Историография, источниковедение,методы исторического исследования
Заимствование заглавия знаменитого сборника «Из-подглыб» связано с существованием двух «тектонических» пластов.Очевидно, что первый пласт — это то, что имели в виду составители, когдаиспользовали данную метафору, чтобы охарактеризовать действительное состояниекоммунистической системы во времена кажущегося сверхмогущества СоветскогоСоюза. Второй пласт глыб, выделяемых с помощью той же метафоры, относится кобласти не институциональной, а интеллектуальной — к состоянию западнойсоветологии после крушения былого предмета ее исследований и, разумеется, кподлинному положению вещей в этой дисциплине в период воображаемой неуязвимостикоммунистического строя. Рассмотрению этого второго нагромождения глыб ипосвящена предлагаемая статья.
В качестве прелюдии давайте вспомним, обратясь к другойметафоре, сколь обширным и беспрецедентным было опустошение, причиненноесемьюдесятью четырьмя годами советской власти. В закатные лета советскойсистемы получила хождение острота, настолько хорошо характеризующая структурныепроблемы ухода из коммунизма, что ее авторство приписывали то Л. Валенсе, тоюмористу М. Жванецкому: «Нетрудно приготовить рыбный суп из аквариума, ноникто еще не нашел рецепта, как из рыбного супа сделать аквариум». Ибовспомним и то, что коммунизм был тотальной системой, охватывавшей все стороныжизни — от политики до экономики и культуры — в одном единственном учреждении — государстве-партии. И вполне логично, что система поэтому рухнула полностью итотально, сразу во всех сферах, оставив после себя тотальную проблемуреконструкции также во всех сферах общественной жизни. Ситуация оказалась стольуникальной, что России, без сомнения, потребуется целое поколение, чтобы путемимпровизаций перейти из состояния «рыбного супа» назад — к«нормальному обществу».
Именно на этом фоне нам и следует судить о концепциях икатегориях, которые, исходя из возможностей современных общественных наук,разработала западная советология, чтобы объяснить тогдашний советский феномен.Ибо теперь история оставила от этого некогда обширного комплекса ученойдеятельности одни концептуальные руины: советология не только не смогла различитьпризнаки грядущего крушения коммунизма, не говоря уже о том, чтобы предсказатьего, но и в общем и целом оказалась неспособной объяснить причины этогокрушения, когда оно уже произошло. Характеристика вышеупомянутого научногокомплекса, а также попытка найти объяснение относительной неудачи, которую онпретерпел, представляют собой цель данного очерка. В его рамках исследованиембудут охвачены четыре основные общественно-научные дисциплины: экономика,политология, социология и их общий предок -история.
Критика советологии, разумеется, обяжет автора занятьопределенную позицию и по вопросу о самом советском феномене. Статья завершитсяпредложением авторской «модели» того, чем, по его мнению, являлась восновном советская система. Но равно важным будет в нашем начинании и анализсобственно советологии как главы истории западной интеллектуальной мысли. Повсей видимости, советология говорит нам столько же о себе самой, как и о бывшемСоветском Союзе, потому что представляет собой согласованное усилие применитьна междисциплинарном уровне большинство новейших достижений в областиобщественных наук, сфокусировав их на главной проблеме современности — коммунизме. А общественные науки, в свою очередь, представляют собойсогласованное усилие приложить модель естественных наук ко всей совокупностичеловеческих отношений
Относительная неудача советологии поэтому должна поведать намнечто важное как об ушедшей советской системе, так и о нашей западной культуре,ее ограниченности, равно как и ее возможностях. Конечно, может быть, выходом изпостсоветского концептуального «супа» окажется путь, ведущий насвспять к состоянию невинности, предшествовавшему возникновению общественныхнаук. Ибо урок, который следует вынести из относительной неудачи советологии,вполне может состоять в том, что политические и идеологические феномены несводятся к социальным факторам, но развиваются согласно собственной логике.
СОВЕТОЛОГИЯ И НАУКА ОБ ОБЩЕСТВЕ
Хотя формальное изучение политики и общества старо, какдревние греки, идея общественной науки сравнительно нова и возникла в развитомвиде только в XX в., т. е. в то же время, когда и самсоветский коммунизм появился на общественной арене До Второй мировой войны нашивысшие учебные заведения имели лишь два основных факультета -гуманитарных иестественных наук. Только после войны выделилась третья большая область знаний-общественные науки, для которых в университетах создается особый, третий посчету, факультет. Одновременно изменился и сам дух исследований человека вобществе То, что у французов было принято называть «les science humaines» (наука о человеке), а у немцев-«Geistewissenschaften» (наука о душе), в значительнойстепени оказывалось проникнутым духом гуманитарных наук, а они считались чем-тоотличным от точных, или естественных, наук. То, что американцы окрестили«общественными науками», выступало с претензиями стать по возможностикак можно ближе к естественным наукам, сделаться такими же, как они. До этой«бихевиористской революции» зарождавшиеся общественные дисциплины ютилисьв университетах в качестве придатков к таким традиционным предметам, какфилософия и право, или, что вполне естественно, они вообще оставались запределами курсов. Так было в Лондонской школе экономики и во французскомИнституте политических исследований. Однако после 1945 г. в Америке всеобщественные дисциплины собираются воедино под одной обширной позитивистскойкрышей — их собственной.
Советология достигла зрелости целиком в эру бихевиоризма, винституционном же плане она развивалась в пределах третьей, новой отраслизнаний — общественных науках Последние же были развиты советологией как сфераприменения общих общественно-научных методологий к проблемам коммунистическогомира. Новая специализация первоначально рассматривалась как часть весьма юнойотрасли общественной науки, именовавшейся «региональнымиисследованиями», т. е. исследованиями языков и общественных институтовтого или иного региона, примером которых могли быть, скажем, Латинская Америкаили Ближний Восток. Но вскоре исследования советского «региона»многократно возросли как по объему, так и по уровню методологии, став отдельнойсферой советологии, причем такому их развитию активно способствовалиспециальные исследовательские институты, подобные Русскому исследовательскому центруГарвардского университета или Русскому институту при Колумбийском университете.Такая специализация и профессионализация вначале возникла в американскихуниверситетах, позднее примеру их последовали в Западной Европе. И наконец, вэпоху перестройки и гласности результаты этого начинания достигли СоветскогоСоюза, где ученые надеялись, что западная советологическая наука поможетпролить свет на тяготы, перенесенные их страной. Перед западными учеными теперьвозникла профессиональная обязанность проинформировать своих коллег на Востокео природе товара, который те начали получать.
Социальная и бихевиористская наука об обществе претендует нато, чтобы дать знания о культуре и институтах, созданных человеком для себя. Вэтом смысле наука об обществе стара, как «Политика» Аристотеля. И всамой своей основе аристотелевский анализ политических и общественных форм, атакже опыта реализации силы общества так никогда и не был превзойден, ибоопределенные аспекты знаний о нас самих, которыми мы обладаем, не имеют совокупногохарактера. Но современные общественные науки претендуют на то, чтобы пойтидальше этих вечных истин о человеческом естестве и предложить постоянно расширяющеесясовокупное знание о нашем меняющемся общественном мире. Общественная наука вэтом современном и якобы совокупном качестве стала возможной только после«научной революции» XVIIв. И произошло это благодаря тому, что человечество тогда впервые разработалотакую форму знаний, которая была полностью эмпирической и одновременносистематизированной в универсальные и часто математические законы. И кактаковое это знание считалось неоспоримым, чтобы не сказать непогрешимым. Тобыло знание, которое до тех пор приписывалось лишь Богу. В период Просвещения вXVIII в. предпринимается первая попыткасистематически применить эту модель знаний к делам человеческим, с тем чтобысоздать науку о человеке и обществе. Великим ее прототипом стала«Энциклопедия» Д'Аламбера и Дидро. Кульминация же данного направленияв XIX в. -позитивизм О. Конта, впервыеупотребившего слово «социология» для обозначения науки, возникшей врезультате этих усилий.
