ГВ. Бондаренко
Известно, что Тарас Григорьевич учился грамоте у местного дьячка. Послеизучения «азбуковника» Тарас Григорьевич перешел к чтению псалтыри. Пришедшидомой после уроков, Шевченко подолгу просиживал над псалмами, любуясь ихпоэзией, декламируя их вслух.
Отношения покойного поэта к родителям… отличались искреннею нежностью.Особенно поэт любил свою мать, которая чрезвычайно его жалела...
Десятилетний поэт любил слушать рассказы стариков о прошлом своейродины...
Любил также будущий поэт слушать песни. Часто прятался он в садах, чтобыслушать песни… Будущий поэт любил расспрашивать мальчиков, работавших у поповна барщине, о том, кто из них что работал, сколько заплатили за работу, как скем обращались… Пострадавших будущий поэт приглашал к себе в ближайшийпраздник для детской игры и был с ними особенно любезен.Е.А. Ганненко
Значение Шевченка до сих пор еще не выяснено вполне, и мы даже не имеемудовлетворительной его биографии. Очерк жизни Шевченка, составленный г.Масловым и представляющий пока лучшую биографию поэта, не лишен многихпромахов, главным образом, вследствие недостатка материалов.
Наиболее материалов для биографии Шевченка находится в «Основе», но итам, к сожалению, недостает весьма многого: дневник поэта напечатан с большимипропусками, а из писем его помещены только адресованные им к родственникам и кнекоторым писателям того времени. Между тем Шевченко вел переписку с разнымилицами, у которых письма его, без сомнения, должны были сохраниться,доказательством чему могут служить… письма, найденные мною недавно в Полтавеу одного товарища Шевченка по Академии — г. Ткаченка. Занимаясь в Академии художеств,г. Ткаченко долго жил на одной квартире с Шевченком; часто приходилось землякампереносить неудобства петербургской жизни, и множество пережитых имивпечатлений связало их чувством товарищеской симпатии. Г. Ткаченко был такдобр, что охотно рассказывал мне о своем любимом товарище, хотя из этихрассказов я узнал, к сожалению, мало нового. «Лицо у Шевченка, — говорил мне г.Ткаченко, — было не красиво, но выражение его показывало в этом человекеприсутствие великого ума. Когда он говорил с женщинами, лицо его делалосьнеобыкновенно приятным. Женщины его очень любили. Шевченко не был живописцем ипод конец жизни сам сознал это; впрочем, композитор он был отличный. Исполнениедалеко не соответствовало предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуякартину, отлично им задуманную. В церкви полтавской военной гимназии есть образцарицы Александры, рисованный Шевченком; иконостас был заказан в Петербурге вто время, как он был учеником Академии. Впрочем, это был вечный ученик, вечныйтруженик, вечный страдалец».
В 1840 г. Шевченко в первый раз издал сборник своих стихотворений,который сделался скоро весьма популярным, особенно в Южной Руси. Тогдашняяюжнорусская молодежь заучивала на память стихи Шевченка, которые, кромеизданной книги, расходились по Южной Руси во множестве тетрадок, судовольствием переписываемых; альбомы даже сельских барышень наполнялисьстихотворениями Шевченка, рядом с стихотворениями Пушкина и Лермонтова.
Весьма замечательно то обстоятельство, что иной раз прежде выхода в светсочинения Шевченка были уже известны по хуторам Южной Руси. Так, в 1857 году г.Кулиш нашел поэму «Наймичку» в затасканном и весьма неправильно исписанномальбоме какой-то уединенной мечтательницы, а может быть, и веселой подругицелого общества сельских красавиц *. До тех пор г. Кулиш ничего не знал об этойпоэме, и самое имя автора ее было тогда ему не известно.
Такая любовь к Шевченке совершенно понятна: он был выразителем народныхчувств и умел выразить их с неподражаемою простотою и силою.
