--PAGE_BREAK--Интерес к творчеству Пушкина в Англии по-настоящему пробудился во второй половине 1930-х годов, накануне 100-летнего юбилея поэта. Перевод Оливера Элтона (1938) появился почти одновременно с двумя американскими переводами. Э. Симмонс (США) провел сравнительный анализ перевода «Евгения Онегина», оценив перевод Элтона как самый поэтический.
Тогда же в Калифорнии роман вышел в университетском городе Беккли в переводе Даротеи Пралл Радин (Dorothea Prall Radin) и Джорджа Патрика(GeorgePatrick).
В Нью-Йорке в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году Уолтер Арндт (Arndt) опубликовал собственный перевод романа.
Год следующий был для «Евгения Онегина» — как никогда на английском языке — удачным. Вышло сразу два «Евгения Онегина»: В переводе Набокова (в Нью-Йорке) и в переводе Юджина М. Кейдена (Kayden).
Большим событием в англоязычной пушкиниане стало появлен перевода В.Набокова с двухтомным комментарием к «Евгению Онегину» (1964). Он перевел «Евгения Онегина», написанного четырехстопным ямбом, ритмизованной прозой.
Переводчик в данном случае руководствовался именно желанием, чтобы каждая строка перевода полностью соответствовала строке пушкинского романа (эквилинеарность). Он очень расстраивался, если приходилось жертвовать даже порядком слов в строке.
В конечном итоге, его «перевод» оказался годен разве на то, тобы ознакомиться с фабулой романа. О художественном же своеобразии этого произведения по его «переводу» судить нельзя.
И тем не менее сам Набоков считал такой способ «передачи смысла и духа подлинника» единственно правильным. Однако вот что говорил об этом переводе авторитетнейший специалист К.И. Чуковский: «Я получил недавно четырехтомник »Евгений Онегин" Набокова. Есть очень интересные замечания, кое-какие остроумные догадки, но перевод — плохой, хотя бы уже потому, что он прозаический"[45].
«Перевод »Евгения Онегина", сделанный Набоковым, разочаровал меня. Комментарий к переводу лучше самого перевода"[45].
Действительно, Набоков, собираясь сделать небольшой комментарий к роману, постепенно настолько расширил круг своих литературоведческих поисков, что комментарий разросся до 1100 (тысячи ста!) страниц. Писатель буквально построчно сопроводил роман своими примечаниями.
Здесь было бы очень уместно снова обратиться к словам К.И. Чуковского, который сказал: "…перед каждым переводчиком " Евгения Онегина" …дилемма: либо удовлетвориться точным воспроизведением сюжета и совершенно позабыть о художественной форме, либо создать имитацию формы и снабдить эту имитацию обрывками формы, убеждая и себя и читателей, что такое искажение смысла во имя сладкозвучия рифм дает переводчику возможность наиболее верно передать«дух»"[45].
Совершенно очевидно, что перед этим же выбором стоял и В.Набоков. И совершенно ясно, что он пошел по второму пути: ему удалось передать лишь фабулу пушкинского повествования.
Сам же набоковский комментарий (который, несомненно заслуживает отдельной работы), по мнению некоторых ученых, есть отчасти попытка как-то компенсировать «зияющее» отсутствие формы и «духа»подлинника.
Как утверждает Пол Дебрецени, американский пушкинист профессор университета в Северной Каролине, широкая известность «Онегина» в образованных кругах американской публики произошла тогда, когда загоралась большая ссора между Арндтом и Набоковым на страницах литературных журналов.
Два перевода — Арндта и Набокова — считаются главными, фундаментальными переводами Онегина. Именно их соединение, по мнению многих американцев, и дает относительно полное представление о романе.
Вот как характеризует эти переводы Пол Дебрецени: «Это переводы, которые как бы исключают друг друга, они принципиально по-разному сделаны. Перевод Уолтера Арндта — это образцовый традиционный перевод, в котором переводчик пытается быть как можно ближе к оригиналу не только по смыслу текста, но так же и по всем остальным параметрам — рифмы, размер. Он старается даже, насколько это возможно, передать звукопись пушкинскую, структуру пушкинской строки. Это совершенно виртуозная работа.»
