Михайлова М. В.
Обэкранизации повести А.П.Чехова «Степь»
«Степь»— произведение, с которого начался Антон Павлович Чехов. С этого времениисчезнет подпись «Антоша Чехонте», знакомая читателям «Осколков», «Стрекозы», «Будильника»,«Нового времени» как имя автора, язвительно клеймящего хамелеонов всех мастей, «толстыхи тонких» подхалимов, подобострастных чиновников, и русская словесностьприобретет писателя неповторимого своеобразия, в чьем творчестве исконнорусская тема тоски по идеалу, человеческому счастью, красоте и правде получитпронзительно щемящее воплощение. «Степь» — одно из самых пленительных итаинственных произведений Чехова. Что виделось ему в мелькании степных пейзажей,что открывалось в дорожных встречах и впечатлениях, что привлекало в монотонномпокачивании брички, везущей маленького Егорушку на учение в город? «Степь» наэто отвечает… Потому и назвал ее Чехов своим шедевром[i].
«Степь»,самый «затерявшийся» фильм С.Бондарчука, созданный в 1977 году[ii], осталсяпрактически незамеченным, не получил никаких наград. Он резко отличается отмасштабной эпохальности его кинотриумфов – «Войны и мира» и «Они сражались зародину». Редко его упоминают и в связи с экранизациями чеховских произведений.Тем не менее, это одно из лучших воплощений чеховской поэтики средствамидругого искусства, отсылающий нас к раннему Бондарчуку, Бондарчуку-актеру, когда-топоразившему зрителя мягким лиризмом в исполнении своих ролей в фильмах «Сережа»и «Судьба человека». Но как равнодушно приняла кинокритика столь неожиданного, непривычногоБондарчука, так в свое время растерялась современная Чехову критика припоявлении его «Степи».
Малокто из современников писателя сумел обнаружить в первой его крупной вещи «новоеслово». Большинство увидело в «Степи» несвязанные между собой картинки природы,калейдоскоп этнографических зарисовок, мозаику «артистически сделанных ивиртуозно раскрашенных кирпичиков»[iii], жанровые сценки, обрамляющиеординарную поездку 9-летнего мальчика. Непривычным было и отсутствие указующегоперста автора, его «разъяснительных» комментариев к поступкам героев, да и самигерои не поддавались традиционному делению на положительных и отрицательных(идея повести вопреки ожиданиям «пластически» не выражалась ни в одном издействующих лиц[iv]. Критики почувствовали необычность произведения, то, чтооно явно отличается от всего, бытовавшего в литературе 80-х годов, какой-томагией безыскусности. Но объяснить, как это впечатление рождается из «случайнойспайки отдельных картин»[v], — не смогли.
Амежду тем в «Степи» впервые заявила о себе чеховская поэтика, требующая иного, чемпрежде, восприятия художественного целого. Не буквалистское прочтение — потомукак что, кроме скуки и раздражения, может вызвать воспринятая «один к одному», «какесть» история поездки одного мальчика «незнамо куда и незнамо зачем», так же, каки длящийся 2, 5 часа фильм Бондарчука, у зрителя, идущего в кинотеатр заострыми ощущениями, ищущего в кинематографе смены впечатлений, предпочитающегочеткий сюжет бесфабульности, определенные авторские характеристики зыбкости итекучести собственных рассуждений, – а собственная расстановка акцентов, умениерасслышать общую мелодию, сопоставить явления Парадоксально, но в свое времяЧехова совсем не обеспокоило отсутствие занимательности рождающейся вещи. Онсловно провидел в ней ту «бездну внутреннего содержания»[vi], о которой писалему А.Плещеев, которое может открыться только вдумчивому, внимательномучитателю. На сотворчество читателя, его желание покопаться в «мешанине»человеческих характеров и судеб, где глубокое переплетено с мелким, трагическоесо смешным, — вот на что надеялся автор «степной сюиты»[vii].
