, а им [женщинам] дано, гадая, умереть” —теперь, наоборот, кровопролитие предстоит “им” (заговорщикам), а гадание “нам”(поэту).
Чтопуть заговорщиков ведет в тупик, — на это указывает первоначальный вариантпредпоследней строфы. “Есть соль на топоре” — это четвертое значение образасоли: средство очищения жертвы перед жертвоприношением. Два ключевые подтекстаздесь: Левит 2.13 “Всякое приношение твое хлебное солґи солью, и не оставляйжертвы твоей без соли завета Бога твоего: при всяком приношении твоем приносиГосподу Богу твоему соль” (о “завете соли” — ср. Числ 18. 19 и 2 Парал 13. 5);и общеизвестное Мк 9. 49—50 “Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва сольюосолится” (и далее — контрастное значение, “имейте в себе соль; и мир имейтемежду собою”, где соль — это суть, существенность, любовь). В античной традициисоль тоже применялась для очищения жертвенных животных, но редко (чаще —ячмень). Соединение соли с топором, которым убивают жертву, — собственный образМандельштама, появляющийся здесь у него, как мы увидим, уже вторично. Цельзаговорщиков, стало быть, прежде всего — убийство. Это заставляет думать, чтоиз двух исторических ассоциаций для Мандельштама важнее было убийство Павла I,а не декабристское стояние на площади, а из собственных подтекстов — неДекабрист 1917 г. (несмотря на повторяющийся “пунш”), а Заснула чернь… 1913 г., где Россия стоит “на камне и крови” — жертвенной крови государей. Но эта высокая образностьжертвоприношения (из аристократического мира заговорщиков) тут же сталкиваетсяс низкой образностью быта (из деревенского мира поэта): “Есть соль на топоре,но где достать телегу и где рогожу взять, когда деревня спит?” Телега, чтобывывозить трупы, и рогожа, чтобы их прикрывать, — общее место молвы о расстрелахЧека (у Мандельштама, еще ante li t teram, — в 1916 г. в На розвальнях, уложенных соломой...) (Сегал 1990, 685); ср. позже у Цветаевой в стихах насмерть Маяковского, при упоминании Гумилева: “в кровавой рогоже, на полнойподводе...”). Здесь, конечно, речь об этом идет не в буквальном смысле —конфисковать телегу и рогожу среди ночи было бы пустяковым делом, — но в смыслерасширительном: бессмысленно идти на политическое убийство, когда измученныелюди к этому равнодушны и нуждаются только в выживании, “я все отдам за жизнь”.
Здесьмы подходим к самому важному для понимания стихотворения. Что могло побудитьМандельштама на рубеже 1921—1922 гг. писать стихи о заговорщиках? Можно сказатьпочти с уверенностью: мысль о пресловутом таганцевском заговоре, при расправе скоторым только что погиб Гумилев. Гумилев был расстрелян 25 августа 1921 г., газетное сообщение — 1 сентября, Мандельштам узнал об этом от Б. Леграна, российского послав Тифлисе, т. е. без задержки. Откликом на это известие было стихотворениеУмывался ночью на дворе..., а за ним последовало наше Кому зима — арак… Отом, что таганцевское дело было целиком сфабриковано, никто достоверно не зналне только в Тифлисе, но и в столицах, а облик Гумилева, в отличие от многихдругих арестованных и расстрелянных, хорошо вписывался в образ заговорщика анахронически-благородногообразца. Мандельштам знал, что его друг враждебен новой власти; теперьМандельштам узнал, что (будто) он собирался выступить против этой власти соружием в руках; спрашивалось, как к этому следовало отнестись.
Оботношении Мандельштама с политическому насилию мы знаем из воспоминаний Н. Я.Мандельштам (Вторая книга, М., 1990, 22—23): “Все виды террора были неприемлемыдля Мандельштама. Убийцу Урицкого, Каннегисера, Мандельштам встречал в“Бродячей собаке”. Я спросила про него. Мандельштам ответил сдержанно иприбавил: “Кто поставил его судьей?”… Как это ни странно, но в те годыотрицание террора воспринималось как переход на позиции большевиков”. Логичнопредположить, что таким же было отношение Мандельштама к Гумилеву с товарищами,чей заговор будто бы грозил России новой волной кровопролития. Не война, авыживание, не политика, а “экономика с ее пафосом всемирной домашности” и даже“кремневый топор классовой борьбы” (в слове “кремневый” — кроме “кремневойпалицы Геракла”, несомненная ассоциация со словом “кремлевский”) — вот ответМандельштама на поступок, приписанный Гумилеву. Словами другой легенды можнобыло бы сказать, что смысл его стихотворения — “Мы пойдем другим путем”.