«Перевод Набокова, — по словам профессора Дартмутского университета, — другого рода — нетрадиционный. Набоков, который очень легко и хорошо мог писать стихи как по-русски, так и по-английски, после нескольких попыток сделать стихотворный перевод «Онегина» пришел к сознательному заключению, что создать адекватный поэтический текст по-английски невозможно. И он сделал тщательнейший подстрочный перевод, который он сопроводил двухтомным комментарием… Мне кажется, что когда читаешь подстрочник Набокова, то читаешь именно нечто вроде того, что «когда мой дядюшка, человек очень высоких принципов, тяжело заболел, он нас заставил всех относится к нему с уважением, и это было неплохим изобретением с его стороны»[46].
Первым начал «ссору», как назвал ее профессор Дебрецени, Владимир Набоков. 30 апреля 1964 года в журнале «Нью-йоркское книжное обозрение» он выступил с жестокой критикой перевода Уолтера Арндта. Статью он назвал «Колотя по клавишам». Cпустя время Уолтер Арндт назвал свой ответ Набокову «Настегивая лошадь». Здесь он обыграл слова Пушкина, называвшего переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения».
Чарльз Джонстон в своем переводе (1977) опирался на перевод Набокова. При этом его концепция противоположна набоковской. Он доказывает возможность парафрастического перевода при сохранении смысловой точности. Сравним две переводческие концепции, отразившиеся на качестве переводов: О. Элтона и Ч.Джонстона. По мнению Элтона, одной из главных задач является передача точной рифмы. При этом не учитывается внутренняя инструментовка пушкинского стиха; у Элтона слишком много банальных рифм и тавтологических местоимений в конце составных. Другая задача — воспроизведение долгих интонационных периодов, что в английском стихе порой приводит к неупотребительному «enjambement».
«В переводе Ч.Джонстона учитывается звукопись внутри стиха, со множеством парономазий, аллитераций (связь звука со смыслом, естественно, во многом утрачивается. «Неверности» в переводе Джонстона — не столько в смысловых искажениях, сколько в изменении стиля и ритма: временами дается «гладкий парафраз» (другой крайний случай, противоположный enjambement). Строку «Волшебных звуков, чувств и дум» Джонстон переводит: «emotion, thought, and magic sound» — и смысл градации (от внешнего — к внутреннему) теряется. Необходимо учитывать множество формальных инверсий в пушкинской поэзии, придающих естественное звучание русской речи. (В английском языке существуют ограничения в порядке слов, что создает дополнительные трудности для переводчиков).[57]
Но тем не менее, по словам Льва Лосева, «Набоков, Арндт и Джонстон сделали максимум того, что может сделать высоко талантливый переводчик. Проблема тут в разной, что ли, структуре культур. Русская культура известна своей, как Достоевский говорил, «всемирной отзывчивостью» и, может быть, наверстывая то, что было упущено за столетия изоляции Москвы от Запада, русская культура послепетровской эпохи жадно впитывала все культурное творчество других западных народов. И отсюда такое восприятие шедевров мировой литературы как своих. А обратного такого явления нет. Существует такой невидимый клапан между русской и западной культурами, который в основном пропускает только в одну сторону — в русскую»[46].
В 1990 году вышел перевод Джеймас Фалена, а в 1999-м вышел перевод Дугласа Хофштадтера.
«Как ни отнестись к качеству этих переводов, нужно сказать, чтокаждый из них - результат многолетнего, большого труда. В два-три месяца „Онегина“ стихами не переведешь: в нем 5540 рифмованных строк. Юджин Кейден сообщает в своем предисловии, что он работал над „Онегиным“ двадцать лет. …И замечательно, что англо-американская критика (не то, что в былые годы!) встречает каждого нового „Онегина“ несметным количеством статей и рецензий, обсуждая азартно и шумно его верность великому подлиннику….»[45].
Таким образом, можно проследить три основных этапа эволюции переводческого восприятия романа Пушкина в Англии: 1) точность в передаче сюжета (Сполдинг); 2) формальная точность: строфа, рифма (Элтон); 3) поэтичность и звуковая организация (Джонтсон) — перевод, опирающийся на контекстуальную точность «антииллюзионистского» перевода Набокова.
