«ГОЛУБАЯ РОЗА» И «БУБНОВЫЙ ВАЛЕТ»
«Голубая роза»
Самым крупным художественным образованием после «Мира искусства» и «Союза русских художников» явилась «Голубая роза». Под этим названием в 1907 г. в Москве состоялась выставка, объединившая группу молодых художников, недавних учеников Московского училища живописи, ваяния и зодчества — последователей Борисова-Мусатова. Хотя выставка эта была единственной, она выявила общность исходных творческих принципов и изобразительных приемов представленных ею мастеров, образовавших особое направление в русской живописи. Сама выставка «Голубая роза» отметила лишь преходящий момент в их творческой эволюции, но момент знаменательный. Это было время растерянности, охватившей значительную часть русского общества в атмосфере реакции после поражения революции, время, отразившееся в искусстве неясностью целей. Обостренная чувствительность к оттенкам, нюансам смутных настроений порождала образы зыбкие, ускользающие, влекла художников к поискам рафинированно-утонченных цветовых отношений, тонкого декоративно-орнаментального мелодического ритма, сложных эффектов матово-мерцающей живописной фактуры.
Характерным образцом такого рода живописи является «Голубой фонтан» (1905) — раннее полотно одного из ведущих мастеров направления П.В. Кузнецова (1878-1968). Дальнейшая эволюция этого художника типична для большинства мастеров «Голубой розы». Она заключалась в преодолении гипертрофированного психологизма, в стремлении возвратиться к изначальной простоте ощущений реальности. Это не был, однако, путь отказа от прежней живописной системы, а ее логическое развитие и совершенствование. Так возникает серия картин, посвященных заволжским и среднеазиатским степям. Созерцание необъятных просторов, наблюдение размеренно-спокойной жизни кочевых племен принесло с собой освобождение из-под власти смутных настроений, обратило художника от вечно ускользающего к вечно сущему.
«Мираж в степи» (1912) — одно из наиболее совершенных произведений этого цикла. Высокое небо, спокойные линии горизонта, мягкие очертания свободно рассеянных в пространстве шатров, сросшихся с землей и повторяющих очертания небесного купола, простые и ритмичные движения людей, стригущих овец, приготовляющих пищу, спящих, — все это благодаря удивительно тонкой срифмованности, созвучию цвета, форм и контуров складывается в поэтически целостную картину мира, над которым не властно время. Перед нами первобытная патриархальная идиллия, «золотой век», мечта о гармонии человека и природы, сбывшаяся наяву.
Живопись этих полотен основана на тонкой нюансировке красочной поверхности, приобретшей богатство и звучность цветового тона, прежде затуманенного и мглистого. Гибкие живые контуры словно увидены сквозь прозрачную зыбь нагретого солнцем воздуха. Предметы благодаря этому пребывают на полотне как бы во взвешенном состоянии, одухотворяются, приобретают некую волшебную невесомость. Кажется, что все изображение пронизано единым живым ритмом, как бы тихой волной лирического восторга, преображающего картину действительности в некое «райское видение». Тонкая проникновенная лирика живописи сочетается с торжественной ритмикой композиций, уравновешенных и симметричных.
Ориентальная тема органично входит в творчество другого участника «Голубой розы», вместе с Кузнецовым учившегося в Московском училище, — М.С. Сарьяна (1880-1972). Живописный метод Сарьяна получает отточенную форму в 10-е годы XX в. под впечатлением поездок в Турцию, Иран и Египет. Художник не списывает с натуры все, что видит глаз, а ищет целостного живописного образа, красочной формулы. Так же как и у Кузнецова, основой выразительности его полотен является цветовое пятно и орнаментально-декоративная организация изображения на плоскости. Такие произведения Сарьяна, как «Улица. Полдень.
Константинополь» (1910), «Идущая женщина» (1911), «Финиковая пальма» (1911), отличает то, что можно было бы назвать динамизмом видения. Это не длительное созерцание, а быстрая фиксация основных красочных отношений в резко контрастных сопоставлениях.
Если живопись Кузнецова подобна лирическому излиянию, то живопись Сарьяна — красочный афоризм по поводу увиденного. Сарьян предпочитает интенсивный, яркий, определенно направленный свет, скрадывающий оттенки цвета и обнажающий контрасты, резко обозначающий границы светлого и темного. В этом отношении его живопись напоминает цветную графику, иногда, как например, в «Идущей женщине», обнаруживает сходство с аппликацией.