Кэтому же призывает смотрящего фильм зрителя режиссер, почти физически воплощаяна экране фразу Чехова из повести: «Время тянулось бесконечно, точно и онозастыло и остановилось»[viii]. Поэтому-то и сохранил он замедленный ритмповествования, «дублируя» вслед за первоисточником не подчиняющееся никакойзакономерности нагромождение случайных встреч, дорожных впечатлений, краткихзнакомств, оставляя длинные паузы, брошенные невзначай реплики, прерывистость, необязательностьдиалогов. Вот откуда в картине великолепно снятые Л. Калашниковым долгие, какбы неподвижные планы синеющих далей с мерцающими в окнах постоялых дворовогоньками, разбегающиеся и вновь сходящиеся у горизонта пыльные степные дороги,томное кружение коршуна в вышине, мерцание затухающих углей костра. Перед намивозникают – то машущий крыльями ветряк, то одиноко стоящий на пригорке тополь, ав какой-то момент камера вдруг словно застывает, пораженная переливами перистых,окрашенных пурпуром заката облаков или погрузится в клубами поднимающийся отуснувшей реки туман. Такой степи – покорно цепенеющей от палящего зноя, трепетнождущей утреннего обновления, сурово напряженной в ожидании грозы, сумрачнососредоточенной и величественной после бури – наше кино еще не знало!
Абудто бы случайно попавшие в объектив лица: разморенная жарой девка на возу(Н.Андрейченко), дарящая зрителю ясную и безмятежную улыбку, с трудомразгибающая натруженную в поле спину, провожающая печальным взглядом бричкубаба, голопузый ребятенок, испуганно взирающий на разбивших бивуак людей!?Режиссер сохранил всех, вплоть до эпизодических действующих лиц повести. Минутупробудет на экране неуловимый Варламов (М.Глузский) – но в памяти Егорушки, аследовательно, и нашей останется впечатление силы, могущества, излучаемыхфигурой ладно сбитого, крепко сидящего на лошади человека. Еще меньше экранноговремени займет женщина, просеивающая муку, но с нами останется ее песня. Каждыйэпизод, каждая сюжетная новелла в фильме С.Бондарчука длятся ровно столько, сколькотребуется, чтобы мы успели прожить и прочувствовать происходящее, рассмотретьистомленные ходьбой лица странников, вслушаться в бессвязное на первый взглядбормотание Пантелея (И.Лапиков), полное, тем не менее, доброты, ласковости, любвик людям, опалиться той болью за все живое на земле, которая мучитблаженненького Васю (удивительно ведет эту роль Г. Бурков), подивиться озорствуи жестокости Дымова, пострадать от невозможности пропеть хвалу этому миру, какпотерявший голос певчий Емельян (С.Бондарчук), испытать молодое, неуемное, томительноесчастье, переполняющее недавно «обзаконившегося» мужика Константина (С.Любшин).
Всвое время Чехов боялся превращения его повести в «сухой перечень впечатлений»[ix].Спасла произведение от этого сама поэзия степных просторов и настроение «тихойсдержанной грусти»[x], которое спаяло эпизоды в одно несокрушимое целое, как«пять фигур в кадрили»[xi], по выражению самого автора. Если не обнаружитьскрытые связи, соединяющие унылую безбрежность степных просторов, могучеедыхание степного ветра с душевными движениями непосредственного ивпечатлительного мальчика, если не ввести вереницу лиц, характеров, за каждымиз которых неповторимый мир мыслей и чувств, в атмосферу тревожного ожидания иобращенных к природе, будущему, вечности вопросов о человеческом предназначении,о смысле жизни, то может показаться, что перед нами калейдоскоп ничего незначащих картинок, вставленных в слишком просторную раму степных пейзажей[xii].С. Бондарчук намеренно ни в чем не приходит на помощь зрителю, твердоубежденный в способности человека восстанавливать недостающие звенья в цепиавторского замысла, восполнять недоговоренность повествования собственнымдушевным опытом. Только одну подсказку позволяет себе режиссер. Иногда вмоменты наивысшего эмоционального напряжения возникает закадровый голос (текстот автора читает сам С. Бондарчук), говорящий о красоте, молодости, торжествесил и страстной жажде жизни, существующих в этом мире наперекор одиночеству, страхуи отчаянию. И это единственная «прямая» нить, связывающая текст Чехова сфильмом, минующая, но не разрушающая его образный строй.