В сфере практического, эмпирического применения этого теченияпервой из новых дисциплин появилась «политическая экономия» — втечение полувека, прошедшего после опубликования «Богатства наций» А.Смита (1776 г.). К исходу XVIIIв. она обрела и формальный академический статус. Второй институционнооформившейся дисциплиной стало то, что мы теперь называем политической наукой,которая начала вычленяться в 1880-е гг. Последней появилась социология,возникшая как отдельная дисциплина в 1920-30-е гг. из некого сплава трудовМакса Вебера и Эмиля Дюркгейма (что характерно, например, для структурногофункционализма Т. Парсонса); с конца 30-х гг. в нее вошло многое из Маркса, акое-что из де Торквелли добавилось уже после Второй мировой войны. После войныи во многом благодаря ей эти общественные науки проникли и в великуюдисциплину-прародительницу — историю, которая на деле была древнее Аристотеля.
В течение 40 лет после Второй мировой войны все четыредисциплины этого нового мира науки об обществе пережили такую же огромную«смену парадигмы» в области исследования коммунистического строя:«тоталитарная модель» сменилась «теорией модернизации».Первая стремилась истолковать коммунистические системы в основном«верхушечно» — как продукт идеологии и политической воли.Рассмтариваемая под таким углом зрения советская система родственна нацизму ифашизму, а потому радикально отлична от западных демократий. Вторая модель,появившаяся в 1960-е гг., стремилась объяснять советскую систему в основном«снизу» — как продукт жизнедеятельности универсальных социальных иэкономических сил, а потому отличную только в степени, но не по существу итипу, от других «современных» или «модернизирующихся»обществ. Но как, же развивалась эта далеко идущая смена парадигмы в каждой изчетырех общественных наук?
Экономика
Начнем с основ, или с того, что Аристотель назвал управлениемдомашним хозяйством (та ойкомия), что Маркс позднее определил как базис (впротивоположность надстройке), и что в современных языках известно какэкономика. В случае с советской экономикой (1920 -середина 1940-х гг.) имеламесто долгая история дообщественно-научного, полуидеологическогокомментирования того, правильно или нет претворяется в жизнь«социалистический эксперимент» в новом рабоче-крестьянскомгосударстве.
С одной стороны, в 1922 г. Л. ван Мизес, последовательавстрийской школы экономики, утверждал, что замена рынка так называемым«планом» изначально невозможна, потому что последний исходит изошибочного представления, что цены являются не чем иным, как продуктомкапитализма, и потому это нечто такое, что плановик может устранить, не нарушивсистему эффективного распределения ресурсов. Ван Мизес заявлял, что в любомслучае изменения количества товара и цены слишком сильно взаимосвязаны, а числопринимаемых решений слишком велико, чтобы расчеты на перспективу сталивозможными. Таким образом, только рынок может справиться с хитросплетениемпроблем, связанных с распределением ресурсов и капиталовложений в процессепроизводства. По правде говоря, ван Мизес не адресуется непосредственно кразвитию советской ситуации. Скорее, он полемизирует с антирыночными теориямитаких австро-марксистов как Р. Гильфердинг, и критикует германскую военную экономикугенерала Людендорфа и В. Ратенау. Но обе его мишени, как вскоре увидим,послужили подходящими подпорками для ленинизма.
С другой стороны, немного позже приверженцы социализма,подобные М. Доббу, доказывали, что эксперимент обещал быть успешным. СогласноДоббу, хотя военный коммунизм 1918-1921 гг. и был чересчур поспешным началом, анэп 1921-1929 гг. слишком во многом был отступлением, сталинские пятилетки 30-хгодов превратили Советский Союз в современную промышленно развитую странунового социалистического типа.
Где-то посередине находились такие рыночники-социалисты, какпольский экономист О. Ланге, которые утверждали, что советское планирование втом виде, как оно осуществлялось на деле, было ошибочным. Тем не менее,доказывал он, если национализированную собственность сочетать с рынком, можетполучиться подлинный социализм4.
Помимо этих западных точек зрения существовала еще одна — советского экономиста-эмигранта Н. Ясного, который в конце 1940-х — начале1950-х гг. жестко критиковал и саму советскую экономику, и всех ее зарубежныханалитиков. Хотя ему, возможно, не хватало методологической утонченностиэкономистов, обучавшихся в обоих Кембриджах, он в реальности знал страну, окоторой говорил, так как «он там был и пиво пил». Ясный утверждал,что как коллективное хозяйство СССР, так и его планово-управляемаяпромышленность стали очень дорогостоящими провалами, и что западные экономистыпредставляли общественности целиком вымышленный мир советского социализма. И вэтом раньше времени развившемся пессимизме Ясный был единодушен с более давней,более теоретической оценкой ван Мизеса.
Именно с этого времени, где-то в 1960 г., анализ советскогоэкономического опыта стал базироваться на прочной общественно-научной основе.Здесь большую помощь оказала так называемая «теория ВНП» (валовыйнациональный продукт), которая в случае СССР опиралась на «модельрегулирования фактора стоимости». Вопреки бытующему мнению, ВНП — это нереальный факт, а концепция или, точнее, система измерений, которая не можетсуществовать без теоретических предпосылок. Размер советского ВНП зависел оттого, какую теорию использовали для его вычисления. И здесь возникает главнаяпроблема, так как все наши теории, касающиеся реального объема экономическойдеятельности, исходят из западного опыта и данных.
Однако советский опыт и данные абсолютно не соответствовализападным моделям измерения. В частности, советские цены не следовалиэкономической логике. Их логика, если данный термин применим здесь, этополитическая, или административная, или «командная» логика. Отсюда«регулирование фактора стоимости» потребовалось для того, чтобыввести советские «цены» в систему данных, которые могли бы бытьиспользованы для моделей измерения, практикуемых в обоих Кембриджах. Этоудалось искусно осуществить А. Бергсону в его основополагающем труде«Реальный национальный доход Советской России с 1928 г. », изданном в1961 г. Его вывод состоял в том, что с 1928 по 1940 г. советский ВНП выросболее чем на 60%. Если иметь в виду, что за те же годы ВНП в США упал в целомна 33%, то советские показатели (по Бергсону) предстанут одними из самыхвпечатляющих в XX в.
После публикации книги А. Бергсона, сыгравшей роль своегорода «оплодотворителя», в западной науке четверть века господствовалисходные оптимистические оценки советских успехов; им вторил и их акцентировалтакой блестящий ученый, как В. Леонтьев, их же популяризировал Д. К. Гелбрейт.Столь высокое мнение о советских достижениях повлияло и на оценки ЦРУ США, гдеоно, конечно, рассматривалось как мерило советской угрозы. Так, к 1970 г. сталообщепризнанным и бесспорным, что советский ВНП составляет около 60%американского.
Однако, как и в предшествующие годы, раздавались несогласныеголоса. Они исходили в основном от бывших советских граждан, которые, несмотряна отсутствие методологического лоска, обладали непосредственным опытом жизни всоветской системе периода брежневского «развитого» или«реального» социализма. Наиболее заметен среди них был И. Бирман.Одним из его главных аргументов было то, что американское академическоесообщество и ЦРУ не приняли во внимание не только ненадежность советскойстатистики, но и, что даже более важно, низкое качество всего советскогонационального продукта.
Затем, в конце 1980-х гг., когда гласность дала советскимэкономистам и журналистам свободу высказывания, пессимистический, или точнеереалистический, вердикт Бирмана полностью подтвердился. Н. Шмелев, Г. Попов, В.Селюнин, Г. Ханин, Л. Пияшева, М. Бергер, а впоследствии Г. Явлинский и Е.Гайдар в своих высказываниях предложили нам портрет советской экономики,полностью соответствовавший взглядам Бирмана, Ясного и, конечно, ван Мизеса, вкниге которого не присутствовала ни одна цифра, и не было ни слова о ВНП.Наконец, эта методологическая «смута» получила международное признаниена конференции по советской «лжестатистике», проводившейся в апреле1990 г. в Эйрли Хауз под эгидой Американского института предпринимательства сучастием как советских, так и западных специалистов. В результате этой«демистификации» стало очевидным,что нам просто неизвестны масштабы советской экономики или ее ВНП, какой быпериод мы ни взяли. А с крушением перестройки в 1991 г. стало также ясно, чтосоциализм был одним из главных экономических бедствий XX в.