Поэтому не удивительно, что в Южной Руси существует о Шевченке многорассказов и анекдотов. В них часто попадается вымысел, но тем не менее они ужеважны потому, что показывают, как относится к поэту народ, на языке которого онписал и к которому с такою любовью относился. Между тем на такие рассказы ианекдоты биографы Шевченка до сих пор совершенно не обращали внимания.Д.В.Григорович
[В то время вся Академия [художеств] фанатически была увлечена Брюлловым;он сосредоточивал на себе все внимание, ни о чем больше не говорили, как о нем.Все академисты, от мала до велика, горели одним желанием: попасть в ученики кБрюллову...]
В числе учеников Брюллова находился в то время Т. Г. Шевченко, с которым,сам не знаю как, я близко сошелся, несмотря на значительную разницу лет. ТарасуГригорьевичу было тогда лет тридцать, может быть, больше; он жил в одной излиний Васильевского острова и занимал вместе с каким-то офицером крошечнуюквартиру. Я посещал его довольно часто и постоянно заставал за работой надкакою-нибудь акварелью — единственным его средством к существованию. Сколькопомню, Шевченко был тогда постоянно в веселом настроении духа; я ходил слушатьего забавные рассказы и смеялся детским, простодушным смехом.В. В.Ковалев
В 1844 году я поступил в Академию художеств; тогда же Тарас Григорьевичза исполненную им программу «Мальчик с собачкою» получил звание художника. Я,подобно многим нашим землякам, стремящимся к художественному образованию,приехал в столицу с ничтожными денежными средствами. В таком положенииобыкновенно сближаешься с подобными же себе товарищами и устраиваешь жизнь своюсообща, как можно проще, и вот, сойдясь с такими же тремя юношами — Карпом,Гудовским и Роговым, — мы заняли в доме Бема на Васильевском острове в 1-йлинии весьма скромное помещение, состоящее из одной проходной комнаты сперегородкой. За перегородкой жили мы четверо, а налево, не доходя доперегородки, вела дверь в другую комнату, которую занимал Тарас Григорьевич.Это была уютная комнатка с одним окном, убранная заботливой женской рукоюкисейными занавесками. Мы, как новички, только что поступившие в Академию,смотрели на Тараса Григорьевича с подобострастием; в наших глазах это был ужезаконченный художник и притом еще поэт, получивший уже среди малороссовизвестность. Случалось, что Тарас Григорьевич, когда, бывало, захочется отвестидушу народной песней, выходил к нам за перегородку, садился на единственныйстоявший в комнате деревянный диван и говаривал: «А нуте, хлопцы, заспиваем!»Карпо брал свою скрипку, Гудовский держал баса — и при помощи наших молодыхтогда голосов песня лилась, и мы забывали нашу тяжелую нужду. Чаще всего приэтом пели песню из сочинений Тараса Григорьевича: «Ой повій, вітре, з великоголугу, та розвій нашу тугу», эту песню он и сам пел с нами и руководил пением, инапев к ней был им же сочинен, пели, конечно, без нот. Тарас Григорьевич в товремя был в дружественных отношених с Брюлловым К. П., у которого частособирались два брата Кукольника, вечера у них кончались не всегда благополучно.Брюллов наконец не выдержал и, разойдясь с Кукольниками, впоследствииговаривал: «Черт бы их побрал, я чуть не сделался через них горьким пьяницей».К тому же времени относятся и шалости Брюллова карандашом: так, в альбомеТараса Григорьевича я видел карикатуру, начерченную Брюлловым, где ТарасГригорьевич изображен с растопыренными пальцами, за ногтями которых быланамазана чернейшая грязь; в том же альбоме было много эскизов друга ТарасаГригорьевича — Штернберга (из Диканьки), необыкновенно талантливого молодогочеловека, отправленного за границу для усовершенствования и там, к сожалению,умершего. Из числа эскизов Тараса Григорьевича в этом альбоме лучшим был«Король Лир», нарисованный сепией. Энергическая фигура короля была почти в нагомвиде, с факелом в руках, в припадке безумия бегущего поджечь свой дворец. Втаком положении мне никогда не случалось видеть «Короля Лира» на сцене привыполнении этой роли лучшими артистами. Эскиз Тараса Григорьевича производилсильное впечатление и но эффектному освещению. Тарас Григорьевич готовился егоисполнить, но неблагоприятные обстоятельства тому воспрепятствовали; тут же былэскиз «Мальчик с собачкой», за исполнение которого он получил звание художника.
Хотя Тарас Григорьевич как поэт пользовался уже большою популярностью всреде своих земляков, но великороссы, ученики Академии, не понимаямалороссийского языка, не могли ценить его поэтического таланта. Около 47 годаТарас Григорьевич предпринял издание альбома «Живописная Украина», которогобыла выпущена одна тетрадь в небольшом количестве экземпляров, тетрадь этасостояла из четырех рисунков: «Дары в Чигирине», «Подача рушников», третьего непомню и четвертый — «Судная рада» (гравированные самим Тарасом Григорьевичемиглой на меди). На этом последнем рисунке с удивительною верностью схваченыэкспрессии наших заспоривших на сходке земляков; в числе их изображен,по-видимому, старшина, который, потупив глаза в землю, тычет палочкою в кизяк.Под картиною написано: «Се діло треба розжувать». Теперь это рассказывается каканекдот, и я хочу восстановить в памяти, откуда он взят и кто творец этогосюжета. Издание это, как и вообще всякая другая его деятельность, вследствиессылки Тараса Григорьевича прекратилось.
Тут уместно вспомнить, что Тарас Григорьевич первый у нас в России началгравировать иглою на меди по способу и манере фламандцев XVII ст.,придерживаясь манеры Рембрандта.
(Здесь автор воспоминаний показал присутствующим образец гравированияРембрандта и гравюру «Компания», — как образец гравирования ТарасаГригорьевича.)
Эта гравюра («Компания») подарена была мне самим Тарасом Григорьевичем в1859 году. Тарас Григорьевич очень любил этот род гравирования, в которомдостиг известной степени совершенства. Я видел в 59-м году у него в мастерскойбольшой, 3/4 арш. в вышину, прекрасный рисунок — «Сосновый лес».
В 47-м году Тарас Григорьевич переселился в Киев преподавателем * приуниверситете.
По возвращении Тараса Григорьевича в Петербург, ему было отведено вздании Академии помещение рядом с академическою церковью, состоящее из однойкомнаты, разделенной на две части: на антресоли и мастерскую; на антресоляхстояла его постель. В 59 году я был в Петербурге и посетил его в этой егоквартире. При этой встрече я был поражен резкою переменою его внешности: это небыл прежний широкоплечий, коренастый, с целыми волосами на голове мужчина всером сюртуке, каким я его знал прежде, предо мною был совершенно исхудалый,лысый человек, без кровинки в лице, руки его сквозили до того, что видны былинасквозь кости и жилы… Я чуть не прослезился.
Многие, конечно, помнят, какой энтузиазм в то время вызывали литературныепроизведения Тараса Григорьевича в его земляках и особенно в землячках.Институты на юге России были полны его горячими поклонницами. Разговаривая опрошлом и обратившись к настоящему, Тарас Григорьевич между прочим сказал:«Нынешним летом я приеду к вам в Полтаву, там у меня есть еще товарищ Ткаченко(учитель полтавской гимназии), а вы подыщите мне невесту». Видя его хворым, я вдуше не одобрял его намерения жениться, но он прибавил: «Ви не подумайте, що яхочу взяти за себе баришню; мені висватайте яку-небудь попівну, таку, щоб ічоботи з мене знімала». — «Шкода, — кажу, — а як розбере, що ви за чоловік іяку добули собі славу, то зараз скаже, що мені подобає не така доля. Годі вам,Тарасе Григоровичу, тілько лишні клопоти будуть».
Известно, что Тарас Григорьевич, чем более приближался к концу жизни, темболее все думал о женитьбе, известно также, чем кончились его попытки выбратьсебе жену из девушек простого сословия, нисколько его не понимавших. Он тешилтолько свое воображение, для этих же девушек, хоть и простых, но ссамостоятельными понятиями и склонностями, никакой гений не заменит молодости.Так и кончил Тарас Григорьевич свой век одиноким.
В Полтаве мне уже не пришлось с ним более видеться. Я выехал в Крым и тамспустя некоторое время услышал о смерти его и о том, что прах его провожал домогилы один из моих товарищей по Академии — Григорий Николаевич Честаховский.В.В. Тарновский
Порой самые ничтожные факты из жизни людей, известных в литературе илинауке, представляют интерес. В силу этого соображения мы и решились в даннойзаметке поделиться имеющимися мелочными фактами, касающимися Т. Г. Шевченка,быть может, почитатели нашего гениального поэта найдут в ней что-нибудь новое ине лишенное некоторого интереса.
1. В ПОТОКАХ
Тарас Григорьевич Шевченко, путешествуя по Киевской губернии в 1845 году,заехал в Потоки, Киевск. губ., в имение В. В. Тарновского. С дороги он сильноустал, а потому по приезде в Потоки, прежде чем посетить хозяина, зашел вконтору, чтобы отдохнуть и умыться. Так как это было в обеденный час, то онникого из служащих в конторе не застал; тем не менее, он туда вошел, заперся илег на лавке. Возвратившийся конторщик был поражен, нашедши дверь запертой,начал заглядывать в окна и, к своему удивлению, увидел незнакомого человека,расположившегося в конторе и крепко спавшего. Не зная, что делать, отправилсяон к хозяину и заявил ему о случившемся; тот приказал оставить незнакомца впокое и только следить, чтобы он не трогал на столе бумаг. Тарас Григорьевич,выспавшись, умылся, оделся и пришел к хозяину, рекомендуясь, что он Шевченко.В. В. Тарновский, уже слыхавши о нем, так как Шевченко в то время успел ужеприобрести большую славу, очень обрадовался ему, познакомил его с своей семьейи просил остаться некоторое время погостить. Тарас Григорьевич, конечно, охотносогласился, полюбил обитателей Поток, в особенности же сестру владельца Н. В.Тарновскую, с которой крестил ребенка у дьяка и всегда ее потом называл «дорогакумася». Живя в Потоках, Тарас Григорьевич писал, рисовал и много дарил своей«кумасе» стихотворений и рисунков, в том числе подарил и свой портрет,рисованный им в зеркало. Впоследствии, когда его арестовали, то все егознавшие, в особенности же те, у которых он проживал, были напуганы и ожидалиобыска. В. В. Тарновский получил от правителя канцелярии генерал-губернатораБибикова, Писарева, уведомление о могущем произойти обыске, и отдал всеимевшиеся у него стихотворения Шевченко своей жене, которая ночью зашила их втюфяк; кума же Тараса Григорьевича, желая сохранить все бумаги, полученные отнего, уложила их в ящик и зарыла его в землю в саду. Прошло тревожное время; икогда все успокоилось, Н. В. Тарновская поехала в деревню и отрыла свойдрагоценный ящик с произведениями Шевченко. Бумаги и рисунки оказались все целыи долго хранились у нее.
Отдавая всегда, и после возвращения Шевченко из ссылки, все письма ирисунки его одному страстному собирателю всего касающегося Шевченко, этихвырытых из земли бумаг она не отдала, и тот ничего не знал о их существованиидо смерти Н. В. Тарновской, когда оказалось, что они ею были отданы однойродственнице, которая в настоящее время не может их отыскать у себя. Не такжаль потери подлинных рисунков и рукописей Шевченко, как того, что между этимирукописями, можно предположить, находилось окончание известного только поначалу, нигде не находимого и написанного именно в то время произведенияШевченко «Иван Гус». В то время пребывания Шевченко в Потоках в честь его былаустроена иллюминация в саду: на верхушке большой березы прикреплен его вензель,были даже сочинены владельцем стихи, каждый куплет которых оканчивался словами:
Серед нас, серед нас
Добрий Тарас...
Любимым занятием Тараса Григорьевича в Потоках было катание на паромке набольшом пруду, в теплые летние вечера, при заходящем солнце, сопровождавшеесявсегда пением народных украинских песен и особенно его любимой песни «Ой зійди,зійди, зіронька та вечірняя».
Из Поток Шевченко уехал недели через две, но куда — неизвестно.
2. В КАЧАНОВКЕ (ЧЕРНИГОВСКОЙ ГУБ., БОРЗЕНСКОГО УЕЗДА)
Здесь Т. Г. Шевченко часто и подолгу гостил, в 40-х годах, у тогдашнеговладельца Качановки Г. С. Тарновского, с которым был в переписке, но, ксожалению, после смерти Г. С. Тарновского найдено было только два письма; водном из них извещается о посылке в Качановку картины Шевченко «Катерина» *.
* Оригинал этой картины находится в коллекции В. В. Тарновского, афотогра фический снимок ее приложен в «Киевской старине», 1896 г., № 2.
После ссылки Шевченко в первый раз приехал в Качановку в 1859 году, 21августа, и не застал там хозяина, бывшего владельца Поток. Но в Качановке былего сын, студент, который, возвращаясь однажды из сада, увидел идущих емунавстречу двух человек — одного в длинном парусиновом кобеняке, а за нимстарика дворецкого, знавшего Шевченко до ссылки. Сыну владельца было толькосемь лет, когда Тарас Григорьевич гостил в Потоках, но он вырос в семье, гдепочитание поэта было, так сказать, традиционным, а потому он увлекался егопоэзией, много знал наизусть его стихотворений и питал глубокое уважение кличности поэта.
Не удивительно поэтому, что, когда подошедший в парусиновом кобенякеназвал себя Шевченко, оба бросились друг к другу в объятия. Для Шевченко этавстреча с юношей, которого он когда-то знал ребенком, была не менее радостна:она напомнила ему былое, — как и вообще, быть может, самый приезд его вКачановку объясняется потребностью души его после сильных потрясений, при видезнакомых мест, оглянуться на пройденный путь и воскресить в памяти те дни,которые относились к иной, более светлой поре его жизни. После обеда ТарасГригорьевич захотел погулять в саду. При выходе из дому он встретил многих изслужителей-дворовых, собравшихся повидать Шевченко, так как они помнили его илюбили. Тарас Григорьевич приветливо со всеми здоровался, с некоторымиобнимался и вспоминал о прежних своих посещениях Качановки. В продолжение всейпрогулки поэт был задумчив и грустен; видимо, пред ним проходили картиныпрошлого. В одном особенно живописном месте, на выступающей к пруду площадке,среди плоскогорья, он стал восторгаться видом и воскликнул: «Як умру, то тутпоховайте мене». Этим словам, конечно, нельзя придавать серьезного значенья:они были произнесены под впечатлением окружавшей его чудной природы. В одномместе сын владельца попросил Тараса Григорьевича посадить ему на память молодойдубок (так как это было в августе, то деревце было выкопано, для вернойпосадки, с землей). Шевченко, посадив дубок, пожелал: «Дай боже, щоб намдовелось коли-небудь посидіть в тіні його гілля».
Вернувшись с прогулки, которая для Тараса Григорьевича была сплошнымпереживанием минувшего, они оба растянулись перед домом на лугу, и студент сталдекламировать поэту его же стихотворения, еще тогда не напечатанные. ТарасГригорьевич многих не помнил и почти за каждым стихом удивленно спрашивал:«Коли це я писав?» И луна взошла, ярко освещая все кругом, а они все еще лежалина поляне, предаваясь поэзии и восторгаясь теплой украинской ночью.
Наконец, вставая, чтобы идти ужинать, студент продекламировал Шевченкоотрывок из его стихотворения:
Летим. Дивлюся, аж світає,
Край неба палає.
Соловейко в темнім гаї
Сонце зустрічає.
Тихесенько вітер віє,
Меж ярами над ставами
Верби зеленіють.
— Відкіля ж це? — спросил Шевченко и сейчас, вспомнивши,спохватился: — Ну, цей «Сон» буду я пам’ятати, наробив він мені лиха.
Пришедши в залу, где был накрыт ужин, Тарас Григорьевич попросил дать емуальбом, выразив желание написать что-нибудь на память о своем посещенииКачановки. Альбом был тотчас принесен, и Тарас Григорьевич начертил в немтолько две строки:
I стежечка, де ти ходила,
Колючим терном поросла.
1859 года, 21 августа, Качановка
Невольно приходит на мысль, почему Шевченко избрал именно эти строки, имы склонны предположить, что они являются отражением того грустно-мечтательногонастроения, в котором находился поэт, и написаны под впечатлением прогулки всаду, где он не нашел уже знакомой и дорогой ему по воспоминаньям «стежечки».На следующий день утром Тарас Григорьевич Шевченко принес и подарил сынувладельца некоторые из своих офортов; в то же утро он уехал в Петербург.В.И. Аскоченский
Ех Тарасе Тарасе! За що мене охаяли люде? За що прогомоніли, що я тебе,орла мого сизого, оскорбив, облаяв?.. Боже ж мій милостивий! Коли ще вони незнали, де ти, і як ти, і що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого«Йвана Гуса», слухав другі твої думи, котрих не бросав ти, як бісер перед(нехай вибачають) свинями.
* Редакция «Основы» (см. февральскую книжку) пригласила всех знавшихТараса Григорьевича сообщать читающему миру всякого рода биографическиесведения о покойном. С охотою делимся и мы своими воспоминаниями, тем более,что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали занеполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек, что близкие его несберегли нашего Тараса и допустили его умереть без напутствования в жизньвечную.
Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Этобыло 1846 г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперьпомню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаювсе наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовымидеревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) внанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и,бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать содной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пелневерно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждомзвуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.
— Кто это такой? — спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.
— Шевченко, — отвечала она.
— Шевченко? — почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошелпоближе к любимому мною поэту, «Кобзаря» которого (в прескверном киевскомиздании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно,заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запелвизгливым голосом: «Черный цвет, мрачный цвет», пародируя провинциальных певиц,закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно,что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до ролибалаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не товишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки,которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою,беспрестанно похваливая ее.
Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и,подавая мне гитару, сказал: «Ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умеюаккомпанировать себе на гитаре. «То ходім к фортоплясу», — сказал он,поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел «Погляди,родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно и пристально смотрелмне в глаза.
— А хто це скомпонував ці вірші? — спросил он, когда я пересталпеть.
— Я.
— Ви? Спасибі вам, козаче. [А все ж таки ви — москаль.
— Да, москаль, — отвечал я. — А впрочем, разве только малороссам доступнапоэзия?
Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]
Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позадимонастыря, откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутымобрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, иглядел, как говорят немцы, dahin 1.
1Dahin — туда (нем.).
Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как яподошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. ТарасГригорьевич медленно поворотил голову и сказал: «А, бувайте здорові! Чого витут?»
— Того ж, чого і ви, — отвечал я с усмешкой.
— Еге, — сказал он, как будто тоном несогласия. — Ви з якоїсторони?
— Я — воронежский.
— Сідайте, паничу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себяполы своего пальто.
Я сел.
— То ви, мабуть, козак?
— Був колись, — отвечал я. — Предки мои точно были козаками;прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.
— Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?
— Того уж не знаю.
— Ученье, кажуть, світ, а неученье — тьма; може, й так воно, я незнаю, — с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.
Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.
— Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!
Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал наТараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло ипривлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мнев этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное,формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и котораяостанется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но ябоялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.
— Ходім, — сказал он, поднимаясь.
Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.
— А де ви живете?
Я сказал.
— А, — отвечал он, — то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.
— Но у этого пана, — возразил я, — тоже живут мужики, и первый изних — я.
— Правда? — спросил он, крепко сжав мою руку.
— Правда, — отвечал я.
— То добре.
Мы расстались.
Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только чтовесною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцыне обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П.А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейскимофицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках,серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе.Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения имежду прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус». Несколько стихов из нее доселене вышли из моей памяти:
Народ сумує там * в неволі,
І на апостольськім престолі
Чернець годований сидить:
Людською кровію він шинкує,
У найми царство віддає.
Великий боже! Суд твій всує
I всує царствіє твоє...
* В Риме.
Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, какимбыл я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще непечатанные изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника»,помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. Уменя доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарасмазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком «спасыби, панычу».
Небесный гость-переселенец,
Лежал в объятиях младенец.
Прильнув ко груди молодой
Своей кормилицы родной, —
И мать счастливая, шутя,
Ласкала милое дитя,
И грустный взор ее прекрасный,
Взор тихий, полный неги страстной,
Понятливо наедине
Тогда покоился на мне...
Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моихстихотворений, я просил его написать что-нибудь и мне на память.
Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: ончерез несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственнойрукою [...]
В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самыеуморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «забоки»: «Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю [«с возлиянием»] Тарас [сталвеселее и,] седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж,ему не удалось.
— Паничу, — сказал он наконец, — чи не втнете нам якої-небудьнашенської?
— Добре, — сказал я и запел: — «Злетів орел попід небо, жалібноголосить...»
— Сучий я син, — сказал Шевченко по окончании песни. — коли ви некозак!.. Козак, щирий козак!
[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самымпрескверным образом: «ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу,сказал резко: «це свинство, свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дуреньєси, Василь!»
Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроилопрекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросыи приставания В. А-ча. Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсемразвязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды игоря.
— Эх, Тарасе, — говорил я. — Та ну-бо покинь!
Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!
— А що ж мені зроблять?
— Москалем тебе зроблять.
— Нехай! — отвечал он, отчаянно махнув рукой. — Слухайте ж ще кращу!
И опять зачитал.
Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудьне подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета, гдевсе это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени идоложить, что, мол, зовет меня к себе...
Гости оставили меня.]
В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в егоквартиру на «Козьем болоте». Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване водной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать.Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнувнесколько, я принялся осматривать все, окружавшее меня: бедность и неряшествопросвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самыеразнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный,разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки — чего-чего там не было!Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, кудивлению моему, полуимпериал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелыйнищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.
— Стойте, — сказал Тарас, — що це ви йому даете?
Я сказал.
— Е, казна-що!
И в ту же минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему.Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окнос полученным полуимпериалом.
— Спасибі вам, пане, — сказал он, — але я такої не візьму, нехай їйвсячина! У старців таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматокхліба, чи що.
Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна,бормоча молитвы и разные благожелания.
— О, бачите! — сказал Тарас — Що то значить бідака! I грошейбоїться великих, бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! — заключил они опять повалился на диван.
Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он уменя, и я у него, но, собираясь к переезду из Киева в Житомир и, главное,занятый предстоявшею мне женитьбою, я не вносил в мой «Дневник» разговоров сШевченком. Под 26 июля значится там у меня только вот что: «Превосходнопроведенный вечер, в полном смысле литературный. Шевченко — дивный поэт. Надосуге я поговорю об нем».
Но этого досуга не оказалось. Я выехал в Житомир, и через нескольковремени весть о судьбе, постигшей Тараса Григорьевича, поразила менянесказанною скорбию...
По приезде моем в Петербург я навестил Шевченка, который, как известно,жил в Академии художеств. Он принял меня довольно радушно, говорил о своемспособе гравирования, обещая «втерти носа німцям»; рабочая его насквозьпропитана была какими-то сильно разящими кислотами, и я поспешил расстаться сдорогим хозяином. В это посещение мое, помню, я просил у Шевченка переложенийего псалмов, которые читал я еще в 1856 г. в Киеве, разумеется, в рукописи. Шевченко сослался на С. С. Артемовского, уверяя, что у него все егостихотворения. Узнав от меня о том, что я издаю «Домашнюю беседу», Тарассказал: «Добре», но когда я изложил перед ним мои убеждения и цель, к которой ярешил идти не спеша, Тарас сделался серьезным и, оттягивая огромные свои усы,проговорил: «Трудно вам проти рожна перти». Холодно и безучастно слушал онпосле этого мои воспоминания, и каждым движением показывал, что я как-будто емув тягость. На прощанье я просил его бывать у меня, но Тарас Григорьевич отвечалмне отрывисто: «Я не вихожу нікуди; прощайте».