Сказанноезаставляет по-новому оглянуться и на предыдущее стихотворение Мандельштама,тесно связанное с нашим через ключевой образ жертвенной соли нажертвоубийственном топоре. Бытовой его подтекст — тифлисский “Дом искусств”,где “в роскошном особняке не было водопровода” (Н. Я. Мандельштам. Третьякнига, 1987, 49) и где до Мандельштама дошло известие о таганцевском “заговоре”и расстреле Гумилева. Написано оно, по-видимому, было уже в Батуме в сентябре —ноябре, напечатано в Тифлисе в Фигаро, 4 дек. 1921.
Умывалсяночью на дворе —
Твердьсияла грубыми звездами.
Звездныйлуч — как соль на топоре,
Стынетбочка с полными краями.
Назамок закрыты ворота,
Иземля по совести сурова, —
Чищеправды свежего холста
Врядли где отыщется основа.
Таетв бочке, словно соль, звезда,
Ивода студеная чернее,
Чищесмерть, соленее беда,
Иземля правдивей и страшнее.
Мирстихотворения так же прост и беден, как “свой” мир стихотворения Кому зима —арак...: ночь, двор, ворота на замке, бочка с водой, холст, топор, соль, беда,смерть. В нем три главных отличия от мира Кому — зима… Первое: меньшедеталей быта (почти каждая нагружена символическим смыслом: “замок” —безысходность, “бочка” — преджертвенное омовение, “холст” — саван...), нет дажеголода и холода, перед нами не зима, а осень (вода не замерзла, но стынет).Второе: больше масштаб мироздания — названа земля (дважды), названа вода,названа твердь. Третье: является тема нравственного мира — правда (дважды),чистота (дважды), совесть. Общий знаменатель всех трех сдвигов — обращение ксуровой “основе” во всех значениях этих слов. Но звезды — те же, соль — та же,и кантовская связь звездного небосвода с нравственным императивом — та же:“жестоких звезд соленые приказы” вещественно выглядят как “звездный луч — каксоль на топоре” (соль как совесть: ср. двумя годами позже “словно сыплютсоль… белеет совесть предо мной”). Остается вопрос: чей топор и на коготопор?
Направлениеответа в таких случаях подсказывают подтексты (осознанно или неосознанно).Ключевых подтекстов к этому стихотворению выявлено два (оба — О. Роненом), иуводят они в разные стороны. Первый — стихотворение Ахматовой “Страх, во тьмеперебирая вещи, Лунный луч наводит на топор...” (и т. д.: лучше самомупогибнуть на плахе или под расстрелом, чем бояться за другого; упоминаютсяплеск воды в кухонной раковине и, если не холст, то “простыня” с запахомтленья); а за ним — образ Анненского (То и это) “… Если тошен луч фонарный Наскользоте топора”. Второй — Карл I Гейне: английский король в хижине дровосекаукачивает младенца и предвидит, что тот станет его палачом; тот же Анненскийбыстро пересказывал это (“… топор в углу”) в Книге отражений. Собственно,стихотворение Ахматовой — не подтекст, а параллельный текст, оно написано 25 —28 августа 1921 г. (если не позже), и Мандельштам в Тифлисе и Батуме его незнал. Однако именно эта параллель получила популярность в мандельштамоведении(например, цитируется в комментарии А. Г. Меца к изданию 1995 г., где, как правило, неподтекстные4 параллели не приводятся), тогда как Карл I был забыт —отчасти потому, что Ронен его связывал не с Умывался ночью..., а с Кому зима —арак..., где упоминаются заговорщики. В действительности, конечно, именно КарлI является подтекстом к топору с жертвенной солью совести в обоих стихотворенияхМандельштама.