Следующим этапом может быть передача ритмико-интонационных структур, живой разговорной речи, звукообразов. Такого рода задачи пытались решить современные переводчики, живущие за пределами Англии: Дж.Фален (США, 1990). С.Н.Козлов (Россия, 1994).
ГЛАВА II
АНАЛИЗ ПЕРЕВОДОВ «ПИСЬМА ТАТЬЯНЫ К ОНЕГИНУ»
«Нет перевода … с языка на язык, но всегда — еще и с культуры на культуру
Если это обстоятельство недооценить,
перевод может вовсе не войти в чужой контекст,
либо остаться в нем незамеченным. …
при любом переводе что-то неизбежно остается непереведенным.
Что именно — приходится в каждом конкретном случае
сознательно и продуманно решать»
Наталии Автономова
На данном этапе своей работы, мы решили ограничиться переводами четырех авторов: Dennis Litoshick, Charles Johnston, Yeugeny Bonver и Boris Leyvi. Эти переводы являются первыми попытками зарубежных авторов перевести произведение русского классика на английский язык. Об авторах данных переводов практически нет никакой информации, критических статей. Мы ничего не знаем об их происхождении, национальности и причин, которые побудили их заняться переводом Пушкина. Более того, мы даже не знаем точно, существует ли полные версии перевода романа или это всего лишь попытки работы с русскими произведениями. Такие тексты и представляют собой особый интерес, так как мы имеем возможность анализировать просто текст, без оглядки на личности авторов, их статус или положение. Такой метод помогает дать более объективную оценку качеству перевода.
«Письмо Татьяны к Онегину» — удивительная исповедь русской любви. Само письмо написано по-французски, но дается в романе в русском переводе: при этом автор включает в письмо Татьяны цитаты и реминисценции из французской литературы, что неоднократно отмечалось исследователями и комментаторами «Евгения Онегина». Здесь дают о себе знать и Руссо «Юлия, или Новая Элиоза», и элегия М. Деборд-Вальмор. То есть здесь, в письме, звучат мотивы и европейской, и русской литератур. Но в нем говорит сердце пушкинской героини, «русской душою». Если культура чувства, форма его выражения были воспитаны прежде всего европейской литературой, то само чувство национально по тем нравственным ценностям, которые с ним связаны: милосердие («Когда я бедным помогала» — VI ,67), вера («Или молитвой услаждала / Тоску волнуемой души» — VI, 67), долг («Была бы верная супруга» — VI, 66), добродетель ( «И добродетельная мать» — VI, 66). Но эти же ценности носят общечеловеческий характер; поэтическое слово Пушкина вновь делает их достоянием не только русской, но и мировой культуры.
Казалось бы, что здесь такого — герои романа пишут друг другу письма? Кажется, обыкновенное дело. Но это только на первый взгляд. Письма эти, резко выделяясь из общего текста пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин», дают некоторые черты характеров героев, и даже сам автор исподволь выделяет эти два письма: внимательный читатель сразу заметит, что здесь уже нет строго организованной «онегинской строфы», здесь — полная свобода пушкинского стиха. Письмо Татьяны к Онегину…
Его писала юная уездная барышня, переступая через огромные нравственные запреты, сама пугаясь неожиданной силы своих чувств:
Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать…
Уже в этих строках — вся Татьяна. Гордость ее, ее понятие о приличиях страдают от одного — ей приходится первой признаваться в любви мужчине. Эти первые четыре строчки и задают тон всему письму. Здесь чувствуется и неимоверная сила духа («Я к вам пишу») и покорность обстоятельствам («в вашей воле»), и отчаяние («Что я могу еще сказать») и стыд («чего же боле»). И даже сама лексика указывает на воспитание и характер героини. Здесь мы видим и ее воспитанность – обращение на «вы», и высокая манера («в вашей воле», «презреньем наказать»), а так же преобладание устаревшей книжной лексики («боле»).
Первую фразу письма все переводчики перевели одинаково «I write to you», далее же смысловые и лексические оттенки несколько меняются. Русскому устаревшему книжному «Чего же боле» противопоставляется обычное «What can be more» (Litoshick), несколько грубоватый без эквивалентный перевод Leyvi «what else is there», который на русском языке звучит как «что еще там». Воспользовались антонимичным переводом Johnston «Nomore confession» и Bonver «nontoadd» (нечего добавить), хотя в русском языке «чего же боле» и «нечего добавить» имеет несколько различную смысловую окраску.
Высокое «презреньем наказать» переводится достаточно близким «to punish with contempt» (Litoshick), «punish with non-respect» (Bonver), и достаточно творчески, стилистически трансформированное «with scorn to make my world a hell» («презрением превратить мой мир в ад») (Johnston) и «To keep my poor heart in contempt» («держать мое бедное сердце в презрении») (Leyvi). Здесь стоит обратить внимание на то, что Татьяна ни в коем случае не говорит о том, что она «примет» это презрение, или оно каким-либо образом отразится на ее жизни. Здесь делается акцент на том, что это письмо и ее чувства могут вызвать у Онегина презрение, но оно никак не «превратит мир в ад» или будет отражено в сердце героини, во всяком случае, в этих строчках о подобном не сказано. Скорее всего, это творческие домыслы Johnston и Leyvi.
Лексика следующих строк не менее разнообразна. Очень интересен перевод фразы:
Но вы к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня
Вы не оставите меня…
Слово «доля» в русском языке устаревшее. Johnston переводит это словосочетание как «formywretchedstate» (к моему жалкому состоянию), где wretched (жалкий, некудышний) принадлежит к разговорной лексике. Leyvi использует нейтральное выражение «despondent fate», тогда как Litoshick ограничился только существительным «fate», причем «к моей несчастной доле» перевел просто «T’ my fate», где «t’» сокращенный вариант от «to», что в принципе неприемлемо для стиля того времени. И только Bonver перевел фразу достаточно четко, но чопорно «for my unhappy dole», где «dole» тоже относится к устаревшей лексике.
Словосочетание «капля жалости» авторами переводится достаточно близко: Bonver абсолютным эквивалентом «a drop of piety», «slightest piety» (легкая жалость) Litoshick, «faint imdivssion» Johnston, дословно переводимое как «слабое впечатление» и «empathy’s warm tot» «тепло сочувствия» Leyvi. Кроме того, в последнем словосочетании Leyvi слово «tot» принадлежит к разговорной лексике и имеет значение «маленькая рюмка или глоток спиртного».
Еще один интересный момент - слово «оставить». Johnston и Bonover перевели его как «leave», Leyvi как «forsake» (отвергать), а Litoshick как «abandon» (покидать, самовольно уходить). Если рассматривать перевод Litoshick, то перевод слова «abandon» (покидать, самовольно уходить) и «оставлять» в русском языке имеют разные смысловые значения. «Покидать, самовольно уходить» скорее можно употребить в случае разрыва отношений, когда они (отношения) были, но теперь кто-то от кого-то уходит. А в данном случае русское слово «оставить» скорее обозначает «оставить без внимания», чем попросту «бросить». Следовательно, «forsake» Leyvi в смысловом значении более уместно.
Фразу «…моего стыда вы б не узнали никогда » Bonver переводит с несколько другим смысловым оттенком, используя экспликацию «thesemyatrociousshameandsin» (мой отвратительный стыд и грех), где «atrocious» (противный, отвратительный) принадлежит к формальной лексике. Более того, сама Татьяна никак не характеризует свой стыд, здесь нет прилагательного. Другое слово «грех». Прочитав письмо целиком, можно заметить, что Татьяна ни разу не обмолвилась о том, что это чувство она считает грехом. В письме и намека нет на грех. В русском понимании «грех — это поступок, противный закону Божию; вина перед Господом» [37]. Здесь же – просто чувство, чувство молодой незамужней барышни к молодому неженатому человеку. Здесь нет ничего противоестественного или грешного. Другое дело, если бы Онегин или Татьяна были женатыми людьми, в таком случае существительное «грех» очень четко охарактеризовало бы положение Татьяны. Девушка чувствует стыд, причем стыд не за то, что она полюбила, а за то, что она набралась смелости и сама первая пишет письмо, что во времена Пушкина считалось непристойно для молодой особы. Но это уже особенность русского этикета того времени.