Действительность на полотнах Сарьяна предстает сгущенной в красочные гиперболы, достигая высот патетического звучания. Его пальма, поставленная в центре холста, гордо возносящая над убогими жилищами свои листья, которые напоминают буйный красочный фонтан, с силой бьющий из ствола вверх и вширь, кажется олицетворением стихийной мощи природы, поистине «древом жизни». Так своим путем, через специфическую активизацию живописной формы, Сарьян приходит к сгущению обыденно-реального до вечных поэтических символов.
Как направление русской живописи начала XX в. «Голубая роза» наиболее близка поэтике символизма. Основой этой близости является принципиальная установка на преображение образов действительности с целью исключить возможность буквального восприятия вещей и явлений, пробудив в них необыденные, высокие связи и значения.
В изобразительном искусстве это выливается в пристрастие ко всякого рода преображениям в сфере визуального восприятия — к резким перспективным сокращениям и неожиданным ракурсам, видоизменяющим форму предметов, к отражениям в воде, на стекле, в зеркалах, к световоз-душной вибрации, растворяющей контуры, и т.п.
Сферой наиболее эффективного уже не только визуального, а универсального преображения действительности становится в то время театр. Именно он оказался той почвой, где живопись «Голубой розы» и символизм встретились непосредственно. Наиболее интересный вариант этого диалога живописи с символизмом в театре представляет творчество Н.Н. Сапунова (1880-1912).
Совместно с другим мастером «Голубой розы» — С.Ю. Судейкиным (1882-1946) он стал первым в России оформителем символических драм М. Метерлинка (в Театре-студии МХТ на Поварской, 1905). Отсюда ведет свое начало сотрудничество Сапунова с Вс. Мейерхольдом — в постановках «Гедды Габлер» Ибсена, блоковского «Балаганчика».
С другой стороны, «магия театра», заставляющая переживать искусственное, выдуманное и фантастическое, как подлинное и живое, переносится Сапуновым в станковую живопись. Так возникает целая группа произведений, написанных «по поводу» соответствующих театральных постановок.
Романтический художник, замкнувшийся в мире, созданном причудами воображения, начинает принимать порождения собственной фантазии за действительность. Происходит преобразование символического «волшебного мира» в «балаган» — таковы «теза» и «антитеза» символизма, отмеченные Блоком в 1910 г., а еще ранее, в 1906 г., ставшие темой лирической драмы «Балаганчик», постановку которой оформлял Сапунов. Именно с момента работы над этим спектаклем в творчестве Сапунова постоянно присутствуют элементы ярмарочной буффонады, лубочной стилизации и гротеска. Эти тенденции достигают своего апогея в незаконченной картине «Чаепитие» (1912)
«Бубновый валет»
Рубеж 1910-1911 гг. отмечен появлением на арене художественной жизни новой группировки под вызывающим наименованием «Бубновый валет». Постоянное ядро общества, просуществовавшего фактически до 1916 г., составили художники П. Кончаловский, И. Машков, А. Лентулов, А. Куприн, Р. Фальк, ставшие впоследствии видными мастерами советского искусства. «Бубновый валет», имевший свой устав, выставки, сборники статей, явился новым влиятельным направлением в русском искусстве начала XX в.
Импрессионизм во всех его модификациях был одновременно и исходной точкой художественного развития, и тем творческим методом, в преодолении которого художники «Бубнового валета» видели свою первоочередную задачу. С самого начала они выступают как яростные противники предшествующего искусства — стилизм «Мира искусства», утонченный психологизм живописи «Голубой розы» отвергаются с порога. В основе недовольства молодых художников положением дел в современном искусстве лежали социальные мотивы — кризис царизма в России, с особенной силой проявившийся в период революции 1905-1907 гг., и наступившие затем годы реакции (1907 — 1910). Это недовольство «сумеречной» эпохой выражалось в отвержении всего смутного, таинственного, недосказанного в искусстве.
В противовес символической живописи «Голубой розы» художники «Бубнового валета» стремились наиболее радикально выразить движение от сосредоточенности на субъективных неясных ощущениях к обретению устойчивости зрительного образа, полнозвучия цвета, к конструктивной логике картинного построения. Утверждение предмета и предметности в противовес пространственности составляет исходный принцип их искусства.
