ПаломничествоЧайльд Гарольда. Поэма (1809-1817)
Когдапод пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшая облики характер его любимого героя: «Москвич в Гарольдовом плаще», — еесоздатель, думается, отнюдь не стремился поразить соотечественниковоригинальностью. Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотяи не менее ответственна: вместить в одно слово превалирующее умонастроениевремени, дать емкое воплощение мировоззренческой позиции и одновременножитейской, поведенческой «позе» довольно широкого круга дворянскоймолодежи (не только российской, но и европейской), чье сознание собственной отчужденностиот окружающего вылилось в форме романтического протеста. Самым яркимвыразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а литературнымгероем, наиболее полно и законченно воплотившим этот этико-эмоциональныйкомплекс, — главный персонаж его обширной, создававшейся на протяжении чуть лине десятилетия лирической поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда» — произведения, которому Байрон был обязан столь сенсационной международнойизвестностью.
Вместивв себя немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная«спенсеровой строфой» (название данной формы восходит к именианглийского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей всвое время «Королевы фей») поэма путевых впечатлений, родившаяся изопыта поездок молодого Байрона по странам Южной и Юго-Восточной Европы в1809-1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии и Италии (третья ичетвертая песни), в полной мере выразила лирическую мощь и идейно-тематическуюшироту поэтического гения Байрона.
Уее создателя были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу,адресату ее посвящения, характеризовать «Паломничество ЧайльдГарольда» как «самое большое, самое богатое мыслями и наиболееширокое по охвату из моих произведений». На десятилетия вперед став эталономромантической поэтики в общеевропейском масштабе, она вошла в историюлитературы как волнующее, проникновенное свидетельство «о времени и осебе», пережившее ее автора.
Новаторскимна фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзии явилсяне только запечатленный в «Паломничестве Чайльд Гарольда» взгляд надействительность; принципиально новым было и типично романтическое соотношениеглавного героя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчеркивалБайрон в предисловии к первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию(1813), отнюдь не идентичных один другому.
Предвосхищаямногих творцов романтической и постромантической ориентации, в частности и вРоссии (скажем, автора «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова, неговоря уже о Пушкине и его романе «Евгений Онегин»), Байронконстатировал в герое своего произведения болезнь века: "… ранняяразвращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыминаслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радостьпутешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия — самогомогущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложнонаправленной". И тем не менее именно этот во многом несовершенный персонажоказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновенно проницательногок порокам современников и судящего современность и прошлое с максималистскихгуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры,ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона,но и всей стонавшей под бременем Священного союза монархов и реакционеровЕвропы. В заключительной песни поэмы это слияние повествователя и его героядостигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетияхудожественное целое.
Этоцелое можно определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего,мыслящее сознание, которое по справедливости и является главным героем«Паломничества Чайльд Гарольда».
Этосознание не назовешь иначе, как тончайшим сейсмографом действительности; и то,что в глазах непредубежденного читателя предстает как безусловныехудожественные достоинства взволнованной лирической исповеди, закономерностановится почти непреодолимым препятствием, когда пытаешься«перевести» порхающие байроновские строфы в регистр беспристрастнойхроники. Поэма, по сути, бессюжетна; весь ее повествовательный«зачин» сводится к нескольким ненароком оброненным строкам обанглийском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам пресытившемсяизлюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся в интеллектуальныхспособностях соотечественников и чарах соотечественниц и — пускающемсяпутешествовать. В первой песни Чайльд посещает Португалию, Испанию; во второй — Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул; в третьей, послевозвращения и непродолжительного пребывания на родине, — Бельгию, Германию инадолго задерживается в Швейцарии; наконец четвертая песнь посвященапутешествию байроновского лирического героя по хранящим следы величественногопрошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в то, что выделяет вокружающем, что выхватывает из калейдоскопического разнообразия пейзажей,архитектурных и этнографических красот, бытовых примет, житейских ситуаций цепкий,пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взор повествователя, можем мывынести для себя представление о том, каков в гражданском, философском и чисточеловеческом плане этот герой — это байроновское поэтическое «я»,которое язык не поворачивается назвать «вторым».
Итогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов, лирическоеповествование «Паломничества Чайльд Гарольда» в определенном смыслене что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрениямеждународных событий. Даже сильнее и короче: горячих точек, если не опасатьсяприевшегося газетного штампа.
Нообозрение, как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной,партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубежетретьего тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов; ееполя усеяны грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает чутьотвлеченным созерцателем развертывающихся на его глазах драм и трагедий, тостоящий за его плечами Байрон, напротив, никогда не упускает возможностивысказать свое отношение к происходящему, вглядеться в его истоки, осмыслитьего уроки на будущее.
Так,Португалия, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь первая), вмясорубке наполеоновских войн стала разменной монетой в конфликте крупныхевропейских держав; и у Байрона нет иллюзий насчет истинных намерений ихправящих кругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственнойостровной отчизны.
Тоже самое и по отношению к Испании, ослепляющей великолепием красок ифейерверками национального темперамента. Немало прекрасных строк посвящает онлегендарной красоте испанок, способных тронуть сердце даже пресыщенного всем насвете Чайль-да («Но нет в испанках крови амазонок, / Для чар любви тамдева создана»). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чарповествователь в ситуации массового общественного подъема, в атмосфереобщенародного сопротивления наполеоновской агрессии: «Любимый ранен — слезона не льет, / Пал капитан — она ведет дружину, / Свои бегут — она кричит:вперед! / И натиск новый смел врагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину?/ Кто отомстит, коль лучший воин пал?/ Кто мужеством одушевит мужчину? / Все,все она! Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал? „ Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический дух поэтстарается возродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании,упорно отстаивающей свою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневногокровопролитного мщения оккупантам, ценой поголовного превращения всего мужскогонаселения в бесстрашных, беспощадных гяуров, грозящих сонному покоютурок-поработителей.