продолжение
--PAGE_BREAK--Зато в обычной, эмоционально неокрашенной фразе «в деревне нашей видеть вас» Bonver при переводе использует добавление «asaguest» и придает фразе поэтический оттенок за счет выражения «midstus» («toseeyou, asaguest, midstus»).
Leyvi эту же фразу перевел путем лексико-граматической трансформации, описательного перевода. Разговорное «geek» (чокнутый, помешанный) во фразе «stop by the house of a lonely geek» («If you would seldom one a week stop by the house of a lonely geek»).
Следующие же две строчки представляют для нас интерес наличием в них книжной и устаревшей лексики:
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить…
Слово «речи» в русском языке является существительным множественного числа и принадлежит к книжной лексике. В английских переводах существительным его переводят только Bonver «speeches» и Leyvi « a familiar voice» (привычный голос) – здесь используется семантическая замена. Хотя «голос» и «речи» имеют разное лексическое значение. «Голос — звук, звон, тягучий шум разного рода; звук или язык из гортани человека или животного», «речь — что-либо выраженное словами, устно или на письме; предложенье, связные слова, в коих есть известный смысл» [37].
Татьяне не все равно, что слушать: пустую болтовню или содержательные беседы. Девушка из глубинки не влюбилась просто в красивого «лондонского Денди», она увидела в нем больше – умного, образованного и благородного человека. У нее не просто любовь с первого взгляда, страстная и бессознательная, у нее чувство, зрелое осознанное чувство, которое не покинет ее сердце даже через многие годы.
Johnston и Litoshick существительное «речи» заменили словосочетаниями «heard you speak» и «how you speak» (слушать как вы говорите). Здесь используется экспликация или описательный перевод, который тоже несколько искажает смысл оригинала. Опять-таки разница между тем «как вы говорите» и «словами…в коих есть известный смысл».
Следующее словосочетание «слово молвить», где глагол «молвить» принадлежит к устаревшей лексике, все переводчики, кроме Litoshick поняли буквально, вследствие чего и получился перевод с помощью эквивалента, имеющего иную (нейтральную) стилистическую окраску «say a word» (сказать слово), Litoshick же употребил «a couple words» — парой слов. Здесь смысл донесен верно (Татьяна не одно слово хочет сказать Онегину) и грамматическая форма множественного числа так же уместна. Но русское «слово молвить» подразумевает собой более общее значение, более широкий смысл. Здесь «слово молвить» — это беседа, разговор, а не привычный обмен несколькими фразами при встрече. Более того, «молвить» — это неторопливая содержательная беседа, сказ, если можно так сказать, по этому глагол «to tweet» (чирикать), употребленный Litoshick, не то что искажает, а попросту не соответствует стилю письма и смыслу текста.
Татьяна не стесняется своего деревенского происхождения, более того, она любит свою деревню, но прекрасно понимает насколько другое отношение у Онегина: «…в глуши, в деревне все вам чуждо…». Эти строки не несут никакого негативного оттенка, мы не видим здесь ненависти Татьяны к «забытому селенью», кроме того, Татьяна в очень корректной форме выражает именно отношение Евгения к селу – «чуждо». Это русское наречие в английском языке передает причинно-следственные отношения с помощью глагола «youarebored» — вы скучаете (Litoshick, Bonver), и словосочетанием «youfindthecountrygodforsaken» — вы находите село захолустным – описательный перевод (Johnston). В тексте отражено отношение Онегина к деревне в целом. У Leyvi другая интерпретация этой фразы «ourvillageyoucan’tbare» (вы не выносите, ненавидите нашу деревню), а это несколько меняет смысл фразы. Можно подумать, что у Онегина есть веские причины на то, чтобы ненавидеть деревню, причем, именно эту деревню «our village». Кроме того, «youcan’tbare» (стилистическая трансформация) звучит несколько пренебрежительно и укоризненно, такой оттенок в оригинале произведения не ощущается.
Еще одна фраза, которая представляет для нас интерес: «в глуши, в деревне». «Глушь» на первый взгляд может показаться негативно окрашенной лексикой, но Татьяна тут же уточняет «в деревне». Здесь «глушь» является противопоставлением городу, в котором живет Онегин, но не подразумевает «захолустье, богом забытое место» и уж тем более «дыра», «сельская дыра», как это обозначил Leyvi фразой «rustichole».
Далее следуют такие строки:
Зачем вы посетили нас
В глуши забытого селенья,
Я никогда б не знала вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?)
По сердцуя нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
В этом отрывке присутствует и книжная лексика «селенья», «горькое мученье», «смирив», «добродетельная мать», и просторечная «как знать», «по сердцу», и устаревшая (ныне официальная) – «супруга».
К сожалению, не вся лексика отображается в переводе с той эмоционально-стилистической окраской, с какой мы имеем возможность ознакомиться в оригинале.
«Селенье» относится к книжной лексике. Наиболее близко к оригиналу с лексической точки зрения перевел Bonver – абсолютный эквивалент (village – деревня, селение — нейтральное), далее следует Johnston с непоэтичным синонимом «habitation» – жилище, обиталище, поселок, селение, Leyvi с описательным «a cloister of a forgotten place» – монастырь забытого места и Litoshick, придавая русскому книжному селению негативную окраску, «partofland – часть земли и «settlement» – поселение, колония).
Книжному «горькое мученье» Litoshick, Johnston и Bonver противопоставляют нейтральное «bitter torment» (горькое мученье – абсолютный эквивалент), «laceration» (мука, терзание — синоним) и «tortures» (пытки, муки — синоним). Leyvi же понимает эту фразу как укор Татьяны самой себе и называет его «foolish fuss» (глупая суета, беспокойство – семантическая трансформация), хотя в русском варианте и намека нет на то, что Татьяна каким-то образом сетует на свою судьбу или корит себя за подобное чувство. Более того, забегая вперед, в следующих же двух строчках мы видим, что она дает другое, очень поэтичное определение как «души неопытной волненья…», которое Litoshick перевел достаточно чопорно: нейтральным «unrest» — беспокойство, тревога и «verdant soul» — «зеленая душа» (то есть «не зрелая»), тогда как Leyvi употребил очень подходящее «naive soul» (наивная, простодушная душа).
Еще одно книжное слово «смирив» (смирять) — смирить кого-либо, усмирять, укрощать или обуздывать, отвадив от дикости; сделать кротким, покорным, послушным; приводить в покорность, лишать природной дикости, зверства, своеволия, самонадеянности [37]. В переводе же «смирив» имеет другую, более жесткую эмоциональную нагрузку. Bonver – «supdivssed» (подавлять, угнетать), Leyvi – «arrest» (арестовывать, тормозить), Litoshick – «pacified» (успокаивать, усмирять) и Johnston – «passed» — проходить (пройдет), перевод последнего в некоторой мере искажает русское «смирение» — «делать покорным» и английское «passed» -«проходить вообще».
Русское просторечье «как знать?» в переводах Leyvi, Bonver, Litoshick и Johnston отобразилось нейтральным «who knows» и «may be», зато наше обычное «со временем» у Litoshick отозвалось «time flies» [лат. tempus fugit] – время летит [38].
Строчка «По сердцу я нашла бы друга» оказалась плохо доступной для понимания и перевода иностранного автора. Просторечное «по сердцу» у Johnston вообще не нашло отображения, он ограничился просто общеупотребительным «found a friend». Litoshick определил его как «friendforheart» (друг для сердца), Bonver все упростил, так сказать, назвал вещи своими именами, и перевел просто «agoodspouse» (хороший супруг – прием — модуляция), причем «spouse» (супруг) принадлежит к книжной лексике. Leyvi тоже, к сожалению, не уловил многозначность русского слова «друг» и назвал его просто «companion to my heart». Русский же перевод слова «companion» несет в себе официальный, деловой оттенок, и перевод соответственно таков: «companion» – 1)товарищ, 2)спутник; попутчик, случайный сосед (по вагону, самолёту) 3) компаньон; партнёр. Как видим, ни одно из этих значений даже отдаленно не напоминает нам нашего русского «друга по сердцу».
Каков же оказался перевод устаревшего на тот момент и ныне официального слова «супруга». Leyvi перевел его официально-книжным словосочетанием «spousal part», где «spousal» — литературно-книжное выражение американского варианта, а «part» — театральное «роль». Остальные же авторы переводов ограничились общеупотребительным «wife».
