--PAGE_BREAK--
III. НАЧАЛА СТАРООБРЯДЧЕСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
При самом появлении старообрядчества на его стороне стояли люди не менее образованные в тогдашнем смысле, чем и люди реформ. Протопоп Аввакум может быть причислен к выдающимся людям человечества. По силе, изяществу и необыкновенной одухотворенности своего слога он принадлежит к созидателям могучего русского литературного языка. Некоторые его описания природы и человеческих движений по своей литературной красоте стоят нисколько не ниже выдающихся произведений первоклассных писателей. Однажды на собрании миссионерского братства Петра митрополита тогдашний председатель его, епископ Виссарион, благодарил Н.Субботина за издание сочинений протопопа Аввакума (VIII т. Материалов для истории старообрядчества).
- Прочитал я, — говорит епископ господствующей церкви, сочинения Аввакума. Какая сила, какой талант! Это Пушкин 17-го столетия. Здесь основание настоящего литературного русского языка. Современники и позднейшие наши писатели не воспользовались литературными приемами Аввакума, и наш язык хромал до Пушкина. Если бы русская литература пошла по следам, указанным Аввакумом, она была бы совершенно иною, ушла бы вперед на целых два столетия. Вы, Николай Иванович, сделали ценное открытие, и вас необходимо благодарить за издание этих сочинений; этим вы поставили себе памятник. При последних словах архиерей сделал Субботину поклон. Профессор-расколовед поморщился на такое восхваление архиереем родоначальника старообрядчества.
Говоря вообще, памятники первой старообрядческой письменности ни в каких отношениях не ниже произведений лучших тогдашних писателей господствующей церкви. Это же самое явление наблюдается и в петровские времена. Сочинения братьев Денисовых и других выговских пустынножителей поражают изяществом слога, разнообразием и глубиною догматических, канонических и церковно-исторических знаний, пониманием человеческой жизни. В литературном и фактическом отношениях они не ниже, если не выше, самых первых тогдашних писателей господствующего исповедания Феофана Прокоповича и Димитрия Ростовского. Так называемые «торжественники» (поучения на праздники) Андрея Денисова обладают большими литературными достоинствами, чем Четии-Минеи Димитрия Ростовского.
Училище Выговского монастыря, как теперь достоверно известно, по своему образовательному значению стояло выше тогдашних школ при архиерейских домах. То же самое можно сказать и о других старообрядческих школах. В то время даже священники господствующей церкви нередко отдавали своих детей в школы старообрядческие.
Начиная с возникновения «раскола» до Екатерины II, т.е. в продолжение целого столетия, главнейшие представители старообрядцев и господствующих не имели какого-либо существенного различия по своему образованию. Даже выходцы из киевской академии, начиная с Петра, во множестве занимавшие епископские кафедры в Великой России, не могли сделать этого различия существенным. Через Андрея Денисова, талантливого воспитанника той же киевской академии, начала западнорусской образованности, точнее вся внешняя ученая техника, на долгое время свили себе прочное гнездо в Выговском монастыре и отсюда беспрерывными волнами разливались по всему старообрядчеству.
Риторическое построение речи, диалектические приемы, склонность к схоластике, философствованию, — все это весьма ярко бросается в глаза как в сочинениях самого Андрея Денисова, так и его брата Симеона и других выговских писателей. В числе книг, вышедших из Выговского монастыря, здесь сочиненных или только переписанных, встречаются и чисто философские сочинения.
Начала образованности, в смысле приемов правильного логического мышления и грамматической речи, в среде старообрядческой распространялись быстрее и глубже, чем в среде господствующего исповедания. Эта, по-видимому, даже и для старообрядцев сомнительная истина доказывается весьма легко.
Мы, не исключая даже и образованных старообрядцев, все еще имеем способность преклоняться перед временем Петра, перед тою кипучею титаническою деятельностью, которую выказывали он сам и его всякие чужеземные сподвижники. Как ни оценить эту преобразовательную деятельность, высоко или низко, она ни в каком случае не имела доброго значения на церковное домостроительство. Об этом совершенно ясно высказываются теперь даже епископы господствующей церкви. И это не подлежит никакому сомнению: ученые иностранцы, естественно, не могли оказать доброго влияния на господствующую церковь; русские, воспринимавшие начала западноевропейской образованности, вместе с этим все дальше и дальше уходили сами от церкви и к временам Екатерины II уже ясно определились индифферентными, т.е. безразличными относительно веры.
