Основные направления исследований российскогореволюционного терроризма в западной историографии
Интерес кроссийскому политическому терроризму на Западе был обусловлен волнойтеррористических актов, захлестнувших западное общество. Для Советского Союза,огражденного от ударов международного терроризма, проблемы историиэкстремистских организаций не являлись столь же актуальными. Поэтомуприменительно к практическим выводам в отношении современно терроризма, принекоторой отстраненности советских историков, работы западных исследователей попроблемам изучения российского политического экстремизма начала XX в.приобретают особый интерес. Многие концептуальные положения западных авторовоказались без существенной коррекции заимствованы отечественной историографиейв постсоветский период.
По оценке А. Гейфман,западная историография, так же, как и советская, обошла тему индивидуальногополитического террора в России начала XX в. молчанием. Ученые на Западе,утверждала американская исследовательница, смотрели на террористическую деятельностьэсеров и анархистов глазами большевиков. Впрочем, такого рода заявлениявыполняли, по-видимому, в большей степени роль анонсирования собственной«дебольшевизированной» монографии, нежели констатации реальнойисториографической ситуации.
Тема террора,хотя и опосредованного, была довольно широко представлена в работах,посвященных революции 1905-1907 гг.
Можно лисогласиться с мнением об игнорировании научной общественностью Запада темыроссийского терроризма, если она даже стала предметом диссертационногоисследования в Мичиганском университете США? Стоит отметить, что в то же времяв Советском Союзе защит диссертаций по проблемам террористического направленияв революционном движении начала XX в. не проводилось. Впрочем, авторазащищенной в 1976 г. диссертации американского историка Дж.Ф. Макдэниэла можноупрекнуть в смешении эпох, недостаточной обоснованности хронологических рамок.Единую террористическую линию он проводил от 1878 до 1938 г. Автора, по-видимому, ввели в заблуждение материалы советской печати о террористическихдиверсиях в СССР.
Особый смыслдля исследования деятельности российских революционных террористическихорганизаций имела дискуссия о датировке происхождения самого феноменатерроризма. У. Лакер представлял точку зрения, что терроризм эквивалентенлюбому политическому убийству, а потому возможно говорить о его существованииуже применительно к античной эпохе. Впрочем, оговаривался американскийисследователь, «концепция систематического террора и его использования вреволюционной стратегии впервые появилась между 1869 и 1881 годами в сочиненияхрусских революционеров». Нижняя из указанных хронологических границ совпадала споявлением «Катехизиса революционера» С.Г. Нечаева, верхняя — снародовольческими программными документами.
Итальянскийисторик М. Ферро относил возникновение терроризма к средним векам. Его генезисон связывал с специфической исламской традицией Хошашин XI — XII вв.
Возникновениефеномена терроризма Н. Нэймарк соотносил со временем перехода к«идеологическому обществу» нового времени. Терроризм, справедливо полагаламериканский историк, всегда идеологичен. Непосредственно его оформление вкачестве особого направления общественного движения Н. Нэймарк относил ковремени постнаполеоновской реставрации.
Особо широкоераспространение приобрела датировка генезиса терроризма периодом конца XIX-начала XX в.Активными приверженцами такого подхода выступали, в частности, 3. Ивиански и Р.Фредландер. В качестве парадигмы террористической борьбы определялосьзарождение элементов «информационного общества». Организация теракта всегдасориентирована на его информационное освещение, а соответственно на ту или инуюформу воздействия на общественное сознание. Изобретение телеграфа оцениваетсяважнейшим фактором в становлении террористических организаций. Естественнымпрактическим выводом из этой гипотезы для предотвращения террористическойдеятельности, до которого, впрочем, не договорились западные исследователи,является создание вакуума информации вокруг совершенного теракта. Посколькуданное логическое следствие бросает тень на сами принципы гражданскогооткрытого общества, концепция оказалась незавершенной. Но именно при последнейиз представленных датировок особо актуализировалась российская составляющаягенезиса терроризма.
Уже на стадииформирования терроризма 3. Ивиански выделяет в нем три основные направления,каждое из которых было представлено собственной идеологией и приемамиосуществления. Главными очагами распространения террористической борьбы,соотносящимися с предложенной автором типологией, стали: 1. Европа и США; 2.Россия; 3. Ирландия, Польша, Балканы, Индия. Первый тип терроризмаассоциировался с анархизмом, второй — с социальной революцией, третий — сдвижением за национальное освобождение. Таким образом, социально-революционноенаправление в терроризме имело, по интерпретации 3. Ивиански, российскоепроисхождение. Впрочем, оговаривался он, в начале XX в. в Российской Империиполучил распространение и терроризм двух других типов.Национально-освободительное направление террористической деятельности былохарактерно для окраин Российской Империи, в частности территории Польши,Армении и, в несколько меньшей степени, Финляндии.
В отличие отсоветской историографической традиции, западные историки не дифференцировалинародовольческий и неонароднический террор. Они рассматривали их как явления посуществу своему однопорядковые.
Наследниками«Народной воли» определяли революционных террористов начала XX в. Б. Адама, Ф. Вентури,А. фон Борке и др. Н. Нэймарк пытался даже доказать факт организационногопреемства между террористами народовольческой и эсеровской генераций. В своемисследовании он акцентировал внимание на идеологии и деятельноститеррористических групп периода правления Александра III. Находясь между двухволн революционного террора, этот период, как правило, оказывался внехронологических рамок соответствующих исследований. По мнению Н. Нэймарка, ксередине 1890-х годов начался процесс партийной консолидации различныхтеррористических групп революционного подполья.
Россия частоименовалась западными авторами «родиной террора», а «Народная воля» — первойтеррористической организацией. В действительности российский индивидуальныйполитический террор конца XIX-начала XX в.осуществлялся в контексте мирового террористического синдрома. Народовольцыотнюдь не являлись изобретателями террористической тактики, используемой темиили иными организациями едва ли не на всем протяжении политической истории.Афоризм о России как родине террора соотносится с устойчивой идиомой западнойисториографии об имманентном российском тоталитаризме. Проводилась мысль о том,что революционный терроризм как нецивилизованный метод разрешения политическихпротиворечий посредством насилия генетически связан с тоталитарными режимами.Россия, при такой интерпретации, несла ответственность перед мировымсообществом за заражение его вирусами террора.
Попыткадистанцироваться от тактических принципов «Народной воли» при утверждении, чтоне несколько бомб, не кружок конспираторов, а только политическая партия (подкоторой понималась социал-революционная партия народного права) сможетуничтожить самодержавие, осталась лишь декларацией о намерениях. Созданная вконечном итоге партия социалистов-революционеров придерживалась прежнейнародовольческой тактики индивидуального террора.
