Ничипоров И. Б.
Основополагающийдля знаменитой поэмы А.Твардовского военный материал предопределяет трагедийнуюдоминанту художественного мировидения и, казалось бы, трудно совместим сосферой эстетического. Однако в исследованиях не раз обращалось внимание наприсутствие в поэтической картине мира авторской рефлексии о прекрасном и путяхего воплощения в эмпирической действительности; на то, что сам «Василий Теркинзаявлен как носитель эстетического идеала»[i]. Эти наблюдения носят, впрочем, спорадическийхарактер, не уясненными остаются как соотношение различных сфер эстетического, таки авторские подходы к их интерпретации.
Начинаяс вводной главки («От автора»), прорисовывается сквозная для поэмыхудожническая рефлексия о создаваемом произведении – «книге про бойца… безначала, без конца»[ii]. Впоследствии эти размышления входят в дискурсивное полепрямых обращений к читателю-собеседнику («Я – любитель жизни мирной – // Навойне пою войну»), оборачиваются моделированием воображаемого диалога с ним:
Ачитатель той порою
Скажет:
–Где же про героя?
Этобольше про себя.
Просебя? Упрек уместный,
Можетбыть, меня пресек.ледствии эти размышления входят в дискурсивное поле првогоразговорадаваемом произведении – «ичных сфер эстетического, так
Стержневымв лирических отступлениях становится лейтмотив дружбы автора с центральнымгероем («Не шутя, Василий Теркин, // Подружились мы с тобой»), через которогоустанавливается атмосфера задушевного общения с читателем («Всем придешься тыпо нраву, // А иным войдешь в сердца»), а в конечном итоге выстраиваетсяцелостная система взаимодействия субъектов эстетического переживания: автор –произведение – герой – читатель. Поэт предстает в образе «певца смущенного, петьпривыкшего на войне» и постигает особенности бытования и восприятияхудожественного текста во фронтовой повседневности, его усвоения сознаниемвоюющего бойца:
Навойне, как на привале,
Отдыхалипро запас,
Жили,«Теркина» читали
Надосуге… («В наступлении»)
Пустьчитатель вероятный
Скажетс книжкою в руке:
–Вот стихи, а все понятно,
Всена русском языке… («От автора»)
Присущеевоенной реальности теснейшее сопряжение жизни со смертью особым образомвоздействует на внутренний «возраст» книги, которая метафорически рисуется вкачестве мыслящей и чувствующей субстанции, прорастающей из «земных» корнейсвоего исторического времени и устремляющейся в бесконечность:
Сколькихих на свете нету,
Чтопрочли тебя, поэт,
Словнобедной книге этой
Много,много, много лет.
Исказать, помыслив здраво:
Чтоей будущая слава!
Чтоей критик, умник тот,
Чточитает без улыбки,
Ищет,нет ли где ошибки, –
Горе,если не найдет.
Вводнойглавкой открываются раздумья автора и об эстетике народного слова, которое нафронте способно прочнее связать человека с жизнью. В интуициях о том, что непрожить «от бомбежки до другой // Без хорошей поговорки // Или присказки какой»,проявляются не уничтожаемые опасностями войны эстетические запросы личности. Ав главе «На привале» полушутливый вопрос Теркина бойцам («А кому из васизвестно, // Что такое сабантуй?») позволяет заглянуть в смысловые глубиныпоэтически звучащей народной речи. Любуясь красотой меткого устного слова(«Хорошо, когда кто врет // Весело и складно»), автор дивится тому, какразличение «малого», «среднего» и «главного» сабантуя позволяет емко охватитьмногоразличные перипетии противостояния врагу – от «первой бомбежки», минометногообстрела до встречи с вражескими танками. Поэтически-иносказательное слово вустах бойца становится осязаемой явью:
Сабантуй– одно лишь слово –
Сабантуй!..Но сабантуй
Можетв голову ударить,
Или,попросту, в башку…
Творческаясила «шутки-поговорки» искусно передается в поэме стилевой синергией прямойречи центрального героя, отливающейся в емкие афоризмы («Не горюй, у немца этот– // Не последний самолет»; «А еще нельзя ли стопку, // Потому как молодец?»), исобственно авторского слова – как, например, в развернутом описании ночующего вполевых условиях бойца:
Тяжела,мокра шинель,
Дождьработал добрый.
Крыша– небо, хата – ель,
Корнижмут под ребра.
Спит,забыв о трудном лете.
Сон,забота, не бунтуй.
Может,завтра на рассвете
Будетновый сабантуй. («На привале»)
Предметомэстетического осмысления становится и энергия боевого, призывного слова(«Взвод! За Родину! Вперед!»), которое, несмотря на частую повторяемость, вновьи вновь «вступает» в душу «властью правды и печали, // Сладкой горечи святой».В то же время пребывание на фронте не вытравляет из души героя и авторанавеянного воспоминаниями о родных краях песенно-поэтического слова. Здесьзапечатлевается сам процесс естественного рождения «этой песни или речи», элегическаямелодия которой обретает постепенную вербализацию:
Ив пути, в горячке боя,
Напривале и во сне
Внем жила сама собою
Речьк родимой стороне:
–Мать-земля моя родная,
Сторонамоя лесная,
Приднепровскийотчий край,
Здравствуй,сына привечай!.. («На Днепре»)
Интуицияо собирательном характере авторства этой «грядущей громкой песни о Днепре», «остраде неимоверной // Кровью памятного дня» свидетельствует в то же время овесомости авторской индивидуальности, ее непосредственного, живого опыта: «Но очем-нибудь, наверно, // Он не скажет за меня… // Я там был. Я жил тогда…».
