--PAGE_BREAK-- «У Брюллова, — говорил Гоголь, — является человек для того, чтобы показать всю красоту свою, все верховное изящество своей природы»[17]. Здесь очень точно изложена суть конфликта, положенного в основу картины, ибо в ней шла речь не только о гибели людей, но более всего том, что в трагической ситуации раскрывается нравственная красота человека. На картине почти каждый пытается кого-то спасти, ободрить, поддержать. Таким образом, у Брюллова прекрасное заключено не только во внешнем пластическом совершенстве идеально сложенных людей, но и в их этической сущности. В первоначальных набросках к картине встречалась фигура грабителя, снимающего драгоценности с упавшей женщины. Однако в окончательном варианте Брюллов убрал его. Первый план картины заняли несколько групп, каждая из которых стала олицетворением великодушия. Отрицательные персонажи не нарушили возвышенно-трагический строй картины. Зло, чинимое людям, перенесено вовне, оно воплотилось в разбушевавшейся стихии. Брюллов, показав своих героев как воплощение физической и нравственной красоты, как бы объединяет в их образах традиционную для классицизма героическую идеализацию и присущую новому романтическому направлению склонность к изображению натур исключительных в исключительной же ситуации. «Идеальное начало Брюллов, в соответствии с эстетикой романтизма, находит не в сфере героических дел на благо отечества, а в мире личных, человеческих чувств. Оттого-то персонажи его картины разбиты на семейные группы»[18]. Внутри каждой царят любовь, верность, долг, великодушие. Действующие лица в классицистической картине группировались иначе: их объединяла общность реакции на подвиг главного героя. Утверждение нравственной ценности человеческих чувств как силы, способной противостоять внешнему злу, очень характерно для искусства романтизма. «В картине можно найти и такие, абсолютно излишние, с точки зрения классициста, частности, как изображение детей. Не в качестве безгласных статистов на руках у матерей, а как жертвы общего несчастья появляются они у Брюллова. Из них только один, совсем еще младенец, покойно чувствует себя на руках у матери и тянет ручонки к красивой птичке; остальные дети в страхе...»[19]. «Златокудрый малыш, прижавшийся к мертвой матери, занимает позиционный центр картины. Его мать (в ярко-желтой одежде с синим шарфом) привлекает к себе внимание как колористический центр полотна. Вся эта группа, мертвая мать — живое дитя, романтически смело, в резком противопоставлении жизни и смерти, раскрывает замысел художника»[20]. Подобным образом решить центр картины никогда не позволил бы себе ни один последовательный классицист. Кроме того, Брюллов стремился, как бы раздвинуть рамки картины, показать действующих лиц не только на переднем плане, но и в глубине улицы. Однако смелый замысел столкнулся с традиционными правилами; Брюллов, сделав шаг вперед в поисках новых изобразительных средств, испугался своей смелости и остановился на полпути. Создается впечатление, что он балансирует на невидимой грани, то склоняясь в сторону новых романтических изобразительных средств, то озираясь на старые, к тому времени довольно рутинные, классицистические правила. Так, нарушив их и отказавшись от одного героя в центре картины, Брюллов сохранил все остальные: фронтальность и замкнутый характер композиции, ее деление в глубину на три плана, распределение действующих лиц по группам, скомпонованным в виде «академических треугольников». Люди и их реакция на происходящее показаны довольно однообразно. Об индивидуально-психологическом разнообразии здесь нет и речи, его подменила условная динамика жестов и поз. Не менее ощутима двойственность метода Брюллова в колористическом решении картины. Новаторство, поражавшее современников, таилось в той смелости, с какой Брюллов взялся за передачу сложнейшего двойного освещения: от пламени вулкана и от вспышки молнии. И это тогда, когда все его предшественники и современники освещали картины нейтральным рассеянным дневным светом. «Особая дерзость брюлловского замысла заключалась в том, что он использовал два крайне контрастных источника света: горячие красные лучи в глубине и холодные, зеленовато-голубоватые на переднем плане. Он поставил перед собою трудновыполнимую задачу, однако с удивительной смелостью добивался ее решения. На лица, на тела и одежды людей Брюллов смело «бросал» рефлексы — отблески молнии, сталкивал в резких контрастах свет и тень»[21]. Оттого так поразила современников скульптурная объемность фигур, иллюзия жизни, непривычная и волнующая. «Мне казалось, что скульптура, которая была постигнута в таком пластическом совершенстве древними, что скульптура эта перешла наконец в живопись, и сверх того проникнулась какой-то тайной музыкой»[22], — говорил Гоголь. Кроме того, Брюллов, одаренный колорист, поразил современников звучной, насыщенной, активной в цвете живописью. Декоративная, яркая, она была откровением, особенно рядом с анемичными, тусклыми полотнами остальных академистов. Удивленные новаторством Брюллова, современники меньше внимания обратили на черты традиционности в его локальной живописи, на то, что цвет каждого предмета крайне условен и не зависит от освещения, что основные локальные цвета по мере их удаления в глубину становятся чуть более разбеленными, оставаясь столь же условными.Черты классицистичности в этой романтической картине, видимо, дали основание приверженцам старого искусства считать Брюллова «своим».