Похожаяна плач протяжная мелодия (композитор В. Овчинников) становится лейтмотивомкартины. Основана она на многоголосии «досельных» песен, которыми так славенрусский народ. Так в фильме замечательно найден эквивалент музыкальному мотивутихой песни. Вначале Егорушке (Олег Кузнецов) кажется, что поет женщина.Явственно различает неповторимо скорбные, берущие за душу слова о неудавшейсяжизни, о потерянном счастье. Но потом слова исчезают, а мелодия, разливаясь, ширясь,вбирает в себя и скрип полозьев телеги, и шум ветра в поле, и звук падающихдождевых капель — всю пленительную партитуру голосов и звуков жизни. Она-то истановится ключом к пониманию фильма.
Конечно,можно было показать мир «глазами ребенка», и тогда “поэтичность” на экранеоказалась бы автоматически запрограммированной. Такой подход был бы в общемправомерен — ведь существует литературоведческая версия, по которой наивномувзгляду Егорушки приоткрывается то, чего «не зрят равнодушные очи» взрослых, тупых,черствых, равнодушных. Но в таком случае из «лабиринта сцеплений», которыйобразует стилистику повести, была бы вычленена одна, пусть важная, но в изолированномвиде, не очень близкая Чехову мысль: поэтическое восприятие мира доступнотолько неиспорченному сознанию. И, следуя чеховской логике, Бондарчукпоказывает, что пока мальчик лишь жадно впитывает в себя увиденное и услышанное,знакомится со всем спектром человеческих страстей и эмоций, узнает горечьрасставаний, прикасается к бедам и терзаниям людей. Егорушка только учится жить,учится проявлять себя, учится отделять хорошее от дурного, истинное от ложного.Характер мальчика в картине еще более расплывчат, чем в повести. И сделано этонамеренно. Бондарчук хотел подчеркнуть его открытость всему, всем злым и добрымпроявлениям жизни, самым разнообразным влияниям, потому и выбрал на рольнекоего «усредненного» русоголового мальчугана, не обладающего никакимиличностными свойствами.
Создателикартины не стали показывать мир «глазами ребенка». И оказались правы. Ведь иЧехов не стремился к раскрытию внутреннего мира Егорушки, «сливая» его порой«со степью, с загорелыми холмами, с знойным небом, с полетом коршуна»[xiii], очем с неудовольствием писал Е.Ляцкий. И не глазами Егорушки видим мызадыхающуюся от палящего зноя, ждущую прихода грозы степь, обласканную первымилучами солнца, оживающую под легким дуновением ветерка скудную степнуюрастительность, все эти курганы, кресты, хутора… Правда, в картине есть степь итакая, какою ее мог увидеть только маленький ребенок: сказочно-таинственная, рождающаявеликанов и чудовищ, при ближайшем рассмотрении оказывающихся простокрестьянами с вилами или одиноким деревом, угрюмо-притихшая, затаившаяся, неожиданновзрывающаяся диким уханьем филина или истерическим криком какой-то неизвестнойптицы. Жаль только, что не везде «видения» Егорушки сохраняют тот сказочныйколорит, который естествен для воображения 9-летнего мальчика. Сцены, гдеодетый в красивый камзол Егорушка под руку с графиней Драницкой (И. Скобцева)выделывает какие-то полонезные па на фоне Петербурга или раскачивает на увитыхплющом, лентами и розами качелях свою Прекрасную Даму, кажутся скопированнымииз дореволюционных «Нивы», или «Пробуждения» и резко диссонируют с тем истиннопрекрасным, что дано у Чехова в виде обычной окружающей Егорушку жизни. Следуетзаметить, что подобных «мечтаний» Егорушки в тексте Чехова нет, да и остальныесведены к минимуму: известно, что многие «видения» и раздумья мальчика былиисключены автором из текста при публикации в собрании сочинений. Бондарчук жерешил здесь «дополнить» Чехова – и проиграл.
