Лесковский цикло праведниках и народная культура
Содержание
Введение
Основнаячасть
Заключение
Библиографическийсписок
Введение
На Орловщине,в селе Горохово, 4 (16) февраля 1831 года в семье небогатого судейскогослужащего, поповича Семена Дмитриевича Лескова родился сын Николай.
В Орле,недалеко от крутого обрыва над рекой Орликом, некогда стоял высокий деревянныйдом с мезонином, в котором прошло его детство. Семья Лесковых жила в нем до1839 года, когда чиновник орловской уголовной палаты, отличавшийся «твердостьюубеждений», близкий в прошлом к Рылееву и Бестужеву, ушел в отставку,резко разойдясь во взглядах с губернским начальством. Семья переселилась вКромской уезд на небольшой хутор Панино. Там, как вспоминает писатель, где «былаводяная мельница с толчеею, сад, два двора крестьян и около сорока десятинземли».
Обаяниеродной стороны овладевало воображением мальчика. Навсегда запали в его памятьпредания русской старины, легенды о чудесных странниках и благородныхразбойниках, крестьянских поверьях, которые слышал он в глуши Кромского уездаот нянюшек и дворовых. На всю жизнь проникся будущий писатель народныммиропониманием. Лесков, по воспоминаниям современников, «верил в народныеприметы, хотя и старался этого не показывать». Всю жизнь он испытывалглубокий интерес к народному творчеству, без которого невозможно ощутитьполноту духовности народа. Постижение народной жизни рождалось, прежде всего, всамом непосредственном общении с товарищами детства, подневольными крестьянами.
Творчество Лесковатрудно сопоставить с произведениями русских писателей XIX века, — и это непотому, что его талант не так велик, как у признанных классиков литературы, а всилу того, что Лесков смотрит на жизнь под другим углом, пытается уловить в нейчто-то свое, иное, нежели его предшественники и современники. Л. А. Аннинскийтак говорит об этой особенности писателя: «Лесков смотрит на жизнь скакого-то другого уровня, чем Толстой или Достоевский; ощущение такое, что онтрезвее и горше их, что он смотрит снизу или изнутри, а вернее — из „нутра“.Они с необъятной высоты видят в русском мужике… неколебимо прочные основырусского эпоса — Лесков же видит живую шаткость этих опор: он знает в душенарода что-то такое, чего не знают небожители духа, и это знание мешает емувыстроить законченный и совершенный национальный эпос». Но может быть, ине в этом цель художественного изображения? Своеобразие творческого подходаписателя в том, что он не пытается заковать образ в рамки той или инойтрадиции, он смотрит на жизнь гораздо шире.
Основнаячасть
Вконце жизненного пути Николай Семенович Лесков, оценивая созданное им за тридесятилетия подвижнического служения литературе, сказал А. И. Фаресову, своемупервому биографу; «Сила моего таланта в положительных типах… Эти „Однодумы“,»Пигмеи", «Кадетские монастыри», «Инженеры-бессребреники»,«На краю света» и «Фигуры» — положительные типы русскихлюдей". А значительно ранее в письме к И. С. Аксакову он очень точноопределил характернейшую черту своего творчества; «Я, рисуя реально,всегда стараюсь найти частицу добра в описываемых лицах. Это я действительноищу, нахожу и отмечаю всегда с усиленным старанием».
Неустанныепоиски добра и добрых людей с неизбежностью привели Лескова к знаменитому циклурассказов и легенд «Праведники». Цикл складывался постепенно: в егооснову лег сборник 1880 года «Три праведника и один Шерамур», кудавошли «Пигмей», «Однодум», «Кадетский монастырь».Позднее Лесков значительно расширил состав книги.
Впредисловии к сборнику Лесков рассказал предысторию книги: о том, как имовладело «лютое беспокойство», вызванное мрачными словами «большогорусского писателя» (А. Ф. Писемского), объявившего, что он во всех соотечественникахвидит лишь «одни гадости» и «мерзости». С точки зренияЛескова, это глубоко несправедливое мнение, отчаянный и гнетущий пессимизм. «Как,— думал я, — неужто, в самом деле, ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русскойдуше не видать ничего кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либозаметил художественный глаз других писателей, — одна выдумка и вздор? Это нетолько грустно, это страшно».
Жгучаядушевная потребность и побудила Лескова «искать праведников».Расспросы и «розыск» привели к открытию не праведных, а простохороших людей. Рассказы о них и предложил он читателю с просьбой рассудить, чтов его «антиках», «теплых и живых» чудаках «возвышаетсянад чертою простой нравственности».
ПредисловиеЛескова с «хитринкой»; в нем есть своего рода вызов, лукавство.Автору «Соборян», «Захудалого рода», «Запечатленногоангела» не было никакой необходимости вдруг пуститься в путешествие постране в поисках положительных русских типов. Они давно уже обрели достойноеместо в произведениях писателя, по словам одного из героев Горького, «пронзившего…всю Русь». И конечно не случайно Лесков позже включил в цикл «Праведники»написанный еще в начале 1870-х годов рассказ «Очарованный странник»,герой которого Иван Северьянович Флягин («в полном смысле богатырь, ипритом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушкуИлью Муромца») мечтает «за народ умереть». С полным правомЛесков мог причесть к праведникам и героев «Павлина», «На краюсвета», святочных рассказов.
Даи начал Лесков «розыск» в местах и ведомствах, природой вещейсозданных для взращивания мздоимцев, палачей и «службистов». Герой «Пигмея»,«служил… в ведомстве с. петербургской полиции и, на самом ничтожномместе: на обязанности его лежало распоряжаться исполнением публичных телесныхнаказаний». Естественно, что он к своим обязанностям привык, исполняя ихсо спасительным и необходимым в таком деле автоматизмом. В «Однодуме»повествуется о квартальном, в «Кадетском монастыре» — о тех,, кого «любятпредставлять сплошь „скалозубами“».
Неследует, впрочем, торопиться с выводом, что целью Лескова было парадоксальнымиситуациями и сочетаниями поразить читателя. В преднамеренности, сказавшейся ввыборе героев и сюжетов первых рассказов о праведниках, по-своему выразилосьширокое гуманистическое миросозерцание" писателя, врага любых «гуртовых»и скороспелых приговоров на основании только сословной или служебной «видимости».Логично предположить, что, создавая «Пигмея», Лесков вспоминал словавысоко чтимого им Герцена: «Ничего в мире не может быть ограниченнее ибесчеловечнее, как оптовые суждения целых сословий по надписи, по нравственномукаталогу, по главному характеру цеха».
ГероиЛескова, как правило, люди маленькие, занимающие незначительные должности, — «настоящиепигмеи», «мелкотравчатые». Писатель предельно заостряетситуацию, показывая, «что может сделать для ближнего самый маленькийчеловек, когда он серьезно захочет помочь ему» («Пигмей»), докакого «неожиданного акта дерзновенного бесстрашия» («Однодум»)способен он в особенные минуты подняться. А солдата Постникова («Человекна часах») Лесков называет «героическим лицом», хотя вообще онстарается избегать высоких слов, всячески подчеркивая земную и очень «простую»,гуманную суть характеров и дел своих деликатна совестливыхчудаков-правдолюбцев, «которые любят добро просто для самого добра и неожидают никаких наград за него, где бы то ни было». В то же время жизньРыжова, воспитателей кадетов и других правдоискателей, по убеждению Лескова,есть именно трудный, величественный подвиг. Лесков писал в заметке «Огероях и праведниках»: «Прожить изо дня в день праведно долгую жизнь,не солгав, не обманув, не слукавив, не огорчив ближнего и не осудив пристрастноврага, гораздо труднее, чем броситься в бездну, как Курций, или вонзить себе вгрудь пук штыков, как известный герой швейцарской свободы...»
«Младопитатели»кадетского монастыря не герои, но, настаивает Лесков, несомненные праведники,да еще жившие в «глухую пору» николаевской реакции, во времена, «вкоторые святое и доброе больше чем когда-либо пряталось от света» К томуже они были «не из чернородия и не из знати, а из людей служилых,зависимых,.коим соблюсти правоту труднее.,.» Директор «обители»Перский, эконом Бобров, «воспетый Рылеевым», доктор Зеленский, архимандритИриней Нестерович — все эти бессребреники и холостяки («Мне провидениевверило так много чужих детей, что некогда думать о собственных», —говорил безукоризненно честный и доблестный генерал-майор Перский) оставалисьпреданы высшему человеческому долгу, что, как прекрасно показано в рассказе, вих положении после событий 14 декабря 1825 года было равнозначно героизму Ониспасли тысячи душ, оставшись жить в памяти своих «детей» навечно. «Такиелюди, стоя в стороне от главного исторического — движения, как правильно думалнезабвенный Сергей Михайлович Соловьев, сильнее других делают историю», —поясняет главную и очень глубокую мысль произведения писатель. Лескова всегдавлекло к прошлому, и особенно к той «глухой поре», в которую делали историюправедники «Кадетского монастыря» и совершил подвиг солдат Постников,чья нервная натура (дошел до «сомнений рассудка») не выдержала криковутопавшего. В «Человеке на часах» (по определению писателя, это «отчастипридворный, отчасти исторический анекдот») преобладают ирония и гневЛескова, достигающие кульминационной точки в предпоследней главе рассказа, гдена сцене появляется новое и отнюдь не героическое лицо «пьесы» — «тихоструйный»митрополит с «восковыми перстами», цинично внушающий, что «наказание…на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов,ни духу Писания», и «воину претерпеть за свой подвиг унижение и раныможет быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком».
Митрополит— это «катехизатор» Филарет Дроздов, фигура особенно ненавистнаяЛескову, любившему повторять слова историка С. М. Соловьева: «Николайпогубил тысячи, а Филарет тьмы». Духовный владыка разрешает сомнения «службистов»,вполне разделяя мнение полковника Свиньина, державшегося «того правила,что на службе всякая вина виновата». Митрополит доволен тем, как счастливозакончилось неприятное и чрезвычайное событие. Доволен, понятно, получившиймедаль «лжеспасатель». Удовлетворены и все остальные герои, в томчисле Постников* заслуживший «награду» на спине, по приказу Свиньиназапечатленную не испорченными «либерализмом» новобранцами. Уже «вознагражденный»,он благодарит «высокородие» за «отеческую милость». Лишьавтор отказывается присоединиться к «патриархальной» идиллии, ставяпоследнюю точку над в рассказе: «вероятно и сам бог был доволен поведениемсозданной им смирной души Постникова».
Гуманныйкомандир роты Миллер бессилен чем-либо облегчить участь часового. Напротив, егозаступничество только усугубило наказание. Бессилен и «неутомимыйправдолюбец» Фермор, этот «чудак, опоенный самою щекотливоючестностью», отказавшийся купаться в золоте, но и не пожелавший уйти вмонастырь, последовав благому «правилу» Брянчанинова и Чихачева: «отыдиот зла и сотвори благо» («Инженеры-бессребреники»). Лесковвоздает должное честности и благородству несостоявшихся инженеров, очень хорошопонимает логичность, даже неизбежность их «бегства» из мира, но емугораздо ближе и симпатичнее смелый «боец» Николай Фермор, который «нехотел бежать от жизни в свете, а, напротив, хотел борьбы со злом… хотелвнести посильную долю правды и света в жизнь».
Фермор— трагическая фигура, а сдержанный, стилизованный под документальную хроникурассказ «Инженеры-бессребреники», пожалуй, самое грустноепроизведение в цикле «Праведники». Отчаянием, превосходящим мрачныесуждения «большого русского писателя», веет от слов из письмаФермора: «Я не вижу смысла жить в том ужасном сознании, что чести инастоящему благородству нет места в русской жизни..».Неизлечима «болезнь»героя, потерявшего «веру в людей». В донкихотстве Фермора, как и вовсяком донкихотстве, есть и смешная сторона. Его речи слишком не соответствуютсреде и обстоятельствам. Лесков рельефно вскрывает всю несостоятельность ибессмысленность усилий героя что-либо изменить в самом капище зла. Обычнописатель добродушно подсмеивается над своими трогательными чудаками. Но здесьгосподствует скорбное недоумение автора, шаг за шагом прослеживающего какдонкихотство «переходит в трагизм»: Петербург, Варшава, сумасшедшийдом на седьмой версте и, наконец, самоубийство героя, «который желалпереведаться со злом и побороть его в жизни», а в итоге «сампохоронил себя в бездне моря», В небольшом историческом «анекдоте»(«Человек на часах»)и «бытовых апокрифах» («Инженеры-бессребреники») с исключительнойхудожественной силой обрисован Лесковым духовный климат и характеры эпохитридцатых годов («директории»).
«Розыск»праведников среди «людей служилых» дал парадоксальные в трагическиерезультаты: «неберущий квартальный» Рыжов, инженеры-бессребреники,петербургский полицейский, совершивший «измену», часовой, нарушившийустав, «скалозубы», оказавшиеся людьми «такого ума, сердца,честности и характеров, что лучших, кажется, и искать незачем», «бывшийофицер, да еще и без всякой благородной гордости» Вигура. Пестрое собраниечудаков и правдоискателей — «маленьких великих людей», по точному иобразному определению Горького.
Ивсе же в центре книги не они, а легендарные богатыри «Очарованногостранника», «Несмертельного Голована». Улавливая типичные черты устногонародного творчества, Лесков создает «легенды, нового сложения»: «Этоих эпос, и притом с-очень, „человечкиной душою“». Прослеживая,каким путем складывается современная легенда, писатель менее всего стремился кпедагогическим или публицистическим целям — изобличению суеверия темной массы,простонародной «глупости». Лесков бережно передает «ребяческуюпоэзию» народной легенды, убежденный, что познать, «как складываетсялегенда, не менее интересно, чем проникать, как делается история».
Движениелегенды с наибольшей отчетливостью прослежено Лесковым в «НесмертельномГоловане». Прост состав легенды и очевидны обстоятельства (эпидемия),взрастившие ее: «В этакие горестные минуты общего бедствия народ выделяетиз себя избранника, и тот творит чудеса, которые делают его лицом мифическим,баснословным, „несмертельным“. Начало легенде положил Голован тем,что „безбоязненно входил в зачумленные лачуги“ и его „язва некасалась“, чему „не умедлили подыскать сверхъестественное объяснение“,а мифическим героем он стал после рассказа мужика Паньки о том, как „молокан“отрезал икру у ноги и бросил ее в реку: „Он, таким образом, изболясь залюдей, бросил язве шмат своего тела и тем… за всех отстрадал, а сам он отэтого не умрет, потому что у него в руках аптекарев живой камень и он человек “несмертельный»".Поступок Голована потряс всех. Естественному действию тут же нашласьсуеверно-поэтическая рамка: возникла баснословная легенда, вскоре обросшаяфантастическими подробностями.
ПодвигиГолована во время морового поветрия направили работу «мечтательногосуеверия» по определенному руслу. Не будь язвы, его известностьограничилась бы узким кругом прислуги дворянских домов, а в глазах остальных оностался бы кем-то вроде медника Антона, «астронома» и «вольнодумца»,с очевидными для среды признаками слабоумия. Антон вне общества. Он отверженеци одиночка. Подвижничество и бесстрашие Голована вознесли его над средой,превратили в «кудесника» и «волхва».
Всетайны, возникшие вокруг Голована, имеют простую, реальную «подноготную».Праведность и невероятность Голована, разъясняет Лесков, заключается в егонравственной чистоте и любви, что превыше смерти и тлена. Но и народная легендаотнюдь не «лыгенда». Она эквивалент правды, парадоксально уступающийпоследней в невероятности: «Они (Голован и другие народные герои. — В, Т.)невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся еще болееневероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей святойпростоте. Одна одушевлявшая их совершенная любовь поставляла их выше страхов идаже подчинила им природу...»
Голованне мученик, подобно святому Антонию. Ему не нужно «закапываться в землю»,«бороться с видениями», да и не может быть никаких видений у героялегенды Лескова. Вера Голована всеобъемлюща, он признает единый закон, равносуществующий для всех — православных, сектантов, язычников, русских, украинцев,евреев. «Сумнительность в вере», веротерпимость, еретичество Голована— черты, роднящие его с другими праведниками и реформаторами Лескова, к которымдолжны быть отнесены и поп-запивашка, молящийся за души самоубийц, не одолевших«борений жизни» («Очарованный странник»), и беднякПизонский, сочинивший молитву о хлебе на долю каждого человека — «нахотящего, просящего, на произволящего и неблагодарного» («Соборяне»),и «мужиковатый серафим» отец Василий («Дворянский бунт вДобрынском приходе»).
Еретик,разумеется, «полицейский философ», «библейский социалист»Рыжов: он и «в вере был человек такой-некий-сякой». Что же касаетсяотца Кириака («На краю света»), тот прямо назван Лесковым «своегорода новатором», который, «видя этот обветшавший мир, стыдился его ичаял нового, полного духа и истины». Поразительна фигура необычногомиссионера, отказывающегося крестить язычников, сердящегося, когда их именуют «неверными»,с его проникновенной речью о «человечке без билета» и трогательнойзаботой о «девчонках маленьких дикарских», для которых он мастерит «уборчики».
Автор«Соборян» признавался в 1875 году (накануне создания рассказа «Накраю света»), что его «подергивает теперь написать русского еретика —умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего всеколебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душесвоей. Я назвал бы… повесть „Еретик Форносов“...» Такой повестиЛесков не написал, но «сомнительным» еретическим духом буквальнопропитаны почти все его произведения, начиная с замечательного рассказа «Накраю света», о котором Л. Н. Толстой сказал: «Очень хорошо. У тунгузапоказана простая, искренняя вера и поступки, соответствующие ей, а у архиерея —искусственная». Язычник-проводник, озадачивший архиерея своимипредставлениями о христианской вере и «Христосике», преображается вфинале рассказа в символический и фантастический образ: пустынный ангел («крылатаягигантская фигура», «сказочный Гермес»), спаситель иблаговестник—«небо вдруг вспыхнуло, загорелось и облило нас волшебнымсветом: все приняло опять огромные, фантастические размеры, и мой спящийизбавитель представлялся мне очарованным могучим сказочным богатырем… Мнилосьмне, что это был тот, на чьей шее обитает сила; тот, чья смертная нога идет впуть, которого не знают хищные птицы: тот, перед кем бежит ужас, сократившийменя до бессилия...»
Постепенноеретические мотивы перерастали в творчестве Лескова в антицерковные, — всеболее и более дерзкие, «потрясовательные». В проложных (византийских)сказаниях они выступили еще обнаженнее, чем в русских рассказах и легендах.Проложные повести создавались параллельно с рассказами о русских праведниках.Их многое объединяет, что было сразу же распознано современной критикой; так,публицист журнала «Русская мысль» обоснованно сближал «СкоморохаПамфалона» и «Человека на часах»; «Не лишено… значения…напечатание рядом в одной книжке „восточной легенды“ и чисто русскогорассказа о том, как часовой, оставивший, вопреки „уставу“, свой пост,спас утопавшего и получил за то „наказание на теле“. СкоморохПамфалон и рядовой Постников поступали совсем не по „регламентам“,даже вопреки „регламентам“; оба, „спасая жизнь другомучеловеку“, губили самих себя».
/>/>/>Лесковв византийских легендах «интернационализирует» тему праведничества,переводит ее во вселенскую плоскость. Мечта писателя о всеобщей гармонии,царстве разума, добра и света получает дальнейшее, углубленное развитие впритчах о блудницах, разбойниках, скоморохах Александрии и Дамаска первых вековхристианства.
Пролог—старинныйлитературный сборник, в котором повести, сказания, жития распределены по 366дням древнерусского года, с первого сентября по тридцать первое августа. Уже в XIIIвеке он стал одной из популярнейших книг на Руси. Печатный Пролог многократнопереиздавался, начиная с. 1641 года. К рассказам Пролога часто обращалисьписатели нового времени: А. Н.Радищев, В. А. Жуковский, Н.М. Карамзин, А. С. Пушкин, Н. А. Некрасов. Высокоценил Пролог Л. Н. Толстой. Книга послужила источником многих произведенийписателя, на что сочувственно откликнулся Лесков, защищая Толстого от нападокревнителей благочестия в статье «Лучший богомолец», и одновременнодавая свой «пересказ» одной из притч («Повесть о богоугодномдровоколе») Именно Толстой вдохновил Лескова, побудив обратиться кПрологу. Большинство легенд Лескова вышли в издательстве «Посредник»,куда они и предназначались как чтение для народа, что, бесспорно, было спросветительской точки зрения разумно, отвечало вкусам и традиционным интересампростолюдина. «Дух житийских сказаний, — подчеркивал Лесков,— ближе знакомнашему… простолюдину. Он усвояется простонародьем по устным рассказам, частоочень попорченным в устной передаче, но зерно той идеи, из которой развилосьповествование, всегда в нем сохранено».
Вэпилоге «Сказания о Федоре-христианине...» Лесков очертил характер ипедагогическую цель предпринятого им «нового изложения» стариннойпритчи. «Повесть эта не есть баснословие, измышленное досугом писателя.Это есть истинная история, в древние годы действительно бывшая и в давние жегоды писанная… Ныне она от старых записей взята и в новом изложении подаетсядля возможного удовольствия друзей мира и человеколюбия, оскорбляемыхнестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения».
Лесков,однако, вовсе не ограничился пересказом «старых записей». Он всеголишь воспользовался фабулой притчи, да и в нее внес немаловажные изменения. Востальном «Сказание» — оригинальное художественное творение Лескова,по сути, чисто внешне соприкасающееся с рассказом Пролога. Горячий противникнациональной религиозной розни, Лесков темпераментно отстаивает здесь, как и вдругих легендах, единство человеческого рода, воюя «не с плотью и кровью,а с тьмою века, — с духами злобы, живущими на земле». Вероучителям —младопитателю и меламеду он противопоставляет грека Панфила (по-гречески: «Всемилюбимый») «старого эллинского научения». Этот умный исправедливый человек стремился к тому, «чтоб' у детей в постижении разуманикакого разделения не было, а больше бы крепли любовь и согласие», «нетолько учил их по книгам, но и на словах давал всем правильные наставления кжизни, чтобы никто один другого не уничижал, и никто друг над другом ничем непревозносился».
Лесковрешительно осовременивает сюжеты и образы притч Пролога. Симптоматично то, какон сочувственно воспринял «Иро/>/>диаду»и «Искушение св. Антония» Г. Флобера: «Это буквально был вспрысксвежей струи из-под седого, мхом обросшего камня. Одни сравнения Иоанна спридворными проповедниками нашего времени как ожгли глаза всем, кто хотел в этовсмотреться». И в свои ближневосточные и «африканские» легендыписатель постоянно и' обильно вводит злободневные мотивы. Сжатая панорамная картинавизантийских нравов, открывающая повесть «Скоморох Памфалон»,несомненно, имеет самое непосредственное отношение к России 1880-х годов: «Каксверху, так и снизу все общество было испорчено порчей». «Катехизатор»в «Прекрасной Азе», младопитатель в «Сказании оФедоре-христианине...» с его фанатичной религиозной нетерпимостью, римскийпапа, патриархи едесский, цареградский, иерусалимский, антиохийский,единодушные в презрении и вражде к варварам в «Совестном Даниле» («всесказали, что убить иноверца и обидчика это вовсе не грех, и что… совсем не очем скорбеть, что он убил варвара»), епископ в проложном романе «Гора»,то есть высшее духовенство и церковный клир гневно, сатирически изображеныЛесковым. То были прямые нападки на институт церкви. Современники безошибочноузнали в легендарных владыках вполне реальные русские фигуры: не толькомосковского митрополита Филарета, но и обер-прокурора святейшего Синода К. П.Победоносцева, которого Лесков в письмах и устных беседах неизменно называлЛампадоносцевым или Лампадоносцем. Неудивительно, что легенды встретили'энергичное противодействие русской цензуры. Они вызвали крайнее неодобрениеПобедоносцева, возможно, усмотревшего в образе младопитателя из «Сказанияо Федоре-христианине...» и личный выпад против себя. По мнениюобер-прокурора Синода, Лесков был коварный враг православной церкви и «вредный»писатель.
/>Антицерковныемотивы в проложных повестях органично переплетались с антигосударственными.Сожженный заживо в Иродовой темнице разбойник Анастас кричит похотливому епарху(византийскому губернатору) Милию: «Ты самый лютый злодей аскалонский!»Темничнику Раввуле, скорописцу Евлогию, циничному, отвратительному доимщикуТивуртию в «Аскалонском злодее», вельможам, купцам, ростовщикам вдругих повестях Лесков противополагает мир отверженных и несчастных. Здесь онобретает своих праведников. Спасенная Тения не без грусти заключает, вспоминаянедавние коллизии страшной и неравной борьбы, в которой сломался дажемуж-христианин, что поддержали ее лишь «те, которые сами жить не думали:один был отшельник в могиле, а другой — обреченный на смерть Анастас».Памфалона прогнали высокомерные подруги Магны Таора и Фотина, а Сильвия-деваприказала слугам побить медным прутом жалкого лицедея. Откликнулась на мольбу опомощи Магне гетера Азелла, а в «Прекрасной Азе» береговая блудницаподелилась с героиней циновкой и прикрыла от ночной стужи одеждой
Праведникилегенд Лескова подобно Памфалону (эта «дегтярная бочка», «негоднаятварь», развлекающая гетер и их клиентов) не могут «о своей душедумать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь». Веселый и беззаботныйшут из повести, в которой, по словам автора «нет ничего религиозного,—дотого, что даже не упоминается ни про евангелие, ни про церковь, ни про попа, нипро дьякона, ни про звонаря», преподносит спасительный урок Ермию. Лесковедко иронизирует над отшельническим подвигом столпника, тонко опровергает егомизантропический приговор: «Весь мир лежит во зле». Карикатурен инелеп внешний облик старца. «Полинявший пустынник» с потешным синимхохолком превратился в идеального партнера скомороха. Многолетние молитвы иразмышления о боге и людях привели бывшего епарха только к отчаянию. Все егостолпничество и отшельничество — ложь, гордыня и самомнение, в чем Ермия убедилбезыскусный и правдивый рассказ Памфалона. Ермий возвращается к людям, так какзнает теперь, что «птицы должны жить в скале, а человек должен служитьчеловеку».
/>/>/>Лескови в византийских легендах держится «перстного и земного». Правда,старец-молчальник Фермуфий («Аскалонский злодей») призывает обратитьвзоры к небу («Храни чистоту! Вверх гляди, вверх!»), укрепляя Тению внамерении остаться верной супружескому долгу, а не «разлиться ручьем»ради блага близких, как ей советуют все. Но как-то холодно звучат монологиблагочестивой язычницы, и, напротив, с подлинным вдохновением, броскообрисованы общедоступные красавицы «труппы» Сергия, исполняющиесладострастные танцы с «исканием осы, залетевшей в одежду», Иродоватемница, ритуальное грехопадение «в честь Диониса и богини Изиды». В «Аскалонскомзлодее», «Горе» проложиый рассказ перерастает в историческуюповесть и роман.
/>Судя по обзору «Легендарныехарактеры», Лесков задумал создать несколько томов византийских легенд иповестей. Осуществил замысел писатель лишь частично. Как бы далеко ни уходилЛесков в новых переложениях притч от источника, сам по себе жанр проложныхсказаний все-таки сковывал его творческие возможности. Лескова неодолимопритягивала современность, животрепещущие, «проклятые» русскиевопросы, на которые он испытывал потребность откликнуться прямо и не в «историческомроде». В 1890-е годы «розыск» праведников явно отошел на заднийплан в творчестве писателя. «Мои последние произведения о русскомобществе, — передает слова Лескова Фаресов, — весьма жестоки. „Загон“,»Зимний день", «Дама и фефела»… эти вещи не нравятсяпублике… Да я и не хочу нравиться… Пусть она хоть давится моими рассказами,да читает….Я хочу бичевать ее и мучить. Роман становится обвинительным актомнад жизнью".