Романтическая идейность и живописная смелость «Последнего дня Помпеи» определили успех картины в передовых художественных кругах. Брюллов отбросил отвлеченную рационалистическую идеальность, составлявшую специфику искусства классицизма. В «Последнем дне Помпеи», несмотря на все пережитки классицизма, все же восторжествовал романтизм.
С 1836 года Брюллов начинает работу над огромным полотном по заказу Николая I — «Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году». Основой главного сюжета картины является некий эпизод Ливонской войны времен Ивана Грозного. Последний год войны, войска Батория осаждали хорошо подготовленный Псков. В сентябре 1581 года утром неприятели пробили главную осаду — стену, также им удалось захватить две башни — Свиную и Покровскую. Момент был довольно критическим, сопротивление осажденных людей ослабевало. Предводитель псковских защитников, боярин И.П. Шуйский, а также Печерский игумен Тихон, двинувшийся с иконами, мощами и хоругвями, остановили отступление. Занятую поляками Свиную башню псковичи взорвали, также им удалось после долгого боя выгнать неприятеля из Покровской. Сражение было довольно кровопролитным, каждая из сторон понесла тысячные потери людей. Оборона города являлась самым важным и довольно героическим моментом. Жизнь многих висела на волоске. За падением Пскова мог отложиться Новгород, и без того было много потеряно в этой тяжелейшей Ливонской войне. Над одним из самых больших своих холстов Брюллов начал работать в 1839 году. Тот замысел, который преследовал Карл, который казался таким выразительным в размашисто написанном эскизе, в картине не являлся удачным. «Карл Брюллов видел в эскизе какое-то светло-небесное воинство, прогоняющее врагов, некий момент чуда, который спасет»[23]. В нем художника занимала только творческая экспрессия: на фоне золотистого цвета контражур затененных фигур первого плана создавал эффект чудесного видения. Художественная идея эскиза мастера, где некая чудная сила поднимает защитников, в картине получилась в виде обычной суеты. Автор изобразил лишь стремление к битве, но сама битва осталась за кадром. Автор картины просто пытался уйти от традиционного иконографического типа баталий. Ему не хотелось изображать битву, как это делает всякий. В конечном итоге вся энергия, которая должна была отразиться натиском, лишь проваливается за пределы композиции. В отличие от композиционного плана Помпеи.
Карл Брюллов лишь пытался показать движение толпы, изображенной на картине, внутрь, он предлагал зрителям стать соучастником всех действий. Но в картине оказался незыблем способ разворачивания действий. Все персонажи выходят из левой стороны полотна, они описывают полукруг и возвращаются на другую сторону картины. Нижний угол ничем не отличается от обычных принципов построения. Здесь расположена фигура раненого и неподвижная женщина. В центре картины изображен монах на лошади со спины, у него в руках поднятый крест. «Кажется, что автору не хватает именно катастрофической воли, в своей запредельности аналогичной чудесному вмешательству»[24]. В картине «последний день Помпеи» это являлось роком, которое олицетворяло пламя Везувия. Здесь же, в Осаде Пскова, — это благое провидение, которое символизирует хоругвь веры, которые осеняют шествие духовенства. В любом случае, как и положено всему чудесному, данное видение представляет собой видение этой движущей ход событий «силы». «Она показана в верхней, небесной, зоне, она изображает все и в глубине событий и в тылу основных действующих лиц»[25]. Это внешнее совпадение определило сходство композиционного плана обеих картин. Но то было лишь некое сходство, которое мистифицировало существенные разновидности. Ведь в первом случае действие этой сверхчеловеческой силы исчезает, дезорганизует, лишает людей воли.