Этозначит, что топор в Умывался ночью… — это не топор казнящей власти, это такойже топор заговорщика, как и в Кому зима — арак… Эти два стихотворенияобразуют “двойчатку”, одну из столь обычных у Мандельштама: два поворота однойтемы с разных точек зрения. В Умывался ночью… — точка зрения жертвы: герой,наклоняясь над бочкой для умывания, повторяет жест казнимого над плахой,подставляющего свою шею топору (Карл I?), отсюда ход его мыслей; образказнящего отсутствует. В Кому зима — арак..., по крайней мере в первом варианте— точка зрения убийц (“но где достать телегу...”), во втором она стушевана,однако убийцы-“заговорщики” остаются в поле зрения, а образ жертвы отсутствует.При большом желании можно вообразить, будто заговорщики идут убивать нищегопоэта, но это, пожалуй, слишком большая натяжка. При большом желании можнотакже вообразить, будто заговорщики — это не борцы против большевиков, а самибольшевики, казнящая власть; но это тоже натяжка, слишком плохо они вяжутся с пуншеми араком. (Были ли кромвелевские пуритане для Карла I “заговорщики” иликазнящая власть?) В любом случае, герой в Кому зима — арак… отстраняется отэтих заговорщиков, даже “Но где достать телегу...” он слышит лишь со стороны, ав окончательном варианте даже не слышит, а только издали видит. Насильственнаяборьба — это не его путь. Может быть, Умывался ночью… — это даже не точказрения жертвы, а точка зрения человека, принимающего решение, примыкать ему кзаговорщикам или не примыкать; а Кому зима — арак… — точка зрениярешившегося: не примыкать. Это тоже достаточное основание для композициидвойчатки.
ВКарле I Гейне был еще один важный мотив: король сам лелеет своего будущегоубийцу. Был ли он актуален для Мандельштама? Разделял ли он ощущение многихсвоих современников, что и он был косвенным виновником революции и,соответственно, контрреволюции? (Вспомним формулировку Вяч. Иванова, 1919: “Да,сей костер мы поджигали, И совесть правду говорит, Хотя предчувствия не лгали,Что сердце наше в нем сгорит”). Одним концом этот вопрос упирается в эсеровскиеидеалы юного Мандельштама, другим — в Шум времени, С миром державным я был лишьребячески связан… и другие стихи 1930-х гг. Но эта тема уже выходит запределы нашего стихотворения.
Дополнения и альтернативы
Образцовыйимманентный анализ Умывался ночью… — в статье Ю. И. Левина (1973), образцовыйинтертекстуальный анализ — в статье О. Ронена (1977). Левин особо отмечаетновизну лексики: центральное слово “соль” здесь появляется у Мандельштамавпервые, “совесть” и “правдивый” — тоже, “правда” была только в Декабристе (сего предвосхищением “заговорщиков” в Кому — зима...); все слова с этическойсемантикой — “внефабульные”, в метафорах и метафорических эпитетах, и учащаютсяот начала к концу стихотворения. Низкие реалии впервые представлены “не состороны и не сквозь призму литературы или истории”, а как “пережитые ипрочувствованные” (впрочем, с другой стороны, “опущение “я” имеет целью,по-видимому, снятие личного начала, подчеркивание объективного” — Левин 1977,268, 274); на их фоне единственный поэтизм — “твердь” (но здесь она с “грубымизвездами”, а в соседнем стихотворении “кишит червями”). В композициистихотворения последовательность образов внешнего мира — как при сотворении:твердь со светом звезд, вода, земля; это же — последовательность взгляда на мирперед расстрелом и при падении тела (Сегал 1998, 674): ключевое слово —последнее “страшнее”. Для Хэррис (1988, 67—71), наоборот, от начала к концустихотворения с расширением метафорического / метафизического плана нарастаетумиротворяющая “правдивость”, ключевое слово — предпоследнее.
“Холст”,по подсказке Н. Я. Мандельштам (Третья книга, 1987, 49), понимается Левиным иХэррис только как грубое полотенце; ассоциация с саваном — только у Ронена (1983,280). Третье значение, художническое — чистый холст как основа “нового“правдивого” варварского творчества” — находит в этом слове Майерс (1994, 87);но это менее настоятельно, так как тема искусства ни в этих, ни в смежныхстихотворениях Мандельштама не присутствует (кроме “Концерта на вокзале” с егосомнительной датировкой). Двум значениям холста, прямому и метафорическому,соответствуют два значения “основы” — основа ткани и основа правды. Точно также и смежное слово “суровый” (“земля по совести сурова” = “сурова как совесть”и “вправду сурова”), кроме основного значения, сохраняет и второстепенное,“суровая ткань” (Хэррис 1988). Что “глиняная крынка” — это парафразтрадиционного “сосуд скудельный”, кажется очевидным.
Семантикасоли исчерпывающе описана О. Роненом (1977, 161—162; 1983, 276—278). Для негона первом плане “соль завета”, клятвенная соль (соль-консервант как символпрочности), затем “соль земли” (хранящая мир от порчи), затем “аттическая соль”(как символ едкости: “крупной солью светской злости” в Онегине). Эти значениясоседствуют в Шуме времени (В не по чину барственной шубе): “Вся сользаключалась именно в хожденьи “на дом” [к учителю “русского языка”]” —“Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль? Ты приправак пресному хлебу пониманья, ты веселое сознанье неправоты, ты заговорщицкаясоль (NB), с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, вграненой солонке, с полотенцем. Вот почему мне так любо гасить жар литературыморозом и колючими звездами”. Таким образом, в литературном заговорщичествескрещиваются все три значения соли: культурная “соль земли”, сплачивающаяклятвенная соль, агрессивная аттическая соль, все они для Мандельштамапривлекательны. Политическое заговорщичество — другое дело. Здесь выдвигаетсячетвертое значение, “жертвенная соль” (Ронен 1983, 278; ср. Хэррис 1988, 67—71с напоминанием о жертвоприношении века в Веке, 1923): “умывание” естьпреджертвенное омовение пред бдящими небесными очами (можно дополнительноприпомнить пушкинские “звезды ночи, как обвинительные очи ” ). Привлекательноли это для Мандельштама — можно спорить. Рейфилд (1994, 59) даже в Умывалсяночью… считает главным в соли на топоре семантику едкости: “соль раздражаетжелудок и кожу, как звездный луч — сетчатку глаза” (и торжественные обиды —душу). Близкое пятое значение — “соль на топоре = соленая кровь на топоре”(Сегал 1998, 685) — менее вероятно, такая метонимия нетрадиционна.
Кантовскийподтекст связи между звездами и солью-совестью указан Роненом (1977, 160 — 162;1983, 73, 278 — 279). Соль как совесть для поэта (через “и словно сыплютсоль… белеет совесть” в 1 января) перекликается с солью как честью дляаристократических “заговорщиков” (через Египетскую марку, гл. 5: “Пропалакрупиночка… крошечная доза холодного вещества… В те отдаленные времена…эта дробиночка именовалась честью”) (Ронен 1983, 277). Соль как “соль завета”,клятвенная соль, может значить в Кому зима — арак… верность России, радикоторой Мандельштам отказался от эмиграции в 1920 г.; в таком случае “крутая соль торжественных обид — это доля тех, кто предпочел остаться всоветской России” (Ронен 1977, 161—162; ср. 1983, 313, 279: “протагонист Комузима — арак… — не заговорщик и не эмигрант, а носитель “соленых приказовжестоких звезд”, подлежащих истолкованию в дымной хижине русской сивиллы”). Нов других стихах 1921—1922 гг. эта тема не выступает (перекличка “полыни игорького дыма” с дантовским полынным хлебом у Ахматовой в Не с теми я, кто бросилземлю..., 1922, вряд ли достаточна), поэтому мы предпочитаем считать здесь этозначение второстепенным, а чувство “обид” приписывать не поэту, а“заговорщикам”.
Добавимот себя, что кроме высоких переносных смыслов, “соль на топоре” имеет еще инизкий прямой, от пословицы про солдатский суп из топора; может быть, это тожеважно для скудного мира, изображаемого в двух наших стихотворениях. Для“заговорщиков” соль на топоре — это образ священной жертвы, для “я” поэта —последнее утоление голода, как “спичка серная” — утоление холода: два мирасходятся на центральном образе. Можно даже добавить “два военных мира”:пуншевые пирушки — офицерские, а суп из топора — солдатский (замечено Ю.Фрейдиным).