В связи с этим именно живопись предметов — натюрморт выдвигается на первое место. Полемические задачи живописи «Бубнового валета» нашли особенно яркое воплощение в творчестве одного из основателей группы И.И. Машкова (1881 — 1944). Его «Синие сливы» (1910) можно считать своеобразным лозунгом этого направления. Изображение фруктов, уложенных в статичную декоративную композицию, как бы застыло на полпути от сырого вещества красок палитры к реальному цвету натуры. Художник уподобляет свой труд труду ремесленника, делающего вещи. В данном случае такой вещью является сама картина. Художник приближает живопись к народному творчеству с присущим ему чувством исходного материала.
В обнаженности самого процесса созидания живописной вещи и в патетической приподнятости красочного звучания как бы формулируется Машковым исходный принцип народного искусства: сочетание двух сторон народной жизни — труда и праздника.
Столь же декларативно, как в «Синих сливах» Машкова, утверждаемый «Бубновым валетом» новый подход к освоению натуры выражен П.П. Кончаловским (1876-1956) в «Портрете Г. Якулова» (1910). В традиционную область господства психологических задач художник вносит натюрмортное, овеществляющее начало. Он устраняет все, что относится к преходящему внутреннему состоянию человека, подчеркивая все то, из чего складываются наиболее устойчивые, яркие, в собственном смысле слова живописные признаки индивидуального внешнего облика. Здесь мы имеем дело со специфической системой упрощений, свойственной народному лубку, игрушке, вывеске. Не случайно критика иногда определяла стиль живописи «Бубнового валета» в целом как «стиль вывески». Та же критика неоднократно отмечала непосредственную связь нового поколения московских живописцев с современной им французской живописью, восходящей в своих истоках к Сезанну. Однако живопись Сезанна была воспринята «Бубновым валетом» через декоративный вариант сезаннизма, представленный фовистами, в особенности Матиссом.
Культ декоративизма, царивший на первых порах у художников «Бубнового валета», расходился с живописью Сезанна в одном весьма существенном пункте: в ослаблении скульптурного ощущения формы. Впечатление материальности предмета, которого пытались добиться художники в своих первых произведениях, возникало не за счет скульптурно-объемного построения формы, а за счет массивности фактуры, в то время как пространство выглядело декоративно распластанным и часто в силу этого аморфным. В преодолении этого недостатка известную роль сыграл кубизм — течение живописи, находившее теоретическую мотивировку своим экспериментам в данной однажды Сезанном рекомендации производить мысленный анализ сложных форм путем приближения их к основным геометрическим конфигурациям — кубу, конусу и шару. Подобными приемами пользовались мастера «Бубнового валета». Так, «Агава» Кончаловского (1916) представляет собой вариант усвоения опыта кубизма, минующий крайности схематического расщепления формы. Художник увидел в кубизме способ анализа пространственных отношений. Пространство картины мыслится как некий предмет, из него с усилием выкристаллизовываются предметы изображаемые, форма которых словно ломается, деформируется, с усилием завоевывая для себя необходимую жизненную среду. Вещи активно внедряются в окружающее их пространство, будто преодолевая его сопротивление. Отсюда впечатление драматичности. Вещи как бы стоят на страже своего завоеванного места, они не даются легко в руки, кажутся враждебными человеку, отчужденными от него.
Сам жанр натюрморта становится способным передать новое содержание, созвучное современности с ее противоречиями и ощущением надвигающихся потрясений. В живописи «Бубнового валета» натюрморту было возвращено значение высокого искусства.
Наряду с кубизмом важным компонентом изобразительного стиля «Бубнового валета» с середины 10-х годов становится футуризм — еще одно возникшее в Италии в те же годы течение живописи. Провозглашая подлинным языком будущего индустриальные ритмы эпохи научно-технической революции, оно требовало внедрения этих ритмов в самую конструкцию художественного произведения. Одним из его приемов является «монтаж» предметов или частей предметов, взятых как бы в разное время и с разных точек обзора. Движение субъекта, т.е. зрителя, переносится на объект, который наделяется спонтанной динамикой, способностью к причудливым модификациям формы. Этот эффект в сочетании с кубическим «сдвигом» форм и расслоением пространственных планов мы видим в декоративных картинах-панно А.В. Лентулова (1882-1943) «Василий Блаженный» (1913) и «Звон» (1915).