Подчеркиваяпри описании Теркина второстепенность внешней привлекательности («Красотоюнаделен // Не был он отменной»), автор сосредотачивается на изображении красотыдушевного склада личности, однако идет к ее постижению не через углубленныйпсихологический анализ, но через раскрытие эстетики бытового поведения.
Так,в передаче самоощущения и поведения солдата на фронте («Курит, ест и пьет сосмаком // На позиции любой») становится очевидной красота народного устояния висторических испытаниях. А в главе «Два солдата» в воссоздании сцен домашнейжизни стариков автор выдвигает на первый план эстетику мирного труда, формирующегочеловеческую душу. Это становится значимым в эпизодах починки Теркиным старойпилы («Завалящая пила // Так-то ладно, так-то складно // У него в руках пошла»),давно остановившихся часов («Но куда-то шильцем сунул, // Что-то высмотрел впыли»).
Особымпредметом изображения выступает в поэме эстетика домашней жизни русскогочеловека, вбирающая культуру бытового общения, дружеского, семейного застолья идаже бодрящего тело и душу мытья в бане… В главе «Перед боем» красноречивымидеталями проведено разграничение будничного и торжественного состояний вдомашнем быту принимающей солдат жены командира: «Полотенца с петухами //Достает, как для гостей». При посещении же Теркиным стариков («Два солдата»)эстетическое начало обнаруживается в органичной степенности и неторопливостизастольного общения, протекавшего «так-то ладно, так-то складно // Поглядишь –захочешь есть». Эстетическим смыслом наполняется здесь и жестовая пластика приописании героя («все припомнил, все проверил»; «И, как долг велит в дому, //Поклонился и старухе, // И солдату самому»). Примечательна здесь «драматургия»разговора Теркина со стариком об исходе войны. На прямое вопрошание старика(«Побьем мы немца // Или, может, не побьем?») герой отвечает не сразу, но, ощущаясерьезность разговора, берет естественную паузу («Погоди, отец, наемся, //Закушу, скажу потом») и вкладывает в краткий ответ всю душевную энергию:«Побьем, отец».
Вэстетическом запечатлении «банного труда желанного» («В бане») постигаютсявнешне несхожие проявления народного характера, с его «лихим удальством», любовьюк «празднику силы всякому» – и одновременно неспешной сосредоточенностью, внутреннейсилой, предопределяющей готовность к подвигу:
Ис почтеньем все глядят,
Какопять без паники
Неспеша надел солдат
Новыеподштанники.
Вгимнастерку влез солдат,
Ана гимнастерке –
Ордена,медали в ряд
Жаркимпламенем горят…
Немаловажноеместо занимает в произведении прямое изображение сферы искусства и ее места вповседневной фронтовой жизни. Основное внимание в этом плане уделено игре нагармони, мастерами которой выступают и Василий Теркин («Гармонь»), и егонесостоявшийся «двойник» Иван Теркин («Теркин – Теркин»). Со знанием делапоказывается подготовка сноровистого гармониста к игре («Для началу, дляпорядку // Кинул пальцы сверху вниз»). Начавшись в сугубо личностном, индивидуальномключе, с припоминания «стороны родной смоленской // Грустного памятного мотива»,теркинская игра обнаруживает в себе колоссальный коммуникативный потенциал истихийно, исподволь для самого исполнителя становится рассказом о судьбах досих пор незнакомых Теркину трех танкистов, потерявших своего командира – тожеувлеченного гармониста:
И,сменивши пальцы быстро,
Он,как будто на заказ,
Здесьповел о трех танкистах,
Трехтоварищах рассказ.
Непро них ли слово в слово,
Нео том ли песня вся.
Ипотупились сурово
Вшлемах кожаных друзья.
Вразвернутых раздумьях о силе искусства автор выдвигает на первый план эстетикуживого отклика, индивидуальную и в то же время широко собирательную адресациюпроизведения. Теркинская игра, свободно переходящая от «грустного напева» квеселым плясовым ритмам, раскрывает неисчерпаемые для народной души ресурсыпревозмогания тяжких потрясений: «Все, что может быть на свете, // Хоть бы что– гудит гармонь». Сходный психологический смысл получает и артистическоеповедение центрального героя в непростых житейских обстоятельствах – как, например,в главе «О потере», где он творчески представляет, как будет возвращатьмедсестре позаимствованную у нее некогда шапку: «Как на сцене, с важным жестом// Обратился будто к той…».
Многосложнойсферой эстетического изображения выступает в поэме и собственно военнаядействительность, выведенная как в частных, так и в панорамных картинах. Этокрасота солдатской выправки, помогающая выстоять в испытаниях войны («Доложилпо форме, словно // Тотчас плыть ему назад») и ободряющая многих на поле боя.При изображении «лейтенанта щеголеватого», который бесстрашно повел вперед свойвзвод, ярко выраженное эстетическое восприятие способствует усилениюгероико-трагедийного эффекта:
–Молодцы! Вперед, ребята! –
Крикнултак молодцевато,
Словнобыл Чапаев сам.
Тольковдруг вперед подался,
Оступилсяна бегу,
Четкийслед его прервался
Наснегу… («В наступлении»)
Легендарные«чапаевские» ассоциации приобретают эстетический смысл и при описаниинаградившего Теркина генерала («Генерал»): «Есть привычка боевая, // Естьминуты и часы… // И не зря еще Чапаев // Уважал свои усы».
Сознательноизбегая излишне героизирующего пафоса в изображении войны и потомуостанавливаясь на таких заведомо «неэффектных» ее эпизодах, как безвестнаяпереправа или бой «за некий, скажем ныне, населенный пункт Борки», поэтпривносит, однако, долю эстетического видения батальной панорамы, попутноподчеркивает отталкивающий антиэстетизм в облике врага («До чего же онпротивный – // Дух у немца из рта»). В главах «Теркин ранен», «В наступлении»глазами воюющих солдат показана неповторимая «окопная» эстетика, котораясостоит в любовном одушевлении, «одомашнивании» родной, действующей «в лад» счеловеком боевой техники:
Нерасскажешь, не опишешь,
Чтоза жизнь, когда в бою
Зачужим огнем расслышишь
Артиллериюсвою.
Воздухкруто завивая,
Снедалекой огневой
Ахнет,ахнет полковая,
Запоетнад головой.
Ас позиций отдаленных,
Сразубудто бы не в лад,
Ухнетвдруг дивизионной
Добройматушки снаряд.
Ипойдет, пойдет на славу,
Какиз горна, жаром дуть,
Своем, с визгом шепелявым
Расчищатьпехоте путь… («Теркин ранен»)
Важнойгранью художественной баталистики становится в поэме ощущение единства иорганичного взаимоусиления разных родов войск, ассоциирующееся с чувствомнародной сплоченности в совершении ратного подвига:
–Танки действовали славно.
–Шли саперы молодцом.
–Артиллерия подавно
Неударит в грязь лицом.
–А пехота!
–Как по нотам,
Шлапехота. Ну да что там!
Авиация– и та…
Словом,просто – красота. («В наступлении»)
Применяякомпозиционный прием мгновенного смещения точки зрения, автор неожиданнопереходит от военных сцен к постижению гармонии природы, мирного бытия: «Отокопов пахнет пашней, // Летом мирным и простым… // Фронт. Война. А вечердивный // По полям пустым идет». В одушевляющем изображении природы Твардовскийопирается на принципы народнопоэтической образности («Над тобой, над речкой, выплакать,// Может, выйдет мать бойца»), расширяет горизонты художественной картины мирапосредством лирических «вкраплений»: «Бой в разгаре. Дымкой синей // Серый снегзаволокло». Подобные небольшие вставки достигают иногда масштаба развернутогоотступления. В автобиографической главе «О себе» на первый план выступаетэстетическое, пропущенное через детское сознание восприятие природного бытия –«милого леса, где я мальчонкой // Плел из веток шалаши». В воспоминанияхлирического «я» прорисовывается не поврежденная последующими потрясениями сферапрекрасного, однако через поэтику экспрессивных отрицаний здесь передаетсягорькое ощущение гармоничного мира на пороге уничтожения («Отчий край, ты естьиль нет?»):
Лес– ни пулей, ни осколком
Непораненный ничуть,
Непорубленный без толку,
Безпорядку как-нибудь;
Некорчеванный фугасом,
Неповаленный огнем…тиэстетизм в облике врага (" — красота.!
усиленияразных родов войск, ассоциирующееся с
Многоплановымии содержательно богатыми оказываются сферы эстетического в военной поэмеА.Твардовского. Центром этого образно-смыслового поля стала сквозная рефлексиятворца над создаваемым текстом, над эстетическими взаимодействиями автора, героя,читателя и рисуемой в «книге про бойца» действительности. Это также эстетикабытового поведения, характерная для национальной традиции культура домашнего, повседневногообщения; и само искусство как сердцевина жизненного пространства автора иперсонажей. В этом ряду – и различные грани батальной эстетики, в которойпреломляется мироощущение воюющего солдата; и резко контрастирующая с войнойкрасота природы, мирной жизни, восстанавливающая, в противовес разрушительнойстихии лихолетья, единство микро- и макрокосма.
Список литературы
[i]Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Александр Твардовский // Лейдерман Н.Л., ЛиповецкийМ.Н. Современная русская литература: В 3-х кн. Кн. 1. Литература «Оттепели»(1953 – 1968): Учебное пособие. М., 2001. С.158.
[ii]Твардовский А.Т. Василий Теркин. Поэмы, стихотворения. М., 2004. С.8. Далеетекст произведения приводится по данному изд.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/