Ничипоров И. Б.
«Нижегородскийтекст» образует один из важнейших пространственно-временных планов на всемпротяжении творчества М.Горького – от ранних рассказов и газетных репортажей1890-х – начала 1900-х гг., когда «жизнь Нижнего рубежа ХIХ – ХХ веков сталаблагоприятной питательной средой для становления писателя» [11, с.217], доповестей «Городок Окуров» (1909), «Жизнь Матвея Кожемякина» (1911), цикла «ПоРуси» (1912 – 1917), в которых писатель предстает в качестве «урбанистапровинциальной России» [5, с.62], и итогового романа «Жизнь Клима Самгина»(1925 – 1936), где выстраивается система образов городов [3] и, в частности, происходитвзаимодействие «нижегородского» и «петербургского» «текстов»[10]. В этомхронотопическом континууме центральное место принадлежит первым двум частямавтобиографической трилогии («Детство», 1913 – 1914, «В людях», 1916), посколькув них «заключен «шифр» ко всей биографии Горького и его творчеству» [2, с.14];здесь «автор как будто сам удивлен формирующейся перед ним личностью, снедоверием изучает ее и делает для себя какие-то выводы» [2, с.15].Нижегородский хронотоп художественно раскрывается в этих повестях каксредоточие внутреннего бытия и становления автобиографического героя, каккомплекс его многоразличных связей со средой и мирозданием в целом, а также вкачестве неистощимого источника культурно-исторических ассоциаций.
Вэкспозиции «Детства» задается тот мажорный поэтический настрой в восприятииукорененного в древности нижегородского мира, который и в последующемповествовании будет явно или исподволь проступать сквозь наслоения болезненнойдействительности. В памяти юного героя отложились радостное состояние бабушки(«помню детскую радость бабушки при виде Нижнего» [1, с.31]), ее образная, эмоциональнонасыщенная речь о «Боговом» городе, «батюшке Нижнем», о его церквях, что «летятбудто». Подобная устремленность от бытового, явленного – к сокровенным глубинамосваиваемого жизненного пространства проступает и в начальных пейзажных штрихах,которые сопровождают изображение поворотов судьбы героя и постепенноскладываются в систему лейтмотивов: дети в доме Каширина «учились грамоте удьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон дома». С самыхпервых эпизодов созерцание этого ближайшего заоконного вида отвлекало АлешуПешкова от «дома, битком набитого людьми», приоткрывало душе сферу творчества исвободы, наполняло ее элегической «приятной скукой» – переживанием, в которомсплавлялись частные впечатления с чувством бесконечности бытия и котороевпоследствии будет прирастать у героя различными, подчас взаимоисключающимиконнотациями. Задатки художнической натуры выразились в его наблюдениях над тем,«как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храмавьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрывугасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту».
Структура«нижегородского текста» в горьковских повестях основана на взаимодействиипланов синхронии и диахронии, живом переплетении истории и современности ивбирает, кроме того, надвременный, бытийный уровень изображения.
Диахроническийплан, органично вписывающий нижегородский топос в общерусское пространство, проявился,во-первых, во фрагментах предысторий основных персонажей, которые не толькостановятся предметом напряженной рефлексии автобиографического героя, но ивходят в орбиту его личностной экзистенции. В «Детстве» это факты биографиидеда Каширина, которые неоднократно припоминаются им и задают своего родапространственную «меру» человеческой судьбы: «Сам своей силой супротив Волгибаржи тянул… Трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратовадосюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, – в этом многие тысячиверст!». Под воздействием силы народной веры эти многотысячные «версты»пережитого, картины тяжкого бурлацкого труда оказываются просветленнымиощущением того, что «жили у Бога на глазах, у милостивого Господа ИсусаХриста!». Процесс оседания исторических пластов в недрах личной памяти, значимыештрихи к изображению парадоксов национального характера запечатлеваются и в егорассказах о Балахне, «про старину, про своего отца», который «был изрубленразбойниками на колокольне»; о том, как пригоняли французских пленных, как «изНижнего баре приезжали на тройках глядеть пленных» и «один барин-старичок чужойнарод пожалел». Примечательно, что и в повести «В людях» воспоминания Каширинао молодых годах, о том, что им «испытано», будут соединять ощущение безмерностибытия, таинственного русского пространства с топографической конкретикой: «Велимы из Саратова расшиву с маслом к Макарию на ярмарку».