Многозначности“соли” соответствует многозначность “правды” — правды как истины и правды каксправедливости (Ронен 1977, 159). В Умывался ночью… в правде земли и правде(и “чистоте”) холста присутствует и то и другое. В Кому зима — арак… слова“правда” нет, этическая семантика присутствует только в мире “заговорщиков”(соль обид и — менее внятно — соленые приказы звезд), в голодном и холодноммире поэта ей нет места, и только в подтексте (для читателя несаморазумеющемся) присутствует “телеологическое тепло” человечности, обживающейдаже вещи. Зато в этом мире есть обращение к гадалке. Может быть, можносказать: в этом стихотворении для “заговорщиков” правда существует каксправедливость, а для поэта — как истина, в поисках которой он обращается коракулу.
Ахматовскийподтекст Умывался ночью… (и подподтекст Анненского) описаны Роненом (1977,163—170). К этому можно добавить еще один общий подтекст, указанный Левиным(1973, 276): стихотворный размер, идущий от лермонтовского Выхожу один я надорогу… с его семантикой последнего пути. Ронен считает, что стихотворениеМандельштама написано уже после знакомства со стихотворением Ахматовой,напечатанным в Записках мечтателей № 4 зимой 1921—1922 гг., и Мандельштампротивопоставляет свою твердость ее страху. Однако Умывался ночью… былонапечатано еще 4 декабря 1921 г. в Тифлисе, а трудно думать, что Запискимечтателей успели попасть в Грузию с такой скоростью. Вспомним, чтоландсберговский список Кому зима — арак..., сделанный в феврале 1922 г., датирует даже это стихотворение “1921”.
“Пунш”,кроме аполитичного подтекста из Медного всадника, имеет политический подтекст в“жженке” народовольцев в I главе Возмездия Блока и перекликается с литературным“пламенем” в Не по чину барственной шубе (“Литература века была родовита…Голубые пуншевые огоньки напоминали приходящим о самолюбии (NB), дружбе исмерти” — и далее о пире во время чумы (Ронен 1 9 83, 279; ср. Хан 1977, 8):аристократический “дом” в отличие от разночинской “избушки” перенасыщен“телеологическим теплом”. Сочетание арака с пуншем было у И. Дмитриева, “Други!время скоротечно… Чаще пунш с араком пить” (Магомедова 1991 — впрочем,отмечая, что у Дмитриева упоминаются и осень и весна, но нет именно зимы).Достаточно ли этого, чтобы считать Дмитриева “внешним адресатом”, к которомуМандельштам обращается в ст. 9 “Взгляни...”, — сомнительно. Кромедекабристского “пунша” и “заговорщиков” из оды Вольность, Д. Сегал (1998, 686)предлагает учитывать еще один пушкинский подтекст — Какая ночь! морозтрескучий… об опричных расправах.
Подтекстиз Карла I Гейне указывает О. Ронен (1983, 119, с добавочными мотивами изпарафразы Анненского “Шуршит солома, по стойлам блеют овцы; все было бы такмирно, не поблескивай из черного угла топор”). “Овечье тепло” в мире поэтаперекликается с “овечьей” Феодосией, овечьими образами в Грифельной оде 1923 г. и, добавим, с неожиданно возникающим “гуртом овец” из соседнего стихотворения 1922 г. С розовой пеной усталости у мягких губ… “Отара овец”, в которую превращаются “заговорщики”(со своей пуншевой теплотой), попав в этот мир, — от “овечьего Рима” в стихах 1915 г. “Обиженно уходят на холмы, Как Римом недовольные плебеи, Старухи-овцы… Исчадья ночи...”(ср. также “Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида...” с “обидою” врифме), с подкреплением от “Фуэнте Овехуна” Лопе де Веги, который Мандельштамвидел в Киеве в 1919 г. (Ронен, там же; ср. Хан 1977, 11 ).