Образованность петровских времен никаким образом не может служить показателем высоты господствующей церкви; с одной стороны, эта самая образованность не имела никакого отношения к церкви, а с другой — не улучшала, а только ухудшала ее правление и разрушала ее вековой быт.
Показателями образованности господствующей церкви тех времен, по-видимому, могли бы быть ученые архиереи, выходцы из киевской академии. Но они, притом почти все, слишком мало были знакомы с бытом, умственными, вероисповедными и государственными воззрениями своих пасомых, так что не могли даже оказать на них какого-либо живительно-просветительного воздействия. Связанные бюрократическими началами исключительно с верховным и гражданским правительством, они постоянно отвлекались ради службы от народа. Поэтому их ученость могла проявляться лишь в официальных бумагах и официальных речах и не имела никакого отношения не только к народу, но даже и к подчиненному духовенству. Не возбуждаемые и не одухотворяемые жизненными народными силами, эти ученые не могли освободиться от вычурности и излишней схоластичности в своих ученых писаниях и сделать последние доступными для народа. Их ученость закристаллизовалась в школьных приемах школьного богословствования и вовсе не пошла в народ, не возбудила в нем каких-либо заметных или незаметных движений. Чужая для русского ума и сердца просвещенность, хотя и под названием философии и богословия, не пошла дальше архиерейских подворий и застыла здесь, как камень, и в этом виде постепенно стала передаваться духовным школам, и опять без всякого возбуждения народной верующей мысли, даже в собственной среде ученых богословов.
Основные и простейшие начала просвещенности в среде старообрядческой имели большее счастье, как относительно распространения, так и переработки их народным духом, переварения и растворения их в народной мысли для оживления этой последней.
При самом начале старообрядчества русский народ, как и целые века раньше, пребывал почти во всеобщей, сплошной безграмотности с верхов до низов. Старообрядческое движение ознаменовалось прежде всего широким распространением грамотности. Старообрядчество инстинктивно стремилось к тому, чтобы безграмотности вовсе не было в его среде, и к концу 17-го столетия оно является грамотным классом среди огромного безграмотного народа. До половины 19 -го века , даже почти до наших дней, распространение старообрядчества обозначалось распространением грамотности.
Петр I вынужден был издавать указы, принимать особые суровые меры, чтобы распространить грамотность среди дворянства, и эти строгости сурового царя оказывались бессильными и слишком слабо, медленно вели к намеченным целям. Совершенно иное явление наблюдается в старообрядчестве: раньше мероприятий Петра о распространении грамотности среди высшего класса народа старообрядцы без всяких побуждений извне, со стороны власти, а собственною народною силою почти чудодейственным образом превратились из безграмотных не только в просто грамотных, но и знающих содержащееся в книгах, умеющих разобраться подчас в очень глубоких богословских положениях.
К временам Андрея Денисова главная масса старообрядцев была уже грамотною, знающей общие или основные догматические положения христианской веры и особенные положения, собственно старообрядческие, свои особенности и отличия от церкви господствующей. Поэтому, основывая Выговский монастырь и постоянно действуя в многочисленных старообрядческих местах, Андрей Денисов оказался в гораздо более счастливом положении, чем его, так сказать, однокашники, воспитанники киевской академии, очутившиеся во главе русской церковной иерархии. Последние, поселяясь в архиерейских домах и становясь во главе обширнейших епархий, имели у себя под рукой, в виде паствы, почти исключительно неграмотных и малосведущих людей, если не прямо невежественных. Даже при всем желании они не могли с более или менее значительным успехом приложить к живому делу свои богословские и философские познания, оживить и возвысить свою паству словом своих красноречивых проповедей. Для этого у них не было способных слушателей, исключая редких и случайных людей. Они очутились среди народа, хотя и преданного им, но не понимающего их языка.
В значительно лучшем положении и в лучших условиях пришлось действовать Андрею Денисову. Грамотная, понимающая основные догматы веры и церковные обряды, сравнительно развитая, встревоженная гонениями и ими наученная житейской мудрости в своих скитаниях, практически ознакомившаяся с географией отечества и бытом народа различных местностей, — вот среда, с которой имели дело Андрей Денисов, его сподвижники и другие деятели старообрядчества. При чтении истории Выговской пустыни, с первой строки до последней, чувствуется, что здесь живут и действуют просвещенные люди, легко отдающие точные отчеты в своих поступках и мыслях, энергично приспособляющиеся к жизни в холодных, ненаселенных, безжизненных северных пустынях. Умело и бодро овладевают они обширным краем от Онежского озера до Белого моря и по морю до Вайгача. Под их руками всюду и беспрерывно кипит работа, расчищаются леса, заводятся рыбные промыслы, плывут огромные склады строевого леса по озерам и порожистым речкам, рыболовные суда ходят по озерам, рекам и Ледовитому океану, пробираются до Новой Земли и чуть ли не до устьев Оби. Из этих же самых людей огромные партии их постоянно работают на Волге и ее северных притоках. Для потребностей севера они передвигают сюда огромные караваны хлеба с реки-царицы.