В картине «Осаде Пскова» изображение перерастает просто в батальную сцену, где смысл «небесного видения» является лишь в укреплении воли православного воинства перед иноверцами. Именно в этом случае все перед лицом этой небесной силы одинаково терпят одинаковое поражение, в другом — ею даруется победа одной из сторон. Карл оказался вовсе не готов к такой трансформации, которую диктовало преобразование сцены чудесно-мистической в сцену историко-батальную. Он оказался в плену не сюжетных прерий, а невозвратимого аспекта. Здесь и назначались границы, пределы Брюлловского гения: ему свойственны стремительность, артистизм, виртуозность, но не склонность к «обдумыванию строжайшему» (выражение Александра Иванова). Брюллов обнаружил недостатки в своей работе над сочинением уже на стадии писания большого полотна. Можно сказать, что он пал жертвой своего стремления к изображению быстро совершающегося действия, некогда быстро промелькнувшего в начальный момент замысла.
Роковая неудача Осады Пскова по-своему значительна, быть может, не в меньшей степени, чем удача Помпеи. Дело в том, что изображение битв — не в аспекте единоборства героев, в противостоянии сил, то есть в плане исторической баталистики — является первым и древнейшим прообразом новоевропейской исторической картины. Например, можно представить вашему вниманию первый прецедент увековечивания подлинно исторического события в русской живописи — это изображение такого именно противостояния в иконе конца XV века Битва Суздальцев с Новгородцами. В европейском искусстве Нового времени первый образец собственно исторической картины является полотно — Сдача Бреды Веласкеса.
«Картина была посвящена ключевому эпизоду военной кампании. Можно сказать, что батальная проблематика «закодирована» в самой памяти исторического жанра, постоянно заявляя о себе в его художественной истории»[26]. Брюллов был одним из первых из русских художников XIX века, который сталкивался при работе над «Осадой Пскова» с такой проблемой. Он проиграл. Картина так и не получила завершения. Позже несовершенная картина была вовсе забыта. Но в этой неудаче, кроме творческих трудностей, которые были уже описаны выше, скорее всего, существует еще несколько аспектов.
Изначально замысел «Осады Пскова» возник абсолютно спонтанно при чтении Карамзина во время путешествия в Турцию и Грецию на пути из Италии в Россию. В это же время Карл Брюллов делает один из первых эскизов к этой работе. Карл сделал все вне контекста петербургских впечатлений, отношений с императором и т. д. Но в процессе работы над картиной, когда мастер был уже в Петербурге, Карл не мог не чувствовать, что она попадает в тон николаевской православно-самодержавной народности.
Глава 2. Александр Андреевич Иванов. Жизнь и творчество.
Александр Андреевич Иванов родился 16 июля 1806 года в Петербурге. Отец А. А. Иванова, Андрей Иванович, был профессором Академии художеств. Он дал сыну первоначальную подготовку в рисунке и живописи и имел большое влияние на его дальнейшее развитие. В 1817 году, одиннадцати лет от роду, подготовленный отцом, Александр поступает в Петербургскую Академию Художеств в качестве вольноприходящего ученика и, в отличие от воспитанников Академии, продолжает жить в семье. С юных лет он обнаруживал поразительные успехи, его работы давали повод подозревать, что он выполнял их с помощью отца. Первый свой успех художник переживает в восемнадцать лет; за картину на сюжет «Илиады» Гомера «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора» (1824, Государственная Третьяковская галерея) ему присуждают Малую золотую медаль. При окончании академического курса ему была задана программа «Иосиф, толкующий сны заключенным с ним в темнице хлебодару и виночерпию» (1827, Государственный Русский музей), принесшая ему Большую золотую медаль. Однако в трактовке темы академическое начальство неожиданно увидело политические намеки. Библейский рассказ о жестоком египетском фараоне, казнящем людей, показался напоминанием о расправе над декабристами, так как художник изобразил Иосифа как бы указывающим рукой на скульптурные барельефы со сценой египетской казни. «Это дело мне чуть ссылки не стоило», — вспоминал впоследствии Иванов. За неимением доказательств эпизод был замят, но художнику пришлось делать новую работу — картину «Беллерофонт отправляется в поход против Химеры». «В 1830 году на средства Общества поощрения художников А.А. Иванов едет в Италию в качестве пенсионера, посещает Австрию и Германию. В 1831-1858 годах он постоянно жил в Италии».[27]
Оставаясь в Италии, Иванов отнюдь не ощущал себя оторванным от умственной жизни России. С начала 1830-х годов Рим становится перекрестком дорог и долговременного жительства многих представителей русского художнического и писательского сословия. Местом их встреч была тогда римская вилла З.А.Волконской.