Какой же была истинная природа советской системыпроизводства, или «народного хозяйства», как ее именуют в России?Самым подходящим был бы термин милитаризированная экономика, так как прототипкомандно-политической экономики впервые появился во время Первой мировой войны.Действительно, в Германии генерал Э. фон Людендорф, используя организационныеталанты В. Ратенау, построил систему, названную «Kriegssozialismus» («военныйсоциализм»), которая, по его мнению, являлась лишь экономическимкомпонентом «der totale Krieg» («тотальной войны»). Но для Ленинаэта война была «империалистической», продуктом «высшей стадиикапитализма». Война должна была закончиться социалистической революцией, итогда милитаризированная экономика Людендорфа логически стала быпрародительницей новой «социалистической» экономики.
В 1920 г. в конце Гражданской войны в России Троцкий такжелогически доказывал, что «милитаризация труда» есть средствостроительства социализма в мирное время. Соответственно, и во время частичногоотступления к рынку при нэпе государственный, или социалистический сектор — тяжелая индустрия и финансирование — по-прежнему назывался «команднымивысотами». Наконец, когда Сталин прекратил это отступление в 1929 г. иринулся в «построение социализма», вылившееся в выполненную за четырегода пятилетку, он совершил задуманное, создав ряд «фронтов» — промышленный, сельскохозяйственный и культурный, действуя под лозунгом«нет таких крепостей, которых не смогли бы взять большевики».
Позже, когда Гитлер вернул Сталину давний комплимент Ленина вадрес Людендорфа, проведя социализацию немецкой экономики в ходе осуществлениясвоего четырехлетнего плана, германские эмигранты, бежавшие изнационал-социалистического государства-левиафана, назвали политику Гитлера Befehlswirtschaft («командная экономика»). Впоследующие 20 с лишним лет этот удачный термин был противопоставлен на Западевводящему в заблуждение псевдорациональному официальному понятию«план». В период гласности немецкий термин вернулся на землю Ленинакак «командно-административная система» -терминологическая инновациядемократов, пришедших к власти в Москве и приступивших к замене этой системыподлинно экономическими институтами, такими, как рынок и частная собственность,каждый из которых нуждается в торжестве закона.
Не переоцени Запад достижений Советов в области экономики, небыло бы и завышенной оценки их достижений в сфере остальных трех дисциплин. Илиточнее говоря, именно переплетение этих заблуждений, касающихся экономики, стяжелой исторической травмой, нанесенной Великой депрессией и Второй мировойвойной, сыграло на руку политическому и общественному строю в СССР. Потому какв то время, как Сталин строил социализм в Советском Союзе, Великая депрессияспособствовала возникновению нацизма на Западе, а впоследствии и Вторая мироваявойна велась как бы «народным фронтом» -союзом демократов икоммунистов против фашизма. Таким образом, после 1930-х гг. в западномлиберальном сознании укоренилась идея некой связи капитализма с экономическимкризисом и войной, с одной стороны, и между планированием, экономическим ростоми миром — с другой. И все попытки десталинизации последние 40 лет не смоглиискоренить эти ассоциации. Для этого потребовался экономический крахперестройки… или, по крайней мере, так кажется.
Политическая наука
В политических исследованиях коммунистической системыосновные споры разгорелись вокруг «тоталитарной модели» и ее критики.Эта борьба затронула непосредственно и другие «мягкие» социальныенауки — социологию и историю. Основные факты настолько хорошо известны, чтоделают излишним что-либо, кроме краткого резюме. Тоталитарная модель былавыдвинута X. Арендт в ее «Корняхтоталитаризма» (1951 г.) еще в правление Сталина. Ее теория гласила, что всередине XX в. появилась качественно новая,уникальная форма деспотизма, основанная на массовой, всенародной мобилизацииобщества идеологизированной политической властью, и что высшими проявлениями еестали нацизм и коммунизм. В 1956 г. К. Фридрих и 3. Бжезинский превратилитеорию Арендт в модель, согласно которой тоталитаризм характеризуетсяофициальной идеологией, массовой партией, возглавляемой вождем, узаконеннымтеррором, монополией на информацию, монополией на высокотехнологичныевооружения и централизованно управляемой экономикой.
Начиная с 1960-х гг. тоталитарная модель стала подвергатьсявсе большим нападкам. Тому было много причин, но здесь упомянем лишь самыеважные. Во-первых, менялись времена в Советском Союзе — система становиласьболее мягкой. Во-вторых, времена менялись и на Западе, и левые силы, до тогопребывавшие в длительном упадке, возвращались к власти. Сочетание этих факторовуменьшило опасения по поводу советской угрозы, и потому следовало развенчатьтоталитарную модель как ученое обоснование «холодной войны». Болеетого, с установлением «равновесия страха» в отношениях между двумясверхдержавами сложилась тупиковая ситуация, и казалось, что СССР сделалсяпостоянной силой в международных делах, и что поэтому пришло время успокоитьсяи анализировать его трезво, без эмоций периода позднего сталинизма. Этоозначало обработку советских данных посредством «безоценочных»категорий новых общественных наук. Так, академические исследования положения вСССР, начавшиеся в виде простых «региональных исследований»,постоянно совершенствовались аналитиками, привлекавшими для этой цели все болеесложные общественно-научные модели. Результатом было то, что историческаяспецифика Советского Союза как коммунистического государства-партии становиласьвсе более туманной из-за сложившегося со временем лексикона политических исоциологических терминов. И этот процесс был усилен изрядной дозойневежественной наивности в представлениях Запада о действительной ситуации вСССР.
К 1970-м гг. этот «ревизионистский» подход породилобширную литературу, которая стремилась найти почву для существования советскогостроя в динамике советского общества и подчиняла политику и идеологиюсоциальным и экономическим факторам при разъяснении принципов функционированияэтой системы. Этот ревизионизм не создал единой доминирующей модели; скорее,новые бесчисленные модели появлялись на свет недолговечными, как осенниелистья, начиная с концепции «верхушечной борьбы»(«кре-млинология»), трактовки советской системы какнеотрадиционализма (в веберовском понимании традиционного), теории корпоративизма,и кончая взглядом на брежневизм как на авторитаризм эпохи«благосостояния». Но наиболее живучими из всех оказались три подхода,характеризуемые тремя ключевыми словами — развитие, авторитаризм, плюрализм.
Первый подход на деле был политическим эквивалентом моделиВНП. Его классическое положение было сформулировано Р. Лёвенталем в его«Развитии против утопии в коммунистической политике», изданом в 1970г. Лёвенталь начал с тоталитарной модели, которую он сочетал с более свежимивзглядами, почерпнутыми им в теории модернизации, в свою очередь заимствовавшеймногое как у Вебера, так и из структурного функционализма, ориентированного наприменение к отсталым или традиционным обществам. Для него коммунизм являлсяособой формой модернизации или «специфическим типом развития под давлениемполитики», основанным на марксистско-ленинской идеологии. Однакототалитарная политика неизбежно вела к непредсказуемым последствиям. Так, вовремена Хрущева, «последнего утописта» советской системы,идеологическая цель «построения коммунизма» уступила место вполнеземной погоне за развитием экономики как самоцели. Другие исследователи спомощью подобных рассуждений делали вывод, что советское экономическоеразвитие, измеряемое якобы растущим ВНП, может служить моделью для болееотсталых стран третьего мира, от Кубы до Индии и Вьетнама — мнение, с которымправители этих государств были согласны. Другой вывод гласил, что посколькуэкономическое развитие повсеместно было столбовой дорогой к современности, то исам Советский Союз далеко продвинулся по пути «конвергенции» свысокоразвитым «первым миром». Таким образом, советская системаподгонялась под универсальную модель прогресса.