Свои досуги каждый из людей проводит за книгою. Ни одно собрание, по какому бы поводу оно ни происходило, не обходится без живых бесед на религиозные темы. Всюду идет усиленная работа по изучению догматов веры и уставных обрядов по старым книгам. Большой штат искусных переписчиков Выговской пустыни едва успевает исполнять заказы по изготовлению книг. Из-под их рук выходили книги богослужебные, вероучительные, исторические и даже философские. Отсюда книги развозились по всей России целыми возами, иногда явно, иногда скрытые рыбою или хлебным зерном. В течение полустолетия книг заготовлено было так много, что после разрушения пустыни в средине 17-го века они в большом количестве вывозились отсюда до восьмидесятых годов прошлого столетия.
В такой просвещенной и культурной среде действовали выговские просветители. При таких условиях Андрею Денисову легко было вынесенные им из киевской академии начала образованности передать сравнительно большим народным массам. И без всяких преувеличений можно сказать, что он один сделал больше, чем его бывшие сотоварищи на епископских кафедрах.
Не в пример господствующим, старообрядческая народная масса была широко и глубоко подготовлена к восприятию начал образованности. В этой массе совершенно не нужно было бороться со всеобщим презрением к грамотности, с желанием пребывать в невежестве и неведении, как это приходилось архиереям в епархиях и Петру в дворянстве. Наоборот, вся эта масса с необыкновенным единодушием и чрезвычайною энергией тянулась к книге, к раскрытию, утверждению и обоснованию веры и справедливой жизни. Вся она представляла собой чрезмерно огромную и необыкновенно внимательную аудиторию.
Начала образованности воспринимались свободно-мыслящим и чувствующим народом старообрядческим. Здесь они подвергались самой основной переработке и претворялись в новое вещество. По этой причине риторизм и схоластика, составлявшие, так сказать, самую душу киевской академии почти до наших дней и перенесенные Андреем Денисовым в старообрядческую письменность, недолго удерживались здесь. Уже при Денисове, отчасти и он сам, выговские писатели переходят к более простому литературному языку и ясному мышлению, не затуманенному схоластическими извилинами. Читая эти сочинения, чувствуешь, что авторы их пережили и риторизм, и схоластическое направление.
Начала образованности в старообрядческой среде не удержались в закристаллизованном виде, как это было в школах господствующих. Они в переработанном виде пошли в самую глубь народного духа, стали достоянием не одной школьной скамьи и не одних ученых, а всего народа, заставляли постоянно трепетать и напрягаться самую народную мысль, более или менее сильно задевали мысль каждого из людей, от юноши до убеленного сединами старца, всю жизнь человека до гробовой доски превратили в сидение на школьной скамье.
Из двух фактов слагается движение старообрядческого просвещения: из постоянной переработки, переоценки основных начал образованности и проникновения их в самую глубь или толщу народной жизни. В старообрядчестве нельзя заметить ни одного такого учения, которое не проникало бы до самых народных глубин и которое возникало бы случайно, в кабинете или каком-либо подобии его. Здесь нет таких образованных людей, которые всем своим существом, всеми силами, мыслями и чувствами не жили бы народною жизнью и мыслью до мельчайших их проявлений. Нет и такого учения, зерна которого не были бы засеяны в самом народе.
Старообрядчество не раз, а тысячи раз всколыхивалось, по-видимому, новыми положениями и новыми учителями. Но эта новизна — только кажущаяся. Учения эти уже давно зрели в народной мысли и временами то там, то здесь вспыхивали более или менее яркими блестками. Учителя эти, нередко прославившиеся как новаторы, имели многих предшественников, часто в лице неизвестных и незаметных людей. Новые учения, даже из тех, которые всколыхивают целые согласия от первого человека до последнего, навсегда воплощаются в книжную жизнь, получают литературную формулировку, чаще они перестраивают все общество от верха до низа, дают ему совершенно новое содержание. Учителя, даже из тех, которые сокрушают старые согласия и основывают новые, не всегда свои учения облекают в книжную форму, чаще они перестраивают общественную жизнь и мысль исключительно устным словом и практическою деятельностью, все время живя в народе, в живом соприкосновении со всеми своими сообщественниками.
IV. НАРОД И СТАРООБРЯДЧЕСТВО
Историк старообрядчества на протяжении двух с половиной веков постоянно наблюдает борьбу между господствующею церковью и старообрядчеством, борьбу — в некоторые моменты кровавую и огненную, часто весьма жестокую и почти всегда хитрую с той и другой стороны. Вместе с этим ему почти вовсе не приходится изучать факты столкновения между чисто народными массами и господствующею и старообрядческою. Даже духовная литература, сравнительно хорошо разработавшая «историю старообрядчества», не подмечает таких явлений, которые свидетельствовали бы о разделении русского народа на два враждебных лагеря, что массы господствующая и старообрядческая стояли друг против друга в каком-либо подобии кулачного боя.
Московский собор 1666 года постановил наказывать старообрядцев «не только церковным наказанием, но и царским — сиречь градским законом и казнением». На это соборное постановление протопоп Аввакум отвечал: «Чудо! Как-то в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить!»
Жестокое постановление не было плодом жестокости нравов тогдашнего времени, как об этом обыкновенно думают. Оно вытекает из глубокого сознания, что именно без «казнения» нельзя провести в народ утвержденные собором церковные реформы, из убеждения, что народ привык жить и веровать несколько иначе, чем предписывается теперь. И Аввакум видел, что между народом и архипастырством возникла распря, и возмущался, что народ подвергается «казнениям». На те пытки и мучения, которым подвергался Аввакум и его сподвижники, они смотрели, как на один обширный замысел против народа. Правы они были или не правы — вопрос совершенно другой, но несомненно, они жили убеждением, что то, чему подвергаются они сами, грозит и всем остальным, всему народу. Они чувствовал себя до того слитно с народом, что готовы были каждую минуту сказать «владыкам архипастырям»: «Убирайтесь вы с вашими учениями, с вашим огнем, кнутом и виселицей: вы из чужой земли пришли, а мы одно с народом, одна плоть и одна душа».
В момент появления старообрядчества и народ не усматривал никакой разницы между собою и приверженцами старины. Одни прямо и открыто шли за вождями старообрядчества, другие сочувствовали им втайне. Эти делили свою привязанность к видимому храму с преданностью старой вере: на старую веру они смотрели как на чистое и благодетельное житие, а на новую — как на немощь греховную. (Об этом подробнее в следующей главе).
К новым церковным порядкам даже высшие чины, сами реформаторы, не могли скоро приладиться. Никон, после своего удаления с патриаршего престола, в Новом Иерусалиме печатал церковные книги, представляющие собою буквально смесь старого и нового текстов. Очевидно, у него даже были моменты, когда он находился в раздумье: по какому же пути идти дальше? Через год или два после собора 1667 года, окончательно утвердившего новый обряд, в пасхальную утреню вышел крестный ход из Успенского собора — патриарх, собор, царь и синклит; вышли на паперть и остановились — в какую сторону идти: по-старому, или налево — по-новому?
Но если окончательный поворот к новым порядкам даже среди высшей иерархии определялся медленно, складывался с колебаниями, то что же сказать о народных массах? В них этот самый процесс мог совершиться, смотря по местным условиям, в десятилетия и даже в целые столетия. Медлительность эта свидетельствуется уже тем, что, например, в Саровской пустыни или в московском Успенском соборе церковные порядки так мало похожи на богослужение в приходских храмах и так во многом напоминают седую старину, что и старообрядцу подчас кажутся родными и любезными сердцу. При входе в Успенский собор вам кажется, что вас со всех сторон охватывает воздух московской дореформенной старины, вы чувствуете, что на вас смотрят грозные лики святых, изображенные при царе Грозном или даже раньше него. При представлении здесь, так сказать, в очаге старины обычного приходского храма, невольно возникает мысль, что церковная реформа здесь застыла, остановилась в начале дороги и дальше не пошла. Вы смотрите здесь на святых — могучих, сверхчеловеков, тогда как в приходских храмах они уже давным-давно переделаны в людей обычных, таких же немощных, как и мы сами. Смотря здесь на священнослужителей, можно подумать, что они постоянно видят какие-то грозные призраки, которые руководят их движениями, в приходских же храмах священники уже давно усвоили или властно-барственную осанку, или шаловливо-игривую походку. То, что наблюдается в Успенском соборе, и есть как бы закристаллизованный остаток старины, не уничтоженный реформами и привлекательный для старообрядцы старообрядцев и свято хранимый ими в своих храмах и моленных.