«Иванов знакомится тут с О.А.Кипренским; с одним из русских «любомудров» Н.М.Рожалиным – другом поэта Д.В.Веневитинова, приехавшим из Германии, где он слушал лекции Ф.-В.-И.Шеллинга».[28] Около 1837 года состоялось знакомство Иванова с Н.В. Гоголем, перешедшее в тесную дружбу. В 1841 году художник исполнил портрет писателя. В 1842 году Иванов знакомится с Ф.В.Чижовым и через него сближается во второй половине 1840-х со славянофильскими кругами. В 1846 году пенсионером Академии в Рим приезжает брат, архитектор Сергей Иванов, к которому впоследствии перешло наследие художника. К 1847 году относится знакомство с А.И.Герценом. В книге «Былое и думы» содержится глава, посвященная Иванову.
Творческое наследие Александра Иванова огромно: картины, эскизы, фигурные и пейзажные этюды, рисунки, наконец, свод писем, дневниковых и альбомных записей, запечатлевших интенсивную умственную работу художника. Но для широкого круга зрителей Иванов остается, прежде всего автором картины «Явление Христа народу» («Явление Мессии)». Ее сюжет взят из первой главы Евангелия от Иоанна. На первом плане под вековым деревом – группа апостолов, возглавляемая Иоанном Крестителем, который указывает на шествующего вдали Христа. Этой группе противостоит толпа нисходящих с холма во главе с фарисеями. Между этим полюсами – вереница людей. Хотя картина написана на евангельский сюжет, еще в процессе работы над полотном Иванов предупреждал, что пишет не религиозную, а историческую картину. Что это значит? Момент исторический представлен здесь как момент, вечно повторяющийся в других обстоятельствах и условиях, первое явление Христа перед людьми показано как прообраз последнего предстояния людей перед Ним в день Последнего суда. «Человечество на историческом перепутье» – такова ведущая тема картины, где люди показаны на рубеже эпох – язычества и христианства, когда ходом событий их жизнь сдвигается с привычной колеи. Когда на смену старым пророкам приходят новые учителя, и перед умственным взором людей открываются неизведанные горизонты. Что побуждает их допрашивать и ворошить прошлое перед лицом загадочного будущего, которое «еще молчит», но которое уже требует «отрясти прах с ног своих» и принять решение, совершить выбор своего пути в обновляющемся на глазах мире.
«Герои картины, вслушиваясь и всматриваясь, выходят, поднимаются, оборачиваются, делают шаг – ступают, поступают – выбирая путь»[29]. Перепутье «из физических сил в духовные» – любимый образ и формула, в разных модификациях постоянно фигурирующая и в записях Иванова. Ивановские этюды лиц – это художественное исследование того, каким может быть человек в рабстве, в сомнении, в силе и доверчивости молодости, в слабости и мудрости преклонных лет и т. п… Художник как бы ставит тему – например, рабство, фанатизм, сомнение – и проводит каждую из этих тем через ряды антитез, устраивая своего рода симпозиумы, диалоги. Поэтому в ряде этюдов рядом изображены два лица. В итоговых этюдах Иванова лица начинают жить в странном междуцарствии, как «сомневающийся» – между усмешкой и скорбью, как раб – между радостью и рыданием. Наконец, как Христос – между почти пугающей суровостью и милосердной, мягкостью. Пейзажи Иванова – отдельная и самостоятельная страница европейской живописи XIX века. Большинство из них – вполне завершенные создания, превосходящие рабочее назначение этюда, хотя сама концепция, идея, образ природного целого сформированы были проблематикой большой картины. Его пейзажи – совершенное воплощение романтической натурфилософии, имеющей прямую аналогию в философских умозрениях Шеллинга – одного из самых почитаемых немецких философов в среде русских «любомудров». «Существует понятие более высокое, нежели понятие вещи, а именно понятие действования или деятельности. Это понятие, во всяком случае, должно быть поставлено над понятием вещи, поскольку сами вещи могут быть постигнуты только как модификации различным образом ограниченной деятельности, а каждая вещь – лишь определенная степень деятельности, которой наполняется пространство». «На великом обелиске в Риме можно демонстрировать всю историю мира; точно так же и на каждом продукте природы. Всякий минерал есть отрывок из исторических летописей земли». Такова метафорика Шеллинга. Иванов обладал умением видеть и мастерством изобразить это как простую очевидность формы природных творений. «Тут она соперничает с морем», – писал Герцен о зрелище римской Кампаньи на закате солнца. О том же писал Гоголь, предлагая другой образ: «… поле превращалось в пламя, подобно небу». В «Аппиеевой дороге» Иванов слил оба этих образа в один.
продолжение
--PAGE_BREAK--