Книжное «добродетельная мать» в английском языке трансформировалось в общеупотребительное «virtuousmother» — добродетельная мать – абсолютный эквивалент (Johnston, Litoshick), «amotherverykindandright» — очень добрая и правильная – экспликация (Bonver) и нейтральное «goodmother» — синоним (Leyvi).
В глубине души Татьяна наверняка была бы уверена во взаимности. Она предполагает, что могла бы быть счастлива с другим, и в этом предложении есть доля столь несвойственного ей кокетства; но тут же стремительность чувств в ней берет верх и выплескивается:
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я…
«Somebody else!» — переводит Litoshick первую фразу (стилистическая трансформация). «Кто-то еще!» — звучит она на русском. Татьяна в письме делает акцент именно на Онегине, она любит именно его и никого другого. «Somebody else» же подразумевает кого-то вообще. То есть Татьяна не сможет полюбить кого-то не потому, что у нее нет сил или она уже не способна, нет, она просто не сможет полюбить никого, кроме Онегина:
То в высшем суждено совете,
То воля неба, я – твоя!
Резкий внезапный переход на «ты» — наверняка случайный, неосознанный. Татьяна и здесь – и в последующих строках – предельно раскрыта, абсолютно откровенна. К сожалению, в английском варианте нет большой разницы между «твой» и «ваш», есть общая «your» и «yours». Авторы разбираемых нами переводов, одинаково поняли различие форм употребляемых местоимений. Везде в тексте до этого момента и после Татьяна обращается к Онегину «you», то есть «ты», а в том отрывке текста, когда она в русском варианте переходит на «ты», в английском переводе получается «вы» — «yours».
Нейтральному «суждено» Johnston и Litoshick противопоставляют устаревшее «decree» (устанавливать, определять). А русскому книжному существительному устаревшей формы «хранитель» (…до гроба ты хранитель мой…) соответствует английское существительное, относящееся к юридической лексике «guardian» (опекун, попечитель). Leyvi выразил смысл этой фразы несколько по-другому, употребив американское «sombercage» — мрачная клетка ( Youwilldestroymysombercage), где представлена лексико-семантическая замена.
В следующих строках, почти все слова принадлежат к книжной лексике:
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримыйты мне был уж мил…
Книжное «сновидения» все авторы передали нейтральным «dreams» и сохранили форму множественного числа. Bonver добавил наречие «oft» — часто (inmynightdreamsyouoftappeared), которое компенсировало стилистические расхождения. Оно принадлежит к устаревшей, поэтической, диалектной форме. Нейтральное «unseen» заменило устаревшее книжное «незримый». А книжный глагол «являлся» выступает в переводах либо общеупотребительным «came» (youcametomeindreams) Litoshick, «appeared» Bonver (inmynightdreamsyouoftappeared) или фразеологизмом «made appearance» (you’dmadeappearance) Johnston, или антонимическим выражением «In dreams I see, you never fade» Leyvi.
Архаическое «чудный» (Твой чудный взгляд меня томил) — странный, чудный или непонятный [37] преобразовался в «пристальный» (staring glance — Leyvi), «сверкающий» (splendidglance — Bonver), «блестящий» (gleaming — Johnston), «чистый» (clean – Litoshick).
Наречие «давно» (Давно…нет, это был не сон…) передалось либо как «очень давно» (longlongago – Johnston, solongbefore — Litoshick), либо противоположное «не очень давно» (notlongago — Bonver). Leyvi же поменял смысл фразы на «все прошло» (allgone).
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Здесь речь Татьяны переполняется разговорной лексикой. «Чуть» передается только в значений «just» у Bonver. Litoshick использует вопросительное слово связку «when», Johnston — поэтическое «scarce» (едва). Leyvi же предпочел оставить его непереведенным дословно (yousteppedinside), но зато глагол «stepped» компенсирует эту стилистическое несоответствие.Так же семантика слова «вмиг», передается сложноподчиненным предложением с придаточным времени (Iknewitwhenyousteppedinside), тогда как Litoshick использовал разговорное «rightaway» (тотчас). Bonver заменил наречие фразовым глаголом «got aware», а Johnston предпочел оставить его непереведенным.
Глагол «обомлела», относящийся к разговорной лексике Johnston передал поэтическим «swooned» — замирать, а Litoshick использовал переносное значение «froze» — замирать. Bonver же в своем переводе сохраняет семантическое значение, употребляя глагол «stunned» — потрясенный, ошеломленный. В переводе Leyvi мы видим подобную ситуацию. Глагол «scream» переводится как «пронзительно кричать, визжать», тогда как в оригинале произведения употреблено устаревшее «молвить», что значит «сказать, произнести» [37].
Bonver в своем переводе тоже приукрасил оригинал. Спокойное и горделивое «Вот он!..» (И в мыслях молвила: Вот он!) Bonver заменил на несдержанное и может быть даже детское «That’shim! That’shim!». Это повторение фразы напоминает ситуацию, когда группа детей нашла какого-то злостного преступника или вора. Создается даже впечатление комичности.
Строчки
Не правда ль? Я тебя слыхала!
Ты говорил со мной в тиши…
содержат разговорно-просторечную («слыхала») и поэтическую лексику («тишь»).
Разговорно-просторечный глагол «слыхать» в переводах отображается нейтральным «heard». Существительное «тишь» имеет поэтическое выражение у Leyvi: «still» — тишина и выражено поэтическим существительным. У Johnston тоже слово «still», но уже является не существительным, а прилагательным «allwasstill». Litoshick заменил его наречием «in quiet» (spoke to me in quiet). Bonver же изменил смысловое значение фразы целиком. «Ты говорил со мной в тиши» в его переводе звучит как «You spoke to me in quite voice», и дословно переводится как «ты говорил со мной тихим голосом». Здесь наблюдается явление экспликации, т.е. описательный перевод.
Устаревший глагол «услаждать» (Или молитвой услаждала) в оригинале текста относится к возвышенному стилю, а в переводах ему соответствует нейтральные «soothe» — утешать (Leyvi), «soften» — смягчать (Bonver), «mend» — утешать (Johnston), «cure» — излечивать (Litoshick). Нейтральное прилагательное «коварный» и книжное существительное «искуситель» передается в английском языке наоборот. Книжным становится прилагательное «коварный»: iniquitous – чудовищный, ужасный (Leyvi), «perfidious» — коварный (Bonver). У Johnston оно приобретает разговорный характер «vile» — отвратительный и нейтральный «treacherous» — предательский у Litoshick. И нейтральным становится существительное «искуситель»: «divtender» — «лицемер» у Leyvi, «seducer» — «соблазнитель» у Litoshick, у Bonver же заменяется существительным «характер, нрав» — «perfidioustemper» (коварный нрав) и словосочетанием «agentofperdition» (посредник смерти) у Johnston. Причем существительное «perdition» — относится к устаревшей лексике и обозначает «гибель, погибель», а в религиозном значении «вечные муки, проклятие».
Воспользовались переводчики в своих текстах и латинским словосочетанием «invanum» (в тексте — in vain), что означает «зря, напрасно». Тогда как в оригинале эта фраза передается просторечным прилагательным «пустое» (Быть может это все пустое…)
Далее общеупотребительная лексика смешивается с устаревшей лексикой поэтического стиля «отныне» и книжной «вручать» (Отныне я тебе вручаю). «Отныне» Litoshick передал идиомой «fromnowon» (впредь), Johnston книжным «henceforth» (впредь), Bonver заменил наречие «отныне» на словосочетание «с этого … момента» — «sincethis… instant», и Leyvi ограничился нейтральным «now».
Книжный же глагол «вручать» в текстах остался непереведенным, и только у Litoshick он заменился на нейтральное «entrust» — вверять, поручать.
Словосочетание «лить слезы» передалось посредством конкретизации глаголом «weep» — плакать (Johnston), словосочетанием «shedmytears» (Leyvi), словосочетанием с прилагательным «pourbittertears» (Bonver) и «Iintotearsbust», где глагол «bust» — «терпеть неудачу, провал» принадлежит к разговорной лексике и несет негативную окраску (стилистическая трансформация).
продолжение
--PAGE_BREAK--