Аподлинно философско-поэтический пласт картины образуют не сны Егорушки, а насквозь,казалось бы, будничные сцены, увиденная мудрым взглядом Чехова суровая в своейправдивости и неприкрашенности жизнь. Егорушка не может еще знать осуществовании красоты в неприглядном обличии. Он пока лишь фиксирует виденное, удивляетсяуслышанному, постигает тот противоречивый клубок настроений, страстей, эмоций, которыйсоставляет жизнь человеческого духа. Ему еще трудно понять, почему человекможет быть бесконечно добр и открыт, как влюбленный в жену Константин, бессердечени жесток, как убившие в степи купцов косари; одинок, непонятен и несчастлив, какпотерявший голос певчий Емельян; ожесточен, болезненно самолюбив, как Дымов, чейкрик: “Скучно мне! Скучно!» — приоткрывает зрителю, как прежде читателю, глубочайшуютрагедию этого человека, чья грудь разрывается от тоски и уныния. Его взглядскользит пока по поверхности явления. И какую роль сыграют все эти впечатления,наблюдения, переживания в будущей егорушкиной жизни — нам остается неизвестным.Хочется только надеяться, что мудрые уроки жизни не пропадут для мальчика даром,и в его душе прорастут зерна любви, человечности и доброты. Такая надежда темболее оправдана, что Егорушка уже учится ценить участие, прощать обиды, вступатьсяза беспомощных. мы становимся свидетелями первого значимого в его жизнипоступка: он бросается на защиту незаслуженно обиженного Дымовым Емельяна. Иэто вселяет надежду, что «степное путешествие» оказалось временем закладкифундамента будущей Егорушкиной нравственности. Чехов предполагал продолжитьжизнеописание мальчика, причем заведомо зная, что, повзрослев, он не станетсчастливым. Он даже считал, что тот «кончит непременно плохим»[xiv]. Возможно, именнопотому, что будет обладать обостренным чувством совести.
Взглядже режиссера проникает неизмеримо глубже. Он провидят за оболочкой апатии, равнодушия,безучастности уходящие в песок, требующие выхода силы русского человека, подвнешней холодностью — запасы доброты, чуткости и душевного тепла; он прозреваетв заискивающей приторной угодливости Мойсей Мойсеича (великолепная работа И.Смоктуновского, в чем-то даже превосходящего в точности характеристикичеховское описание) истинную заботу и чистосердечие, а в ощипанной фигуркеСоломона (И. Кваша), снедаемого дикой, необузданной гордыней, — подлинноеблагородство и прямоту. Даже в придурковатом кучере Дениске временами возникаеткакая-то щемящая трогательность.
Вфильме создана галерея человеческих характеров, ярких, глубоких, тщательновыписанных, за каждым из которых мы ощущаем мир мыслей и мир чувств. В фильмепредставлена «мешанина» человеческих судеб, где подлинное переплетено с мелким,трагическое со смешным, которая так волновала и ужасала Чехова. И во взглядеБондарчука нет умиленности, присущей, например, о. Христофору, взирающему намир с благостным приятием и всепрощением. Ему в этом помогает оператор Л.Калашников, создавший поистине рембрандтовские портреты, резко высвечивающие«пестроту» человеческих душ.
Постепенноза кажущейся незначительностью встреч и впечатлений, за мелочами иподробностями быта проступает истинное содержание картины, возникаетуниверсальное видение мира, сопрягающее в одно целое и качаемую на ветрустепную былинку, и затерявшуюся в степи фигурку путника, и непостижимую жизньчеловеческого духа.
Этоуниверсальное видение находит пластическое выражение в заключительных кадрахфильма: Егорушка, брошенный в чужом городе на попечение чужих людей, выбегаетиз дому и бросается вслед за уносящей дядю и отца Христофора бричкой, а камераподнимается выше — и вот уже серые булыжники мостовой переходят в бескрайниепросторы степи с клубящимися над нею тучами, стонущим ковылем, а камера вновь ивновь устремляется ввысь — и запечатлевает земной шар как вместилище людскихпечалей, тревог и радостей.
Финал«Степи» можно трактовать и иначе — как открывающийся перед Егорушкой полныйнеизвестности, зовущий мир, как начало нового отрезка новойжизни мальчика, где,несомненно, «отзовутся» те рассказы, встречи, впечатления, которыми щедроодарила его степная поездка. Ведь формирование личности ребенка, история егоумственного и нравственного созревания у Бондарчука, как и у Чехова, вынесеназа скобки, начнется где-то там, за пределами картины и повести.