Похвальноеслово Толстого, духовным общением с которым Лесков необыкновенно дорожил, ожелчном и «потрясовательном» «Загоне», весьма обрадовалописателя. К Толстому Лесков испытывал благоговейное чувство как к гениальномухудожнику и «учителю жизни», которого он ставил в один ряд свеличайшими умами человечества. Многие произведения писателя, в том числе «Фигура»,«Пустоплясы», византийские сказания, отмечены несомненным и сильнымвлиянием Толстого, хотя его строгая, аскетическая проповедь, не говоря уже очудачествах «толстовцев», вызывала сопротивление и «ропот»Лескова. Толстой прекрасно сознавал, что в полном смысле Лесков не был егоучеником и последователем. Впрочем, очень понятные и немалые разногласия неповлияли на интенсивные, плодотворные личные и творческие связи великихсовременников. Высоко были оценены Толстым «На краю света», «Томлениедуха», «Прекрасная Аза». Но больше всего он любил рассказ «Подрождество обидели»: включил, переработав и переименовав («Воров сын»)в «Круг чтения», часто читал вслух близким и детям, вспомнил,создавая судебные главы романа «Воскресение».
Толстомупринадлежат и пророческие слова: «Лесков — писатель будущего, его жизнь влитературе глубоко поучительна». Подлинное значение литературнойдеятельности Лескова открывалось, действительно, медленно и постепенно. Большуюроль в открытии Лескова-художника сыграл Горький. «Он прекрасно чувствовалто неуловимое, что называется „душою народа“»,— писал, Горький,выделяя в творчестве писателя именно рассказы и легенды о праведниках, в которыхЛесков «как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученнуюрабством».
Лесководнажды мудро сказал: «Искусство должно и даже обязано сберечь скольвозможно все черты народной красоты». Этому высшему завету Лесковоставался верен всегда, сохранив для потомков память о замечательных русскихлюдях, душевную красоту которых он «прекрасно чувствовал» и «великолепноизображал».
Заключение
«Художникслова» — определение, отвечающее природе лесковского сказового таланта по существу.Натура, профессия, сословие проявляются в каждой произносимой героями Лескова фразе.И в ней же заключена бездна оттенков, столь важных для понимания времени,ситуации и каждого из участников развертывающихся событий.
ТворчествоЛескова оказало влияние на осмысление жизни писателями России и на формы этогоосмысления. Идея анормальности нормального в рассказах Чехова, новые «праведники»в прозе Горького, «царские писари» и провинциальный офицерский быт уКуприна, заволжские помещик" Алексея Толстого, концепции и языковыеискания Ремизова, Замятина, Ундина, Шишкова, Шергина, Соколова-Микитова,Леонова и более поздних мастеров — все это продолжило лесковские традиции.
«Какхудожник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцамилитературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. ТалантЛескова силою и красотой своей немногим уступает таланту любого из названныхтворцов священного писания о русской земле, а широтою охвата явлений жизни,глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка оннередко превышает названных предшественников и соратников своих»—так Горький в полемике с Михайловским определил раз и навсегда место НиколаяЛескова в истории русской литературы.
Библиографическийсписок
1.Н.Лесков. «На краю света». Лениздат, 1985.
2.Н.С.Лесков. Повести и рассказы. Л., 1982.
3.Н. Лесков. «Соборяне». Эксмо. – М., 2008
4.Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб., 1995.
5.ДыхановаБ.С. «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник» Н. С.Лескова. М, 1980.
6. Троицкий В.Ю. Лесков-художник. М.,1974.
7. Столярова И.В.Н.С.Лесков и русское литературно-общественное 1880-1890-х гг. СПб., 1992.
8. Андреева Г.Т.Творчество Лескова. Иркутск, 1992.
9. Горелов А.А. Н. С.Лесков и народная культура. Л., 1988.