Поверхность изображения мыслится здесь подобием дребезжащего и расколотого мощной звуковой волной зеркала, в котором отражается красочная московская архитектура. В отношении русских художников к приемам современного западно-европейского искусства присутствовала известная доля ироничности. У Лентулова она сказалась, например, в перенесении приемов футуризма, предназначенных для выражения ритмов индустриальной эпохи, на совершенно иной в своем существе объект — стариннуюпатриархальную архитектуру. Из этого парадоксального сочетания современного изобразительного языка с образами московской старины возникает неожиданно яркий художественный эффект — древняя архитектура, как бы взбудораженная нашествием индустриальных ритмов, вовлеченная в орбиту восприятия современного человека, ощущающего себя и все вокруг в беспрестанном движении.--PAGE_BREAK--
Произведениям другого представителя «Бубнового валета» Р.Р. Фалька (1886 — 1958) не свойственны ни декоративный размах полотен Лентулова, ни брутальная красочность и вещественность живописи Машкова. Лирик по складу творческого темперамента, Фальк избегает намеренного огрубления формы, стремится к тонкой проработке живописной поверхности, добивается изысканных красочных гармоний. Пронизанная атмосферой духовной сосредоточенности и тишины, живопись Фалька отличается своеобразным психологизмом, наделена способностью воспроизводить тонкие оттенки настроений. Не случайно поэтому среди его произведений значительное место занимает портрет. Одна из лучших картин дореволюционного творчества Фалька — «У пианино. Портрет Е.С. Потехиной-Фальк» (1917). Близкими по стилю к живописи Фалька являются произведения А. Куприна и В. Рождественского — художников «Бубнового валета», работавших преимущественно в жанре натюрморта.
Своего рода перманентное бунтарство характеризует творчество одного из организаторов «Бубнового валета» М.Ф. Ларионова (1881 — 1964). Уже в 1911 г. он порывает с этой группировкой и становится организатором новых выставок под эпатирующими названиями «Ослиный хвост», «Мишень». В творчестве Ларионова нашла свое наиболее последовательное развитие примитивистская тенденция искусства «Бубнового валета», связанная с ассимиляцией профессиональным искусством стилистики вывески, лубка, народной игрушки, детского рисунка. В противовес большинству художников 10-х годов Ларионов последовательно отстаивает права жанровой живописи, не отказываясь от повествовательного рассказа в картине, Но быт в жанрах Ларионова — это особый, «примитивный» быт провинциальных улиц, кафе, парикмахерских, солдатских казарм.
Одно из самых типичных произведений Ларионова — картина «Отдыхающий солдат» (1911). Гротескная, утрированная характерность позы предающегося задумчивости здорового детины с румянцем во всю щеку несомненно навеяна наивностью детского рисунка. Вместе с тем крупно-масштабность изображения и умело переданная длительность ленивого возлежания перед зрителем превращает картину в тонко спародированный парадный портрет. Но при этом — ни тени насмешки. Отношение художника к модели выглядит как «любовная ирония». Если художники «Бубнового валета», особенно в начальный период творчества, предпочитали яркую палитру, сильные цветовые контрасты, то Ларионов, как правило, обращается к предметам прозаичным и грубым, тусклым и нецветным, культивируя оттенки сближенных цветов, добиваясь изысканной серебристости и гармоничности колорита. Близкими к произведениям этого художника являлись полотна постоянной спутницы и единомышленника Ларионова в его исканиях Н.С. Гончаровой (1881 — 1962). В картине «Мытье холста» (1910) фигуры двух женщин на фоне лубочно «размалеванного» деревенского пейзажа, приземистые, с тяжелыми ступнями, написаны с той наивно-трогательной симпатией к изображаемому, которая отличает детские рисунки, особенно когда ребенок воспроизводит хорошо знакомые, привычные предметы и ситуации. Здесь мы имеем дело уже не с эстетически-игровой стилизацией простонародного быта, как например, у Кустодиева, а с попыткой через искусство примитива найти выход из лабиринтов современного психологизма и умозрений, обрести утраченные источники наивно-целостного взгляда на мир.
В несколько иной форме та же тенденция выступает в искусстве М.3. Шагала (1887-1985). Необычайно пристальная тщательность в воспроизведении самых что ни на есть прозаических подробностей обстановки провинциального местечкового быта, преображенного сияющерадужными красками пряной, пышной палитры, сочетается у Шагала со сказочными мотивами фантастических полетов, небесных знамений и т.п. Все это сродни капризам романтической фантастики, причудливо смешивающей возвышенное и низменное, навевая воспоминание о романтических повестях Гоголя.
С примитивистской линией в русском искусстве соприкасается дореволюционное творчество оригинальнейшего из живописцев — П.Н. Филонова (1883-1941). Современный примитивизм понимается им лишь как средство «смоделировать» в живописи некую целостную картину мира, тип миросозерцания, дающий в современном зри — тельном опыте представление о пракуль-турных мифах человечества. Для художника XX века это был способ напомнить о том, что составляет оборотную сторону машинной цивилизации, что оттеснено ею на периферию общественного внимания, а именно о природно-родовом в человеке, о той «части» человека, которой он сращен с природой, с ее темными, неподатливо-косными, таинственными ночными, силами, «контакт» с которыми образует существенное содержание трудовой, в особенности крестьянской, жизни. Так, в «Коровницах» (1914) Филонова все лепится друг к другу как бы в хаотическом беспорядке. Затрудненный синтаксис изобразительной фразы предлагает зрителю доискиваться смысла и последовательности в сочетаниях предметных форм и фигур, следуя путем угадывания, припоминания того кольца в связке человеческой памяти, где мог бы находиться ключ к шифру этой картины. Но направление этих поисков задано самой картиной, уводящей в область первобытных природных мифов.
Обычное соотношение верхнего и нижнего здесь перевернуто: игрушечные домики воспринимаются как видимые в удалении сверху так, что фигуры животных и коровниц «висят» в темных небесах над миром и обрисовываются в зооморфные и антропоморфные формы с той парадоксальной, угловато-точной приблизительностью, с какой очерчиваются взглядом зодиакальные фигуры в калейдоскопе созвездий на ночном небосклоне. Сугубо земная сцена показана как мифическая праистория, творимая на небесах, но это небесное есть одновременно и нечто дремуче-первобытное, напоминающее об изначальной причастности человека к зверино-животному миру, о тех временах и о том состоянии сознания, когда верховное божество неба представало в образе «небесной коровы», а скотоводческий труд был ритуальным священнодействием, «небесной службой». Это жизнь, какой она глядит из темных глубин родовой памяти. «Безличное вочеловечить» — этой блоковской формулой можно определить метод и одновременно тему искусства Филонова, воссоздающего в привычной для русского искусства «иероглифической» форме путь, процесс, стадии этого вочеловечивания безлично-природного в человечески-духовное.
Специфическая метафоричность изобразительного языка, символическая по своему происхождению, раздваивает восприятие видимых форм и качеств предметного мира между прямым и переносным значениями. Так «темное» в дореволюционных картинах Филонова — это и ночь, и метафизический «мрак», доисторическая «тьма»; примитивно приземистые фигуры одновременно и массивны, и бесплотны; свет и цвет слиты в единое качество светоцвета, напоминая эффект витража; фигуры столько же напоминают первобытных идолов, сколько и средневековых «химер». Многие качества изобразительной системы Филонова, как и самый путь созидания «нового отношения к действительности путем пересмотра серии забытых миросозерцании», имеют свой ближайший прообраз в искусстве Врубеля.
Склонность художников 10-х годов к эксперименту, к разложению целостного художественного впечатления на сумму элементарных воздействий ради приобщения к первичным основам художественной выразительности привела к выделению этой области формотворчества в самостоятельную сферу искусства. В 1913 г. Ларионов публикует свою книгу «Лучизм», которая была одним из первых манифестов абстрактного искусства. Однако подлинными лидерами — теоретиками и практиками абстракционизма в России стали В.В. Кандинский (1866-1944) и К.С. Малевич (1878-1935).
С момента своего зарождения абстрактная живопись развивается по двум направлениям: у Кандинского это спонтанная, иррациональная игра цветовых пятен, у Малевича — видимость математически выверенных, рационально-геометрических построений. Абстракционизм претендовал быть внутри художественной практики как бы воплощенной теорией первооснов живописи вообще. Задачи живописи сводились им к исследованию возможных комбинаций первичных элементов — линии, цвета, формы.
Если абстракционизм Малевича и Кандинского развивается первоначально исключительно в пределах станковой живописи, то в творчестве В.Е. Татлина (1885-1953) объектом абстрактного эксперимента становится еще один элемент живописи — фактура. Осязательные качества, принадлежащие в живописи одному материалу — краске, Татлин превращает в сочетания фактур различных материалов — жести, дерева, стекла, преобразуя картинную плоскость в подобие скульптурного рельефа. В так называемых контррельефах Татлина «героями» оказываются не действительные предметы, а отвлеченные категории фактуры — грубое, хрупкое, вязкое, мягкое, сверкающее, — вступающие между собой в сложные отношения без посредства какого-либо конкретного изобразительного сюжета.