В западнойисториографии российского революционного терроризма доминировала теория «двухзол». Политическая трагедия России виделась в столкновении радикальных и авторитарныхпо своей сути сил — самодержавного режима и революционного подполья. Ни кодному из них западные историки симпатий не испытывали. Следствием имманентныхкачеств обеих сил и стало применение политического насилия в видегосударственного террора и революционного терроризма. Либерализм же оказалсяневостребованным российским обществом ввиду отсутствия гражданскогоправосознания и деноминации правового нигилизма.
Революционныйтерроризм, в оценках западных исследователей, коррелировался с правительственнымшовинизмом. Смерть К.Ф. Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, по мнению Л. Прайсмана,была расплатой за санкционирование ими еврейских погромов. После убийстваминистра внутренних дел лидеры эсеров подчеркивали: «Это за Кишинев!».
Хрестоматийнымв западной историографии стало мнение, что революционный терроризм в Россииявляется следствием бесправия и беззакония. На культорологический аспектроссийский террористической традиции обратил внимание Дж. Билингтон в книге схарактерным дихотомическим названием «Икона и топор». Терроризм рассматривалсяим как краеугольный компонент русской интеллигентской рефлексии.
Одной издискуссионных проблем стал вопрос об оправданности актуализации изученияистории российских террористических организаций начала XX в. применительно кконтексту международного терроризма современного мира. В этой дискуссиипреломлялась общая историографическая полемика об универсальности испецифичности в истории. Сторонником мнения о сущностной идентичноститеррористических актов в начале и конце XX столетия выступал американскийисторик Н. Нэймарк. «Как современники и свидетели террористических актов вовсех уголках мира, -писал исследователь, — мы можем оценить гипнотизирующеевоздействие терроризма на российское государство. Структура террористическихнападений, реакция публики и властей и типология поведения преступников не изменилисьсколь-нибудь существенно». Противоположной позиции придерживался У. Лакер,отстаивавший тезис о культурно-исторической поливариантности терроризма «Никогоне должен сдерживать тот факт, — пояснял он, — что не существует «общей научнойтеории» терроризма. Общая теория a priori невозможна,потому что у этого феномена чересчур много различных причин и проявлений».
Возможностьпроведения интенсивной исследовательской работы по изучению истории российскогореволюционного терроризма была обусловлена наличием в Европе и СШАсоответствующих архивных фондов. В Гуверовском институте в Стэнфорде базируютсяАрхив заграничной агентуры Департамента полиции и коллекции Б.И. Николаевского,в Международном институте социальной истории — архив ПСР. Так что висточниковедческом отношении труды отечественных и зарубежных историков моглибы дополнить друг друга.
На Западепреобладало психологическое объяснение генезиса террористической деятельности.Выдвигался тезис о том, что в террористы идут люди особого психологическоготипа, с повышенной раздражимостью и гипертрофированным самомнением. Втеррористических организациях, в частности в боевых группах российскихреволюционеров, обнаруживалось значительное число лиц с нарцистическими ипограничными отклонениями. Целью исследований терроризма в таком случаестановилось выявление патологий. Методология психосемантического анализаистории террористических организаций в конце 1980-начале 1990-х годов былазаимствована и отечественными исследователями.
Темасуицидальной парадигмы русского терроризма стала на Западе своеобразнымисториографическим клише. У. Лакер писал об особой «мистике смерти» втеррористической семиосфере. Э. Найт отмечала, что «склонность к самоубийствубыла частью менталитета террористов, поскольку террористический акт часто был иактом самоубийства». «Террор, — продолжала она, — становился их целью, ихспособом существования. Далекие политические и социальные цели отодвигались назадний план необходимостью участвовать в боевых акциях». В Гарвардскомуниверситете был даже подготовлен сборник трудов, посвященной проблемесамоубийств в русской революционной семиосфере. Э. Найт иллюстрируетсуицидальную патологию терроризма посредством реконструкции психическогосостояния и ценностных ориентации эсеровских террористок ЗинаидыКоноплянниковой, Марии Школьник, Евстилии Рогозниковой, Марии Селюк, ФрумыФрумкиной, Татьяны Леонтьевой, Софьи Хренковой и др. У всех них автор обнаруживаетсимптомы тяжелых психических недугов, сублимировавшихся в предрасположенность ксуициду. С точки зрения А. Мерари, суицидальные мотивы являются не русскойреволюционной спецификой, но универсальным феноменом при осмыслении природымеждународного терроризма. Террористы всех стран и народов не только былиготовы умереть, а страстно желали этого.
Эсерка Ф. Фрумкинапризнавалась: «Меня всегда привлекала мысль о совершении террористическогоакта. Я думала и думаю до сих пор только об этом, желала и желаю только этого.Я не могу себя контролировать». Когда руководство ПСР, усомнившись в еепсихологической устойчивости, запретило совершение терактов, она решиладействовать самостоятельно, придумывая вооруженные нападения, и даже пытаясь ихосуществить в тюремном заключении. Участница эсеровских заговоров по убийствуцаря и генерала Д.Ф. Трепова боевик Татьяна Леонтьева, несмотря на тяжестьобвинений, была вскоре после ареста выпущена под опеку родителей, посколькупроявляла «серьезные признаки душевной болезни». Родители же сочли необходимымотправить ее в психиатрическую лечебницу в Швейцарию. Но там она вступила вгруппу максималистов и в состоянии умопомрачения, приняв семидесятилетнегорантье из Парижа за министра внутренних дел П. Дурново, убивает еговыстрелом из браунинга.
К психиатруобращался культовый герой подпольной семиосферы, убийца Великого князя СергеяАлександровича Иван Каляев, ибо товарищи по партии высказывали серьезныесомнения по поводу его нормальности — в буквальном смысле этого слова. Несмотряна легенду большевиков, что Камо притворялся сумасшедшим, дабы избежатьосуждения, есть все основания считать его действительно душевнобольным.Постоянные избиения в детстве со стороны отчима привели к развитию психическихкомплексов. Даже среди экспроприаторов Камо отличался крайнейнеуравновешенностью и импульсивностью. Он и прежде являлся постоянным клиентомпсихиатрических клиник.
По словамисследовательницы Э. Найт, «склонность к самоубийству была частью менталитетатеррористов, поскольку террористический акт часто был и актом самоубийства».Террористы не только готовы были умереть, но и желали этого. Член Северноголетучего боевого отряда ПСР Евстиллия Рогозинникова отправлялась для совершенияубийства начальника Петербургского тюремного управления A.M.Максимовского, будучи обвешанной тринадцатью фунтами нитроглицерина вместе совзрывным устройством, что хватило бы для уничтожения всего здания. Застрелившаягенерала, но не успевшая использовать взрывчатку, на суде она казаласьсовершенно безумной и прерывала свое молчание лишь истерическим хохотом. Многиеиз экстремистов убивали себя, дабы не попасть в руки властей. Другие выражалиявную радость при вынесении ими судом смертного приговора. Убившая генерала Г. Минаэсеровская террористка Зинаида Конопляникова, по словам свидетеля казни, таксильно желала умереть, что шла на смерть, как на праздник.