Второе из «прозрений» политической науки не нужносвязывать с каким-либо именем или книгой, так как вся эта отрасль была буквальнопроникнута им: утверждалось, что хотя советская система, возможно, и былатоталитарной при Сталине, но при его наследниках она смягчилась, став обычным«авторитаризмом». Таким образом, коммунизм оказывался одновременноспособным к реформированию и по самой сути своей отличным от фашизма.Опять-таки, нельзя отрицать фактическую обоснованность различий, проводимыхмежду сталинизмом и более обветшалым режимом его преемников, как это хорошознали все, кто жил при Сталине. Но это не значит, что ослабление террора вколичественном отношении можно приравнять к качественной трансформации системы,или что правомерно утверждать, что реформированный социализм могэволюционировать в подлинную демократию без радикального слома системы.
Фактически реформирование коммунизма в виде перестройки изакончилось прорывом в августе 1991 г. Не было ничего похожего на эволюционный«переход к демократии», подобный тому, что столь плодотворноанализировали X. Линц и другие в Латинской Америке иИспании. Исконная неспособность коммунизма реформироваться стала главнымпунктом известного (и для многих богохульного) разграничения междутоталитаризмом и авторитаризмом, которое вывела Д. Киркпатрик в конце 1970-хгг. Суть ее заключений состоит не в том, что тоталитарные режимы вообще никогдане могут изменяться — это была бы карикатура на ее точку зрения, — а в том, чтоони не могут трансформироваться в демократии самостоятельно, в то время какобычные авторитарные режимы могут это сделать, как и случилось на деле вИспании.
Последним концептуальным новшеством послесталинскойполитической науки стало откровение, что если советскую систему следуетпонимать как «авторитаризм в развитии», то его способ политическогофункционирования следует называть «институциональным плюрализмом»,производным от теории «группы, объединенной общими интересами».Наиболее заметным сторонником такого подхода был Д. Хоф. Суть идеи состояла втом, чтобы представить СССР как еще одно многополярное государство, что вомногом совпадало с тем, как с помощью модели ВНП доказывалось, что советскаясистема была лишь разновидностью универсальной современной экономики. Этотпостулат достиг своей кульминации в работе Д. Хофа «Как управляютСоветским Союзом» (1979 г.)1, которая символически изничтожила высшеедостижение «тоталитарного подхода» — книгу М. Файншо «Как правятРоссией», вышедшую первым изданием в 1953 г. Итак, как по отношению кполитической системе, так и к экономике, нам обещали целый кладезь конвергенциив конце советского пути, но опять-таки история пошла по другому направлению.Подлинный плюрализм самых разных учреждений — от фабрик до Академии наук иместных органов власти — смог возникнуть только после уничтожения«сверхучреждения» — института партии-государства, или, как егоназывали, «центра».
Социология
Нужно ли доказывать в деталях, что такой же сдвиг парадигмы,достигнутый путем проецирования западных моделей на советскую действительность,произошел и в социологических исследованиях системы коммунизма? Достаточносказать следующее: как и в случае с экономикой и государственным строем,утверждение, что советская система является вполне уникальным процессомстроительства социализма, не воспринималось всерьез, а расценивалось какидеологическое очковтирательство. Советский опыт считался разновидностью всеобщихобщественных процессов.
Короче говоря, сначала к советскому обществу попыталисьприложить каноны структурного функционализма. Классический труд в рамкахданного направления появился в 1956 г. под названием «Как работаетсоветская система» в результате коллективного творчества психологов,социологов и антропологов головного института академической советологии, Центрарусских исследований в Гарварде. Его авторы соглашались с положением обуникальности советской системы и воспринимали базовые предпосылки тоталитарноймодели, но насытили последнюю конкретным анализом ее многочисленных структур иих «фунциональных особенностей». В итоге последователями делалсявывод, что советские структуры функционировали успешно, и что система работалапотому, что была подлинной социальной системой, а не просто политическимрежимом.
Но в эпоху радикализма 1960-х гг. эта попытка привнестинюансы в тоталитарную концепцию, как и все прочее в советологии, уступила местоподходу, который в конечном итоге свел коммунизм к варианту всеобщегообщественного процесса. Данный подход представлял собой комбинацию теориимодернизации с ревизионистской формой марксистского классового анализа, и егоглавным детищем стал труд Б. Мура «Социальные формы диктатуры идемократии» (1966 г.). Для Мура главной нитью всей современной истории былпереход от традиционного к индустриальному, или развитому обществу. Но этотпереход осуществлялся весьма по-разному, в зависимости от того, какойобщественный класс доминировал в революции, направленной против старогопорядка. В Англии, Франции и США ее возглавила буржуазия, и результатом былкапитализм и демократия (очень ущербная). В Германии и Японии капитализмустанавливала аристократия, проведя «революцию сверху», и врезультате там возник фашизм. Применительно к России Б. Муром был косвенноиспользован китайский вариант, но в обеих этих странах «великой аграрнойбюрократии» старый порядок был свергнут крестьянами и итогом сталкоммунизм, который затем начал осуществлять индустриализацию деспотическими бюрократическимиметодами. Но в этом классическом анализе опыта Китая и России у Б. Мура ненашлось места для партии или марксистской идеологии как необходимыхкатализаторов коммунистического финала. В исследуемых им революциях он необнаружил и того, что политические силы играли в них роль самостоятельныхвеличин. Согласно Б. Муру, они вообще не играли никакой реальной роли; в егомире происходили лишь чисто социальные процессы.
Естественно, что ученица Б. Мура, Т. Скочпол почувствоваласебя призванной совершить «большой концептуальный скачок»,«вернув государство» в дискуссию об «аграрных революциях»против бюрократии во Франции, России и Китае14. Согласно ее выводам, во всехтрех случаях результатом якобы крестьянской революции был триумф новойдеспотической «бюрократии развития». Однако т. Скочпол не заметила,что в России и Китае эта бюрократия была коммунистической и тотальной, в товремя как во Франции бюрократия была инструментом на службе у конституционногобюрократического порядка, основанного на всеобщем избирательном праве. Болеетого, она не заметила, что социология, которая настолько далеко зашла всоциальном редуцивизме, что «возвращение государства» становилось длянее великим методологическим свершением, превращалась в социологию, непригоднуюдля понимания коммунистических партий-государств.
История
И наконец, что же происходило с прародительницей всехобщественных наук — историей? Да примерно то же самое, потому что старейшаясоциальная дисциплина была в «бихевиористскую эру» глубоко модернизированановыми общественными науками. Исторические труды по-прежнему соблюдалихронологическую последовательность в изложении событий по мере того как послеВторой мировой войны исследователи переходили от анализа 1917 г. к сталинскойэпохе; одновременно это поступательное движение начинало сочетаться со знакомымметодологическим сдвигом от тоталитарной к ревизионистской концепции. Такимобразом, на долю истории выпало суммировать итоги всего процесса«нормализации» советской системы в западной науке.
В послевоенные годы западный подход к советской истории былпреимущественно политическим и идеологическим. Основополагающей книгой днястала работа Л. Шапиро «Корни коммунистической автократии» (1955 г.)15,изображавшая советский режим как направленный уже при Ленине на уничтожениевсех сил, могущих соперничать с ним в борьбе за власть и тотальную ееконцентрацию в руках партии; эта тема была позже развита им в«Коммунистической партии Советского Союза» (1960 г.). И этот взглядна СССР как на тоталитарный монолит перекликался с классическими формулировкамиФайншо, выведенными в его книге «Как правят Россией».
Однако даже главный противник Л. Шапиро Э. Х. Карр,благожелательно настроенный к советскому эксперименту, предлагал в основномполитическое истолкование большевизма. Он не возражал и против того, чтопоследний являлся жесткой автократией, объясняя это тем, что жесткость быланеобходима для самого выживания социализма7. А союзник Э. Х. Карра посоветологии, троцкист И. Дойчер также предлагал политическую интерпретациюпредмета, хотя и делал значительно больший упор на идеологию, чем Карр.Необходимо отметить, что оба эти автора были особенно популярны в разгар«холодной войны», когда, по распространенному мнению, в советологиигосподствовала тоталитарная модель.