В«Детстве» «кусок своей жизни» приоткрывает перед героем и бабушка. Неоспоримоеглавенство в ее индивидуальной картине мира принадлежит Высшим Божественным силам(«Пресвятая Богородица цветами осыпала поля», «Гаврило архангел мечом взмахнет,зиму отгонит, весна землю обымет»), однако и здесь передача собственнобиографических реалий соотнесена с пространственными ориентирами, гдесердцевиной выступает образ нижегородской земли. Странствия бабушки с еематерью, когда они «в Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихойОке», увенчиваются пребыванием в Балахне, которая ассоциируется в ее памяти какс драматичными переживаниями матери («зазорно стало матушке по миру водить меня,застыдилась она и осела в Балахне»), так и с картинами народной жизни, «славнымибалахонскими плотниками да кружевницами». В нижегородские координаты вписана икраткая предыстория Максима Пешкова – даровитого мастера, который «шестнадцатилет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика», а «в двадцать лет он был ужехорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком». Ощущением тайных веленийПровидения, сводящего далекие человеческие судьбы, пронизано пространственноеуточнение о том, что «мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, наКовалихе».
Во-вторых,диахронический аспект «нижегородского текста» сопряжен в горьковских повестях смноговековыми фольклорными пластами, в которых отложился народный опыттворческого освоения волжского мира. Так, в «Детстве» в передаче дедавоссоздаются грани бурлацкой песенной культуры, неотделимой от ритмовокружающего природного бытия: «Как заведет горевой бурлак сердечную песню, дакак вступится, грянет вся артель, – аж мороз по коже дернет, и будто Волга всябыстрей пойдет».
Мифопоэтическиечерты, ассоциирующиеся с традициями нижегородской земли, сквозят в обликебабушки, ибо она «была похожа на медведицу, которую недавно приводил на дворбородатый, лесной мужик из Сергача». От бабушки, воплощающей в себе «самуРоссию в ее глубочайшей народной религиозной сущности» [9, с.519], герой слышитнародное сказание об отроке Ионе, мужественно обличившем мачеху в убийстве отцаи оказывающемся сопричастным сокровенному китежскому пространству:
Старенькийрыбак взял Ионушку
Иотвел его в далекий скит,
Чтона светлой реке Керженце,
Близконевидима града Китежа.
Вповести «В людях» с рассказами бабушки о граде Китеже, который в фольклоре«соотносился с образом России как исторического целого» [12, с.360], у героябудет связано восприятие таинственного, обособленного от привычнойдействительности храмового пространства. Алеша Пешков даже «думал в форме еестихов», «старался сочинять свои молитвы» и представлял, что «церковь погруженаглубоко в воду озера, спряталась от земли», в ней «все живет странною жизньюсказки». В звучащих в «Детстве» рассказах и воспоминаниях бабушки подчасвырисовываются единичные, но весьма яркие проявления местной народной культуры:«А вот у нас в Балахне была девка одна… так иные, глядя на ее пляску, дажеплакали в радости!». Глубокая сращенность с национальными традициями духовнойжизни обуславливает то, что и реально-историческое, городское пространствопронизано в бабушкиной картине мира присутствием потусторонних сил – когда, например,она различает беса, сидящего верхом на крыше «Рудольфова дома»: «Должно, скоромноеварили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь».