Другаяамериканская исследовательница А. Шур утверждала, что движущими мотивамидеятельности российских террористок являлись умственные расстройства исуицидальная патология.
Такимобразом, угроза физической расправы с боевиками оказывается сама по себемалоэффективным приемом борьбы с ними. Террористы всегда готовы к такомуисходу, а зачастую и желают его. Испугает ли шахида электрический стул, если они сам приговорил себя к смерти. Угроза репрессий должна, по-видимому,подразумевать не самих террористов, а близких к ним лиц. Одно дело, когдабоевик распоряжается собственной жизнью, и совсем другое, когда обрекает насмерть своих родственников или товарищей. Самодержавие в XX в. с успехомсдерживало терроризм в колонизуемых азиатских регионах, широко используяпрактику заложничества. Но варварские методы не могли быть применены поотношению к собственной интеллигенции.
Революционноесознание являлось сублимацией психологических комплексов, а потому преодолетьего было возможно не полицейской методой подавления, к которой безуспешноприбегало правительство, а семиотическим воздействием на подсознательную сферу.Даже Вера Фигнер констатировала связь между революционным террором и слабойорганизацией нервной системы его адептов. Довольно значительноепредставительство в революционном подполье было лиц с половой аномалией. То,что известная во всероссийском масштабе террористка и глава банды Маруся Никифороваявлялась гермафродитом, не могло не сказаться на революционаризации еесознания. Обращает на себя внимание едва ли не преобладающее представительствов русском терроризме женщин, что объяснимо их большей склонностью кэкзальтации.
Трансформацияэкзальтированности подпольного человека в манию преследования иллюстрируетэпизод с эсеркой Марией Селюк, подготавливаемой к покушению на Плеве. Ожиданиемомента теракта привело ее к полной потере душевного равновесия. Боязньполицейской слежки переросла у нее в тяжелую форму паранойи, и она виделаагентов даже в детях на улице. В конце концов Селюк заперлась у себя вквартире, но, не выдержав самозаключения, впала в панику и сдалась полиции.Другой представитель подполья неизменно носил темные очки, объясняя это тем,что иначе «по выражению лица, могут угадать его революционные мысли». Причемследили за ним, как он считал, не рядовые шпионы, а лично СЮ. Витте и министрвнутренних дел П.Н. Дурново. Интересно, что в оценках окружающих его пореволюционному подполью он представлялся совершенно нормальным. Даже такогоопытного террориста, как Б.В. Савинков, после убийства губернатора, постояннопреследуют видения, что губернатор все еще жив. Его требуется убивать вновь ивновь, бесконечно пребывая в состоянии борьбы с самовосстанавливающейсясистемой. И оказавшиеся у власти бывшие подпольщики так и не смогли изжитьшпиономании, о чем свидетельствует их самоистребление в партийных чистках.
Многими изреволюционеров двигало тривиальное чувство мести, которое переносилось снепосредственного обидчика на целый класс или даже государство. О мотиве местиза брата при вступлении в революцию молодого Владимира Ульянова писалосьдовольно часто. Многие террористы — выходцы из еврейской среды — объясняли своеучастие в терроре местью за кишиневские погромы. «Я жажду мести, — писал одиниз эсеров. -Я готов на террор из личной мести. Я хочу убивать этих клопов,чтобы показать им их ничтожество и трусость. Если бы ты только знал, как онииздевались надо мной и как мое самолюбие страдало. Я против террора, но одногомерзавца я решил убить, и убью».
Террор приотсутствии квалифицированных реабилитационных средств являлсяпсихотерапевтическим механизмом преодоления комплекса неполноценности. Так, непроявившая себя, несмотря на все старания, в «мирной» революционной работеэсерка Лидия Езерская решает убить могилевского губернатора Клингенберга дляоправдания своего существования. Согласно мнению Э. Найт, причины, приведшиеизвестную эсерку Фруму Фрумкину к террористической деятельности, проистекали изкомплекса неполноценности и стремления самоутвердиться как личности.
У многихпредставителей революционного подполья проявлялись симптомы клептомании. Членыорганизации анархистов обвинялись не только в хищениях денег из партийнойкассы, но и персонально у своих соратников. Процветало мелкое воровство. Причемнезначительность украденного приводила к предположению о склонности кманиакальным недугам. Подобного рода революционеров эффективнее было бы лечить,нежели наказывать.
Другимпсихиатрическим мотивом революционного подполья являлась патологическаяжестокость. Радикально настроенные киевские железнодорожные рабочие бросалибывших своих товарищей, уличенных в провокаторстве, в баки с кипящей водой.Прибалтийские революционеры в 1905г. уродовали даже тела жертв и на трупахубитых ими российских военных вырезали ругательства. Повсеместно революционнымирадикалами апробировались изощренные пытки политических противников. В качествесимволического жеста у полицейских агентов вырезались языки. ПредставителиПольской социалистической партии по заранее разработанному плану отрезализаподозренному в провокаторстве товарищу нос и уши, после чего труп разрубилина куски и спрятали в сундук, где он и был найден властями. Стоит ли удивлятьсясадистской жестокости тех же людей в гражданскую войну и в период сталинскихрепрессий.
Пьянство,наркотики, разврат также входили в нормативную семиосферу контркультурыподполья. По воспоминаниям одного из революционеров, каторжная жизнь в Якутскесостояла из сплошного пьянства. Так, во время попойки пятнадцати радикалов,продолжавшейся весь день, один из ссыльных умер от алкогольного отравления.Когда же приехал врач, он увидел, что один из политических лежит без сознаниярядом с трупом, другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить ещестакан, а остальные продолжают возлияние. Удивительно то, что в российскихтюрьмах начала XX в. политические вели себя более экспрессивно, чем уголовники,и, как правило, побеждали тех в стычках. По разгулу пьяных дебошей и легкости всовершении убийств уголовники также оказались потеснены политическими.
Традиционныймеханизм тюремного заключения вел не к исправлению, а лишь к рецидиву.Пенитенциарная система царской России сохраняла у введенных в нее маргиналовизоляцию от внешнего мира и двухмерное, биполярное мышление. Поэтому в тюрьмахдинамика самоубийств еще более возрастала. Многие политические переводились измест заключения в психиатрические лечебницы. По признанию сокамерников, онибоялись спать в присутствии своих душевнобольных товарищей из опасения, что тевпадут ночью в буйство и набросятся с ножом на спящего соседа. Самоубийствосовершила, к примеру, член Боевой организации ПСР Софья Хренкова, несмотря нато, что являлась матерью троих детей. Даже характеризовавшийся железной волейГ.А. Гершуни, пытался во время заключения наложить на себя руки.