Революция в исторических исследованиях, посвященных советскойтематике, свершилась в 1964 г. в статье Л. Хеймсона, опубликованной в журнале«Славик ревью», в статье, при упоминании которой с тех пор неизменнои заслуженно употреблялся эпитет «основополагающая». В те времена,когда она появилась, относительно 1917 г. господствовало мнение, что революциябыла катаклизмом, возникшим под влиянием Первой мировой войны, расшатавшейнеустойчивые политические и экономические структуры императорской России, до тогоразвивавшиеся в направлении конституционализма западного типа. Однако Хеймсонутверждал, что революцию следует понимать как порождение двойной«поляризации» русской жизни, во-первых, между государством иобществом и, во-вторых, между рабочими и буржуазией. Он также утверждал, что клету 1914 г. этот процесс поляризации уже достиг решающей стадии.Следовательно, подразумевалось, что Октябрь не был «несчастнымслучаем», вызванным войной, а являлся логическим следствием социальныхпроцессов, протекавших в России, и был тем, что русские называют«закономерностью», а германские марксогегельянцы — «Gesetzmassigkeit» .
Подобно тому, как классический русский роман, по известномувыражению Достоевского, возник из гоголевской «Шинели», так ипоследующие американские исследования по социальной истории советской системывзросли на почве не менее плодотворных усилий Хеймсона. Эта традиция всоциальной истории, если и не обязательно в ее эмпирических разработках, то воснове своей, может быть определена как неоменьшевистская. Или, точнее, онаведет свою интеллектуальную родословную от левыхменьшевиков-интернационалистов, таких как Ю. Мартов, который был действительнымавтором теории поляризации. Согласно неоменьшевикам, большевизм, при всех егоэксцессах, представлял собой подлинно рабочее движение, а следовательно,советское государство было действительно социалистическим, хотя его качество иоказалось деформированным последующими крайностями сталинизма. Вследствие этогосоветская система обладала способностью к самореформированию, ведущему ксозданию того, что чехи и словаки в 1968 г. назвали «социализмом счеловеческим лицом». Принимая во внимание этот обычно открыто недекларируемый, но всегда подразумеваемый постулат, можно сказать, что восновном западная историография истории Советской России, несмотря на все ееэмпирические метатезы, в реальности поддерживала идею конечной эволюциикоммунизма в определенный тип социальной демократии.
Эта попытка исторической реабилитации советской системыпрошла четыре основных стадии. Для первой характерна волна исследований событий1917 г., призванных доказать, что Октябрь был не государственным переворотом,как утверждала тоталитарная школа, а подлинно пролетарской революцией, и чтобольшевистская партия являлась не монолитом, руководимым сверху, а открытой,«демократической» организацией, движимой радикальными импульсами«снизу»20. И хотя эта точка зрения верна во многом, что касаетсясамого 1917 г. и исключительно рабочего класса, она полностью игнорирует всеостальное общество, экстраординарные политические условия, созданные войной, атакже долгосрочные идеологические цели партии, которые в целом былинесовместимы с каким-либо демократическим разделением власти с другимигруппировками или же с принципом ее сменяемости. Тем не менее, эти факторыполностью игнорировались неоменьшевистскими аналитиками, и их исследованияфокусировались на поиске доказательств «пролетарской легитимности»Октября, так как им было необходимо подтвердить легитимность советской историив целом.
На второй стадии этого неоменьшевистского начинанияпоявляется утверждение, что истинным достижением Октября был не военныйкоммунизм, а ленинский нэп в том виде, каким он развивался Н. Бухариным вплотьдо 1929 г. Это было резонно, поскольку экономическая политика на рельсах нэпапредставляла собой меньшевистскую программу спасения социалистическихзавоеваний революции в двадцатые годы. Соответственно утверждалось, что если бынэп не был грубо прерван Сталиным, Россия смогла бы «врасти» всоциализм, понимаемый как полурыночная, квазисмешанная экономика. И опять же,такая характеристика 1920-х гг., пусть и в минимальной степени, но эмпирическиправдоподобна, но правдоподобие это достигается аналитиками ценой игнорированияне только сохранявшейся гегемонии партии над экономикой, но и стремлениемкоммунистов рано или поздно социализировать все аспекты общественной жизни. Темне менее, на протяжении почти 20 лет у ученых сохранялась привычкаидеализировать нэп — экономический, политический и культурный — как золотой вексоветской системы, причем подразумевалось, что будущим реформам былопредначертано с успехом вернуться к этому источнику.
Третья фаза социально-исторической ревизии тоталитарноймодели ознаменовалась выходом за рамки неоменьшевизма и дрейфом в сторону того,что может быть в лучшем случае названо «мягким сталинизмом». Согласноего адептам, первая пятилетка была вызвана импульсом «снизу» в виде«культурной революции» рабочего класса и партактива. Ее результатомстало интенсивное «выдвиженчество» рабочих-активистов на руководящиеи партийные посты, которое в конечном счете создало кадры «брежневскогопоколения». Каждый гражданин Запада вероятно признает такой поступательныйпроцесс демократическим общественным продвижением. И действительно, «выдвиженчество»происходило в массовых масштабах. Но этим далеко не исчерпывалась вся сутьсталинской революции, которая, кроме того, явно шла «сверху». Этаконцепция совершенно игнорирует коллективизацию и чистки. Значимость последнихсведена к минимуму замечанием, что численность их жертв сводилась к«немногим сотням тысяч». Эту частичную реабилитацию событийсталинской эпохи чаще всего связывают с именем Ш. Фитцпатрик; она также явноперекликается с концепцией позитивной эволюции зрелой советской системы, которуюпривнес в политическую науку Д. Хоф.
Но на этом дело не кончилось, наступила четвертая фазаревизионизма, которая не замедлила реабилитировать и все остальные«подвиги» Сталина. Сталинская коллективизация была отображена взначительной степени как продукт энтузиазма трудящихся в деле построениясоциализма, а его чистки представлены результатом борьбы «центра» заустановление контроля над якобы анархической «периферией», борьбы, вкоторой Сталин предположительно играл роль третейского судьи. Доказывалосьтакже, что количество жертв не может быть предметом подлинно научногоисследования, поскольку современные событиям, т. е. официальные, источникихранят об этом молчание. Но никакой «подлинно социально-научныйметод» не смог бы затуманить советскую действительность сильнее, чем этиштудии.
Это косвенное оправдание зрелого сталинизма приводит процессревизионизма к определенной кульминации: каждой фазе развития советской системысо времен Октября до окончательного построения социализма в 1930-х гг.придается оттенок целесообразности, пусть и не каждая его составляющая, нопроцесс в целом складывается в достижения и успех. Разумеется, адептыбухаринского нэпа яростно отвергают постулаты защитников культурной революциикак «крайние» и так же далекие от правды, как сам сталинизм — отподлинного ленинизма. Тем не менее и те и другие работают в одной и той жеструе социального редуцивизма, а результатом в обоих случаях являетсяотображение советского эксперимента в целом как способного к реформированию.Более того, и те и другие связаны между собой тем очевидным фактом, что 25 летсталинизма занимают слишком важное место в советской истории, чтобы их можнобыло списать со счета как «отклонение», не имевшее соответствующей«социальной базы». Таким образом, более смелое течение ревизионизма,ориентированное на 1930-е гг., на деле логически развивается из болееосторожного неоменьшевизма и яснее последнего обнажает неудачи ревизионистскогоначинания в целом. А суть этих неудач состоит в невозможности достовернодоказать, что ленинизм и сталинизм не обладали какой бы то ни было классовойили социальной основой. Советский режим определял социальные процессы, а неопределялся ими.
Итак, в середине 1980-х гг. и к началу перестройкиревизионистские исторические труды с помощью конкретной терминологии«разложили по полочкам» период за периодом все советское прошлое ивывели в основном позитивную оценку советской системы в ее различных ипостасях- экономике, политической науке и социологии. Из всего этого совместногомеждисциплинарного начинания делался вывод, что зрелый коммунизм, поскольку онпородил индустриально развитую урбанизированную сверхдержаву, был готов клиберальной «реформе», которая превратила бы Россию в полностью«современное» общество. Итак, горбачевская перестройка была воспринятабольшинством советологов с энтузиазмом; пропущенная через горнилопрогнозирующих моделей, она благополучно превратилась в знамение успеха. Но,как уже отмечалось, перестройка не обновила коммунизм; она убила его. Поэтомудля того, чтобы реструктурировать наши «больные» дисциплины, нам,возможно, следует обратить свой взгляд на Восток в поиске если и не готовыхмоделей, то хотя бы понимания и интуиции.