В архитектуре мы сталкиваемся со способностью искусства выражать, не изображая, минуя подражание «фактам жизни». В свойствах изобразительной поверхности как архитектонического поля заключены выразительные возможности, не данные, а заданные изображению, подобно тому, как законы гравитации заданы движению тел или ритм, размер, порядок рифм заданы стиху. Исследованием этих возможностей и явился тот эксперимент, который был проделан абстрактным искусством. На этом пути к праосновам художественного воздействия, скрытым в устройстве человеческой памяти, искусство XX века неизбежно должно было встретиться с художественными мирами, где искомые законы выразительности некогда были уже осуществлены в полноте принципа. Новое подавало руку хорошо забытому старому — и через такое соприкосновение прошли едва ли не все мастера так называемого авангарда в искусстве XX века.
Среди них выдающееся место принадлежит К — С. Петрову-Водкину (1878 — 1939). Долгий, богатый сложными поисками путь творческого становления этого мастера увенчивается созданием в 1912 г. картины «Купанье красного коня». Это произведение значительно не только своим внутренним содержанием, но и тем, что в нем сосредоточились многие острые вопросы искусства начала XX в. Оно само звучит как призыв и вопрос, и прежде всего потому, что та острота и выразительность формы, пересоздающей, преображающей образы реальности, к которой столь мучительно стремилось искусство XX в., достигнута здесь через освоение уроков древнерусской живописи. Прямо декларируя преемственную связь с иконописью, это произведение заставляет вспомнить одновременно и «Похищение Европы» Серова, у которого Петров-Водкин учился в Московском училище. Образ всадника на коне, обращая мысль к фольклорным представлениям, в томительной неразрешенности замершего движения рождает вопрос. Праздничное ликование цвета и сонный завораживающий ритм линий, мощный конь и юноша-подросток, застывший в неясной думе, безвольно спустив поводья, отдаваясь во власть неведомо куда влекущей его силы, воспоминание о прошлом и неясное предчувствие будущего — такое сочетание противоположных элементов символистично по своей внутренней структуре. В силу этого оно и воспринималось современниками как символ переживаемого момента.
Еще более последовательно обращается Петров-Водкин к образам древнерусского искусства в таких своих работах, как «Мать», «Девушки на Волге» (1915), «Утро. Купальщицы» (1917). Здесь слышны отзвуки иконописных образов — в зафиксированное™ движений, в самопогружении персонажей, в созерцательности, которой проникнуты героини этих картин. В творчестве Петрова-Водкина возвышается значение вечных образов и тем: сон и пробуждение, возрастные ступени жизни — отрочество, юность, материнство, круговорот жизни между рождением и смертью — таков круг этих тем. В трактовке подобного рода тем всякая новая эпоха выражает свои идеальные представления о месте человека в космическом целом. В художественном мире они играют роль универсалий философского порядка, возвышающихся над изменчивостью текучей действительности. Соответственно в изобразительной системе Петрова-Водкина все качества подверженного наблюдению мира стремятся к своим пре дельным, абсолютным состояниям: цвет тяготеет к спектрально-чистому, освобожденному от колебаний атмосферы, свет имеет характер астрального «вечного сияния», линия горизонта воспроизводит кривизну планетарной поверхности земли согласно принципу так называемой сферической перспективы, которая все происходящее во внутрикартинном пространстве переводит в ранг явлений космического масштаба. В многообразии современных форм художественного обобщения Петров-Водкин выделяет те, которые имеют конкретный историко-художественный адрес, — древнерусская икона и фреска, а также итальянское кватроченто, т.е. именно те явления в масштабах национальной и европейской художественной традиции, которые прямо подходят к порогу позднейшей дифференциации и аналитического раздробления, но где художественный мир и сам образ мира в искусстве еще мыслился и представал как некая целостность, сообщавшая способам художественного выражения печать своего монументального величия. Созерцание мира как целого в чувстве универсальной связи времен и явлений — вот что жаждет выразить и возродить в современном искусстве Петров-Водкин. Программно апеллируя к ассоциативной способности художественной памяти, он словно призывает угадать, какой облик и образ имеют современный мир и свойственное ему художественное чувство в соизмерении с природой и историей в пространстве всемирного культурного опыта.
Петров-Водкин, как и целый ряд других мастеров его поколения, в послереволюционные годы стал одним из видных мастеров советской живописи, принеся с собой в новую эпоху живые художественные традиции, высокие идеи и совершенное мастерство.