Несмотря напреобладание в западной историографии психолого-семантической интерпретациигенезиса терроризма, его объяснение через призму социологических факторов такженаходило много сторонников. Так, М. Перри определяла социальную базутеррористических организаций в России начала XX в. состоящей изнеадаптированных к условиям городской жизни рабочих масс. Вырванные изконтекста традиционного уклада, бывшие крестьяне с трудом переносили тяготыжизни в городах. По подсчетам М. Перри, не менее 50% организованных эсерамитеррористических актов было совершенно рабочими. В этом отношении российскийреволюционный терроризм начала XX в. принципиально отличался отинтеллигентского по своей социальной подоплеке терроризма народовольцев. Теорияо терроризме как реакции на процесс урбанизации нуждается в дальнейшейразработке.
Как всоветской, так и в зарубежной историографии утвердилось мнение о том, чтореволюционные террористические организации в России кооптировалисьпреимущественно из интеллигенции. Хотя М. Перри и продемонстрировала динамикуроста представительства рабочих среди боевиков, эти изменения, согласно ей, таки не привели к социальной трансформации. Особое внимание британский историк, всравнении с другими авторами, уделяла практике экспроприации. В этой связи неслучаен ее интерес к партии социалистов-революционеров максималистов. По мнениюМ. Перри, максималистский терроризм соответствовал умонастроениямлюмпенизированных слоев российского города периода урбанизации.
Практикафабричного терроризма, полагала английская исследовательница, превалировала умаксималистов над аграрным терроризмом.
Приотсутствии столь же определенно выраженной методологии классового анализа и соответствующегопонятийного инструментария, как в советской историографии, попытки западныхисследователей определить социальную базу революционного терроризма частоприводили к противоречиям. Так, Ф. Вентури связывал генезис терроризма в Россиис отсутствием опоры у революционных организаций в массах. Выдвигался общийприменительно к изучению истории террористических организаций подход, что«неспособность тех, кто принимает близко к сердцу участь бедняков или жертвдискриминации, заручиться поддержкой именно тех слов общества, которые в первуюочередь страдают от подобных обстоятельств, заставила многих радикалов в разныхчастях мира стать террористами». Вместе с тем ПСР, прославившаяся рядом громкихтерактов, традиционно определялась в западной историографии как самая массоваяиз политических партий предреволюционной России.
Катализаторамзарождения новой волны революционного терроризма Р. Роббинс определял голод иэпидемии 1891-1892 гг. Крестьяне с благодарностью воспринималиправительственную помощь, называя ее «царским пайком» и в то же время крайневраждебно относились к содействию со стороны образованного класса. Медицинскихработников, например, подозревали в намерении извести сельских жителей.Разочарование интеллигенции в перспективах организации массового революционногодвижения и привело, с точки зрения Р. Роббинса, к переориентации ее натеррористическую тактику. Однако вопреки мнению американского исследователя,когда к участию в революции были привлечены широкие народные массы, терроризмне только не прекратил своего существования, но получил дополнительные импульсыразвития.
Напротив,немецкий историк М. Хильдермайер полагал, что революционные террористыпользовались если не поддержкой, то сочувствием в различных слоях российскогообщества «Как правило, — писал он, — террористы добиваются наибольшего успеха,если им удается заручиться пусть небольшой практической, но зато широкойморальной поддержкой в уже нестабильном обществе». Следовательно, для развитиятерроризма в России имелась довольно широкая социальная база, а потомуобъяснять его генезис оторванностью от масс не вполне корректно.
Германскаяисториография российского революционного терроризма была представлена, главнымобразом, трудами М. Хилдермейера, специализировавшегося на изучении историиэсеровского движения. Согласно его мнению, эсеровский терроризм следуетрассматривать через призму характерных для социалистов-революционеров моральныхи этических соображений. «Эсеров, — писал немецкий историк, — отличали«примечательный иррационализм и почти псевдорелигиозное преклонение перед«героями-мстителями». Среди мотивов совершения терактов назвались отнюдь неполитические аргументы, а «ненависть», «дух самопожертвования», «чувствочести». Использование бомб утверждало существование у эсеров внутреннейдифференциации между террористами, на которых распространялась особая аура, и«гражданскими членами партии». Последние в восприятии боевиков являлись людьминизшего, по революционным меркам, сорта. Боевики с большим скепсисом относилиськ любой абстрактной теории, игнорировали межпартийные и внутрипартийные дебаты.Теоретизированию они противопоставляли «настоящее дело», под которымподразумевали исключительно терроризм.
Само созданиеБоевой организации М. Хилдермейер считал эсеровским изобретением. В «Народнойволе» одни и те же люди выступали в качестве как идеологов, так и террористов.Эсеры первыми привнесли в партийное структурирование принцип разделения труда,выделив из своего состава группу, единственной обязанностью которой являлась организацияполитических убийств.
Значительноевлияние на российскую историографию постсоветского периода оказали труды поистории революционного терроризма в России американской исследовательницы А. Гейфман.Целевой установкой своей работы она провозгласила «демифологизировать идеромантизировать русское революционное движение, самое революцию и ееучастников, которых столь облагородили и возвысили далеко не беспристрастныемемуаристы». Именно терроризм, с ее точки зрения, а не массовое движение игралглавную роль в революции 1905-1907 гг. и — шире — во всей политической историиначала XX в. При том, что в действительности ни одна крупная политическаяпартия, включая эсеровскую, не выдвигала террористическую тактику в качествеосновного направления деятельности, соотнося ее с более широкими формамиклассовой борьбы. Но А. Гейфман даже массовый террор большевистскогогосударства сводила к революционному терроризму начала века, объясняяпреемственностью от последнего все коллизии советской истории. «Советский режим,- утверждала она, был действительно наследником террористической патологии».Сталинизм, в ее интерпретации, преломлялся через личность «бывшего кавказскогобандита». Основой для такого рода выводов служило смешение автором природыполитического терроризма и государственного террора.
Всодержательном отношении А. Гейфман сосредоточилась на раскрытии феномена«изнанки» или «накипи» революции. Ею была представлена яркая картинаповсеместной ротации в террористические организации уголовников и психическинеуравновешенных лиц. Именно они составили костяк революционных сил. Такназываемое новое поколение русских экстремистов, пришедших на сменународовольческой генерации, характеризовалось ею необычайно низким идейнымуровнем и почти полным отсутствием политического сознания. «Изнанка революции»,в интерпретации А. Гейфман, оказывалась ее лицевой стороной.
«Многие актыэкспроприации, — констатировала А. Гейфман, — были далеко не бескровными,поскольку в провинции немногие эсеры действительно пытались сохранить жизнислучайных свидетелей. Особой же опасности подвергались лица, которых эсерысчитали эксплуататорами. В эту категорию экстремисты заносили не толькоземлевладельцев, владельцев магазинов и других собственников, но и тех, кто, небудучи сам зажиточным, оказывался препятствием на пути революционеров по долгуслужбы у богатых лиц и в полиции. Некоторые эсеры не щадили и бедняков, иногдадаже грабя и убивая крестьян. Более того, сбывались наихудшие опасениянекоторых лидеров ПСР: многие эсеровские боевики, развращенные частымприменением насилия и легкой наживой, и думать забыли о каких-либо идеалах ицелях партии и просто вели распутный образ жизни на деньги, конфискованныеякобы для дела революции».
Среди спектрароссийских оппозиционных партий, утверждала американская исследовательница, ненашлось ни одной антитеррористической. Социал-демократы, как большевистского,так и меньшевистского направления, осуждая терроризм в теории, активноприменяли террористическую тактику на практике. Теракты в исполнении эсдековимели в большей степени прагматическую направленность решения неотложных задачтекущего момента, нежели окутанные ореолом романтизма действия эсеровскихбоевиков. Даже кадеты, несмотря на все давление со стороны правительственныхкругов, категорически отказывались осудить революционный терроризм, тайносочувствуя боевикам.
Яркимпредставителем психологического направления в интерпретации природы терроризмаявляется А. Гейфман. Террорист в этом понимании есть не носитель какой-тосоциальной идеи, а персонаж, сублимирующий через теракты собственныепсихологические комплексы. Внутренняя мотивация «идейного» террористарепродуцируется А. Гейфман следующим образом: «Люди, обуреваемые жаждойразрушительной общественной деятельности, зачастую достаточно тонкокожи иуязвимы, чтобы ощущать грубость, грязь, пошлость, уродство и прочиенесовершенства окружающего их мира. Даже неисправимым оптимистам, не склонным кмеланхолии и унынию, но обладающим чувствительностью, свойственно видеть иужасаться порочности и глубоким нравственным (и эстетическим) изъянам во всем,что их окружает. И, пожалуй, особенно травмирует их то, что, вопреки дажесамому сильному желанию человека не соприкасаться с этими отвратительнымисторонами жизни, самое существование его в мире не только постоянно сталкиваетего с пороком, но как бы пропитывает им человека, не умеющего противостоятьдавлению извне. И вот такой человек, не злодей и не проходимец вовсе, анаоборот, личность с уязвленной душой, чутко реагирующей на соприкосновение слюбым видом уродства, приходит к отчаянной мысли о возможности искоренитьмировое зло за счет изменения внешних обстоятельств. В разные эпохи такиерассуждения поддерживались различными философскими идеями, как бы оформлявшимимировоззрение человека, уже одержимого жаждой общественной деятельности. И,вооружившись схемами, описывающими несовершенство миропорядка, равно как и путик его исправлению, такой человек начинает бороться с социально-политическими,экономическими, религиозными и прочими устоями, ломая их, чтобы изменить мир посвоему вкусу (самому благородному, естественно) и — для себя. Вместо того чтобыпризвать на помощь мудрость и, быть может, грустную иронию, дабы незаблуждаться (и не обольщаться) по поводу глубины и уникальности собственныхстраданий (и… достоинств), вместо того чтобы — как следствие развитиясамооценки и самоиронии — увидеть, наконец, рядом с собой ближнего, заметить судивлением, что ему (этому отдельному, живому, дышащему человеку, а неабстрактной народной массе) тоже больно и страшно, вместо того чтобы затем,не унижая его снисходительной жалостью и не самоутверждаясь за счет егостраданий, просто понять, почувствовать его боль, как если бы она была своя, и,понимая даже, что, может быть, выхода-то и нет и быть не может, разделить еготоску, — вместо всего этого революционер, обремененный жаждой спасти мир,забывает и себя, и своего ближнего ради уже неотделимой от него идеи».
Советскаяисториография много внимания уделяла борьбе большевиков по разоблачениюпсевдореволюционной сущности других оппозиционных партий. Западныеисследователи, по-видимому, под влиянием антибольшевистских выступленийпредставителей левого спектра российской эмиграции долго полагали, чтореволюционеры ненавидели друг друга так же, как ненавидели самодержавие. Современем тезис об абсолютном внутреннем расколе революционных сил сталпересматриваться. Появились многочисленные сведения о совместныхтеррористических операциях, организованных боевыми группами различныхсоциалистических партий. Большой интерес для понимания природы терроризмапредставляют межпартийные террористические объединения. В то время когдапартийные идеологи обличали друг друга, боевики объединялись. Следовательно,терроризм имел собственную идеологию и программу, отличную от партийного канона.Не случайно организатор большевистских боевых групп Л.Б. Красин резкокритиковал антиэсеровскую кампанию в «Искре», полагая, что она приноситзначительный вред на местах, где террористическая
деятельностьведется совместными усилиями эсдеков и эсеров. Н. Нэй-марк, вопрекисложившемуся стереотипу, утверждал, что взаимоотношения между радикаламиотличались идеологической гибкостью, терпимостью и взаимопомощью. В тактикеобъединения усилий на террористическом поприще он видел идущее от народников«наследие революционного движения». М. Мелансон полагал, что когда делодоходило до решительных действий, к каковым, прежде всего, и относилсятерроризм, представители левых партий забывали о былых разногласиях. Социалистыразличных партий и фракций, писал он, «неформально согласовывали свои действияи в критические моменты заключали официальные межпартийные соглашения».Вероятно, в такого рода объединениях не последнюю роль играли этические мотивы.Участие в терактах предполагало угрозу смерти для боевиков, а потому отказ отобъединенной террористической операции мог быть воспринят как проявлениетрусости.
Притабуизации в СССР темы участия большевиков в организации террористических актовособое значение приобретают разработки проблемы отношения социал-демократии ктерроризму в западной историографии. Впрочем, и среди западных историковсообщение об организованных социал-демократами террористических актах были нестоль уж часты. Так, Р. Вильяме, хотя и уделяет внимание большевистскойпрактике экспроприации, обходит молчанием участие большевиков в политическихубийствах. Дж.Л.Х. Кип лишь упоминает о феномене большевистского терроризма, нераскрывая его содержания. Г.Дж. Тобиас рассматривает официальную позицию Бундапо отношению к терроризму в период, предшествующий первой русской революции.Правда, практическое участие бундовцев в террористической деятельности осталосьза рамками его исследования. Бундовский терроризм до настоящего времениостается белым пятном в историографии революционного терроризма.
Непосредственнотеме эсдековского терроризма была посвящена докторская диссертация Дэвида АленаНьюэлла, защищенная в 1981 г. в Стэнфорде. Однако в ней автор главным образомисследовал терроризм через призму социал-демократической идеологии, а непрактическую деятельность эсдековских боевых организаций. Среди прочих доводов,используемых в пользу терроризма, Д.А. Ньюэлл указывал на рассмотрениесоциал-демократами терактов как средства самозащиты от полицейского произвола,без которых абсолютно ничем не сдерживаемое насилие со стороны самодержавногорежима перейдет все границы.
Террористическаяпрактика как большевиков, так и меньшевиков была представлена в наиболееразвернутом виде А. Гейфман. В отличие от Д.А. Ньюэлла, она доказывала фактическоерасхождение террористической деятельности эсдеков с антитеррористическимиидейными установками.
Западнаяисториография была свободна от традиционного для советской исторической наукилениноцентризма. Согласно Р. Вильямсу, «не Ленин, а Л.Б. Красин началразрабатывать большевистские планы создания вооруженных отрядов, способныхнаносить удары по российскому правительству в 1905». Именно усилиями ЛеонидаБорисовича Красина, в январе 1905 г. при Центральном Комитете была организована«Военно-техническая группа», функция которой заключалась в координациинелегальных действий партии, в том числе по покупке и изготовлению взрывныхустройств. Он сам, утверждал Р. Вильяме, участвовал в проектировании бомбы.
Согласногипотезе Р. Пайпса, первоначально Владимир Ульянов состоял в народовольческихкружках и с пиететом относился к революционной террористической практике.Утверждение М.И. Ульяновой о критике будущим вождем большевиков тактики,которую пытался реализовать старший брат народоволец (слова о «другом пути»),американский исследователь считает недостоверным. Со временем интеллектуальнаяэволюция привела В.И. Ульянова к социал-демократам, но определенные симпатии кнародовольческому терроризму, полагает Р. Пайпс, у него сохранились. Большевикиже, отвергая официально террористическую тактику, довольно часто к нейприбегали.
Наисследовании анархистского направления в русском терроризме специализировалсяП. Аврич. Особенно широкое распространение, по оценке исследователя, он получилв западных областях России (главным образом в Риге, Вильно, Варшаве).Анархистских боевиков, согласно интерпретации П. Аврича, отличала безмотивностьпри осуществлении терактов. По теории безмотивного терроризма, политическоеубийство не требовало какого бы то ни было обоснования. Принципы безмотивниковпредоставляли широкое поле деятельности для экстремистов всех мастей. Именноввиду специфической идеологи, писал П. Аврич, анархисты призывали своих адептовбросать бомбы в театры и рестораны, поскольку такие места были созданыспециально для увеселения буржуазии, и представители пролетариата их непосещали.
На изучениепроблем истории террористических организаций оказало влияние развитие тендернойисториографии. Одним из наиболее излюбленных сюжетов у западных авторов втематике российского революционного экстремизма стало участие втеррористической деятельности представительниц слабого пола. Согласностатистике Н. Нэймарка, женщины составляли почти треть в Боевой организацийэсеров и четверть по российским террористическим организациями в целом.
Феноменженского терроризма в России в контексте процесса эмансипации женщинрассматривала Э. Найт. При существовании многочисленных препон дляобразовательной, профессиональной и политической самореализации женщин терроризмкак раз являлся той нишей, в которой они ощущали свой равноправный статус.Дамоклов меч смерти уравнивал террористов-мужчин и террористок-женщин.
Особенно,отмечает Э. Найт, политический терроризм привлекал еврейских женщин. По ееподсчетам, они составляли 30% от женской части партиисоциалистов-революционеров. Еврейка находилась в гораздо большем семейномзакрепощении, чем русская женщина. Поэтому, полагала Э. Найт, уход еврейскойдевушки в террор являлся актом личного освобождения. Отвергалась одна изфундаментальных основ еврейской тендерной системы, предписывающей женщине рольматери семейства.
Современныйконтекст актуализации образа шахидки-смертницы заставляет скорректироватьнекоторые концептуальные положения, выдвинутые Э. Найт. Представительницыисламских террористических организаций менее всего ратуют за социальнуюэмансипацию женщин. Однако психологический мотив их самоутверждения посредствомучастия в терактах в патриархальной по своему характеру субкультурепредставляется очевидным.
Примерно 22%всех террористов-эсеров было в возрасте от 15 до 19 лет, а 45% — от 20 до 24лет. Возникали террористические организации школьников. Известны случаи, когдаученики школ и гимназий убивали реакционных учителей, взрывали портреты НиколаяII, совершали покушения на полицейских. Но власти не смогли посмотреть напроблему через призму подростковой психологии, а потому вместо социализацииучащихся, происходила их маргинализация.
Студенческаямолодежь выступала в качестве авангардной силы и в других революциях. Для того,чтобы в этом убедиться, достаточно обратить внимание на средний возраструководящего революционного звена. А.С. Изгоев ссылался в этом отношениина опыт революции младотурок. В современном мире находящееся на слуху исламскоедвижение «Талибан» даже этимологически восходит к наименованию студентов(талибы — учащиеся медресе). Поэтому сам феномен революции должен бытьисследован через призму молодежной девиантологии.
Для советскойисториографии терроризм как одно из проявлений классовой борьбы имел социальнуюприроду. Национальный фактор в генезисе террористических организацийнивелировался. Напротив, в западной историографии национальным мотивамреволюционного терроризма в России уделялось весьма пристальное внимание. Э. Найт,Н. Нэймарк, Л. Шапиро и др. подчеркивали непропорционально большоепредставительство в российских террористических организациях выходцев изеврейской среды. Указывалось, что побудительным мотивом вступления евреев наниву террористической деятельности являлись не только притеснения со сторонывластей, но и авторитарно-нормативный характер бытия замкнутых иудейских общин.По еврейским отпрыскам, примкнувшим к революционному движению, правоверныеродители-иудеи подчас соблюдали недельный траур — шиву, как по умершим.
Повышенноевнимание в западной историографии традиционно уделялось мотиву цареубийства вреволюционном терроризме. По мнению Дж.Ф. Макдэниэла, убийство монархарассматривалась террористами не только в политическом, но и в этническомаспекте. Кровь царя оправдывала, по их представлениям, все совершенные нареволюционной ниве преступления. Христианское учение об искуплении кровьюХриста людской греховности странным образом преломлялось в идее искупленияпосредством убийства помазанника Божьего. А. Гейфман даже утверждала, чтоцареубийство неизменно являлось центральным пунктом планов всех левыхрадикальных организаций. Оно продолжало представлять актуальность на всемпротяжении царствования Николая II.
Определеннаялепта была внесена западными историками в историографию киевского теракта 1сентября 1911 г. Р. Пайпс считал версию о причастности охранки к убийству П.А. Столыпинанесостоятельной. Премьер-министра и так ожидала скорая отставка, а потому еговрагам не было нужды прибегать к насилию. К тому же Д.Г. Богров мог бы выдатьна допросе своих сообщников. Однако сам факт распространения слухов о заговореохранки свидетельствовал, по оценке Р. Пайпса, о «ядоточивой семиосфере,царившей в Российской империи перед самой ее кончиной».
Долгие годыпугалом западного общества на уровне массового восприятия являлся Комитетгосударственной безопасности СССР. Поэтому особой популярностью среди западныхисториков, специализирующихся на изучении досоветского периода российскогопрошлого, пользовалась разработка темы об исторических предшественниках КГБ вимператорской России. Борьба охранных структур с террористическимиорганизациями служила узловым сюжетом исследовательской работы в данномнаправлении.
Провокаторствосреди эсеровских террористов стало предметом изучения израильскойисследовательницы Н. Шлейфман. Ею детальнейшим образом рассмотрены дела поразоблачению провокаторской деятельности Е.Ф. Азефа, Н.Ю. Татарова, А.А. Петроваи др. Основным мотивом азе-фовского поведения она считала лишь его финансовыесоображения. Сосредоточившись на выявлении механизмов манипуляции боевикамиЕ.Ф. Азефом, Н. Шлейфман оставляет в тени фигуры других лидеров БО.Исследовательница прибегает и к статистическим подсчетам, позволившим ейвыявить социальный состав террористов и определить масштабы внедрения в ихсреду провокаторов. Именно в боевые структуры революционного движения,неоднократно подчеркивала она, охранное отделение наиболее охотно внедрялосвоих агентов. И, конечно же, в работе Н. Шлейфман не обошлось безрассмотрения традиционной для западной историографии российского революционноготерроризма проблемы морального фактора в поведении терроризма и провокации.
Ряднетривиальных характеристик был предложен в западной историографии приреконструировании психологического образа видных террористов. Так, американскаяисследовательница А. Гейфман развенчивала романтический миф о создателеэсеровской Боевой организации Г.А. Гер-шуни. «Героический, почти мифическийобраз Гершуни, нарисованный эсерами (особенно после его смерти в 1908 году), — констатировала она, -требует пересмотра. В противоречии со своей репутациейвеликого знатока характеров Гершуни часто неудачно выбирал сторонников, которыеявно вздыхали с облегчением, освободившись от его чар, как только он уходил отних и не мог лично их контролировать. Даже Мельников, заместитель Гершуни вБоевой организации, оказался не готовым к самоотверженной жертве. Более того,Гершуни был, наконец, арестован в Киеве в мае 1903, года и ему грозил смертныйприговор, сам он был вполне согласен пожертвовать своим революционнымидеализмом перед лицом угрозы собственной жизни, несмотря на его прославленныесмелость и силу воли. В то время как предыдущие представители поколений русскихреволюционеров использовали суды для прославления революции, не одобряли тех,кто подавал прошения о помиловании в адрес царя, Гершуни, как и многие другиетеррористы нового типа, отчаянно отрицал свое причастие к каким бы то ни былополитическим убийствам, а потом послал Николаю II прошение о помиловании. Емуудалось добиться замены смертной казни пожизненной каторгой, но, согласноданным полиции, многие его соратники по партии считали такое поведениенедостойным и трусливым, и им было трудно спорить со своимисоциал-демократическими критиками, утверждавшими, что фигура Гершуни была дутойи его репутация незаслуженной».
А. Гейфманвнесла свою лепту и в развитие историографии азефов-ского дела. Она представиларедукционную, в контексте развития историографии терроризма, версию азефиады.Американский историк выступила с критикой концепции Б.И. Николаевского одвойной игре Е.Ф. Азефа. Исследовательница пыталась не вполне успешно доказать,что Е.Ф. Азеф на протяжении всей своей деятельности оставался преданным агентомДепартамента полиции и никогда не организовывал террористических актов. По еемнению, предоставляемая им информация подвергалась фальсификации егонепосредственными полицейскими начальниками.
Точка зренияА. Гейфман на обстоятельства азефского дела не получила широкогораспространения. В росссийской историографии аргументы А. Гейфман былиподвергнуты убедительной критике СВ. Тютюкиным.
Вокругбиографии Е.Ф. Азефа строится сюжетная канва монографии израильского историкаЛ.Г. Прайсмана «Террористы и революционеры, охранники и провокаторы». В своемисследовании автор ставит задачу отсечь шлейф демонизации, тянущийся висториографии за агентом царской охранки, представить его живым человеком, ссобственными пристрастиями и симпатиями. Согласно интерпретации Л.Г. Прайсмана,Е.Ф. Азеф являлся в значительно большей степени революционером, нежелиохранником. Его ответственность за убийство К.Ф. Плеве и великого князя СергеяАлександровича не вызывает у автора сомнений. Основным мотивом азефовской игрыим определяется чувство национального отмщения. Воспитанный в еврейской среде,Е.Ф. Азеф воспринимал все проявления антисемитизма в российском обществе какличную драму. Жертвами терактов руководимой им в основном становилисьчиновники, подозреваемые в причастности к погромным акциям.
Будучиевреем, Е.Ф. Азеф испытывал благожелательное отношение и уважение вреволюционной среде как представитель угнетенной национальности. В то же времяощущал на себе пренебрежение и даже насмешки в шовинистических охранных кругах.Замысел убийства К.Ф. Плеве и великого князя Сергея Александровича былобусловлен организацией обоими еврейских погромов. Сосед Е.Ф. Азефа по даче Я. Мазесвидетельствовал: «Я не сомневаюсь, что он обманул правительство, на котороеработал, только в том, что касается Сергея Александровича и Плеве. Это неслучайно. Это месть со стороны еврея по отношению к большим ненавистникамеврейского народа. Не зря говорили наши мудрецы: «Мир его праху. Еврей,даже согрешив, остается евреем»».
Безусловно,для израильского гражданина Л.Г. Прайсмана вопрос о национальных чувствахеврея-террориста представлял особый интерес. Но помимо субъективного аспектаисследования, историку удалось выявить универсальную этнофобскую парадигмуформирования террористического менталитета. Одним из важнейших факторов, определяющихсклонность к террористической деятельности, являются различного роданациональные комплексы, а потому путь предотвращения такого родапредрасположенности видится в модуляции механизмов этнотолерантности.
В контекстерассмотрения семиосферы русского революционного терроризма А. Келлисосредоточила внимание на ее преломление в романах Б.В. Савинкова. С точкизрения исследовательницы, они отражали реальный процесс деморализациидеятельности боевиков, фиксировали рубеж прихода новой генерации революционеров-циников.«Конь бледный», — писала А. Келли, — был откровенной демистификацией цельногогероя». «Этот роман, — продолжала она, — очерчивает возникновение нового типа,в котором моральная устойчивость превратилась в равнодушие к морали, — высокоспециализированного техника революции». Впрочем, выдвинутые А. Келли оценкибыли традиционны и для интерпретации савинковских произведений отечественнымиисториками.
Особоевнимание западных исследователей привлекал этический аспект в развитиетерроризма. По мнению У. Лакера, доминирующей тенденцией в истории мировоготеррористического движения стала дегуманизация насилия. «Если ранниетеррористические группы, — писал американский историк, — воздерживались отактов намеренной жестокости… с изменением характера терроризма, как левого,так и правого, гуманное поведение больше не является нормой… Политическийтеррорист наших дней… освободился от угрызений совести». Дегуманистическаятрансформация российского терроризма датировалась периодом революции 1905-1907гг. Если в начале революции преобладал каляевский тип рефлексирующеготеррориста, то менее чем за год он оказался вытеснен образомбоевика-экспроприатора.
Апробированнаяэкзистенциалистами модель Ф.М. Достоевского в интерпретации русского терроризмаоказала влияние и на западных историков. Психологическая драма террористовобнаруживалась в столкновении революционной этики и аморальности убийства. Урусских террористов «дух разрушения соседствовал с высоким моральнымсознанием», -писал О. Рэдки. Грех убийства, полагал он, ими искупалсяпосредством непременного ритуала самопожертвования.
В философииэкзистенциализма террористы-народовольцы и эсеры служили излюбленнымиперсонажами, иллюстрирующими правильность экзистенциалистской концепции.Философы экзистенциалистского направления определяли эсеров как русскихэкзистенциалистов.
«Разборчивыеубийцы» — так метко и точно названы русские революционеры-террористы в книгефранцузского экзистенционалиста А. Камю «Бунтующий человек». Книга увидела светв 1951 г. Сообразно со своими иррациональными воззрениями. А. Камю видел вэсеровском терроре попытку обретения онтологической свободы, бунт противобъективизации. В СССР роман обвинялся не больше и не меньше, как в пропагандетеррористических актов против советского руководства. Рассуждая о судьбе И.Каляева и его сподвижников, А. Камю писал: «С помощью бомбы и револьвера, атакже личного мужества, с которым эти юноши, жившие в мире всеобщего отрицания,шли на виселицу, они пытались преодолеть свои противоречия и обрестинедостающие им ценности. До них люди умирали во имя того, что знали, или того,во что верили. Теперь они стали жертвовать собой во имя чего-то неведомого, окотором было известно лишь одно: необходимо умереть, чтобы оно состоялось. Досих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. Азнакомясь с заявлениями смертников интересующего нас периода, поражаешься тому,что все они, как один, взывали к суду грядущих поколений. Лишенные высшихценностей, они смотрели на эти поколения как на свою последнюю опору. Ведьбудущее — единственная трансцендентальность для безбожников. Взрывая бомбы,они, разумеется, прежде всего, стремились расшатать и низвергнуть самодержавие.Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости,продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотелиосновать церковь, из лона которой явился бы новый Бог».
Весьмаперспективной представляется разработка лишь сформулированной в западной историографиипроблемы религиозных истоков русского революционного терроризма. Многие изтеррористов действительно являлись глубоко верующими людьми. Ряд яркихпредставителей революционного подполья пришли к терроризму через особоеистолкование христианского учения. Отмечалась ментальная изоморфностьтеррористических и религиозных организаций. Русских террористов, писал 3.Ивиански, характеризовал «дух религиозного Ордена». Он сравнивал Боевуюорганизацию эсеров с сектой, члены которой полагали, что, осуществляя теракты,несут некую сакральную миссию.
Еслисоветские историки классифицировали террористическую тактику как проявлениеиндивидуализма, то ряд западных авторов усматривали в терроризме отражениеколлективистской ментальности. В Боевой организации эсеров, утверждал В. Рейч,боевики идентифицировали себя с группой, растворяя собственную индивидуальностьв коллективном разуме.
Симптоматично,что советские историки даже не предпринимали попыток подсчитать количествожертв революционного терроризма. Масштабы крови, проливаемой в российскойистории, по-видимому, нивелировали в сознании трагедии терактов. Затостатистические расчеты численности пострадавших от терроризма в России активновелись в западной историографии. По данным А. Левина, начиная с октября 1905 г. в течение года было убито и ранено 3611 государственных чиновников. Согласно цифрам Л.И. Страховского,за 1906 г. было убито 738 чиновников и 645 частных лиц, ранено соответственно948 чиновников и 777 частных лиц. На 1907 г. цифры убитых составили не менее 1231 чиновника и 1768 частных лиц, раненых — 1284 и 1734. Добавив к расчетам А. Левинаи Л.И. Страховского статистику жертв за 1905 г., А Гейфман определяла численность пострадавших от революционных терактов за Первую русскую революцию какпревышающую рубеж в 9000 человек. Интересно, что ежедневное количество жертвтерактов к концу 1907 г. составляло 18 человек, соответствуя, таким образом,уровню 1905 г. Да и за период с января 1908 г. по середину мая 1910 г. динамика терроризма не изменилась принципиально, составив 19957 терактов и революционныхграбежей, в результате которых пострадало 7634 человека (убиты 732государственных чиновника и 3051 частных лиц, ранено 1022 государственныхчиновника и 2829 частных лиц). Таким образом, положение о спаде революции иторжестве реакции в соответствующий период оказывается не подтвержденостатистикой террористических актов. Общее же количество жертв революционноготерроризма составило, согласно А. Гейфман, цифру в 17000 человек.
Столь жевпечатляющими являлись масштабы революционного грабежа. Не в традицияхсоветской историографии было подсчитывать убытки от террористических актовкоммерческих структур. По приводимым А. Гейфман данным, на период с начала 1905 г. и до середины 1906 г. ущерб имперских банков от революционного терроризма превысил 1 миллионрублей. С октября 1905 г. за годичный срок революционеры совершили 1951 грабеж,из которых 940 представляли собой ограбление государственных и частныхфинансовых учреждений. Доходы экспроприаторов за соответствующий периодоцениваются исследовательницей в 7 миллионов рублей. «В прежнее время банкомназвалось хранилище денег», — давалось определение банка в анекдотическомНовейшем энциклопедическом словаре. Статистика экспроприации, как и покушенийна убийство по революционным мотивам, оставалась довольно высокой и в эпоху,традиционно определяемую как отступление революций. Только за две недели — с 15февраля по 1 марта 1908 г., утверждает А. Гейфман, в руки экспроприаторовпопало приблизительно 448000 рублей.
Естественно,не все концептуальные положения западной историографии в отношении российскогореволюционного терроризма следует признать в достаточной степени аргументированными.Так, Ф.Б. Рэндал в своей докторской диссертации, защищенной в Колумбийскомуниверситете, связывал террористический ореол партии социалистов-революционеровс фактом включения тактики терроризма в эсеровскую программу, от чего иныеполитические организации воздерживались. В действительности соответствующаяпопулярность эсеров определялась не программными документами, а резонансомтерактов против столпов реалии, таких как В.К. Плеве.
Более праваМ. Перри, писавшая, что «жертвы 1902-1904 годов были хорошо выбраны как символыгосударственных репрессий… Убийство Сипягина и Богдановича принеслиопределенную поддержку эсерам в массах».
Многиеконцептуальные положения, апробированные в западной историографии российскогореволюционного терроризма, были аккумулированы отечественными исследователями впостсоветский период.