В-третьих,нижегородские реалии служат для горьковского героя основой историческогознания. В повести «В людях» через городскую топографию он ощущаетсоприкосновение с древнейшими пластами народных верований, интерес к которымбыл навеян общением с бабушкой: «Овраг отрезал от города поле, названное именемдревнего бога – Ярило». По рассказам бабушки, «в годы ее молодости народ ещеверовал Яриле и приносил ему жертву». Работая в одной из лавок Гостиного двора,Пешков обращает внимание на торговавшего иконами и книгами чернобородого купца– «родственника староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженскихкраях». Уходящие корнями в древность устои и нравы поволжского старообрядчества,потаенные глубины нижегородского пространства проступают в пристальныхнаблюдениях героя над «старообрядцами из Заволжья, недоверчивым и угрюмымлесным народом», которые «приносили продавать древнепечатные книгидониконовских времен или списки таких книг, красиво сделанные скитницами наИргизе и Керженце».
Синхронныйуровень творческого постижения «нижегородского текста» связан в повестяхГорького прежде всего с воссозданием густой конкретики городской жизни, сложных,зачастую остро конфликтных отношений с ней автобиографического героя.
Приизображении городских, уличных пейзажей у Горького происходит взаимодействиепредметно-бытового и нравоописательных аспектов, нередко используется принципконтрастных наложений. В «Детстве» существенным оттенком в этих картинахстановятся лейтмотивы скуки, пыли, пропущенные через переживания повествователя(«очень манило на волю, вечерняя грусть вливалась в сердце», «глядя вниз напустую улицу, окаменел в невыносимой тоске»). Иногда это томящее чувствонеудовлетворенности вяло текущей повседневностью укрупняется и разрастается вразвернутый метафорический образ: «Скучно; скучно как-то особенно, почтиневыносимо; грудь наполняется жидким, теплым свинцом, он давит изнутри, распираетгрудь, ребра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькойкомнатке, под гробообразным потолком». В уличных пейзажах примечательнапредметная выпуклость воссоздания городских реалий: это и Острожная площадь, иСенная площадь, что вся «изрезана оврагами», и «тухлый Дюков пруд», и «толстая,приземистая церковь Трех Святителей», и улицы перед ярмаркой, которые «былиобильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким рабочим людом».Это и промышленное Сормово, в обрисовке которого доминирует натуралистическаяобразность, передающая агрессивное подавление всего человеческого: «заводтошнило пережеванными людьми», «волком выл гудок», заводские ворота уподоблены«беззубому рту», куда «густо лезет толпа маленьких людей», «улица была похожана челюсть, часть зубов от старости почернела»…
Вэтих и иных картинах проступает глубинный антиномизм авторских интуиций онациональном бытии. Сквозь тоскливое видение живущих по тягостной инерции людей,подобных «задумчивым тараканам на шестке печи», их «слинявших домов», напоминающих«нищих на паперти», уличной пыли, которая «вспухла, стала глубже, чернее», –все же прорывается ощущение скрытого артистизма, неуничтожимой красоты, растворенныхи в городских строениях (в «старом остроге» есть «что-то грустно-красивое, внушительное»),и в извечно тянущейся к прекрасному человеческой жизни: «В доме напротив –музыка, множество струн поют грустно и хорошо»; в кабаке выразительно звучал«усталый, надломленный голос… кривого нищего Никитушки».
Вобеих повестях глубоко раскрываются коллизии взаимоотношений героя с городскойсредой. Переживание личностных и социальных унижений («все-таки улица всегдабила меня», «неизменно возмущала жестокость уличных забав») парадоксальносочетается у Пешкова с жгучим интересом к уличной жизни («убегал со двора, неглядя на дедов запрет»), усиливающей в нем страсть к отнюдь неотвлеченно-кабинетному человековедению, когда он «шатался по грязным улицамслободы, присматриваясь к ее шумной жизни».