Введение никоновских новшеств в народной церковной жизни подвигалось весьма медленно, а по местам и вовсе застывало, ограничившись самым малым. Это явление подлежит точнейшему и историческому исследованию. До сих пор в этом направлении почти ничего не сделано. Ученые миссионерской школы усерднейшим образом замалчивали самый факт, другие исследователи, имея дело со старообрядческой средой в собственном смысле, не обращали внимания на историю церковной жизни в приходских храмах господствующего исповедания, а потому и не наталкивались на соответствующие факты указанного сейчас общего явления. Размеры статьи позволяют нам привести только два-три факта.
Около половины 18-го столетия в одном из московских уездов в глухом лесу местные власти неожиданно нашли вполне оборудованный монастырьскит. Монастырь этот существовал уже несколько десятков лет. Первоначально здесь поселились три старца, затем у них появились ученики строгой подвижнической жизни. Окрестные жители усердно посещали их, снабжая всем необходимым. Ко времени находки монастыря властями оказалось, что жителей в нем уже почти не было, старцыоснователи скончались значительно раньше, а оставшиеся несколько человек только охраняли могилы этих основателей и поддерживали на них неугасимый огонь.
Открытие монастыря произошло по следующему поводу. В течение нескольких лет в народе сильно распространялся слух о святости старцев, нетленности их тел и исходящих от них чудотворениях. Возникло дело под общим руководством московской синодальной конторы. Оказалось следующее. Никакой постоянной, ежедневной службы в монастыре не совершалось, хотя и имелась небольшая деревянная церковь. Народ же стекался сюда во множестве; в дни кончины старцев образовывался целый лагерь из сотен телег и тысяч людей. Некоторые приезжали сюда со своими приходскими священниками. Появлялись здесь и безместные священники и служили панихиды и молебны для всех желающих. Все это бывало и при жизни старцев. Не имея в своем монастыре священников, они приглашали таковых со стороны, или из ближайших приходов, или из заштатных.
Во всем этом духовные власти заподозрили что-то недоброе, и в монастыре был произведен тщательный обыск. Все книги оказались старопечатными; по ним совершалось и богослужение. Старожилы показали, что старцы, приглашая к себе на праздничные дни священников, ставили условием совершать службу по-старому; священники от этого не отказывались, принимали только меры к тому, чтобы не было огласки всему этому. Наличность старых книг решила судьбу монастыря: все здания были разрушены, тела же старцев, оказавшиеся нетленными, были извлечены из могил и преданы сожжению; полицейским властям было предписано, чтобы народ не допускался на это место.
В этом случае необыкновенно ярко обрисовывается такое явление. Несомненно, господствующего исповедания люди, нисколько не гнушающиеся господствующего священства, по каким-то побуждениям, желают служить Богу по старопечатным книгам и для этого находят охотников из среды духовенства. И все это происходит почти через сто лет после никоновских реформ. Очевидно, что в умы всех этих людей, не исключая даже и духовных лиц, реформы еще не впитались, духовно не дошли до них. Власти, — да, они готовы на всякую жестокость, даже на грубое святотатство, чтобы ввести новую книгу в народную церковную жизнь, но сам-то народ вместе со своим приходским духовенством смотрит на все иначе: старая книга для него не утратила своей святости, а новая не привилась к нему, не приобрела в его глазах духовной красоты. Народ даже не понимает усердия властей навязать ему новую книгу, не видит причин из-за старой книги бежать от церкви, от священства, молчаливо, энергично держится за старую книгу и добивается того, что духовенство секретно от высших властей служит для него по-старому. Вот другой факт. На родине пишущего эти строки церковные реформы не привились до конца шестидесятых годов прошлого столетия. Троеперстие здесь совсем не в обычае. Все крестные ходы совершались посолонь до 1867 года.
Великим постом этого года старый, необыкновенно скромный, малоученый священник, прослуживший здесь очень долгое время, перевелся в другой приход. Поступил молодой, энергичный, семинарист, необыкновенно даровитый, говоривший по-латыни почти как на родном языке. Приехал он на страстной неделе. Почти самую первую службу ему пришлось совершать с выносом плащаницы.
продолжение
--PAGE_BREAK--