Иныеинтонации появляются на устах Байрона — Гарольда, замедлившего шаг награндиозном пепелище Европы — Ватерлоо: “Он бил, твой час, — и где жВеличье, Сила? / Все — Власть и Сила — обратилось в дым. / В последний раз, ещенепобедим, / Взлетел орел — и пал с небес, пронзенны...» В очередной разразмышляя о парадоксальном жребии Наполеона, поэт убеждается: военноепротивостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не приносит освобождения(«То смерть не тирании — лишь тирана»). Трезвы при всей очевидной«еретичности» для своего времени и его размышления над озером Ле-ман- прибежищем Жан Жака Руссо, неизменно восхищавшего Байрона (песнь третья).
Французскиефилософы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народ к невиданномубунту. Но всегда ли праведны пути возмездия и не несет ли в себе революцияроковое семя собственного грядущего поражения? «И страшен след их волироковой.
/Они сорвали с Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / Ивзорам сокровенное предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлоенизвергли. Для чего? / Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроилотюрьмы для него, / И мир опять узрел насилья торжество».
«Такне должно, не может долго длиться!» — восклицает поэт, не утративший верыв исконную идею исторической справедливости.
Дух- единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и превратностяхсудеб держав и цивилизаций он — единственный факел, свету которого можно доконца доверять: «Так будем смело мыслить! Отстоим / Последний форт средьобщего паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья,/ Ты, божий дар!» Залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие;залогом же человеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится вдохновенное,одухотворенное творчество. Потому вряд ли случайно апофеозом гарольдовскогостранствия по миру становится Италия (песнь чевертая) — колыбельобщечеловеческой культуры, страна, где красноречиво заявляют о своем величиидаже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума, Колизея.Униженный удел итальянцев в пору Священного союза становится для повествователяисточником незатихающей душевной боли и одновременно стимулом к действию.
Хорошоизвестные эпизоды «итальянского периода» биографии Байрона-своеобразный комментарий к заключительной песни поэмы. Сама же поэма, включая инеповторимый облик ее лирического героя, — символ веры автора, завещавшегосовременникам и потомкам незыблемые принципы своей жизненной философии: «Яизучил наречия другие, / К чужим входил не чужестранцем я. / Кто независим, тотв своей стихии, / В какие ни попал бы он края, — / И меж людей, и там, где нетжилья. / Но я рожден на острове Свободы / И Разума — там родина моя...» Чайльд Гарольд — юноша, которого побуждает к беспредельному скепсису«тоски язвительная сила», сделавшаяся отличительным свойством целогопоколения, заставшего только закат героической эпохи революционных потрясений иосвободительных войн.
Пушкинскоеопределение — «преждевременная старость души» — выделяет самоесущественное качество воплотившегося в Г. мирочувствования. Окрасившее собойцелый период европейской духовной жизни, подобное умонастроение, средоточием ивыразителем которого выступает Г., придало рассказу о его«паломничестве» значительность яркого документа эпохи и одного изкрупнейших событий в истории романтизма. Ощущая себя родившимся под«бесславной звездой» и оставивший надежду отыскать цель, достойнуюдремлющих в нем сил, Г. в свои неполные девятнадцать лет мечтает лишь озабвении, которое могло бы принести бегство «от самого себя», норазъедающее неверие преследует его, «и в сердце места нет покою».Позицией Г. становится тотальная ирония, которая за масками благородстваобнаруживает мелочное своекорыстие, а за высокими словами — пустоту смысла,ставшую хронической болезнью эпохи, когда утратилось ощущение содержательностии целенаправленности существования.
ВИспании, проезжая полями «скорбной славы», оставшейся как память осопротивлении наполеоновскому нашествию, даже в Греции, где «свободных впрошлом чтят сыны Свободы», и в красочной суровой Албании Г.,путешествующий с единственным желанием не вдыхать отравленного воздуха роднойземли, испытывает только чувство, мучительное и для него самого, — безучастность. «Паломничество» предстает не как духовное странствие,не как подвиг рыцаря, движимого мечтами о славе, а как осуществление давнегозамысла «хоть в ад бежать, но бросить Альбион». Предыстория Г.рассказана в первых же строфах, говорящих о единственной, но им самимотвергнутой любви, поскольку герой предпочел «прельщать любовьюмногих» — с надеждой этим внешним многообразием притупить ощущение скукисреди «шума людных зал». Его ранимая гордость, соединившаяся с тоскойи безысходным разочарованием, самим Г. осознана как «болезнь ума и сердцароковая», но «жизне-отрицающая печаль» оказывается сильнее всехдругих побуждений. Подавляя «чувств невольный пыл», он в равнодушииищет защиты от травм, причиненных соприкосновением с реальным порядком вещей вмире, каким Г. его знает. Скорбь, владеющая Г., органична, неподдельна и неможет быть объяснена ни его «несчастным характером», как полагалипервые критики, ни кажущейся неотличимостью персонажа от автора, тогда как насамом деле поэма отнюдь не носит характера лирической исповеди. В гораздобольшей степени целью Байрона был портрет его поколения, представленного вобразе юного скептика, который чужд всех обольщений, томится бесцельностью ипустотой своих будней и слишком хорошо знает цену прекрасным обманам любви,мечтательности, бескорыстия, самопожертвования. Понятие «байроническийгерой» возникло и закрепилось вместе с публикацией первых песен поэмы. Какпредставитель эпохи Г. обрел намного более широкую и устойчивую известность,чем как литературный герой, обладающий своей индивидуальностью.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта lib.rin.ru/cgi-bin/index.pl