Повесть«В людях» явила расширение художественной панорамы городской жизни, визображении которой сохраняют свое значение обытовляющие, опредмечивающиесравнения («поднималась белая, как сахар, колокольня Напольной церкви;кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожа»), обнаруживающиепреобладание тела над жизнью духа: «По улице, как по реке, плывут ярко одетыебольшие куски тела». Здесь более объемно выведены картины городских окраин, что«робко смотрели окнами на пыльную дорогу». В их мозаике проступает сквознойобраз «израненной земли», открываются неоскудевающие источники обогащенияличностного опыта: «Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, изулицы в улицу, забираясь в самые глухие углы». Многоликий Нижний Новгород становитсядля героя почвой интуитивных представлений обо всем окружающем мире. С однойстороны, город может прорисовываться в апокалипсическом свете, как, например, вовремя весеннего разлива («мертвый город, утонувший в серой, холодной воде»), нос другой – зная «насквозь» городскую ярмарку, герой моделирует в воображениикартины далеких стран: в «настроении тревожной неудовлетворенности» емухотелось убежать в Персию, поскольку «очень нравились персияне-купцы наНижегородской ярмарке».
Посравнению с «Детством», во второй части трилогии более детально прослеживаетсяразвитие творческого отношения Пешкова к наблюдаемой и осмысляемой им городскойреальности. Здесь возникает рефлексия о чувственных инструментах художническогопознания обжитого городского пространства посредством звуковых, обонятельныхподробностей: «унылый звон» церквей «всегда в памяти уха», «эта жизнь – почтибеззвучна, до немоты бедна звуками», «из форточки густо течет меднострунныйзвон», скука «имеет свой запах – тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляногомасла», «особенные запахи… сквозь форточки освещенных окон»…
Пытливыйвзгляд повествователя проникает в скрытое от посторонних глаз домашнеепространство, являющее внутреннее, «частное» бытие города. По его признаниям, «надальних улицах можно было смотреть в окна нижних этажей», «много разных картинпоказали мне эти окна», и впоследствии «много подобных картин навсегда осталосьв памяти моей». Эти наблюдения диктовались не праздным любопытством, нонастойчивым стремлением творчески освоить для себя материал окружающейдействительности, приблизиться к ответам на мучительные вопросы о том, «какаяэто жизнь, что за люди живут в этом доме». Фрагменты многих «чужих» судебпроецировались им на собственный опыт, становились гранями его индивидуальногомирочувствия. В этом плане показательно пристальное, сплавляющее реальное счудесным и надвременным всматривание Пешкова во внутреннюю жизнь «дома на углубезлюдных улиц – Тихоновской и Мартыновской», откуда доносилась игра «накакой-то скрипке, чудесной мощности и невыносимой» и слышалось пение, «точнокто-то сильный и добрый пел, закрыв рот».
Психологическиподобное притяжение героя к атмосфере домашнего уюта глубоко мотивировано вобеих повестях его собственной выброшенностью из привычного домашнего уклада «вбезжалостный поток массовой жизни» [8, с.70]. Сквозным становится сюжетвынужденной смены дома, неизбежной утраты связанной с ним уникальной картиныбытия (на Полевой, Канатной улицах, в Кунавине, Сормове, затем в различныхнедолговременных пристанищах периода пребывания «в людях»). У Алеши Пешкова«частые переезды усиливают ощущение неустроенности. В домах жизнь уродливообесценена, люди обезличены… Негативная предметно-бытовая детализация местобитания материализовала картину странной жизни» [7, с.67]. Активное постижение«чужого» опыта домашнего бытия в близкой для самого повествователя городскойсреде приобретает в определенной степени компенсирующее, «жизнетворческое»значение, восполняет лакуны в индивидуальной картине мира. Это обстоятельстводает основания рассматривать горьковскую трилогию как произведение оформировании личности художника, ибо Пешков «преобразует свои наблюдения ипереживания в творческий опыт» [4, с.41], здесь «рождается особый тип художника,цель которого – пробуждение и активизация энергии, направленной на практическоежизнетворчество» [4, с.97].