Отмечалось,что набор образов в последней строфе связан с образом нищего философа Диогена:“собака” от названия “киники”, “фонарь”, с которым он среди бела дня “искалчеловека”, “петух”, ощипав которого, он опровергал определение “человек — этодвуногое без перьев”; можно добавить, что глиняная бочка, в которой жил Диоген,имела вид большого горшка. Ронен (1983, 279) указывает любопытный подтекст изЦветаевой 1916 г. — “с Богом, по большим дорогам, в ночь — без собаки и фонаря”(и видит в этом мотив эмигрантства). Д. Магомедова (1991) не менее справедливовидит здесь сходство с “ритуальным рождественским шествием волхвов (пастухов) исвяточным гаданием с петухом” — соответственно мир овец и соломы ретроспективноокрашивается аналогией с яслями Христа-младенца, а предконцовочное просветлениевыглядит не столько гаданием о будущем (для нее поэт, читающий приказы звезд, —пророк с самого начала), сколько приобщением к “космическим глубинам бытия”.
Любопытно,как меняется понимание стихотворения от выбранного варианта текста. Д.Магомедова исходит из цензурного варианта “Пусть люди темные торопятся поснегу” — поэтому вместо контраста “насильственный заговор — познание иприменение к познанному” возникает контраст “эпикурейская поверхностность —приобщение через нищету к космосу” (а через космос к Христу?). Соответственнообщение со звездами и в первой и в предпоследней строфе — удел поэта, иконтраст между “кому зима — полынь...” и “кому — крутая соль торжественныхобид” разрушается, речь в обеих строках идет об одном и том же поэте. (Мы быпредпочли сказать, что космос в стихотворении не един: “заговорщики” приобщенык небу, а поэт в избушке — к земле.) Точно так же А. Хан (1977), исходя из“Пусть люди темные...”, приходит к отождествлению того, “кому зима — полынь...”и того, “кому — крутая соль...”, а основными контрастами становятся “обжитоймир (пунша и пр.) — необжитой мир (избушки и т. д.)” и, шире, “человеческий мир— стихийный хаос и грозящие звезды”; земным подобием мирового хаоса являетсяотара “темных людей”. В концовке же главным образом оказывается “фонарь” каксредство внести в неуютный мир тепло (?) и свет.
Общественно-политическийподтекст обоих стихотворений разбирается Д. Сегалом (1998, 673—676, 684—686):голод 1921—1922 гг. (отсюда голод и холод в Кому зима — арак...), репрессиипротив духовенства, выступавшего против изъятия ценностей. Когда декабристы“торопятся по снегу”, пытаясь отступать через Неву, то это напоминает, как наКронштадт по льду торопились каратели. Вывод (с. 686): “На каком-то подспудномсемантическом уровне (?) это стихотворение дышит живой политической страстью,дышит ненавистью к тиранам и любовью к свободе. Но уроки неудачного восстаниядекабристов и столь же неудачного кронштадтского восстания против большевиковдиктовали необходимость отказа от борьбы “в отаре”. Они диктуют поэту позициюДиогена, одинокого искателя правды”.
Список литературы
Левин1973: Левин Ю. И. Разбор одного стихотворения Мандельштама // Slavic poetics.The Hague, 1973, 267—276 (перепеч.: Левин Ю. И. Избранные труды. М., 1998,9—17).
Магомедова1991: Магомедова Д. М. О. Мандельштам и И. Дмитриев: проблема внутреннего ивнешнего адресата стихотворения // Слово и судьба: Осип Мандельштам. М., 1991,408—413.
Майерс1994: Майерс Д. Гете и Мандельштам: два эпизода из “Молодости Гете” // СтолетиеМандельштама: материалы симпозиума. Tenafly, 1994, 86—98.
Рейфилд1994: Рейфилд Д. Мандельштам и звезды // Там же, 299—307.
Ронен1977: Ronen O. A beam upon the axe // Slavica Hierosolymitana, 1 (1977),158—167.
Ронен 1983: Ronen O. An approach to Mandelstam. Jerusalem, 1983.
Сегал1998: Сегал Д. Осип Мандельштам: история и поэтика. Jerusalem; Berkeley, 1998(Slavica Hierosolymitana, 8—9).
Хан1977: Хан A. Заметки о семантике контекстных перекличек // Dissert. slavicae —Slawistische Mitt. — Мат. и сообщ. по славяноведению. Szeged, 1977, v. 12, 3—287.
Хэррис1988: Harris J. G. Osip Mandelstam. Boston, 1988.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта magazines.russ.ru/