ВОСТОЧНАЯ ПЕРСПЕКТИВА
На Востоке мы наблюдаем картину, прямо противоположнуюситуации в западной советологии. Вплоть до середины эпохи перестройкиофициальной оценкой советской системы там была марксистско-ленинская догма, чтотамошний строй представляет собой «реальный» или «развитой»социализм. Но в конце 1970-х гг., когда в Восточной Европе система началадеградировать, диссиденты-теоретики взяли на вооружение термин«тоталитаризм». Разумеется, эти мыслители также восприняли инекоторые построения западной социальной науки об обществе, но они почти всегдапокрывали эти конструкции куполом тоталитарной концепции. К 1988 г., с приходомгласности этот термин открыто выплывает в Советском Союзе, и им пользуется дажесам Горбачев, а в 1991 г. правительство Ельцина провозглашает своей политикойантикоммунизм и «выход из тоталитаризма». Столкнувшись с такимвсеобъемлющим единодушием в «восточных» представлениях о природесистемы, западная советология со временем тоже должна была к нимадаптироваться.
В период от начала перестройки до 1989 г. западныйнеоменьшевистский ревизионизм был приемлемой позицией для советологии и наВостоке, и на Западе. Это было логически оправданным, так как политикаГорбачева представляла собой разновидность неонэпа; были переизданы избранныетруды Бухарина и переведена книга С. Коэна о Бухарине. Даже более смелыезападные панегиристы советских 30-х годов оказались полезными в этой ситуации,и весь спектр американских ревизионистов читал лекции в Историко-архивноминституте Ю. Афанасьева. Но этот период миновал. Чехословацкий министр финансовВ. Клаус начал выступать с заявлениями, что теперь «главная опасность дляВостока — это идеологическое проникновение с Запада». Итак, для того,чтобы продолжать вести дела с Востоком и, возможно, даже внести вклад в его«исход из тоталитаризма», западная советология должна будет вступитьв интеллектуальное совместное предприятие с постсоветскими демократами,желательно в качестве их младших партнеров. Институт по изучению проблембезопасности в отношениях между Западом и Востоком уже пошел на это, заключивсоглашение с учеными из Восточной Европы в Штиринском замке в Богемии-несомненно, что такие же начинания скоро распространятся на Россию и другиебывшие советские республики.
Какое же представление о тоталитаризме сложилось в бывшихкоммунистических странах в течение последних 15 лет? Прежде всего, его нельзяназвать моделью в социально-научном смысле. Скорее это концепция, обобщающая игибкая, но в то же время достаточно точная в своих основных положениях. Даннаяконцепция рассматривается как простое отражение реальных жизненных фактов,имевших место после Октября 1917 г. Более того, эта концепция не являетсяповторением или простым подтверждением взглядов Арендт, Фридриха и Бжезинского,или Файншо, хотя она и основана на их работах Модель тоталитаризма,предложенная Фридрихом и Бжезинским, имеет тенденцию к статичности иабстрактности, и представляется, что именно эта версия признана в качестветоталитарной модели как таковой. Но подходы Арендт и Файншо были болееисторичными, и потому они ближе к современной восточно-европейской методологии,одновременно историчной и динамичной, что проистекает из менявшегося характератоталитаризма в период его заката или упадка. Эта модель не изложена и несистематизирована в каком-либо классическом трактате или формальномисследовании в рамках науки об обществе. Скорее, ее можно обнаружить в богатыхвоображением полемических сочинениях авторов из Восточной Европы, таких как Л.Колаковский, А Михник и Т. Конвиский в Польше, В Гавел в Чехии, Я Киш и Я.Корнай в Венгрии, а также в работах А. Солженицына, А. Сахарова, А. Синявскогои А Зиновьева. Она проявляется в творчестве российских социологов А. Миграняна,А. Ципко и И. Клямкина, С. Кулешова, В. Шостаковского и др.
Основные положения этой концепции не нуждаются в обязательнойкодификации или теоретизации, но для удобства их можно обобщить следующимобразом Во-первых, коммунистический тоталитаризм не является вариантом, хотя быи деформированным, некоего всеобщего процесса модернизации. Это историческисамостоятельная, качественно новая линия развития человечества. Иностранцамбыло трудно понять это из-за ее радикально новой природы. Как говорил А.Безансон в 1970-е гг., когда его работы считались классическими среди советскихсоциологов-диссидентов, проблема понимания Советского Союза заключалась в том,чтобы «поверить в невероятное». Этот мир настолько радикальноотличался от нормального, что для его характеристики Безансон смог найти толькоодно определение: слово «сюрреальный».
Во-вторых, фундаментальная особенность советской системы вплане ее организации состояла в том, что все в ней подчинялось политике, чтополитика сводилась к «построению социализма» и что решение этойвсемирно-исторической задачи являлось монополией партии, которая сама себя наэту роль назначила. Конкретно это означает, что управление государством,экономика, культура и даже частная жизнь являлись объектом непосредственногоконтроля со стороны партии. Это достигалось с помощью иерарахической системыуправления обществом сверху донизу партийными ячейками, замкнутой системыпартийной «номенклатуры», назначавшейся на руководящие посты во всехключевых областях, и постоянного потока агитпропа, призванного регулироватьситуацию в стране в целом. Короче говоря, советское общество было тотальным,или тоталитарным обществом, где все организационно контролировалось вездесущейпартией-государством, его планом и его полицией. Конечно, такой абсолютныйконтроль на деле не осуществлялся никогда, даже в худшие сталинские годы. Темне менее, с самого начала партийной диктатуры системы постоянно стремилась кустановлению именно такого контроля, и подобный тотальный порядок повсеместноявлялся идеалом коммунизма. Иными словами, система имела свою сущность, логику,или, если угодно, «генетический код», который всегда в нейприсутствует и проявляется независимо от того, сколь сильно варьировалисьэмпирические и исторические случайности, определявшиеся условиями места ивремени25.
Но эта сущность, или логика коммунизма отнюдь не быластатичной в своих конкретных проявлениях. Система имела свою историю, свойжизненный путь с его началом, серединой и, как мы теперь знаем, концом. Хотя еегенетический код оставался неизменным, он раскрывал свой потенциал лишьпоэтапно, с течением времени. Степень же приближения системы к обладаниютотальным контролем над обществом зависела от конкретной исторической стадии,на которой она находилась в каждый данный момент.
Итак, западные критики тоталитарной модели не имеют абсолютноникаких оснований утверждать, что хотя советская система, возможно, и былатоталитарной при Сталине, она эволюционировала в обычный авторитаризм приБрежневе, поскольку уровни террора и партийно-государственного контроляуменьшились. Такое снижение, конечно, имело место, и для людей, вынужденныхжить в коммунистических странах, это изменение имело большое практическоезначение. И все же западные критики тоталитарной модели приняли этоколичественное изменение за качественное.
Сущность системы оставалась прежней, хотя ее мускулы и воляначали атрофироваться Все функциональные учреждения, от фабрики до школы,по-прежнему подчинялись партии-государству, и при таких обстоятельствах«институциональный плюрализм», как и раньше, ограничивалсянепосредственными, функциональными вопросами. В последние брежневские годы мыимели дело, по выражению А. Михника, с «тоталитаризмом с выбитымизубами», а отнюдь не с «нормальным» обществом, в созданиикоторого видели свою конечную цель восточно-европейские диссиденты. Этим ипредопределился резкий разрыв в Восточной Европе в 1989 г. и его несколькоменее радикальное повторение в СССР в 1991 г. Согласно «la these de la revolution» (теории революции), толькопосле этих прорывов стало возможно движение от реформированного коммунизма(сколь прогрессивным бы он ни был) к подлинному исходу из системы.
На этом необходимо настаивать, так как то, что должно бытьсамоочевидным в связи с концом коммунизма, иногда оспаривается в формепосмертного продолжения ревизионистской линии. Одним из последствий «la these de complot» (теории заговора) и преуменьшения значенияпрорыва в августе 1991 г. стала вера в то, что перестройка в действительностибыла переходом России к демократии. Утверждается, что Горбачев разрешилгласность, а также завел парламент и выборы, и что эти реформы стали возможнымиблагодаря прежним успехам советского режима в деле индустриализации,урбанизации и народного образования. Такая точка зрения явно ведет своюродословную от трудов М. Левина, чья концепция была суммирована в его«Феномене Горбачева» (1988 г.): несмотря на все общепризнанные ужасыкоммунистической истории, системой был создан потенциал самотрансформации. Иследовательно, переход России к демократии был не революционным, а эволюционнымпроцессом.
Хотя приводимые в качестве доказательств правомерности такихутверждений доавгустовские перемены в системе были достаточно реальны,полностью игнорируется тот факт, что базовые ее компоненты — партия, план,полицейские структуры и «Союз» — не были ими затронуты; они былиликвидированы в течение короткого трехмесячного промежутка после августа. Передтем, как Россия смогла пуститься на поиски демократии, должны были бытьразрушены все учреждения, которые делали коммунизм тем, что он собойпредставлял. Утверждение, что этот разгром на деле был эволюцией, в чем-топохоже на попытку доказать, что поскольку Людовик XVI создал Генеральные Штаты, то события 1789 г.знаменовали собой скорее эволюционный, чем революционный отход от абсолютизма.
СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ
Но российская революция 1991 г. означала нечто большее,нежели замену ряда институтов, хотя бы и базовых; в основе трансформации лежалоизменение определяющей черты жизни, т. е. отказ от Идеи Социализма. Дляпонимания значимости этого факта более полезен Аристотель, нежели вся наука обобществе «эпохи бихевиоризма» В аристотелевской «Политике» экономикаи государственное устройство рассматриваются как часть этики. Другими словами,этика определяет цель и решающие причины развития — то, что в функциональныхтерминах может быть названо сегодня системой ценностей общества, котораяоправдывает существование всех его институтов и делает возможной саму ихжизнедеятельность. И эта этическая цель должна быть превосходящей по отношениюк любому из ее частных проявлений.
Итак, сущность коммунистической системы и единство советскогоопыта определяются высшей целью — «построением социализма». И именнопотому, что западная наука об обществе в целом отказывалась восприниматьвсерьез эту идеологическую цель, советология потерпела столь жалкое поражение вее попытках понять предмет своих собственных исследований. Но что жеподразумевается в данном случае под обманчивым многоликим понятием«социализм»?
В основе своей оно состоит из двух элементов. Во-первых, внем присутствует этическая цель — высшее общественное благо, заключающееся вдемократическом равенстве всех людей. Во-вторых, подразумевается существованиепрограммы действий — поскольку неравенство в благосостоянии создает неравенствов условиях жизни, важным средством достижения демократического равенстваявляется отмена частной собственности. Так, действительно определялась сущностькоммунистической программы, как ее сформулировал Маркс в своем«Манифесте». Но если частная собственность отменена, то ее продукт — прибыль и средство реализации прибыли — рынок также должны уйти в прошлое.Таким образом, моральная цель, предусматривающая равенство людей, влечет засобой внедрение программы полного контроля государства над экономикой. В то жевремя считается, что этот скоординированный контроль является болеерациональным и потому более продуктивным, чем эгоистические мотивы получения прибылии «рыночная анархия». А сочетание демократической морали сплодотворной рациональностью, согласно чаяниям социалистов, сможет обеспечитьэтическое оправдание принуждения в интересах достижения таких, безусловно,благородных целей.
Когда же дело дошло до реализации этой программы, принуждениедействительно оказалось необходимым. Согласно марксистской теории, ожидалось,что логика истории, выраженная как в самом импульсе к демократизации общества,характерном для современности, так и в постоянном росте производительных сил,сама по себе обеспечит переход от капитализма к социализму. Однако на практикелогика истории не сработала подобным образом. Для «построениясоциализма» потребовалось использование особого политического инструмента-ленинской партии. Не «развитие» или модернизация, а стечение рядаобстоятельств идеологического и политического порядка дает ключ к пониманиюкоммунистической системы и причин ее превращения в тоталитарную структуру.
К НОВОЙ Т-МОДЕЛИ
Советский режим стартовал в Октябре 1917 г. захватом власти — актом, призванным насильственно направить ход истории в русло социалистическойреволюции.
Когда же в сумятице неотвратимо последовавшей Гражданскойвойны социалистический порядок не возник сам по себе, историю пришлосьподстегивать введением милитаризированной экономики «военногокоммунизма» и первыми попытками «планирования». Однако этиначинания превысили пределы того, что могло выдержать разоренное войнойобщество, и потому первая попытка построения социализма сменилась в 1921 г.временным отступлением к полурыночной, полукапиталистической экономике нэпа. Вэтом чередовании «социалистического наступления» и частичногоотступления к более нормальному обществу и содержится основной ритм советскогоэксперимента.
Этот ритм, однако, едва ли можно назвать равномерным, так какон делает резкий всплеск, достигая своей кульминации в период реального«построения социализма» в 1930-е гг. при Сталине. Когда в конце 20-хгг. минимальные уступки нормальности в рамках нэпа стали угрожать монопольнойвласти партии над страной, Сталин перешел к полной реализации первоначальнойпрограммы — отмене частной собственности и рынка в сельском хозяйстве и впромышленности, подчинению всей экономической жизни плану, а общества икультуры в целом — партии-государству и его полиции. Уже к началу 30-х годовсоветский социализм успешно уничтожил все самостоятельные силы в обществе иметодично атомизировал его. Именно в этой сталинской «революциисверху» коммунизм подошел по своим возможностям максимально близко квоплощению в жизнь идеального типа тоталитаризма. Несмотря на известныеоговорки, этого оказалось достаточно, чтобы создать дискомфорт для всех, ктожил при нем, и оставить вне подозрений законность приложения к нему понятия«тоталитаризм». Сталинский социализм совершенно очевидно превзошел инацизм, и фашизм как по тотальности контроля над обществом, так и попродолжительности пребывания у власти.
Без сомнения, все это действительно представляло собой«развитие», урбанизацию и все остальное, приписывавшееся советскойвласти теорией модернизации. Однако эта «модернизация» была подчиненаполитическим целям коммунизма. Поэтому она и оказалась бесплодной. В рамках«модернизации» могли имитироваться и умножаться по команде партиииндустриальные модели, заимствованные у Запада, но будучи командной структурой,она не обладала способностью усовершенствовать заимствованные и изобретать своисобственные модели. Это было нечто вроде грандиозного робота на службе«строительства социализма».
Именно это бесплодное, свойственное разве что роботу,качество советской системы стало причиной того, что после первоначальныхуспехов ее строительства в 1930-е гг. и победы во Второй мировой войне принаследниках Сталина начались стагнация и упадок режима. Поэтому после большого сталинскогопика базовый ритм колебаний от жесткого военизированного коммунизма к его«мягкой», реформированной разновидности и обратно возобновился. Этопроизошло, однако, уже на нисходящей фазе существования системы. На этой стадииследовавшие одна за другой попытки либерализации постепенно разлагали систему,тогда как казалось, что они ее совершенствуют. Но вместе с тем эти усилияпорождали иллюзии относительно способности коммунистической системысамореформироваться, что на время придало правдоподобие рассмотренным намивариантам ревизионистской критики тоталитарной модели.
Попытка либерализации была впервые сделана при Хрущеве. (Впериод его правления советология тоже впервые обратилась к ревизионизму.)Однако проведенная им десталинизация серьезно дестабилизировала систему, ипотому он был смещен. При Брежневе и Суслове советская система вернулась кмягкому, или рутинизированному, сталинизму, превратившись вкомандно-административную партократию без массового террора, но с новой«спокойной» идеологией. И эта стабильная и загнивающая советскаясистема настолько отличалась от своей великой и грозной предшественницы, чтосошла на Западе за авторитарный, с элементами плюрализма, режим, основанный натом, что получило несколько странное название «ассиметрично выгодногообщественного договора» между партией и народом. Но эта загнивающаясистема делала советскую сверхдержаву все менее конкурентоспособной намеждународной арене, и потому потребовалась еще одна попытка либерального,реформистского коммунизма создать новую этику, возродить энергию истимулировать нововведения. Таков был смысл горбачевской перестройки, гласностии демократизации.
В результате все, наработанное ревизионистской американскойсоветологией за 25 лет, было отдано Горбачеву в знак уважения: в нем виделивторое пришествие Бухарина, показатель зрелости современной советской системы,архитектора перехода от коммунизма к демократии. Но на сей раз реформакоммунизма зашла слишком далеко, чтобы можно было вернуться назад. Гласностьдала людям возможность сказать открыто, что система обернулась неудачей иобманом, в то время как демократизация дала возможность бросить вызов партийнойгегемонии. Поэтому когда аппарат предпринял в августе 1991 г. неизбежную длянего попытку повернуть реформу вспять, его действия позорно провалились, и всясистема рухнула в течение трех дней.
Таким образом, генетический код, заданный октябрьскимпереворотом 1917 г., наконец выработал свой потенциал до конца, что привело кгибели всего организма. Будь советская авантюра лишь делом «развития имодернизации», так бы не случилось. Но задача, которую она была призванарешить, называлась «построением социализма». Под последнимподразумевается комплексный, полный социализм, в смысле «некапитализм», или подавление частной собственности и рынка. Он имеет малообщего с половинчатой скандинавской разновидностью, сохраняющей рынок и частнуюсобственность и лишь облагающей их максимальными налогами, чтобы финансироватьгосударство сверхблагосостояния.
Но комплексный социализм в конечном счете абсолютнонеисполним и саморазрушителен, так как всеопределяющая программа«огосударствления» всей собственности не приводит к достижениюморальной цели — приходу демократического равенства. Напротив, в результатепоявляется тотальная тирания государства. Подчинение рынкакомандно-административному плану также не породило экономическую рациональностьи материальное изобилие. Снова случилось прямо противоположное: после начальнойфазы стремительного роста пришли стагнация, отсталость и повсеместно распространеннаябедность. Перед лицом таких фатальных внутренних противоречий система моглаудерживаться на своей восходящей фазе, не распадаясь только до тех пор, покасоциалистический миф еще пользовался доверием, т. е. пока его реализация ещебыла делом будущего. Однако как только социализм был построен, сами итогисделанного трансформировали этот миф в ложь. Такая трансформация произошла напике социалистического развития при Сталине в 1930-е гг., и начиная с этоговремени и до его смерти для сохранения «завоеваний» социализма былнеобходим узаконенный террор. Но такая система правления подрывала работоспособностьсамой системы, и поэтому преемники Сталина смягчили ее, чередуя реформы инепреклонность, что перевело систему в режим длительной нисходящей фазы. Такчто после Сталина стало лишь вопросом времени проявление внутреннихпротиворечий, коренившихся в невыполнимой задаче «построениясоциализма»; это привело к полной дискредитации системы, а отсюда и крезкому отказу от нее.
Короче говоря, нет такой вещи как социализм, но СоветскийСоюз его построил. Когда катастрофическая неконкурентоспособность«социализма» сделала этот парадокс очевидным, вся официальноутвержденная фантазия «реального социализма» исчезла полностью и безследа. «Сюрреальность» советской жизни внезапно прекратилась, иРоссия опять стала «нормальной» страной. Но теперь это страна,существующая среди обломков и глыб, оставшихся от ее бесплодного«развития». Именно в таких катастрофических условиях она должнаначинать свой переход к подлинной «современности», т. е. должна сновапревратить «рыбный суп» истощившегося социализма в плюралистическийрыночный «аквариум».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Теперь, когда мы имеем представление о том, каким образомсошла на нет динамика советской системы, нам следует повернуть вспять и вновьзаняться экономическими, социальными и историческими выкладками, зановооценивая каждый период советского эксперимента от Октября и нэпа до самойперестройки. Такой общий пересмотр необходим и для общественных наук в целом,потому что провал советологии, возможно, самого обширного комплексаисследований отдельной проблемы «эпохи бихевиоризма», является такжеи провалом общественных наук как таковых.
Эта попытка исправления — отнюдь не просто чистый академизм:заблуждения советологии имели самые серьезные практические последствия.Например, переоценка показателей советской экономики оказала очевидное влияниена оборонную политику Запада и, следовательно, — на наш бюджет и внутреннююполитику. Есть даже основания полагать, что Советы воспринимали оценки ЦРУнастолько серьезно, что сделали вывод о наличии у них больших ресурсов длямилитаризации, чем те, которыми в реальности располагала их экономика. На делеэто неправильное суждение могло стать одной из побочных причин, способствовавшихее гибели. Вкладом Запада в советскую политику, как мы знаем, стало то, чтотеоретик перестройки Александр Яковлев в бытность свою директором ИМЭМО-мозгового центра общественных наук — познакомил своих аналитиков с трудами Д.К. Гелбрейта о постиндустриальных обществах, В. Леонтьева — об экономическомросте и Д. Белла — о конце идеологии, представив их как доказательства того,что зрелое советское общество стало готовым к «конвергенции».Примером служит и судьба тезиса Лёвенталя о том, что коммунизм фактическиозначает развитие: следовавшие ему западногерманские социал-демократы в надеждепровести постепенные реформы в ГДР холили и лелеяли коммунистов ВосточнойГермании, что на деле привело просто к поддержке ими восточногерманскогорежима. Правившие в Западной Германии христианские демократы во многомразделяли иллюзии социалистов, в результате чего и те и другие оказалисьабсолютно не подготовленными к развалу Восточной Германии. Действуя в том жедухе весной 1991 г., ряд профессоров из Школы управления им. Кеннеди приГарвардском университете с благословения газеты «Нью-Йорк Тайме»,предоставившей в их распоряжение свою редакционную полосу, предложили своегорода «План Маршалла» -передачу примерно 30 млрд. долларов ежегодно втечение 5 лет (что было названо ими «Великой сделкой») советскомуправительству В. Павлова, которое готовилось тогда к августовскому путчу,призванному спасти систему.
Тем не менее, задачи по реформированию советологии гораздолегче осуществить, чем реформу самого Советского Союза. Теперь мы получилиполную возможность общения с российским обществом, а скоро будем иметь такой жедоступ и к жизненно важной информации о нем. Мы не должны более подразумеватьили фантазировать, что специфически советские формы и учреждения имеют самоценностьи будущее, которые нам следует уважать. Теперь мы имеем дело с чем-то вроде«просто еще одного общества», страной, если и не тождественнойЗападу, то имеющей родственный ген с другими урбанизированными индустриальнымиобществами. Некоторые наши, основанные на опыте Запада или третьего мира,модели и концептуальные схемы развития, модернизации, перехода к демократии ит. д. более или менее пригодны для трактовки ушедшей в прошлое советскойситуации. Но они пригодны для этого только при условии, что мы признаем, чтоэта былая ситуация по-прежнему находится в глазах аналитика как бы под чарамисоветского прошлого, опыта, который радикально и сюрреалистически отличается отнашего собственного мира. А для этого уникального опыта единственно правильнойявляется исторически корректная и динамичная тоталитарная модель. Избрав такуюперспективу как основу и фон исследований, наши общественно-научные методики,будь то в области экономики, политологии, науки, социологии или истории, смогутнаконец принести отдачу, пропорциональную усилиям, затраченным на ихразработку. Они несомненно смогут также помочь нашим коллегам на Востокеосуществить «возвращение в Европу», о котором они мечтали с началаперестройки.
Советология и исследования проблем коммунизма не должны разделитьсудьбу СССР и коммунизма, обреченных на забвение. Еще в течение несколькихдесятилетий будет сохраняться обширное и плодородное поле для постсоветских,посткоммунистических исследований региона, простирающегося от Карибского доКитайского морей, земель, где треть человечества на тот или иной срокстановилась объектом марксистско-ленинских фантазий. И этот губительный опытбудет предопределять отношения этих народов с остальным миром до тех пор, покаони, наконец, не интегрируются полностью в подлинно современный мир и не станутего частью.