Рельефновыделяется в повестях сакральное храмовое пространство – от промелькнувших вначале «Детства» «золотых глав» Успенской церкви вблизи каширинского дома. Вповести «В людях» возникает элемент снижения этой сферы вследствие еекажущегося слияния с царящей вокруг рассказчика непросветленностью, когда онделится унылым, оглушающим впечатлением от великопостного звона: «Ударыколокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь отэтого». Однако чаще всего церковный мир видится Пешкову в качествеодухотворяющего инобытия по отношению к текущей повседневности. Как замечает вразговоре с ним церковный сторож, весь город «с колокольни… краше». Позднее исам герой, попадая в храм, ощутит здесь торжество света, где иконостас «точноплавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный поламвона»; приобщится к духу исцеляющей гармонии, благодаря которой сердце«омывалось в неясных, горячих мечтах». Этот духовный мир подчас выходит засобственно церковную ограду и наполняет собой городскую среду, в связи с чем вповести весьма примечательным становится эпизод, когда «в субботу на Пасхеприносят в город из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской Божиейматери». Явная «неканоничность» поведения героя («трепетно поцеловал икону влицо, в губы») продиктована его подспудным желанием переступить водоразделБожественного и человеческого миров, приблизиться к тому заповедному райскомупространству, о котором он не раз слышал в бабушкиных рассказах: «Я любилБогородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедныхлюдей все цветы, все радости».
Развертывание«нижегородского текста» в первых частях горьковской трилогии сопряжено с«эффектом расширяющегося пространства» [5, с.52]: от рукотворного городскогомира в прошлом и настоящем – к постижению богатейшего природного ландшафта этойземли. В таком движении обнаруживается «центробежная энергия» [5, с.48]изобразительного ряда, «выводящая повествование в более широкиепространственные координаты – географические, онтологические и бытийные» [5, с.48].
Воспроизведениеприродной панорамы намечается в «Детстве», когда сквозь «едкую, мелкую пыльдня» герой прорывается к космическому чувству мировой беспредельности, ощущениютого, «как разгораются звезды, бесконечно углубляя небо», как «тишина мягкогладит сердце теплой, мохнатой рукою».
Вовторой же повести эта панорама получает дальнейшую художественную детализацию.Прежде всего обращает на себя внимание экспрессивная прорисовка волжских видовв их нераздельности и неслиянности с перипетиями городской жизни и людскимисудьбами. Речной пейзаж может представать здесь в интерьере города, и тогда егоизображение характеризуется предметной «плотностью»: «Гудит, вздувается лед, хлюпаетвода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотыекресты». Но чаще данный пейзаж оказывается внеположным городу и знаменуетосвобождение от монотонных ритмов его существования. Когда герой предпринимаетотчаянное бегство от хозяев, упоение открывшимся простором ассоциируется у негоименно с Волгой: «Волга разлилась широко, на земле было шумно, просторно». Поего замечанию, постепенное приобщение к миру чтения открывает ему новую мерупознания привычных с детства видов, так как «теперь, глядя в заволжские дали, яуже знал, что там нет пустоты».
Душевноевживание в явленное и вместе с тем таинственное течение Волги, Камы вызывает уАлеши Пешкова особый творческий настрой, позволяет обрести неожиданные ракурсысоздания картины мира. Одним из них выступает просветляющий взгляд на мир«издали, с реки», под действием которого «все кажется приятным, все – точноигрушечное, забавно мелко и пестро. Хочется крикнуть на берег какие-то ласковые,добрые слова, – на берег и на баржу». Иная «оптика» художественного зрениявозникает при взгляде сверху на саму реку, что тоже открывает неординарнуюперспективу восприятия знакомого пространства: «Смотрю с горы Кремля на Волгу, –издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь».Иногда внимание героя сосредотачивается на отдельных деталях волжского пейзажа,которые получают расширительную, символическую интерпретацию – как, например, «волнующая»его воображение арестантская баржа, что «похожа на гроб» и кажется «такойлишней на просторе широко разлившейся реки». Намеченная в этих наблюденияхбытийная антиномия свободы и несвободы в человеке и окружающей действительностиразвернется в итоговом для данной повести созерцании Алешей Пешковым Волги, гдев изначально урбанистической картине обнаруживается космизм художественногомировосприятия: «Возвращаясь вечером с Ярмарки, я останавливался на горе, устены кремля, и смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в небесахогненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минутывся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и еелениво тащит куда-то невидимый пароход».