Наконец,можно прочесть в этой беспредельной открытости мирового пространства протестпротив скудости и мелочности жизни, на которую обрекает себя человек, проводящий,как дядя Егорушки Иван Иванович Кузьмичев, дни и ночи в погоне за наживой, вечнопогруженный, как неуловимый Варламов (М. Глузский), в деловые расчеты, ночующий,как Мойсей Мойсеич со своим многочисленным семейством, в смрадных клетушкахпостоялого двора, живущий, как Настасья Петровна, приятельница егорушкинойматушки, в мрачных комнатах с низкими потолками. Или наоборот, увидетьпараллель неуемной жажде жизни и тоске по ускользающему счастью, котораяобуревает и Дымова, и безуспешно пытающегося пропеть хвалу этому миру Емельяна,и глуповатого Кирюху, и обладающего поразительной зоркостью Василия… А можетбыть, и то, и другое, и третье…
УБондарчука в многозначности финала картины — оптимистическое утверждениебесконечности жизни, ее сложности, неоднозначности, многомерной гармоничности.Душа человеческая мечется, тоскует, рвется наружу, и не унять этой тоски, неумерить боли. Скорбная нота, звучащая в фильме – не от неизвестности, ожидающейЕгорушку, не от одиночества, которое с избытком отпущено каждому из героев, неот бескрайности степи, в которой так легко затеряться, а от чувства уходящей, никомуне нужной, попусту растрачиваемой силы. Какая это подлинно чеховская нота! Ведьнедаром предрек Чехов своему Дымову трагическую кончину: он «сопьется илипопадет в острог»[xv].
Норежиссер хочет убедить нас, что люди не равнодушны, ленивы и жалки по своейприроде, а просто отягощены делами, суетой, болезнями, что на самом деле онишироки, удалы, горячи, инициативны, пытливы, способны очнуться от своейвсегдашней спячки. Вспомним хотя бы рассказ Константина о своей женитьбе ижадный вопрос Дымова, что же это были за слова, которыми он сумел уговоритьсвою невесту… А упрек того же Дымова, обращенный к товарищам, в том, что неумеют они жить настоящим? А мольба Емельяна спеть «что-нибудь божественное»?Все это подтверждает готовность русского человека к большому делу, было бы кчему приложить умение и старание…
Работаянад повестью, Чехов помнил о тех «залежах красоты», которые «остаются ещенетронутыми»[xvi] и ждут художника, который сумеет вдохновиться ими. Это«душевное движение» Чехова уловил С.Бондарчук и благоговейно, трепетно ицеломудренно перенес на экран.
Список литературы
[i]См. письмо А.С.Лазареву (Грузинскому) от 4 февраля 1888 г. (Чехов А.П. ПСС и писем в 30-ти томах. Сочинения. Т. 7. М., 1977. С. 632).
[ii]«Степь». Автор экранизации и режиссер-постановщик – Сергей Бондарчук; главный оператор– Леонид Калашников; художники-постановщики – Виктор Петров, Юрий Фоменко;композитор – Вячеслав Овчинников. «Мосфильм», 1977 г.
[iii]Таково было мнение Н.Ладожского (Критические наброски // Санкт-Петербургскиеведомости. 1888. № 7 11 марта. – Цит. по: Чехов А.П. Указ соч. С. 638).
[iv]См. высказывание Е.Гаршина в отзыве на повесть (Литературные беседы // Биржевыеведомости. 1888. № 70, 11 марта).
[v]Цит. по: Чехов А.П. Указ. соч. С. 642.
[vi]Там же. С. 638.
[vii]Сюитой назвал «Степь» И.Е.Репин. См. Репин И. Далекое и близкое. М., 1964. С.362.
[viii]Чехов А.П. Указ. соч. С. 25-26.
[ix]Письмо к В. Короленко от 9 января 1888 г. Цит. по: Чехов А.П. Указ. соч. С. 630.
[x]Чехов А.П. Указ. соч. С. 635. (впечатление, вынесенное, по-видимому, Л.Мизиновойпо прочтении «Степи»).
[xi]Письмо Д.Григоровичу от 12 января 1888 года. Цит. по: Чехов А.П. Указ. соч. С.630
[xii]Слова о просторной раме и картинках были общим местом высказываний критиков, начто обратил внимание В.Г.Короленко // Чехов. А.П. Указ. соч. С. 644.
[xiii]Вестник Европы. 1904. № 1. С. 141.
[xiv]Письмо к Д.Григоровичу от 5 февраля 1988 г. Цит. по: Чехов А.П. Указ. соч. С. 632.
[xv]Письмо А.Плещееву от 9 февраля 1888 г. Цит. по. Чехов А.П. Указ. соч. Там же.
[xvi]Письмо Д. Григоровичу от 12 января 1888 г. Цит. по Чехов А.П. Указ. соч. С. 630.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru