Кузьмин А. Г. § 1. Политическая история Древней Руси в IX—XI вв.
События конца IX–X вв. на Руси в летописях изложены скупо и противоречиво, ибо в ее основе лежат различные первоисточники. Более того, ранние летописные свидетельства значительно отредактированы более поздними летописцами, причем эта редакция осуществлялась в интересах совершенно конкретных политических фигур из правящей династии. Поэтому для того, чтобы найти истину, необходимо использовать, анализировать разнообразные источники, помимо летописей, привлекать данные археологии, антропологии, сведения из фольклорных источников, а также и зарубежные источники, прежде всего, богемские хроники.
Во многом из-за путаницы в письменных источниках в отечественной исторической литературе также существуют разные точки зрения на события IX–XI вв., происходивших в Древней Руси. И, собственно, изучение этого периода русской истории и представляет собой анализ противоречивых свидетельств источников, а также осмысление важнейших дискуссионных вопросов, поднятых в историографии. Только в этом случае мы сможем представить более или менее точную картину исторических событий IX–XI вв.
Здесь мы встречаемся сразу же с несколькими проблемами, которые продолжают оставаться дискуссионными в отечественной историографии. Главная из них — взаимоотношения “Земли” и “Власти”, в русле которой существовали многие другие политические, социальные и экономические проблемы.
Противостояние “Земли” и “Власти” — следствие, прежде всего, разных истоков того и другого. “Земля” — это в основном славянское или славянизированное самоуправление, строившееся снизу вверх. “Власть” — структура, выстраивающаяся сверху вниз, и в значительной мере привнесенная “родом русским”, причем между разными видами “русов” были более или менее существенные различия. Иначе говоря, общественно-политический строй в Древней Руси определялся не только социальными, но этническими различиями различных племен, объединенных в одно государство, ведь каждое племя привносило собственные традиции, обычаи, собственный социальный уклад.
Проанализируем с этой точки зрения рассказ Повести временных лет об основании Древнерусского государства. Уже говорилось, что этот рассказ представляет собой позднейшее соединение различных сведений, зачастую противоречащих друг другу. Поэтому следует выявить противоречия в самих летописных свидетельствах, доставшихся нам от разных летописцев, чьи сочинения и были позднее объединены в Повести временных лет.
В этом отношении, колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором Повести временных лет был один летописец — Нестор, писавший, якобы, в начале XII века. Но дело в том, что даже Несторов-летописцев в истории древнерусской письменности было двое. Первый Нестор — это ученик киево-печерского игумена Стефана, писавший свои сочинения о Феодосии Печерском, о князьях-братьях Борисе и Глебе во Владимире Волынском. Второй — ростовский епископ Нестор, бывший до своего рукоположения пострижеником Киево-Печерского монастыря, и в 1156 году вернувшийся в Печерский монастырь. Как показывает сравнение летописного текста с известными нам произведениями обоих Несторов, ни первый, ни второй к Повести временных лет никакого отношения не имеют: ни их языка, ни их мировосприятия, ни их круга знаний в Повести временных лет нет.
Одно из самых больших противоречий летописи заключается в том, что правящий слой Древней Руси — те самые русы, или “род русский”, — воспринимаются как единый этнос. Затруднение представляет уже то, что русские летописи, в отличие от восточных источников, ничего не знают о “трех видах руси”. Но при этом в летописях встречается именование “русами” разных этнических групп: Норик, как родина славян и придунайских русов; варяги-русы из Прибалтики, и, наконец, просто “Русская земля”, как второе обозначение племени полян. Из этого следует, что несмотря на явную редакцию Повести временных лет позднейшими летописцами в чьих-то политических интересах, в ней все же сохраняются отголоски каких-то древних и разных версий происхождения русов. Лишним свидетельством тому можно считать тот факт, что IX–XII вв. даже в самой Древней Руси существовало, по крайней мере, четыре генеалогических предания, т.е. четыре версии происхождения “рода русского”, в которых называются разные “родоначальники”: от Кия, от Рюрика, от Игоря и, наконец, от Трояна в “Слове о полку Игореве”. За каждым из этих преданий стояли определенные политические и социальные силы и определенные интересы, эти версии противоборствовали между собой. И важно учитывать сам факт их сосуществования и противоборства. Как минимум, это поможет в беседах с летописцами и авторами древних сказаний, которые всегда отстаивают какую-то версию и при этом что-то недоговаривают. В этом случае может быть поставлен вопрос об источниках версий — и весьма противоречивых, — но не о действительных фактах, которые надо отыскивать с привлечением иных, внелетописных данных.
Скорее всего, записи в Повести временных лет, относящиеся к IX веку — это легенды. Даты, которые проставлены в летописи, появились позднее, и сегодня трудно определить, откуда взялись сами даты, ведь языческий мир время исчислял поколениями. Следы такого исчисления — поколениями — просматриваются в Повести временных лет, по крайней мере, до второй половины XI века. Сами же летописные даты, имеют, естественно, христианское происхождение и ведут летосчисление от момента Сотворения мира. Но при этом следует иметь в виду, что в православном христианском мире существовало несколько версий хронологии — космических эр, каждая из которых по-разному отсчитывала дату Сотворения мира: антиохийская эра — 5500 лет от Сотворения мира; старовизантийская эра — 5504 года от Сотворения мира; константинопольская эра — 5508 лет от Сотворения мира, болгарская эра — 5511. И, что важно, все эти космические эры мы находим в Повести временных лет, что является лишним доказательством “сводного” характера самой этой летописи — разными эрами пользовались разные летописцы.
Летописные даты IX века — результат каких-то расчетов, достоверность которых пока весьма сомнительна. Летописец, впервые вводивший хронологию в недатированные тексты Повести временных лет, ориентировался на византийскую хронологию. В его распоряжении были данные о числе лет правления князей (такой вид счисления сохранялся и в Византии наряду с “индиктным счетом” — 15-летние периоды, как его вариантом).
Скажем, первая дата 6360 год, под которой приводится первое упоминание неких русов в византийских хрониках, приуроченное к началу правления византийского императора Михаила. Эта дата вызвала многочисленные недоумения историков, ведь если брать константинопольскую эру, то в итоге получается 852 год. Но достоверно известно, что Михаил начал царствовать в 856 году. Но противоречие разрешается, если признать, что дата 6360 год сделана по старовизантийской (а не по константинопольской) эре и в пересчете на нынешнее летосчисление от Рождества Христова дает нам 856 год.
Но в 856 году Киевской Руси еще не существовало, следовательно, византийские источники писали не о днепровских, а о каких-то других русах. Скорее всего, поход на Византию в 856 году совершили причерноморские русы, этническая природа которых далеко не определена. Это те русы, которые вскоре приняли христианство, а митрополия причерноморских русов будет намного старше киевской митрополии.
Под 6374 (866) годом Повесть временных лет сообщает о походе на Византию киевских князей Дира и Аскольда. Как было установлено, сведения об этом походе не находят подтверждения в византийских источниках и сама дата похода тоже может быть результатом легенд и позднейших хронологических расчетов. Вообще, сведения о походе Аскольда и Дира попали в летопись довольно поздно и заимствованы из Хроники Георгия Амартола, причем имена русских князей отсутствуют в оригинале и появляются только в древнерусском переводе хроники. В принципе, на этом основании, принято считать, что никакого похода киевских русов на Византию в 866 году не было. Но привлечение внелетописных источников представляет интересную картину. Дир — имя иллирийское, означающее “крепкий”, “твердый”. Оно и до сих пор сохраняется у кельтов (читается теперь на английских манер как “Дайри”). Аскольд — тоже типичное кельтское имя, где компонент “олд” (“олл”) означает “великий”. Таким образом, Дир и Аскольд могли быть представителями какой-то из ветвей руси. Но попасть в Византию они могли не с севера, а с запада — из Подунавья, откуда в конце V века гуны и руги возвращались на Днепр после развала Гуннской державы, а в IX — X вв. из Подунавья будет несколько выселений и переселений, в том числе и в Поднеровье (эти миграции пока еще мало изучены и исторически, и археологически).
В рассказе о призвании варягов в летописи явно искусственно увязываются в одну династию Рюрик и Игорь. Рюрик с братьями шел из племени ободритов, память о чем держалась даже в XIX веке. Игорь-Ингер явно шел из “Русии-тюрк”, то есть из Аланской Руси (уже славянизированной), которая располагалась в западных пределах Эстонии — на острове Сааремаа и в провинциях Роталия-Вик. А Олег, по летописи, оказался вообще безродным. Но, как уже говорилось в предыдущей главе, Олег, видимо, был тоже выходцем из Аланской Руси. Кстати, богемские хроники знают его сына — тоже Олега, возглавившего в какое-то время Моравское королевство.
Впрочем, и в связи с утверждением в Киеве Олега возникает много еще неразрешенных вопросов. Само имя “Олег”, судя по всему, легендарное, причем, видимо, “Олегов” было несколько. Например, разные источники сообщают о том, после смерти Олег был похоронен в разных местах и указывают разные могилы Олега: в Киеве, в Ладоге, где-то “за морем”. Причем северные могилы “Олегов” явно противоречат киевским и заставляют предполагать, что на севере это имя звучало звонче, чем на юге. А следует из этого только одно: разные Олеги послужили источниками легенды о князе Олеге Вещем, и само это имя на Волго-Балтийском пути было популярно.
882 год. Под этой датой в летописи фиксируется приход Олега в Киев. Кстати, происхождение самой даты непонятно, возможно она тоже является результатом расчетов позднейших летописцев. Еще одна проблема — почему Олег именно Киев объявил центром Русской земли? Какую “Русскую землю” подразумевал Олег? Если вспомнить сведения восточных авторов о трех видах “руси”, то тогда можно сделать предположение — князь Олег поставил задачу собирания всех “Русий” в нечто единое. Таким образом, именно князь Олег, судя по всему, объединил под своей рукой разные этнические группы руси и, собственно, положил основание тому социально-политическому образованию, которое в Повести временных лет получило название “род русский”.
В 882 году Олег пришел в Киев с варягами, чудью, словенами, весью, мерью, кривичами. По дороге в Киев Олег завоевывает Смоленск и сажает там своих посадников (правда, позднее Смоленск будет оставаться за пределами Киевской Руси вплоть до 2-ой половины XI века, как и кривичи в целом). В данном случае, перечислены те же племена, что “приглашали” Рюрика: два славянских и три угро-финских. Археологически такой межэтнический союз подтверждается. Видимо, это те племена, которые изначально были связаны с варягами и располагались на Волго-Балтийском пути. Здесь необходимо вновь привлечь сообщения восточных авторов, отметивших, что народы севера говорят по-славянски, потому что с ними смешались. А под “севером” восточные авторы разумели именно Волго-Балтийский путь, на который, судя, в том числе, и по нумизматическим данным, славяне (балтийские) вышли первыми.
Таким образом, именно князь Олег, судя по всему, объединил под своей рукой разные этнические группы руси и, собственно, положил основание тому социально-политическому образованию, которое в Повести временных лет получило название “род русский”.
В 884 и 885 гг. Олег возлагает дань на славянские племена северян и радимичей, которые до того платили дань хазарам. Причем пограничных с хазарами северян Олег, по сути, освобождает от дани, возлагая на них дань “легку”. Вообще это обращение Олега к радимичам и северянам очень знаменательно. Возможно, оно является отголоском давнего конфликта между “Росским каганатом”, наследником которого была Аланская Русь в Прибалтике, и хазарами. Возложение на северян “легкой” дани заставляет думать, что собирание Олегом земель под властью “рода русского” в конце IX века — это ответ на события 30-х годов IX столетия, когда “Росский каганат” был разгромлен хазарами в союзе с венграми. Видимо, Олег стремился вернуться в исторически принадлежащий Аланской Руси регион. Во всяком случае, утверждение Олега и Игоря в Причерноморье раньше, чем в Приднепровье — факт весьма значимый.
Под 907 годом летопись сообщает о походе Олега на Византию. Этот летописный рассказ увлекает многих историков масштабом операции Олега, собравшего под свои знамена все славянские племена, варягов, а также чудь и мерю. Но именно этот масштаб вызывает сомнение — уж слишком он фантастичен. Причем летописная статья под 907 годом противоречит другим летописным свидетельствам.
Так, летописец, который был составителем этнографического введения “Повести временных лет”, писавший не ранее конца X — начала XI вв., в число входящих в состав Руси включал лишь семь славянских племен. Ни вятичи, ни радимичи, ни дулебы, ни тиверцы, упоминаемые в статье 907 года, по убеждению этого летописца в состав Руси не входили. А этот летописец знал многое — осведомленность его проявлялась уже в том, что в качестве “данников Руси” он перечислил все прибалтийские племена и племена по Волго-Балтийскому пути. Еще одно противоречие статьи под 907 годом — сообщение о том, что Византия должна была платить дани ряду русских городов, по которым сидели “велиции князи, под Олгом суще”. В 907 году Олег не мог заставить византийцев платить дани этим городам, потому что не было еще многих городов, в частности, Переяславля (основан в 993 году). Полоцк, скорее всего, находился под властью другой варяжской династии, последний из которой Рогволод погибнет в 978 году от рук князя Владимира святославича, оскорбленного отказом дочери полоцкого князя Рогнеды выйти за него замуж. Не было в начале IX века в Древней Руси и “великих князей”: этот титул появится значительно позднее. И сам фантастический рассказ о походе Олега в 907 году позднее “редактировал” христианский автор, знакомый с византийской литературой — описание зверств, чинимых дикими русами, взято из византийской литературы. То же самое описание зверств русов воспроизведено и в рассказе о походе Игоря на Византию в 941 году и взято оно опять-таки из византийской литературы. Видимо, в обоих случаях летописец использовал один и тот же источник, причем элементы былинного восторга в рассказе перемешаны с жестким христианским осуждением.
Еще одно свидетельство поздней вставки летописной статьи 907 года — имена дружинников Олега: Вельмуд, Карл, Фарлоф, Рулав и Стемид. Чуть позднее эти же имена повторяются в статье под 911 годом, но два из них — в более правильной огласовке: Вельмуд вместо правильного Веремуд — имени, известном с эпохи Великого переселения народов; Карл вместо Карлы — имени и топонимов, встречающихся на побережье Северного моря. Следовательно, искажение имен в статье под 907 годом лишь свидетельство позднего происхождения этого пересказа подлинного договора, приведенного под 911 годом. Подобных повторов в “Повести временных лет” несколько, и связаны они с соединением летописных записей, сделанных по разным космическим эрам (в частности, статья под 907 годом рассчитывалась по эре, на 4 года расходившейся с константинопольской).
Попутно заметим еще один важный факт: договоры Олега и Игоря с Византией, в которых приведены имена дружинников, говорят о славяноязычии княжеских дружин, но имена послов свидетельствуют о сохранении и исконных языков дружинников, обычно набираемых из “охочих” людей разных стран и народов. Эти имена в большинстве именно так и звучали в европейских (континентальных) именословах и могут быть объяснены, главным образом, из кельтских, иллирийских, иранских, фризских и финских языков.
Для прояснения событий, связанных с походом Олега в 907 году, необходимо привлечение материалов Новгородской Первой летописи, в которой есть и буквальные совпадения со статьей 907 года, а именно одна из версий о дани, полученной Олегом с греков. Но Новгородская летопись отказывает Олегу в княжеском достоинстве, представляя его лишь воеводой Игоря. Думается, в основе рассказа Новгородской летописи лежит варяжское сказание, изначально недатированное. Кроме того, летописец явно стремился указать на родственные связи Игоря с Рюриком, а потому надо было “устранить” реального князя Олега, которого с Рюриком никак невозможно было соединить. В Новгородской же летописи приводятся и версии о могиле Олега в Ладоге, и о его намерении уйти за море, где его якобы и “уклюнула” змея. --PAGE_BREAK--
Но интересно, что события, связанные с походом Олега, перенесены в 20-е годы. В этой летописи указан 6430 год от “сотворения мира”, что по константинопольской эре должно соответствовать 922-му, по болгарской — 919-му, по старовизантийской, или подобной, распространенной где-то на западе Руси — 926-му.
Таким образом, можно прийти к выводу, что статья под 907 годом появилась в летописи очень поздно и сложилась, возможно, в результате даже нескольких редактирований только в XII веке.
Время после Олега — 2-ая четверть Х века — вообще совершенно запутана в летописях: версии Новгородской Первой летописи и Повести временных лет абсолютно не совпадают. И свидетельствует это о том, что обе версии недостоверны. Но путаница новгородских летописцев в данных об Олеге и датировках событий, возможно, имеет и определенное указание на другого Олега, конфликт с которым у Игоря разразился, по сведениям богемских хроник, где-то в 20-30-е годы IX века, после смерти Олега Вещего. Характерно, что этот конфликт не нашел никакого отражения в русских летописях. Думается, что причиной послужило желание какого-то летописца представить именно Игоря родоначальником династии. Именно поэтому новгородские летописцы называют Олега Вещего всего лишь воеводой Игоря и лишают Олега княжеского достоинства.
Но материал, извлеченный из богемских хроник в конце XVIII века Христианом Фризе, раскрывают суть этой усобицы. Согласно рассказу Х. Фризе, Олег Вещий был князем и имел сына — Олега Олеговича. Игорь же был племянником Олега Вещего. После смерти Олега Вещего между двоюродными братьями разразилась борьба за княжеский стол, в результате которой Игорь изгнал Олега Олеговича из Руси. Олег бежал в Моравию, которая в это время вела трудную борьбу с вторгшимися в области Среднего Подунавья венграми. Олег отличился в этой борьбе и был избран королем Моравии. У Х. Фризе в этой связи обозначен 940 год, но хронология у него (как и в некоторых богемских хрониках) идет впереди дат нашей летописи на пять лет и, следовательно, дата соответствовала бы 935 году наших летописей.
В Моравии Олег принял христианство (христианское его имя, согласно богемским хроникам, Александр, но с ним же в ряде случаев ассоциируется и имя “Илья Русский”, возможно, переозвучение неизвестного в Западной Европе имени “Олег”). Олег помирился с Игорем, попытался объединить силы Моравии, Руси и Польши ради отражения натиска венгров. Но из Руси пришло сообщение о гибели Игоря, и союз так и не состоялся. После ряда лет борьбы с переменным успехом Олег потерпел поражение и вернулся на Русь, где был воеводой у Ольги. Здесь он и умер. У Фризе указан 967 год, по хронологии нашей летописи, видимо, должен значиться 962 год.
Важно, что сведения богемских хроник подтверждаются археологически — именно во 2-ой четверти IX века отмечается волна миграции славянизированного населения, в том числе и русов, из Моравии в Приднепровье. И характерно, что это вновь пришедшее к Днепру население, или, хотя бы часть его, уже были христианами (у них наблюдается христианский обряд погребения). Видимо, именно с этой волной вернулся в Киев и Олег Олегович. Кстати, дополнительным подтверждением верности сведений богемских хроник может служить тот факт, что в Киеве же будет известна не одна, а две могилы Олегов, расположенные в разных частях города.
После конфликта с двоюродным братом, Игорь утвердился в Киеве в качестве князя. В тот период относительное единство разных земель-княжений поддерживалось практически только личностью киевского правителя. Олег Вещий, судя по преданиям, пользовался почтением и на севере Руси, и в Поднепровье, и в определенной степени в Причерноморье. Игорь же растерял большую часть территориальных и властных завоеваний предшественника. Поход Игоря на Византию в 941 и договор 944 года свидетельствуют о его внешнеполитических неудачах. Поход на древлян в 945 году и гибель самого князя в этом походе свидетельствуют о том, что и внутри собственного государства Игорь не мог сохранять свою власть. В результате, на севере он практически не оставил следа, и на юге его амбиции разбивались о жесткое противодействие не только империй с богатыми дипломатическими и военными традициями — Византии и Хазарии, но и традиционно мирными славянскими княжествами, сохранявшими свои системы управления и своих выборных князей.
Княгиня Ольга попыталась как-то упорядочить отношения Киева с племенами, платившими дань, установив погосты для сбора дани, оставаясь, фактически, регентом при малолетнем сыне Святославе.
Сам Святослав успешно воевал и с традиционными обидчиками Русской земли, и с теми землями-княжениями, которые держались своих многовековых традиций. Но он так и остался отважным и умелым полководцем, рожденным для походов, и практически бесполезным для упорядочения государственных дел на территориях, по которым, почти не встречая сопротивления, прошли его дружины. Впрочем, Святослав и не собирался оставаться в Киеве (не исключено, что и сами киевляне не слишком жаловали Святослава), стремясь перенести центр предполагаемого нового государства в Переяславец Дунайский. Но там ему не позволил укрепиться могучий и коварный сосед: Византия. В 970 году перед своим походом в Болгарию Святослав разделил Русь между сыновьями: Ярополку достался Киев, Олегу — Древлянская земля, а Владимиру — Новгород. Этот раздел изначально не сулил государству никакой устойчивости. Фактически возникли три княжества во главе с тремя сыновьями Святослава: поляне, древляне и Новгород. Но при властолюбивом воеводе Свенельде, который и при Игоре, и при Святославе играл значительную роль в жизни Руси, сыновья Святослава вообще не могли иметь самостоятельного значения. Однако интересы самого Свенельда, судя по всему, были далеки от государственных, он озабочен своими делами и своей дружины. Во всяком случае, именно местью Свенельда за сына Люта, убитого Олегом Древлянским, летопись объясняет начало усобиц между сыновьями Святослава в 977 году: Ярополк пошел войной на брата Олега и в этой войне Олег погиб. Испугавшийся Владимир бежал из Новгорода, который заняли посадники Ярополка. Однако в 978 году Владимир с нанятым войском из варягов вернул себе Новгород, а затем пошел войной на Ярополка. Победив в войне, Владимир убил Ярополка, обманным путем заманив его к себе (собственно, Ярополка убили два варяга). После этого, Владимир взял силой себе в жены вдову Ярополка, которая в то время уже была беременна.
В целом же, Х век не знал еще и какой-либо закономерной системы наследования власти: побеждал сильнейший или наиболее удачливый. Да и отношения между “Землей” и “Властью”, и внутри правящего слоя не были упорядочены. Не случайно в 978 году наемных варягов Владимиру было достаточно, чтобы утвердиться в Киеве.
В Повести временных лет сохранились довольно подробные сведения о начальном периоде княжения Владимира Святославича и, особенно, о процессе введения на Руси христианства (проблема Крещения Руси будет подробно рассмотрена в следующей главе). Но летописные свидетельства о Владимире вновь противоречивы — они явно редактировались позднее, во второй половине XI века, когда стал утверждаться культ Владимира как святого.
К примеру, в изначальном тексте, видимо, присутствовала весьма нелестная характеристика Владимира: он представлен убийцей брата Ярополка, законного преемника Святослава, у Владимира три гарема с общим числом в 800 наложниц, ему приписывается растление девиц и чужих жен. И даже рассказ о крещении Руси при Владимире носит следы первоначально иронического текста. Но есть и явные следы редакции — наличие одновременной положительной характеристики князя.
Владимир очень рано начал искать не просто силовые, а и идеологические обручи, которые скрепили бы рыхлое и неустойчивое объединение разноязычных племен. Таковой является его языческая реформа, как бы не толковать ее содержание. Привнесенное Владимиром с варягами язычество — по характеру изображений — пришло с южного берега Балтики. Заимствованные в варяжском “заморье” изображения разных божеств, предполагали разные функции и должны были удовлетворить религиозные потребности разных племен. Загадкой остается, пожалуй, лишь исключение из пантеона популярного божества Велеса — покровителя купцов, поэтов, путешественников, вроде римского Меркурия, бога “скота”, то есть денег и богатства (лишь много позднее понятие “скот” распространится на некоторые виды домашних животных, которые были заменой серебра, как куница, бела-горностай и белка).
Но вместе с реформой языческой религии на Русь впервые пришли и человеческие жертвоприношения (983 год). Христианская община, обосновавшаяся в Киеве при Игоре, похоже, подвергалась гонениям. Причиной этого, видимо, стали события, произошедшие далеко от Киевской Руси. В 983 году на славянском Балтийском Поморье произошло крупное восстание под языческими лозунгами, резко направленное против насаждавшегося немецкими феодалами христианства. Гонениям подвергались и славяне, перешедшие в христианство, и христианство на Поморье надолго окажется под фактическим запретом. С этим восстанием связано и обострение отношений между языческой и христианской общинами в Киеве. Именно в этом году в жертву языческим богам были принесены варяги-христиане — сын и защищавший его отец. На Руси это было первое человеческое жертвоприношение, и мученики позднее были причислены к лику святых.
Обострение отношений между двумя общинами (языческой и христианской), непопулярность в Киеве извне привнесенных языческих богов, побудили Владимира искать иную веру, которая смогла бы смягчить внутренний разлад. Таковой и стало христианство, отличавшееся на Руси большой терпимостью к язычеству, вплоть до усвоения многих языческих праздников. На сей раз в Киеве определенная консолидация была достигнута. Способствовали этому и попытки сближения городского управления с собственно княжеско-дружинным. Но каждая земля продолжала жить своей жизнью, а направлявшиеся по княжествам сыновья Владимира либо входили в конфликты с местным самоуправлением, либо, пытаясь опереться на него и взаимодействовать с ним, вступали в конфликты с Киевом и княжившим там отцом.
Заключительная статья о княжении Владимира (под 996 годом) составлена явно позднее, а потому отражает не столько истинное положение вещей, сколько взгляды летописца. Легенда о замене деревянных ложек в гриднице князя серебряными может быть напоминает о каком-то недовольстве дружины и старейшин, которые “егда же подопьяхуться, начьняхуть роптати на князь”. Владимир уступил дружинникам: “яко сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец мой доискася дружины и сребра”. Судьба и деда Игоря и отца Святослава была печальна. Святославу можно записать в актив сокрушение паразитарного образования — Хазарского каганата, но в государственном строительстве он не сделал ничего. Явно больше вреда Киеву нанесло и правление Игоря, поскольку было утеряно ранее приобретенное Олегом. Но в данном случае интересно то, что Владимир или летописец от его имени не говорит о прадеде Владимира, о том, кем был отец Игоря.
Под тем же 996 годом Повесть временных лет рассказывает о принципах управления при Владимире. Князь советовался об устройстве земли и о войнах, прежде всего со своей дружиной. Упомянут некий “Устав земленой”, видимо, свод правовых норм, не сохранившийся до нашего времени. Скорее всего, именно вокруг этого устава и развернулись какие-то коллизии в то время. Киевская Русь к тому времени уже приняла христианство и христианские епископы обладали серьезным влиянием на князя Владимира. Именно епископы провести реформу судопроизводства в соответствии с нормами христианства: вместо денежных штрафов (виры) за преступления ввести смертную казнь. Владимир согласился, однако нововведения вызвали какие-то раздоры. Поэтому по просьбе епископов и “старцев градских” Владимир вновь вернул виры и отменил казни. “И живяше Володимеръ по устроенью отьню и дедню”, — сообщает летопись. Скорее всего, именно в недошедшем “Уставе земленем” казни и были заменены вирами.
К сожалению, вторая половина княжения Владимира в летописях не отражена. Возможно, кто-то редактировал летопись, как и сведения о первой половине княжения Ярослава.
От первых пяти жен у Владимира было 12 сыновей (от последней Анны известна лишь дочь Мария). При Владимире существенно расширился круг земель, вошедших в состав Руси. Но отсутствие самой системы престолонаследия (скажем, принятым к этому времени в Европе принципа майората), при напряженных отношениях традиционных укладов в разных землях восточных славян с пришлыми князьями делали отношения в них крайне неустойчивыми. И Святополк в Турове, и Ярослав в Новгороде, и полоцкие наследники уже умершего сына Рогнеды Изяслава, и Мстислав в Тмутаракани не желали подчиняться Киеву, и этот семейный разлад Владимир не сумел преодолеть.
Старший — Святополк, был нелюбимым, поскольку был он сыном Ярополка, жену которого насильно забрал Владимир. Незадолго до кончины у Владимира разгорелся с ним конфликт и Святополк оказался в тюрьме (1113 г.). Старший сын Рогнеды Изяслав умер в Полоцке, где ему наследовал Брячислав, и с которым у Владимира, похоже, вообще не было особых контактов, в результате чего Полоцк по существу выйдет из состава Русской земли еще при Владимире. С Ярославом возник конфликт из-за дани, которую Новгород должен был платить Киеву, и этот конфликт мог привести к самым тяжелым последствиям — Владимир готовил поход на Новгород. Кажется, лишь Мстислав в Тмутаракани чувствовал себя достаточно уверенно, о чем напомнила и летопись, и “Слово о полку Игореве”.
Владимир не сумел остановить начавшиеся еще при его жизни усобицы. Согласно польскому историку Стрыйковскому, своим преемником он оставлял Бориса, явно отодвигая старших — неродного Святополка и сына умершего в Полоцке Изяслава — Брячислава. Именно Борису Владимир передавал свою дружину. Но смерть Владимира не позволила ему осуществить своих планов.
Борьба между сыновьями Владимира была и жестокой и беспринципной, с привлечением иноземных наемников. У Святополка это были поляки, а также печенеги, у Ярослава варяги-норманны (в основном шведы), с варяжской помощью занимал Киев и внук Владимира Брячислав в начале 20-х годов XI века. И фактический пропуск в летописях описания событий первой трети XI века — следствие заинтересованности “сильных мира сего” в замалчивании неблаговидных дел.
Сами усобицы после смерти Владимира в летописях даются явно в позднейших редакциях и с большими пропусками. В литературе — научной и художественной — (Н.Н. Ильин, Г.М. Филист, С.М. Плеханов) высказывались аргументы, предполагавшие виновность в убийстве Бориса и Глеба именно Ярослава, а Святополк будет обвинен в убийстве братьев “Сказании о Борисе и Глебе” уже во второй половине XI века, когда Ярославичи прочно утвердятся в Киеве, и представят Ярослава старейшим среди потомков Владимира. Но старейшим был именно Святополк. Другое дело, что он на самом деле был сыном Ярополка.
В усобице братьев победил Ярослав, устранив практически всех потенциальных соперников, кроме Мстислава Тмутаракано-Черниговского и князя полоцкого Брячислава.
Возраст и даже происхождение Ярослава в летописях даны в разных вариантах, причем возраст фальсифицирован с целью представить Ярослава старшим среди потомков Владимира, и сделано это было лишь во второй половине XI века, когда у Ярославичей обострились отношения с полоцкими князьями. Возможно, что в связи с этим обострением появилась и справка (Лаврентьевская летопись, 1128 г.), о том, что Изяслав (старший сын Владимира) и Ярослав происходят от разных матерей и потому между их потомками идет постоянная борьба. Ярослав, как и Владимир, старался утвердить своих сыновей по разным центрам Руси. Однако полоцкие князья уже обособляются, а между сыновьями Ярослава также возникают распри.
Интересно, что в летописном рассказе о кончине Ярослава появляется утверждение, будто Всеволод хоронил отца (а не Изяслав, как было на самом деле), и он был любимым его сыном. Видимо, летопись заметно редактировалась в кругах, близких Владимиру Мономаху. Недаром тот же лейтмотив появляется в рассказе о кончине Всеволода и его похоронах в Киевской Софии, причем здесь уже и непосредственно отмечается и любовь сыновей к отцу, и порядочность Владимира Мономаха, уступившего киевский стол Святополку.
До нас дошло “завещание Ярослава”, оставленное им своим детям. “Завещание Ярослава” фактически предопределяет очередной распад Руси. Правда, в позднейшей редакции “завещания” звучит призыв к братьям жить в любви и согласии, слушаясь старшего (“в отца место”). Здесь уже просматривается принцип майората. Но с точки зрения этого принципа у полоцких князей прав было больше, почему и потребовалось сыновьям фальсифицировать возраст Ярослава. продолжение
--PAGE_BREAK--
Летописная редакция “завещания” Ярослава сложилась, видимо, в канун Любеческого съезда князей в 1097 году в качестве своеобразной программы. Но сохранилось оно в двух разных редакциях: Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Первая при этом возвышает Всеволода и несет, по всей вероятности, следы обработки второго десятилетия ХП века, когда требовались аргументы в пользу занятия Киева, вопреки принципу майората, Владимиром Мономахом. Ипатьевская летопись сохраняет в данном случае более раннюю редакцию, предполагавшую законность занятия Киевского стола Изяславом, как старшим.
Осталась, однако, нерешенной еще одна проблема. Старший Ярославич новгородский князь Владимир умер в 1052 году, ранее кончины отца. Его сыну Ростиславу в это время было 14 лет, и он оставался новгородским князем, явно не имея возможности существенно влиять на внутриновгородские дела. По существу у него было примерно столько же оснований претендовать на киевский стол, что и у полоцких князей. Но он в “завещании” Ярослава вообще не обозначен и попал в число князей-изгоев.
Ведущую роль, по завещанию, получают трое старших. Изяслав получает Киев, Святослав — Чернигов, Всеволод — Переяславль. В XI веке именно эти три города считались главными центрами собственно Руси, то есть бывшей земли полян. При этом к Чернигову (очевидно, несколько позднее) будут приписаны земли по Десне и Оке “до Мурома”, а к Переяславлю Ростово-Суздальская земля. Новгород будет пока в ведении Киева, и бегство из Новгорода Ростислава, возможно, связано с намерением Изяслава утвердить там своего сына Святополка, которого, однако, новгородцы не приняли.
Младшие Ярославичи, Вячеслав и Игорь получили, соответственно, первый Смоленск, а второй — Владимир Волынский. Вячеслав скончался уже в 1057 году, и Игорь был переведен в Смоленск, где он тоже скончался через три года. Дети этих умерших князей стали изгоями, ожидающими какой-нибудь подачки от старших. Но и старшие недолго сохраняли определенное единство (таковое держалось главным образом в противостоянии полоцкому князю Всеславу). С конца 60-х годов XI века и между ними разгорается вражда и усобицы, в которых Святослав претендует на киевский стол, уступая Чернигов Всеволоду. Но после смерти Святослава в 1076 году уже Святославичи оказываются изгоями, часто ищущими пристанища на окраинах — в Тмутаракани, Рязани, Муроме, но претендующие на Чернигов.
Принцип майората будет признан лишь в конце Х1 века. Святослав и Всеволод Ярославичи, изгоняя в 1073 году своего старшего брата Изяслава, с этим принципом еще не считались. И лишь после смерти Всеволода в 1093 году потомкам Ярослава пришлось определяться, кто какие столы будет занимать. Именно в этих условиях и был проведен Любеческий съезд (1097 г.), признавший принцип “каждый держит отчину свою”. Но вскоре проявилась еще одна трудность: что считать “отчиной”. Владимир Ярославич княжил в Новгороде и умер в 1052 году (он был старшим из сыновей Ярослава). Преемником его стал Ростислав. Но в 1064 году он почему-то бежит в Тмутаракань, где в это время княжил сын Святослава Ярославича Глеб. После борьбы с переменным успехом с Глебом и его отцом Святославом Ростислав закрепился в Тмутаракани, но вскоре был отравлен греками. Летописец дает ему самую лестную характеристику, но ничего не сообщает, как и почему сын Ростислава малолетний Рюрик оказался в Галицкой земле в Перемышле, где он и умер в 1092 году. Там же оказались еще два брата Ростиславичи: Володарь в Перемышле, а Василек в Теребовле. И вскоре после съезда Василек был ослеплен происками Давыда Игоревича, еще одного внука Ярослава, причем в преступлении был замешан и княживший в это время в Киеве Святополк. В итоге заметно обострились отношения с киевским князем и у Владимира Мономаха, и у Ольговичей.
Любеческий сейм 1097 года в целом отправлялся от распределения уделов в 1054 году, закрепив также в основном за князьями-изгоями города “Червонной” — Галицко-Волынской Руси. Но решения съезда сразу же были сорваны ослеплением Василька Требовльского, а между внуками Ярослава разворачивается борьба, которая, благодаря поддержке церкви и киевлян, выдвинет во главу княжеской иерархии Владимира Мономаха.
На Киевский стол Владимира Мономаха привели чрезвычайные события: восстание в Киеве в 1113 году. Необходимо иметь в виду, что большинство социальных выступлений того времени — это борьба за сохранение ранее сложившегося положения. Восстание 1113 года вызвало в литературе едва ли самый широкий отклик отчасти потому, что наиболее полное его описание дано у В.Н.Татищева, с источниковедческой точки зрения все еще мало изученного (его тексты обычно сравнивают с летописями, которых у него вообще не было). Оно началось сразу после смерти Святополка, что само по себе свидетельствует о негативном отношении киевлян к умершему князю. Громили восставшие и дворы ближайшего окружения князя, а также дворы хазарских иудеев-ростовщиков, которым покровительствовал Святополк и его окружение. Именно восставшие киевляне настояли на том, чтобы Владимир принял княжеский стол в Киеве. Князь согласился занять освободившийся стол, но отказался выполнять одно из главных требований — выселение хазарских иудеев-ростовщиков, ссылаясь на то, что такого рода мероприятия требуют проведения княжеского съезда.
После советов с митрополитом Никифором, который “резы” (т.е. проценты) считал вообще недопустимыми для христиан, князь огласил “Устав о резах”, которым ограничивался процент плат с должников. Но в 1124 году восставшие вернулись к главному вопросу и без княжеского благословения осуществляли выселение иудеев. Коснулось оно и некоторых других земель, в том числе западнославянских. Именно в этот период в Крыму и далеко в Западной Европе появятся иудеи-“выселенцы” из Руси.
Об особых добродетелях Владимира Мономаха в летописи неоднократно говорится и в связи с Любеческим съездом, и в связи с организацией походов на половцев в начале XII века. В этом прославлении Владимира Мономаха многое зависело от того, что редакции Повести временных лет сохранились по городам, где княжили потомки Владимира Мономаха. Но были и объективные обстоятельства, заставлявшие видеть во Владимире идеального правителя. В определенной степени это проявляется и в его “Поучении” сыновьям. Владимир рисует там действительно образ идеального правителя, задача которого — быть справедливым, ответственным перед теми, кем управляешь. Он ссылается на византийские источники, но представление о власти у него совершенно не византийское. Пересказывая свои “труды” на полях сражений, в дальних походах, на охоте, он указывает на необходимость жертвенности правителя. И князю удалось многое: он сумел собрать большую часть Русской земли. Правда, Полоцк уже не вернется, в последний раз в 1094 году упомянута Тмутаракань. Но заметно укрепились позиции на Волго-Балтийском пути, и было остановлено наступление половцев по границам лесостепи.
В “Поучении” Владимир отметит, что он заключил “без единого” 20 договоров с половцами. Принципиальное значение имело решение 1107 года: Владимир женил на половчанке своего сына Юрия Долгорукого, а Олег Святославич сына Всеволода. Этими браками предполагалось снять напряженность между Русью и Степью. Но результатом явилось включение половцев во внутренние усобицы на Руси. Олег приводил половцев и ранее, а Юрий Долгорукий наводнит ими Русь в середине XII века.
В Киеве князь старался сохранить взаимодействие с митрополией и городскими верхами, а по основным центрам опять-таки разместить своих сыновей. Вызванный Владимиром из Новгорода сын Мстислав в целом стремился продолжать линию отца. В конце 20-х годов, по соглашению с Византией, ему удается отправить в ссылку полоцких князей вместе с их семьями. В Полоцке был посажен сын Мстислава Изяслав, а в Киеве князю удавалось поддерживать сотрудничество с митрополией и городскими верхами. По основным же центрам, как в свое время и Владимир, Мстислав постарался разместить своих сыновей. В Новгороде Мстислава заменил его сын Всеволод, а Ростислав — сын от второй жены — получил Смоленск. Интересы Мстислава оставались в Новгороде, где он пробыл более 20 лет, и последний его поход — возобновление дани с племени чудь, являвшемся данником Руси еще в 1Х веке.
Мстислав умер в 1132 году в возрасте 56 лет. В.Н. Татищев, имевший иные, нежели в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях данные, сообщает или заключает собственную оценку: “Он был великий правосудец, в воинстве храбр и доброраспорядочен, всем соседем его был страшен, к поданным милостив и рассмотрителен. Во время его все князи жили в совершенной тишине и не смел един другаго обидеть. Сего ради всии его именовали Мстислав Великий. Подати при нем были хотя велики, но всем уравнительны, и для того всии приносили без тягости”.
Это заключение Татищева интересно уже потому, что “Поучения” Владимира Татищев не знал: оно сохранилось только в Лаврентьевской летописи. А Мстислав вроде бы следовал “Поучению” отца. Указание на “великие подати” тоже предполагает какой-то источник, бывший в руках Татищева. В этой связи представляет интерес и указание источника Татищева, что Крестина — супруга князя (Хрьстина в Новгородской Первой летописи) не датская принцесса, как принято считать в литературе, а дочь новгородского посадника. Крестина умерла в 1122 году и Мстислав, будучи в Киеве, женился на дочери умершего в 1118 году новгородского посадника Дмитрия Завидца. Во всяком случае, Мстислава до конца его дней больше занимали дела Северной Руси и к Новгороду он был привязан, пожалуй, больше, чем к Киеву.
Усобицы продолжались и при Мстиславе, хотя и не в уделах, оставленных Владимиром Мономахом. Основная борьба шла у потомков Святослава из-за Чернигова. Всеволод Ольгович выгнал из Чернигова своего дядю Ярослава Святославича, разграбив его имение. Ярослав ушел в Муром (у Татищева есть добавление, что сына Святослава он оставил в Рязани). Мстислав в свое время дал обещание поддерживать право Ярослава на Чернигов, но Всеволод привел еще семь тысяч половцев. Мстислав собирался выступить в защиту Ярослава, но созванный по инициативе игумена Андреевского монастыря Григория церковный собор снял с Мстислава клятву-обязательство и взял вину на себя ради предотвращения кровопролития. По летописи, Мстислав до конца дней все-таки винил себя за то, что не сдержал слова, данного Ярославу. Но в данном случае он, возможно, и лукавил, поскольку Всеволод был его зятем. Тем не менее, летописцы довольно дружно оправдывают и прославляют Мстислава как идеального правителя. § 2. Общественно-политический строй Древней Руси
Картину общественно-политического устройства Древней Руси в IX–XI вв. определяли не только и столько личные качества князей или экономические отношения, сколько этносоциальные традиции различных народов, образовавших Древнерусское государство. А таких традиций, напомним, было несколько, причем они противоречили друг другу. Напомним, что в этническом отношении даже “род русский” не был един, и каждая из этнических групп “руси” привносила в общественно-политический строй Древнерусского государства какие-то свои особенности. Следовательно, мы должны видеть очень сложную картину общественно-политических отношений в Древней Руси IX–XI вв. Она представляет собой не только противоречие между “Землей” и “Властью” (“родом русским”), как между славянским и неславянским этническим элементами, но и противоречия внутри самого “рода русского”, как тоже полиэтнического конгломерата. Следует также учитывать противоречия между Северной Русью с центром в Новгороде и Южной Русью с центром в Киеве. В обоих центрах сложились во многом различные общественно-политические традиции, которые сохранялись очень долгое время.
В данном случае требуется более основательно рассмотреть институты управления, утвердившиеся в Древней Руси в этот период, их взаимодействия и характер государственности в целом.
Можно обратить внимание на то, что восточные славяне в IX веке были объединены в большие союзы племен, границы между которыми определяются разными типами височных колец, а никак не укрепленными полосами. И летописное свидетельство о том, что славяне “живяху в мире”, вполне соответствует действительному положению.
С русами дело обстояло гораздо сложнее. Восточные авторы часто представляют русов народом, который вообще не имеет пашен, а кормится лишь за счет ограбления славян, заодно захватывая славян в плен и продавая их в Булгаре и Хорасане (речь, следовательно, идет о русах, промышлявших по Волго-Балтийскому пути). Названия Днепровских порогов, воспроизведенные Константином Багрянородным, также свидетельствуют о сохранении двуязычия у части русов (в данном случае русов-алан из Прибалтики). И, конечно, до слияния нравственно-психологического и организационного между славянами и русами, а также между самими русами было еще очень далеко.
Разные нравственные критерии полян-русов и древлян во времена Игоря зафиксированы не только рассказом об их обычаях, но и в летописной статье об убийстве древлянами Игоря и мести Ольги. Симпатии летописца, конечно, на стороне Ольги. Но он сохраняет знаменательную фразу прибывших к Ольге древлянских послов: “мужь твой аки волк расхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю”. И еще один важный факт — “лучьшие мужи, иже держаху Деревьску землю” (очередное обманутое Ольгой посольство) были избраны всеми древлянами.
Здесь мы подходим к проблеме общественно-политического управления славянских племен, которое определялась их территориально-общинным устройством. Известно, что главным органом управления у славян было вече. Впервые термин “вече” употреблен в Повести временных лет в связи с осадой печенегами Белгорода в 997 году (запись, возможно, и более поздняя). Горожане собираются на вече, поскольку “от князя помочи нету”. Но из легендарного рассказа о “белгородском киселе” следует, что вечевая практика была явлением обычным, хотя в Киеве, видимо, княжеская власть и противодействовала такого рода собраниям.
По отрывочным сведениям трудно судить о характере этих собраний, способах их проведения. Но вечевая система работала практически во всех русских городах, а уровень представительства решался в зависимости от характера обсуждаемых вопросов. Конечно, фантастичны предположения тех авторов, которые представляют вече неуправляемым собранием, где вопросы решаются “гулом”: какая сторона громче кричит. Описание подобных собраний в поморских городах рисуют совсем иную картину. Собрания проходили весьма организованно и выступать перед ним простому участнику его можно было после того, как председательствующий обратится за разрешением к вечникам. По старой традиции на подобных собраниях всегда имели право голоса жрец, хранитель обычаев и поэт-певец, хранитель памяти народной.
В науке, вопрос о вече оказался дискуссионным. Большинство ученых прошлого и начала ХХ столетия видели в вече демократический институт (И.А. Линниченко, В.И. Сергеевич, М.В. Довнар-Запольский, В.О. Ключевский). Расхождения советских историков во многом определялись “классовым подходом”. При этом Б.Д. Греков, М.Н. Тихомиров, в известной мере И.Я. Фроянов видели в вече демократический институт, в котором о своих претензиях могли заявить и социальные низы. Другие авторы — В.Т. Пашуто, В.Л. Янин и некоторые другие смотрели на вече как на собрание феодальных верхов, защищающих свои классовые привилегии.
Вече, несомненно, эволюционировало. Но исток его надо искать в общинном устройстве. Изначально неодинаковые общины разных племен, образовавших Древнерусское государство (у славян — территориальная община, у русов — кровнородственная), неизбежно давали и разные варианты вечевых собраний: мужского (только мужского) или свободного (только свободного) населения сел и городов. Больше того, в зависимости от реального расклада сил, нередко в одном городе могли сосуществовать и разные общины, и, соответственно, разные формы управления городов. Несомненно, что существовали и существенные различия в системе управления на Северо-Западе и Юге Руси.
В литературе многократно отмечались факты близости общественно-политической культуры Северо-Западной Руси со славянским южным берегом Балтики: на Балтике было четыре Старграда, в Северно-Западной Руси — четыре Новгорода, а система управления одна и та же. Центральное место в этой системе принадлежало общегородскому вече, основу которого составляли, в свою очередь, “кончанские” вече, т.е. вече разных концов города. Необходимо отметить, что в этом случае перед нами выстраивание чисто славянской системы управления по принципу “снизу вверх” (выборность всех органов управления). Именно эта система победила по всему Волго-Балтийскому пути, хотя на этом пути были представители и других народов и иных систем. Весь север России представлен “круговыми селами” (только в Рязанском краеведческом музее несколько сот планов расположения этих сел в записях XVIII века). “Круговые села” — специфика только балтийских славян. И что удивительно — по всему Волго-Балтийскому пути не видно зримых следов межэтнических конфликтов, а ассимиляция местного населения проходила на жизни нескольких поколений. По соседству с Ингрией-Ижорой вырос славянский Плесков-Псков, Изборск (германские названия городов появятся лишь при Петре I). В земле веси появится “Белоозеро”. И “призванные” в 862 году варяги разместятся в славянских городах — Новгород, Псков, Изборск, Белоозеро, которые они же и построили. продолжение
--PAGE_BREAK--
Конечно же, властная иерархия на северо-западе Руси была. Даже Псков считался “пригородом” Новгорода (хотя фактически был самостоятелен). Но это была иерархия не личностей, а общин. Как известно, единоличная княжеская власть в Новгороде так и не утвердилось. Наиболее яркое представление об отношениях между “Землей” и “Властью” в Новгороде дает изгнание в 1136 году из Новгорода князя Всеволода Ольговича, которое раскрывает сам механизм такого рода акций, опирающихся на длительную традицию.
Во-первых, новгородцы “призваша пльсковичи и ладожаны и сдумаша, яко изгнати князя своего Всеволода”. Князь вместе со всем своим семейством (“съ женою, детьми и тещею”) был заперт на епископском дворе, и ежедневно 30 новгородских мужей (сменяясь) не выпускали семейство из заключения. Во-вторых, показателен перечень претензий новгородцев к князю. Первый пункт — “не блюдеть смердъ”. Второй — “хотел еси сести в Переяславле” (в Переяславле Русском в 1132 году), то есть просто бежать от новгородцев. И очень показателен третий пункт обвинения: “ехалъ еси съ пълку переди всех”, то есть попросту бежал с поля боя во время сражения с ростовцами “на Ждани-горе” в 1134 году. Иначе говоря, от князя требовались и личная храбрость, и распорядительность.
Естественно, что “демократия” предполагала и разных кандидатов на должность “князя”. Кто-то пытался привлечь из Пскова Всеволода Мстиславича, кто-то пригласил из Чернигова брата изгнанного Всеволода — Святослава. Смута 1136 года продолжалась и на следующий год, причем с бояр, ратовавших за Всеволода Мстиславича, взыскали по полутора тысяч гривен — сумма почти равная тому, что Ярослав Владимирович, в свое время, должен был платить в Киев.
Но история знает и обратный пример — сын Владимира Мономаха Мстислав Владимирович просидел в Новгороде 21 год именно потому, что не пытался изменить что-то в сложившихся традициях.
В целом, по Северу и Северо-Западу Древней Руси складывалась система, характерная для балтийских славян. При этом надо иметь в виду, что и славяне, и фризы, и славянизированные варины-варяги навсегда покидали свои места и должны были прижиться на новых местах. Уже поэтому они не могли быть просто грабителями, как норманны-скандинавы. Население Северо-Западной Руси платило дань варягам вплоть до кончины Ярослава Мудрого. Но откуп в 300 гривен (кому он шел неясно) — это лишь пятая часть оттого, что могли стребовать с провинившегося боярина.
Южные области Древней Руси, где центром государства был Киев и прилегающие территории расселения полян-руси, больше зависели от непредсказуемой Степи, постоянных набегов кочевников, с которыми надо было воевать или же откупаться. По летописи, в IX веке дань с южных племен — полян, северян и вятичей — брали хазары, что географически — особенно после разгрома Росского каганата на Дону — понятно.
Впрочем, с этой данью не все ясно. Почему-то счет велся на “щеляги” — это польская форма западноевропейского “шиллинга”. Сама эта замена исконных шкурок белок или горностая, которыми уплачивали дань славяне, на польские монеты кажется подозрительной: в IX веке в Восточной Европе преобладали монеты арабского чекана и отчасти салтовского Подонья (“Росского каганата”), в то время как на Днепре, похоже, не было ни тех, ни других. Следовательно, либо данное сообщение предполагает легенду (вятичи и радимичи происходили “от ляхов”), либо все-таки западное происхождение вятичей и радимичей, которые пользовались “польскими” расчетными единицами (этот вопрос в науке пока не решен).
Появление в Киеве Дира и Аскольда представляется как освобождение от хазарской дани. Но хазарская дань с радимичей, от которой их освобождает Олег (точнее переводит ее на себя), вызывает сомнения: радимичи, по летописи, жили у Верхнего Днепра, близ Смоленска (если, конечно, им не пришлось переселяться откуда-то из Подонья).
“Легкая” дань с северян, непосредственных соседей Хазарии, понятна: их надо было привлечь на свою сторону. Но тяжелая дань — “по черной куне” — с древлян вызывает опять-таки много вопросов. Во-первых, из последующего видно, что древлян приходилось полвека спустя заново покорять Игорю. Во-вторых, рассуждения древлянских послов о преимуществе их князей по сравнению с киевскими предполагают, что у древлян осталась самостоятельность и самоуправление и после Олега, и после Игоря. Здесь возможно предположение, что все племена, соглашаясь платить дань Киеву, оставались во внутренней повседневной жизни вполне самостоятельными.
Систему общественно-политических отношений на Юге Руси в середине X века можно проанализировать на примере летописных сообщений о княжении Игоря. В Новгородской Первой летописи есть известия, похоже, указывающие на действительное положение в отношениях полян-руси со своими соседями.
Прежде всего, участниками похода 922 года (аналог статьи 907 года) названы варяги, поляне, словене и кривичи. То есть пришельцы из Северной Руси в начале Х века на северные племена пока и опирались. Здесь же отмечается, что Игорь, занимая Киев, воюет с древлянами и угличами. В недатированной части сказания о княжении Игоря говорится, что угличей князь “примучи”, возложил на них дань и передал ее своему воеводе Свенельду. Один город угличей — Пересечен — держался три года, а с его падением угличи (или уличи) ушли на запад в междуречье Буга и Днестра, куда власть киевского князя не распространялась. Здесь же сообщается о передаче дани с древлян тому же Свенельду, что вызвало ропот дружины: “дал еси единому мужеве много”. Именно этим объясняется в летописи последующий конфликт 945 года с древлянами — ради дружины Игорь отправился вновь к древлянам за данью и этот уже ничем не оправданный, откровенно грабительский поход привел к гибели князя в Древлянской земле.
Как повтор те же сведения приведены в датированной части: дань с уличей датируется 940-м, дань с древлян 942-м годами. Сам конфликт в новгородской летописи представлен более логично, чем в Повести временных лет, хотя и тут, и там он восходит к одному тексту. Дружина требует: “Отроци Свенельжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; поиде, княже, с нами в дань, да и ты добудеши, и мы”. Но о войнах с уличами и данях, переданных князем Свенельду, Повесть временных лет ничего не знает.
Как можно видеть, Русь во времена Игоря еще не укрепилась даже в Поднепровье, и не случайно, что в древнейших записях (недатированного введения) в основе — противостояние и противопоставление полян и древлян. Сами отношения “Земли” и “Власти” пока явно неупорядочены, а дальние походы князей в чужие земли осуществляются в качестве некой компенсации за “недоборы” в землях непосредственных соседей-славян.
Таким образом, русы, которые пришли вместе с Олегом и Игорем, привнесли в общественно-политическую жизнь южной Руси иерархический принцип управления, основанный на принципах кровнородственной общины. И свои традиции общественно-политического устройства русам пришлось совмещать с традиционными славянскими традициями общественного управления.
События 945 года дают материал и для суждения о пределах княжеской власти в этот период: Игорь явно уступает своему воеводе, которому фактически подчинен и который имеет свою собственную дружину. Да и княжеская дружина тоже может в любое время предъявить претензии князю. Видимо, сама княжеская власть в Х веке была далеко не абсолютной: князь всякий раз должен был доказывать дружине способность обеспечить ее трофеями в дальних походах и данями. При этом личное мужество и честность князя далеко не всегда совпадали с интересами земель и социальных слоев. Немного позднее князю Святославу и собственные летописцы сделали упрек: “Ты, княже, чужея земле ищеши и блюдеши, а своея ся охабив,… аще ти не жаль отчины своея, ни матери стары суща, и детий своих”. Но означало это и оторванность князей от своих земель. Перевороты и усобицы X–XI вв. также свидетельствуют об определенной и всегда сохраняющейся напряженности между “Землей” и “Властью”.
Но при этом, центральное место в общественно-политическом устройстве “Земли” на Юге Руси также занимало вече, как традиционная форма самоуправления славянских племен, в частности, у древлян. Вече оставалось высшим органом и в Киеве. Об этом больше известно по материалам XI века, когда киевляне часто изгоняли и принимали князей, но сведения о вечевом управлении в Киеве представлены и спорадическими сообщениями X столетия, причем ясно, что сам институт вече сложился задолго до описываемых событий.
Уже говорилось, что характер вече в Древней Руси зависел от того, на основе какой из общин — территориальной или кровнородственной — оно осуществляло свои функции. В сообщениях Х века Повести временных лет имеется, по крайней мере, три сюжета, которые помогают понять и истоки веча в Южной Руси с центром в Киеве, и, несомненно, их разнородный характер: 1) сопоставление обычаев полян-руси и остальных славян; 2) сопоставление устройства Древлянской и Киевской земель в середине Х века; 3) опыт соединения властных структур города (в данном случае — Киева) с княжеской дружиной при Владимире Святославиче.
В отношении первого сопоставления обычаев полян и древлян надо иметь в виду, что речь идет о параллельном — и многовековом — сосуществовании территориальной и кровнородственной общин. Территориальная и кровнородственная общины — это принципиально разные формы организации, восходящие, по всей вероятности, к эпохе отделения оседлого земледелия и кочевого скотоводства.
С этой точки зрения, у полян-руси прослеживается наличие кровнородственной общины. Семья и община полян буквально повторяет “варварские правды” ряда германских или германизированных племен, действовавших в VI–IX веках. В данном случае важно было бы установить, привнесены ли эти нормы общежития переселенческой волной с Дуная в V–VI вв., или они связаны с последней значительной волной переселения из Норика-Ругиланда во второй четверти X века. От этого зависит, в частности, и вопрос о том, вся ли земля полян-руси следовала явно неславянским обычаям, или же только определенная часть социальных верхов, к которым, судя по всему, и принадлежал киевский летописец конца Х века.
Разные формы общины неизбежно ведут и к разным формам функционирования вече. Об этом свидетельствует сопоставление порядков в земле древлян и в Киеве середины Х века. Обычаи древлян — славянские: древляне на вече выбирают себе князей и “лучших” людей, которые получают, таким образом, возможность управлять Древлянской землей. Но при этом, все главные вопросы избранные князья решают только в совете с вече.
В Киеве традиции иные — все решает сама княгиня Ольга и дружина, но при этом в переговорах с древлянскими послами принимают участие и “киевляне” (“кияне”). Сама Ольга, отказываясь пойти замуж за древлянского князя, ссылается на то, что ее могут не пустить “киевские люди” (“людье киевьсции”). При этом дань, которую установила Ольга древлянам после победы над ними разделялась на три части — две части шли в Киев, а одна часть в Вышгород, названный городом Ольги. Подобное деление дани является свидетельством разделения княжеского домена и государственного достояния, характерное и для кровнородственной общины, и для возникавших уже на ее основе феодальных отношений. Следовательно, в Киеве сосуществовали разные формы общины, разные управления и, видимо, разные виды самого вече. Киевляне (“кыяне”) как субъект общинного самоуправления появляются в летописи и позднее — в XI — начале XII вв.
В рассказе о княжении Владимира, начало которого было омрачено и насилиями наемных варягов, и насилием самого князя и его окружения, в летописи упоминаются “старци градские” и “боляре”. “Старци” — институт кровнородственной общины, где действовало не столько выборное (хотя и это случалось), сколько возрастное начало (младшие члены семьи были близки к положению “чади”, “челяди”, “холопам”). “Боляре” — бояре — институт кельтского происхождения, ведь своим истоком слово “боляре” имеет “главное” кельтское племя боев в Центральной Европе, позднее так именовали аристократию в Ирландии. В Восточную Европу институт “боляр” мог попасть и Волго-Балтийским, и Дунайско-Днепровским путем. Но в заключительном рассказе о княжении Владимира приводится почти былинный сюжет: “По вся неделя устави на дворе въ гридьнице пир творити и приходити и боляром, и гридем, и съцьскым, и десяцьскымъ, и нарочитым мужемъ при князе и безъ князя”. Десятские, полусотские, сотские, тысяцкие — это и есть выборные чины славянской общины. Примерно эта система на севере России доживет до самого недавнего времени, даже при том, что во многих деревнях не хватало не только сотни для домов сотского и десяти домов для десятского. Значит, и при Владимире сосуществовали в Киеве и кровнородственная и территориальная общины, и разные принципы вечевого самоуправления.
В славянских землях и сельская округа, и города в целом и делились по принципу десятеричной системы, выстраиваясь снизу вверх. Князь Владимир в свою гридницу от города допускал только десятских и сотских. Сколько их могло быть в городе, где параллельно существовала и кровнородственная община с иным принципом комплектования? Десятских избирали “мужи” — владельцы “дворов”, которые у славян тоже отличались от тех, что представлены в летописи, да и в раскопках тоже. Кровнородственная община предполагала большое жилище, способное вместить несколько десятков человек с несколькими очагами (отсюда дань “от дыма”). Славяне, согласно той же летописи, “имяху по две и три жены”. Археологические материалы показывают как это выглядело: отмечаются своеобразные гнезда полуземлянок в 2-4, расположенные рядом. Это и есть иллюстрация к летописному сообщению. В результате десятский языческой поры (да и после принятия христианства) представлял 10 “мужей”, но несколько десятков семей.
Археологи отмечают на территории Киева IX–X вв. несколько городищ, лишь впоследствии слившихся в единый город (отсюда, видимо, легенда о трех братьях — Кие, Щеке и Хориве). Эти городища и могли представлять разноплановые общины. При этом община славянского типа была довольно малочисленна. Во всяком случае, “тысяцких” в Киеве не было не только во времена Владимира, но и в XI столетии. Да и сотские отмечаются единицами. В Новгороде же татарская перепись 1257 года отмечает именно “десятников”, “сотников”, “тысящников”, а от земель еще и “темников”.
О вечевых собраниях в Новгороде сведений в летописях много. Нередко собирались противоположные собрания на Софийской и Торговой стороне и на Волховском мосту происходили кулачные бои. Были и “кончанские” вечевые собрания. О вечевых собраниях в Киеве гораздо меньше сведений. Собрание 968 года, когда в отсутствии князя “кыяне” собрались по тревоге перед угрозой печенежского нападения, летопись не называет “вечем”, хотя именно тогда “кыяне” проявили политическую волю — направили Святославу резкое требование вернуться в Киев и защищать свою землю.
В 1015 году начались усобицы между сыновьями умершего Владимира Святославича. Как показывает Н.Н. Ильин в прекрасном анализе летописной статьи 6523 (1015) года, симпатии “киян” были на стороне Святополка и, видимо, в какой-то степени Бориса, а вот Ярослава Владимировича они явно не жаловали. О Святополке с большой симпатией говорил Титмар Мерзебургский. Убедительно предположение, что именно его в 1009 году отправил в заложники к печенегам Владимир. И, видимо, не случайно, согласно уже русским источникам, после поражения от Ярослава Святополк бежит “в Печенеги”.
Владимир не любил Святополка, о чем также говорят разные источники. В 1013 году он заточил Святополка, его жену — дочь Болеслава и Рейнберна — епископа колобжегского, приближенного к Святополку. Заточение продолжалось вплоть до кончины Владимира, а после кончины он был немедленно освобожден и провозглашен князем явно по желанию самих киевлян. И не случайно, что дружина, с которой Борис защищал южные рубежи от печенегов, немедленно признала киевским князем Святополка.
“Кияне” отказались в 1024 году от Мстислава, одержавшего победу над Ярославом. Но появление в Киеве полоцкого князя Брячислава также не случайно: “кияне” по-прежнему не принимали Ярослава и предпочли ему внука Владимира. И хотя Брячислав покинул Киев, уступая его Ярославу, Ярослав вплоть до смерти Мстислава в 1036 году избегал появления в Киеве.
Следующее сообщение о вече в Киеве относится лишь к 1068 году и вновь оно связано с конфликтом горожан и князя. Изяслав Ярославич и его братья потерпели поражение от половцев. Киевляне требовали оружия и коней, дабы сражаться с половцами, князь же с дружиной закрылся во дворе “на сенех с дружиною своею”. В итоге князь был изгнан, а Всеслав Полоцкий освобожден из заточения и провозглашен князем. Менее чем через год, когда Всеслав бежал от киевлян и снова киевляне собирались на вече, дабы заручиться помощью Святослава и Всеволода Ярославичей против Изяслава, шедшего с польским войском на Киев. продолжение
--PAGE_BREAK--
И, наконец, Владимира Мономаха призывает в Киев на княжение опять же киевское вече. Владимиру Мономаху удалось достичь заметных успехов именно потому, что он стремился поддерживать реальные контакты с традиционным городским самоуправлением и вообще с “Землей”. После смерти Владимира, в XII веке эти принципы взаимоотношения князей с вечевым самоуправлением будут осуществляться в разных землях-княжествах. Такие взаимоотношения “Земли” и “Власти” значительно усилят княжества, что послужит одной из причин возникновения феодальной раздробленности. И как заметил А.Н. Насонов, переход к феодальной раздробленности не означал распада государства: наоборот это его укрепляло. § 3. Дискуссия о социальном строе Древней Руси
Еще одна крупная проблема в истории IX–XI вв. — социальное устройство Древней Руси. В XIX веке отечественные историки придавали малое значение социальным факторам исторического процесса. Но после революции 1917 года, с утверждением в отечественной науке марксизма, изучение социальной истории постепенно выходит на первый план.
В 20-е годы XX в. в советских общественных науках, в том числе и в исторической науке, утвердился так называемый формационный подход, опирающийся на принципы исторического материализма. Согласно этому подходу, каждый народ в своей истории проходил и проходит одинаковые стадии социально-экономического развития, которые и принято называть формациями. В ходе многочисленных дискуссий утвердилось представление о пяти формациях: первобытно-общинный строй, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, социалистический. По представлениям тогдашних историков-марксистов, следующая формация, по мере развития производительных сил и изменения производственных отношений, сменяет предыдущую.
В принципе, формационный подход имеет свои положительные стороны, ибо предоставляет для исследователя определенную теоретическую опору. Но достоинства с самого начала перекрывались и существенными недостатками: специфика развития каждого отдельного народа, каждого отдельного государства как бы выпадала из поля зрения, а конкретная история подгонялась под абстрактные “общие закономерности”, что часто очень далеко уводило от действительной истории.
Уже в конце 20-х — начале 30-х гг. известный историк, академик Б.Д. Греков, более других занимавшийся первыми веками Древней Руси, обнаружил, что в Древнерусском государстве не было рабства и, соответственно, Древняя Русь не проходила стадию рабовладельческой формации. Правда, Б.Д. Греков излишне удревнял время возникновения государства в Древней Руси, относя его еще к периоду до призвания варягов.
Идею Б.Д. Грекова поддержал Е.А. Косминский, виднейший специалист того времени по западноевропейскому средневековью: он не нашел рабовладельческой формации вообще в варварском северном поясе Европы. Следовательно, не только на Руси, но и у северных других народов Европы рабовладения, как господствующего социального уклада, не было. В целом концепцию Б.Д. Грекова поддержали и два виднейших историка, восхождение которых приходилось на 30-40-е годы — М.Н. Тихомиров и Б.А. Рыбаков.
На некоторые слабости концепции Б.Д. Грекова указал С.В. Юшков. Он возражал против неправомерного удревнения начала самого государства у восточных славян, а также против полного исключения института рабства из истории Древней Руси. Вместе с тем, С.В. Юшков показал значительную специфику социального устройства Древней Руси, чем расширил спектр отличий социального уклада Руси от стран Запада и Востока.
В 60-е годы в литературе вновь встает вопрос о рабовладельческой формации или укладе в Древней Руси. Специалист по античности В.И. Горемыкина находила такую формацию и на Руси, и в Западной Европе. “Холопам” в Древней Руси значительное внимание уделили также П.А. Пьянков и А.А. Зимин. Но особенно энергично настаивал на существование института рабства И.Я. Фроянов, многие работы которого были посвящены именно этой проблеме.
Концепция П.А. Пьянкова в основном умозрительна: он предположил, что у славян и антов в VI — VII вв. было что-то вроде рабовладельческой формации. И.Я. Фроянов, в целом соглашаясь с такой интерпретацией некоторых византийских источников, говорит просто об институте рабства. Но византийские авторы (в частности, Прокопий Кесарийский) отмечают как раз своеобразие рабства у славян. Плененных в войнах (а по законам войны этого времени, пленный — раб) они держат определенный срок, а затем предлагают либо вернуться домой за выкуп, либо остаться в общине в качестве равноправного ее члена. Иначе говоря, рабство у славян носило очень ограниченный характер.
У И.Я. Фроянова оказалось много оппонентов. Часто И.Я. Фроянову выдвигался упрек в “архаизации” социальных отношений Древней Руси. В выводах первой его книги, посвященной социально-экономическому строю Киевской Руси (Л., 1974), сами вотчины, вокруг которых и шел спор, представлены “каплей в море свободного крестьянского землевладения”. Позднее сам ученый разъяснит, что речь по существу и идет о специфике древнерусского социального устройства, а именно длительном сохранении общины. Более обоснованы упреки в произвольном толковании статей Русской правды, в частности, категорий зависимого населения — смердов, закупов-наймитов. По автору “смерды” — это рабы, посаженные на землю. Но “смерды” — это основное сельское население у балтийских славян, обозначение по существу тождественное позднейшему “крестьяне”. В частности, этот вопрос хорошо освящен в работах Б. Рыськина о смердах в областях немецкой колонизации.
В числе оппонентов И.Я. Фроянова явился и М.Б. Свердлов, давший основательную монографию по спорным вопросам. Одной из спорных проблем явилось определение характера семьи у населения Древней Руси: “большая” или “малая”. Но здесь необходимо учитывать важнейший факт — в Древней Руси существовала и та и другая семьи. В летописи при описании обычаев племен совершенно определенно противопоставлены “большая” семья у полян “малой” семье у древлян и других восточнославянских племен.
В последних работах И.Я. Фроянов, признавая, в принципе, наличие частновладельческого феодализма в Древней Руси, спорит с концепцией “государственного” феодализма в Древней Руси, имея в виду прежде всего работы Л.В. Черепнина и ряда других ученых в той или иной мере разделявших это мнение. Но уточнение в данном случае требуется не в выделении этого типа феодализма, а в определении характера самого государства, выступающего в таком качестве.
В решении проблемы социальных отношений в Древней Руси, как представляется, необходимо, во-первых, изменить угол зрения, и, во-вторых, значительно расширить круг источников. Оба эти фактора могут заново осмыслить, казалось бы, известные вопросы.
В этом отношении большие возможности предоставляет концепция “Земли” и “Власти”, ведь сотрудничество и противостояние “Земли” и “Власти” определяли собой всю историю этого периода. Безусловно, на социальные отношения в Древней Руси огромное влияние оказывал и различный этнический состав “Земли” и “Власти” — славянства и “рода русского”. Очень важно достоверно оценивать и место, и содержание того, что привносилось “родом русским” в отношения с подчиненным ему славянскими племенами.
Исследование социальных отношений в первой половине IX века обычно исследуются на основе материала, предоставляемого договорами руси с греками, заключенными Олегом и Игорем.
Сами договора изначально, видимо, являлись самостоятельными документами, уже позднее включенными в летопись. Интересно, что новгородские летописи этих договоров не знают, и это свидетельствует о довольно позднем включении их и в киевское летописание Новгородские летописи используют киевское летописание в пределах до 1115 года, то есть до времени, когда в Новгороде княжил Мстислав, сын Владимира Мономаха. Интерес же к русско-византийским отношениям возрос именно во времена княжения Владимира Мономаха, когда эти отношения заметно обострились. По ряду признаков заметно, что одна из редакций Начальной летописи составлялась в 20-е годы XII века, когда и могли извлечь из архивов давние русско-византийские договоры.
Договорам посвящена значительная литература и в большинстве случаев обычно говорят о “четырех” договорах. На самом деле, из архивов было извлечено два договора: 911 и 944 годов. Лингвистический анализ договоров И.И. Срезневского, до сих пор остающийся наиболее убедительным, показал разный язык этих договоров, в том числе, и отличие их языка от языка собственно летописного текста. Правда, язык договора 944 года ближе к языку летописи, но подлинность договорного текста удостоверяется смешением двух “противней” (“равно другого свещания”): русского и византийского.
В данном случае нас интересует отраженное в договорах представление о “Законе Русском” — нормах обычного права русов. Сам факт существования “Закона Русского” предполагает если не записанные установления, то очень четко определенные правила общежития и правовые нормы. Эти нормы подчеркнуто и принципиально отличаются от византийского законодательства. С одной стороны, нормы “Закона Русского” предполагают кровнородственные принципы “кровь за кровь, смерть за смерть” — равное наказание за равное преступление. С другой стороны, в этом законе присутствует весьма терпимое отношение к покушениям на собственность. Главное и принципиальное отличие — полное неприятие византийских норм наказания в виде членовредительства. Во всех случаях “Закон Русский” предусматривает только денежный штраф (в тройном размере по отношению к стоимости проступка). На фоне сурового византийского и европейского законодательства — это факт необычный. Более того, русское право, отраженное в договорах, проще и гуманнее не только византийского, но и франкского (и вообще западноевропейского) права.
Но “Закон Русский” начала Х века не сводим и к славянскому обычному праву — праву территориальной общины, в которой ясно просматривается приоритет “Земли”. Договоры руси с греками знают одну категорию зависимого населения у русов — челядины, то есть купленные или плененные рабы. Рабство у русов, видимо, отличалось от положения той же категории у славян. У славян раб, холоп, челядин принадлежал всей общине. У русов челядины были собственностью отдельных индивидов. Но при этом имелись в виду все-таки представители социальных верхов, а потому неясно, каково было устройство рядовой кровнородственной общины русов.
Для уяснения истоков своеобразия “Закона Русского” необходимо расширить круг привлекаемых источников, как восточных, так и западных. Так, восточные источники отмечают, что в случае несогласия спорящих сторон с решением правителя-судьи спор у русов решается поединком (“чей меч острее”). В Европе фиксируется только одно установление, которое предусматривает решение спора поединком: это “Правда англов и варинов или тюрингов”, утвержденная Карлом Великим на рубеже VIII–IX вв. Подобное установление отсутствует в “Русской правде”, но на Волго-Балтийском пути оно действовало, применялось в Новгородско-Псковской земле (так называемое “поле” — поединок), а с XV века войдет в практику и всей Северо-Восточной Руси (в частности, в Судебник 1497 года). Но восточные авторы знают разных русов и “Закон” каких русов имеется в виду в договорах с Греками — определить по немногим иллюстрациям затруднительно. И тот факт, что “Русская правда”, явно воспроизводящая традиции давнего “Русского закона”, не знает “поля”, предполагает не ту “Русь”, которая ориентировалась на законы англов и варинов, то есть “варягов” в узком смысле значения этнонима.
Следует отметить, что “Правда англов и варинов” отказывается от принципа кровной мести, заменяя ее выплатой денежного штрафа, размеры которого зависят от социального статуса пострадавшего. При этом решительное преимущество предоставляется родственникам по мужской линии (вплоть до пятого колена). На Руси кровная месть будет сохраняться до XI столетия. Даже после ее отмены, скажем, убийство “татя” на месте преступления ночью оправдывалось (если вор не был предварительно схвачен и связан или если с ним не расправились до утра). Иными словами, “Правда англов и варинов” действовала среди части населения по Волго-Балтийскому пути (в том числе у каких-то “русов”), но русы приднепровские держались иного “Закона Русского”.
Как уже говорилось, в конце X века при Владимире на Руси также действовали какое-то установления — “устав земленой”. Но, видимо, эти установления были своеобразным продолжением политики Ольги, стремившейся упорядочить взаимоотношения “Власти” и “Земли”, которые продолжали жить по ранее сложившимся традициям, разным в различных областях и у исконно различных этносов.
Имеющиеся в исторической литературе заключения о характере социального строя Древней Руси строятся главным образом на материалах “Русской правды”. Она известна в нескольких редакциях, принципиальное значение из которых имеют две — “Краткая” и “Пространная”. Но и первая, и вторая редакции представляют собой своеобразные “своды” — собрание разновременных и разнохарактерных грамот и установлений. Так, имеется разночтение в новгородских летописях (Новгородской Первой и Софийской). “Грамота” Ярослава новгородцам датируется 1016, 1019 и 1035 годами. М.Н. Тихомиров, много занимавшийся источниковедческой стороной вопроса, допускал вероятность разных и соответственно разновременных редакций этой “грамоты”.
“Грамота” Ярослава новгородцам и составляет основу “Русской правды”. В литературе этот документ получил именование “Древнейшей правды” (первые 17 статей “Краткой правды”). М.Н. Тихомиров считал вероятным, что в 1016 году Ярослав дал новгородцам именно “грамоту”, а не “правду” — своеобразную форму Судебника. Саму “Древнейшую правду” М.Н. Тихомиров делил на две части, увязывая собственно “грамоту” с первыми десятью статьями.
Причиной того, что Ярослав дал “грамоту” новгородцам стали определенные исторические события, которые во многом определили само содержание “Древнейшей правды”.
Статья 1016 года в Новгородской Первой летописи, в которую включена “Краткая правда”, сочинение явно позднее. И вообще эта летопись дает мало сведений о первых десятилетиях княжения Владимира, не упоминает о поражении Ярослава от Мстислава в 1024 году, после чего Ярослав надолго (до смерти Мстислава) останется в Новгороде. И события, которые вне хронологической последовательности изложены в упомянутой статье, развивались не совсем так, как это представил позднейший летописец.
Около 1014 года произошел резкий конфликт у Ярослава с отцом — Владимиром. Ярослав отказался платить дань от Новгорода (в размере двух тысяч гривен) Киеву. Владимир стал готовиться к походу на Новгород, и Ярослав, готовясь к сражению с отцом, нанял варягов и колбягов. В.Н. Татищев, очевидно, прав, принимая “колбягов” за выходцев из поморского города Колобжега, то есть “Околобережья” — вариант обозначения “поморяне”. Наемники стали “насилие деять на мужатых женах”. Новгородцы собрались и перебили насильников. Ярослав, обманом заманив организаторов восстания в свою резиденцию в селение Ракомо, перебил новгородцев. А в это время к нему пришло известие из Киева, что отец умер и в Киеве вокняжился Святополк. Ярослав созвал новгородцев на вече, покаялся “в безумии” своем, обещал заплатить золотом за избитых новгородцев, и обратился к собравшимся на вече помочь в борьбе со Святополком. Новгородцы на этот призыв откликнулись (две тысячи гривен отдавать Киеву им, конечно, не хотелось). По логике событий именно в связи с этими событиями, может быть, как раз на вече, князь и объявил о том, что дает “грамоту” новгородцам. При этом “Древнейшая правда” была предназначена только для одного города — для Новгорода, не затрагивая вовсе сельской округи.
Из 10 статей, которые М.Н. Тихомиров выделял как особую “грамоту”, наиболее спорной остается первая статья. Она явно редактировалась позднее, отчего получился повтор об уплате штрафа в 40 гривен, что по отношению к “изгоям” вообще маловероятно. Вставкой является и приписка (после “русинов”) “словенина” в грамоте новгородцев (на что и указал М.Н. Тихомиров). В первоначальном виде статья, видимо, лишь ограничивала право кровной мести ближайшими родственниками, и заменой ее штрафом в 40 гривен, без выделения особых этнических и социальных категорий. А следующие девять статей дают представление и об адресате “грамоты”: это княжеская дружина, наемники, и новгородское ополчение. Все они были вооружены мечами, хотя в ссорах и драках могли использовать также жерди, батоги, чаши и роги (драки на пирах, видимо, при столь пестром составе знати, тоже были обыкновенным явлением).
Непосредственно варяги и колбяги упоминаются в статьях 9 и 10-й. В первом случае имеется в виду оскорбление: “ринет муж мужа от себе или к себе”. За это должен выплачиваться штраф в 3 гривны, причем новгородцу надо было выставить двух свидетелей, а варяг или колбяг должны были приносить клятву (свидетелей у них могло и не оказаться). Следующая статья уже непосредственно защищает новгородцев: если челядин бежит к варягу или колбягу и тот его в течение трех дней не выведет, а пострадавший узнает, куда именно бежал челядин (обычно о бежавших “закликали” на торгу), он имеет право забрать беглого и получить 3 гривны за обиду.
Следующие семь статей (11–17) имеют уже более широкий круг адресатов. В них защищаются права собственников и в известной мере представлен сам судебный процесс: так называемый “свод”, привлечение 12 свидетелей с целью оправдания обвиняемого в краже (интересно, что цифра 12 значится и в “варяжских законах” и она восходит, видимо, еще к кельтическому счету дюжинами). Именно это добавление и могло явиться “уставом” в середине 30-х годов, когда Ярослав окончательно утверждался в Киеве. Тогда же могло появиться и добавление к первой статье, где “словенин” уравнивается в правах с “русином”. “Русинами” же в это время назывались жители Приднепровья, причем их отличали и от варягов, и от словен. Сам этноним “варяги” примерно с этого времени распространяется и на скандинавов, которые появились в окружение Ярослава после его женитьбы на шведской принцессе Ингигерд.
Впрочем, вряд ли Ярослав “установил и утвердил” свою “грамоту” окончательно. Об этом свидетельствуют события 1018 года. Потерпев тяжелое поражение от Святополка и его союзника польского короля Болеслава, Ярослав бежал в Новгород всего с четырьмя новгородцами. Ярослав собирался бежать и дальше, “за море”, но новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем его не отпустили. По инициативе новгородцев, по крайней мере, их управляющих верхов Ярослав решил нанять варягов для нового похода на Киев. И, очевидно, что князь — лишь после совета с новгородцами — распорядился собирать с мужа по 4 куны, со старост по 10 гривен, с бояр по 18 гривен. В этом случае не уточняется, шла ли речь только о Новгороде или же и о сельской округе. Но сказано, что “совокупи Ярослав вои многы”. Как видно, суммы денежных выплат в данном случае совершенно другие, нежели в “Древнейшей правде”. Следовательно, нормы “Древнейшей правды” в тот период еще не были общеупотребительными и обязательными (даже для самого князя).
Именно “Древнейшая правда” служит основанием для поисков аргументов в пользу преобладания на Руси вплоть до XI столетия рабовладельческих, а не феодальных форм хозяйствования — в “Древнейшей Правде” фигурируют только свободные и челядины.
Рабство в “Древнейшей правде” имеет свои исторические истоки. О том, что русы на Волго-Балтийском пути захватывали славян и тех, кто на этом пути жил, и везли в Булгар продавать в рабство, сообщают восточные авторы. Но и из текстов договоров руси с греками, и из текста “Древнейшей правды” следует, что рабство носило домашний характер, предполагало наличие рабов у узкого слоя социальных верхов Новгорода и не распространялось даже на сельскую округу Новгородской земли.
А вот предположение, будто “смерды” — это рабы, посаженные на землю, ничем не может быть обосновано. Выше уже отмечалось, что “смерды” — это основное сельское население у балтийских славян. Так называлось и сельское население Новгородчины и Псковщины (“смердья брань” в конце XV века). За участие в походе на Киев в 1016 году Ярослав вознаградил “старостам по 10 гривен, а смердам по гривне, а новгородцом по 10 гривен всем”. В этом контексте старосты — это руководители сельских общин, которые и привели с собой смердов. Новгородская V летопись сообщает, что смердам князь дает по две гривны. Это столько, сколько, по “Русской правде”, стоил “смердий конь”.
Продолжением и, позднее, одной из частей “Русской правды” стала так называемая “Правда Ярославичей” — нормы правосудия, принятые при сыновьях Ярослава Владимировича. “Правда Ярославичей”, по мнению М.Н. Тихомирова, это 18—26 статьи “Краткой правды”, а остальные были дополнены позднее. Но извлечения из нее дает и “Пространная правда”, сообщающая, в частности, об отмене института кровной мести. При анализе норм “Правды Ярославичей” необходимо также учитывать, что эти нормы распространялись только на земли, подвластные самим Ярославичам, княживших в Приднепровье. Северные земли Руси в ней не затрагиваются, и сам Новгород, судя по событиям XI–XII вв., живет по собственным законам.
Появление “Правды Ярославичей” обычно связывают с обострением социальных противоречий в начале 70-х годов XI века (Л.В. Черепнин, М.Н. Тихомиров) — необходимо было ввести более жесткие нормы для защиты социальной верхушки, княжеских и боярских вотчин, а также княжеских и боярских слуг (учредителями “Правды” были три Ярославича и представители знати). Именно поэтому в “Правде Ярославичей” нормы штрафов повышены вдвое, но эти повышения (в 18–26 статьях) касалось в основном княжеской администрации.
Поэтому “Правда Ярославичей” дает материал для обсуждения вопроса о характере княжеской и боярской вотчины, но “вервь” — собственно крестьянская община — остается за пределами норм “Правды Ярославичей”, как противостоящая вотчине и живущая по своим собственным законам, с которыми высшая власть обязана считаться и не вмешиваться в них. Следовательно, “Правда Ярославичей” предусматривает только отношения внутри вотчин и между вотчинами.
Главным объектом в “Правде Ярославичей” выступает именно княжеская вотчина. В данном случае необходимо сделать экскурс в более ранние времена. По крайней мере, с эпохи Великого переселения народов существовало право предводителя на третью часть добычи. В “Повести временных лет” это выражено в дани, наложенной Ольгой на древлян: две трети Киеву, а одну треть на собственный город Вышгород. Следовательно, уже в середине X века на Руси существовали “княжеские” города и села, упоминаемые в летописях как нечто само собой разумеющееся. Этот факт — вполне достаточный аргумент против появившейся некоторое время назад концепции якобы характерного для Руси “азиатского деспотизма”. На самом деле собственность государства и собственность княжеского домена не смешивалась.
Но если летописи только упоминали об этом явлении, то “Правда Ярославичей” дает нам возможность понять, что конкретно представлял отличный от государственного княжеский домен. И в этом смысле “Правда Ярославичей”, конечно, не нововведение, а констатация существующего положения, т.е. это обозначение не начала, а давно идущего процесса. И этот факт сам по себе подтверждает мнение Б.Д. Грекова, искавшего феодальные отношения еще в X веке. Уже в это время феодальные отношения явно превалируют над рабовладельческими, что и фиксирует “Правда Ярославичей”.
Поэтому “Правда Ярославичей”, фиксирующая ситуацию третьей четверти XI века, служит важным источником в споре о соотношении рабства и феодальной зависимости в Древней Руси. Именно вокруг ее статей и разгорелся спор среди исследователей о соотношении рабских и феодальных форм эксплуатации. И идет он, прежде всего, о юридическом положении обозначенных в “Правде” зависимых категорий населения.
Из категорий зависимого населения в “Правде Ярославичей” называются “холопы”, “рядовичи” и “закупы”. С “холопами” все ясно: это — домашние рабы, не принимающие хоть какого-то весомого участия в экономической жизни общества. Обращает на себя внимание то, что денежный штраф за голову смерда и холопа один и тот же: 5 гривен. За холопку-кормилицу штраф предполагал 12 гривен (против 5 за смерда и холопа). В этом иногда видят приниженность “смерда”, его рабско-холопское состояние. Но правы те авторы, которые, напротив, видят в этом возвышение холопа, принадлежащего вотчинику. И означает это не только приниженность “смерда” в социальной структуре киевского общества, но и, опять-таки, “домашнюю” ориентированность рабства.
А вот категории “закупов” (о них много говорит “Пространная правда”) и “рядовичей” свидетельствуют как раз о феодальном характере зависимости — “закупом” или “рядовичем” становятся за долги. Именно в категории “закупов” проявляется один из главных путей установления зависимости: отработка за “купу” — за долг (само слово “найм” в данном случае означает процент с долга). Причем и в том, и в другом случае предполагается потенциально капиталистическая форма зависимости: “Правда” фиксирует возможность отработки денежной или вещественной ссуды. “Закуп” обычно имеет все необходимые средства для ведения хозяйства и может освободиться, если выплатит занятое. Поэтому формула И.Я. Фроянова — “полураб” — явно неудачна. Таким образом, в “Правде Ярославичей” явно преобладает феодально-зависимое население.
И, конечно, надо иметь в виду, что и в “Правде Ярославичей” предполагались лишь вотчины князей и высшего слоя боярства — трех сыновей Ярослава и некоторых их же бояр. Но среди сельского населения того времени преобладало — по численности и значению — свободное население общины (“верви”), в которой сохранялись традиционные порядки самоуправления и самораспределения.
Можно отметить и то, что ценностные выражения штрафов в “Правде Ярославичей” контрастней, нежели в “грамоте”, данной новгородцам Ярославом. В новгородской “грамоте” Ярослава стоимость челядина определялась в 12 гривен, а высший штраф в 40 гривен. В Приднепровье же, согласно “Правде Ярославичей”, холоп, как и смерд оценивались лишь в 5 гривен, тогда как княжеские слуги — в 80 гривен. И дело здесь не только в “развитии” феодальных отношений, но и в специфике разных территорий. “Пространная правда” даст лишь указание на распространение принципов, изложенных в “Правде Ярославичей”, на другие территории Руси, обозначит направление естественного складывания общественных отношений, но не изменит их сущности. А, скажем, обозначение “закупов” в позднейших списках “Русской правды” “наймитами” подчеркнет их реальное положение именно при феодальном значении “найма” как той или иной платы за ссуду.
И еще один важный момент для понимания социальных отношений в Древней Руси IX–XI вв. Речь идет о социальных конфликтах. В советской историографии 30—50 годов явно преувеличивался фактор “классовой борьбы”, и потому все социальные конфликты рассматривали как “антифеодальные”. П.П. Толочко и И.Я. Фроянов с достаточным основанием отмечают, что, во-первых, эти конфликты далеко не всегда носили “классовый” характер, а, во-вторых, “антифеодальными” они и не могли быть, поскольку в то время крестьянские или городские общины, отстаивая свои традиционные права, на феодальные основы не покушались. И борьба шла вокруг двух главных вопросов: или социальные низы отстаивали свои права на “старину”, или же стремились к установлению наиболее целесообразных отношений между “Землей” и “Властью”.
В XI–XII вв. в Древней Руси установится так называемая феодальная раздробленность, которая, естественно, скажется и на характере самого феодализма. Именно в этот период “государственный” феодализм будет уступать “вотчинному”. С XI века феодалами станут и монастыри, и главные храмы (о пожалованиях Десятинной церкви имеются летописные записи, относящиеся, по всей вероятности, именно к ХI столетию). Но в этот период укрепляется и самоуправление “Земли”, а потому уровень феодальной эксплуатации будет умеряться сопротивлением общины. В то же время институт холопства будет пополняться в основном за счет добровольного перехода свободного населения в холопы, что чаще всего было следствием голодных лет или внешних вторжений, приводивших к разрушению традиционного хозяйства.