Важнойсоставляющей нижегородского хронотопа становится и сквозное для повести «Влюдях» изображение окружающего город лесного пространства. Под воздействиемрассказов деда и бабушки о лесах как «Господних садах» в сознании герояскладывается мифопоэтический ореол восприятия леса в качестве одушевленной«темной рати», где «крылатые ели – как большие птицы; березы – точно девушки».Походы в Кстовский лес на ловлю птиц побуждают его к преображающему, поэтическомуосмыслению и пространства «белого Нижнего Новгорода», и вечно подвижнойволжской стихии, с «редкими огоньками на мачтах последних пароходов и барж», ивсего природного мироздания, лесного космоса, что «налился сотнями птичьихголосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на земле». Подобноевозвышенное переживание, настоянное, впрочем, на нелицеприятном знании о«свинцовых мерзостях» жизни, активизирует раздумья повествователя о человеке, вкоторых просматриваются элементы «человекобожеской» утопии: как емупредставляется, по образу птиц «человек, отец красоты земной, создал в утешениесебе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чин». Унаследованное отстаршего поколения религиозное отношение к природным таинствам в сознаниирассказчика существенно трансформируется и переводится в иную мировоззренческуюплоскость.
Такимобразом, в автобиографических повестях Горького «нижегородский текст» явилсясмыслопорождающей основой изобразительного ряда и вобрал в себя объемныеисторические и культурные пласты. За образом одной из крупнейших губернийРоссии конца ХIХ в., ее общей атмосферы, среды, нравов, традиций проступает многосложная,исполненная острейших противоречий картина национальной действительности.Содержательным и композиционным стержнем данного хронотопа, при всей его«густой» населенности, становится история формирования индивидуальностиавтобиографического героя – как личности и художника, открывающего ипостигающего коренные бытийные антиномии. Антиномичное соприкосновениекризисных сторон социальной жизни и гармоничного в своих первоосновахвселенского мироздания художественно воплощается у Горького в масштабномсоотнесении рукотворного городского пространства и грандиозной природнойпанорамы.
Список литературы
1.Горький М. Детство. В людях / Вступ. ст. В.Чалмаев. М., 2005. Тексты повестейприводятся по данному изд.
2.Басинский П.В. Горький. М., 2005 (Жизнь замечат. людей: Сер. биогр.; Вып. 963).
3.Белова Т.Д. Образ российских и европейских городов в книге М.Горького «ЖизньКлима Самгина» // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч.ст. Н.Новгород, 2007. С.300 – 308.
4.Дефье О.В. Проза М.Горького о художнике и искусстве. М., 1996.
5.Захарова В.Т. Проза М.Горького Серебряного века: Монография. Н.Новгород, 2008.
6.Захарова В.Т. Нижегородский текст русской словесности: к постановке проблемы //Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007.С.3 – 8.
7.Иванов Н.Н. Типология художественной памяти М.Горького (детские ассоциации дома,семьи) // Человек и мир в творчестве М.Горького. Горьковские чтения 2006 г. Матер. междунар. конф. Н.Новгород, 2008. С.63 – 68.
8.Колобаева Л.А. М.Горький // История русской литературы. ХХ век. В 2 ч. Ч. 1:уч. для студентов вузов / В.В.Агеносов и др.; под ред. В.В.Агеносова. М., 2007.С.46 – 87.
9.Мережковский Д.С. Не святая Русь (Религия Горького) // Горький М. Детство. Влюдях / Вступ. ст. В.Чалмаев. М., 2005. С.516 – 528.
10.Оляндэр Л.К. Нижегородский и петербургский тексты в художественной системеМаксима Горького // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч.ст. Н.Новгород, 2007. С.25 – 33.
11.Толмачева Н.Ю. Нижний Новгород в малой прозе раннего М.Горького // Человек имир в творчестве М.Горького. Горьковские чтения 2006 г. Матер. междунар. конф. Н.Новгород, 2008. С.211 – 217.
ШешуноваС.В. Легенда о граде Китеже в контексте национального образа мира //Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007.С.359 – 362.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru