Начало формы
Конец формыИннокентийАнненский.Гончаров и егоОбломов
Переднами девятьувесистых томов(1886-1889) {1}, в сумме более 3500
страниц, целая маленькая библиотека, написанная Иваном Александровичем
Гончаровым.В этих девятитомах нет ниписем, ни набросков, ни стишков, ни
началбез конца или концов без начал, нет поношенной дребедени: все
произведениязрелые, обдуманные, не только вылежавшиеся, но порой даже
перележавшиеся. Крайне простые по своему строению, его романы богаты
психологическимразвитиемсодержания, характернымидеталями; типы сложны и
поразительноотделаны. «Чтодругому быстало на десять повестей, — сказал
Белинскийеще по поводуего «Обыкновеннойистории», — унего укладывается в
однурамку» {2}. В других словах сказал то же самое Добролюбов про
«Обломова»{3}. Во «ФрегатеПаллада» естьустаревшиеочерки Японии и южной
Африки, но, кроме них, вы не найдете страницы, которую бы можно было
вычеркнуть.«Обрыв» задумывался, писался и вылеживался20 лет. Этого мало:
Гончаровбыл писательчисто русский, глубоко и безраздельно национальный.
Из-подего пера невыходило ни«Песен торжествующейлюбви» {4}, нипереводов
сиспанскогоили гиндустани.Его задачи, мотивы, типывсем нам так близки.
Наобщественнойи литературнойрепутацииГончарова нетне только пятен, с
нейдаже не связанони одноговопросительногознака.
ИмяГончаровацитируетсяна каждом шагу, как одно из четырех-пяти
классическихимен, вместес массой отрывков оно перешло в хрестоматии и
учебники; указания налитературныйтакт и вкусГончарова, нацеломудрие его
музы, на его стиль и язык сделались общими местами. Гончаров дал нам
бессмертныйобраз Обломова.
Гончаровимел двухвысокоталантливыхкомментаторов{5}, которые с двух
различныхсторон выясниличитателям его значение; наконец, от появления
последней крупной вещи Гончарова прошло 22 года и… все-таки на
бледно-зеленой обложке гончаровских сочинений над глазуновским девизом
напечатаныобидные длярусского самосознания и памяти покойного русского
писателяслова: Второеиздание.
Этимысли пришлимне в голову, когда я недавно перечитал все девять
томовГончарова ипотом опятьперечитал...
Таккак причинэтому явлениюнадо искатьне в Гончаровском творчестве,
ав условияхнашей общественной жизни, то я и не возьмусь теперь за
выяснениеих. Меня занимаетГончаров.
Гончаровунес в могилубольшую частьнитей от своеготворчества.Трудно
всглаженныхстраницах, которые он скупо выдавал из своей поэтической
мастерской, разглядетьпоэта. Писемего нет, на признанияон был сдержан. В
Петербургеего знали многие, но как поэтапочти никто.На старости лет, в
свободноеот лечениявремя, напечаталон «Воспоминания».Кто не читалих?
Рядпортретов, ряд прелестных картин, остроумные замечания, порой
улыбка, очень редковздох, — но, в общем, разве это отрывокиз истории души
поэта? Нет, здесь лишьобстановка, одна материальная сторона воспоминаний:
из-за всех этих Чучей, Углицких, Якубовых {7} совсем не видно
поэта-рассказчика, что он думал, о чем мечталв те далекиегоды. Рассказывая
проуниверситет, он даже не говоритя, а мы, рассказывает не Гончаров, а
одиниз массы студентов.
Лиризмбыл совсем чуждГончарову: незнаю, можетбыть, в юности он и
писалстихи, как Адуевмладший, но, втаком случае, вероятно, унего был и
благодетельныйдядюшка, Адуевстарший, который своевременно уничтожал эту
поэзию.Вторжения всвой личныймир он не переносил: это был поэт-мимоза. К
голосукритики, положим, он всегда прислушивался, но требования его от
критикибыли оченьограниченны.“Niexces d’honneurs, ni exces d’indignites”
{Никаких излишеств — ни в похвале, ни в порицании (фр.).}. Сам он
рассказывает, что в отрывкахчитал в кружке друзей первые части «Обрыва»
{8}.но на это, конечно, нельзя смотретьиначе, как нахудожественныйприем;
замечания, советы, мнения чутких и образованных друзей помогали ему в
труднойработе объективирования.
Прочитайтете страницы, которые он предпослал 2-му изданию «Фрегата
Паллада»и его «Лучшепоздно, чемникогда», — есть ли в них хоть тень
гоголевскогопредисловияк «Мертвымдушам» илитургеневского«Довольно»: ни
фарисейскогобиения себяв грудь, низадумчивогои вдохновенногопозирования
— minimum личностиГончарова.
Итак, личность Гончарова тщательно пряталась в его художественные
образыили скромноотстраняласьот авторской славы. Как подсмеивался сам
поэтнад наивнымистараниямикритиков открыть, в ком он себя увековечил: в
старшемили в младшемАдуеве, в Обломовеили в Штольце.
В последующих страницах я попытаюсь восстановить черты если не
личности, то литературногообразаГончарова...
Гончаровжил и творилглавным образомв сфере зрительных впечатлений:
еговпечатлялии привлекалибольше всего картины, позы, лица; сам себя
называетон рисовальщиком, а Белинскийчрезвычайно тонко отметил, что он
увлекаетсясвоим уменьемрисовать {9}.Интенсивностьзрительныхвпечатлений,
пособственнымпризнаниям, доходила у негодо художественных галлюцинаций.
Вототчего описаниепреобладает у него над повествованием, материальный
моментнад отвлеченным,краскинад звуками, типичностьлиц над типичностью
речей.
Я понимаю, отчего Гончарову и в голову никогда не приходила
драматическаяформа произведений.
Островский, наверное, был более акустиком, чем оптиком; типическое
соединялосьу него со словом — оттуда эти характеристики в разговорах.
Оттудаэта смена явлений, живость действия, преобладающая над выпуклостью
изображений.
Площадный синкретизм нашего времени вмазал в драматическую форму
«Мертвыедуши» и «Иудушку», но едва ли бы чья пылкая фантазия отважилась
создатькомедию изжизни Обломова.
Вспомните эти бесконечные и беспрестанные гончаровские описания
наружностигероев, их поз, игры физиономий, жестов, особенно наружности;
припомните, например, японцевили слуг: онистоят переднами как живые, эти
Захары, Анисьи, Матвеи, Марины. Во всякой фигуре при этом Гончаров ищет
характерного, ищет поставить ту точку, которая, помните, так прельщала
Райскогов карандашныхштрихах егоучителя. Гончаровдалеко оставилза собою
иточные описанияБальзака илиТеккерея искучные «перечни»Эмиля Золя...
Живетли человек всвоем творчествебольше зрительными или слуховыми
впечатлениями, от этого, мнекажется, взначительноймере зависит характер
егопоэзии. Зрительные впечатления существенно отличаются от слуховых:
во-первых, они устойчивее; во-вторых, раздольнее и яснее; в-третьих, они
занимаютум и теснеесвязаны с областьюмысли, тогдакак звуковые ближе к
области аффектов и эмоций. Преобладание оптического над акустическим
окрасило в определенный цвет все гончаровское творчество: образы его
осязательны, описания ясны, язык точный, фраза отчеканена, его действующие
лицазачастуюсентенциозны, суждения поэта метки и определенны; музыки,
лиризма в его описаниях нет, тон рассказа, в общем, поразительно
однообразен, неподвижные, сановитые фигуры вроде Обломова, бабушки, ее
ВасилисыГончаровуособенно удавались.Сентиментализмон осмеял иосудил еще
вначале своеготворчества{10}; мистицизмбыл ему чужд, его герои даже не
касаютсярелигиозныхвопросов. Страстьне дается егогероям. Вспомните, как
Райскийвсе только ищети ждет страсти. Любовь, страх и другие аффекты,
конечно, ближе связаны с музыкой, чем с живописью или скульптурой. И
живопись, и скульптура уходят в познание и в существе своем холодны,
зрительные впечатления, решительно преобладая в душе, занимают
наблюдательныйуми служат какбы противовесомдля резкихчувств и волнений.
Вэтом отношенииесть в «Обрыве» одно характерное место. Речь идет об
умершейНаташе, пишетРайский:
Слезыиссякли, остраяболь затихла, и в голове толькоосталась вибрация
воздухаот свеч, тихоепение, расплывшеесяот слез лицотетки и безмолвный
судорожныйплач подруги(IV, 151).
Картинапережила остроечувство скорби.
Такназываемыйхудожественныйобъективизм, это sine ira et studio {Без
гнева и пристрастия (лат.).}, которым Гончаров так гордился, есть в
действительности лишь резкое и решительное преобладание в его поэзии
живописныхэлементов надмузыкальными.
Надоразобратьсяв этом понятииобъективноготворчества.Это вовсе не
безразличность в поэтическом материале, какою щеголяет, например,
флоберовскаяшкола. Гончаровбыл, в сущности, весьма разборчив в своих
впечатлениях, тем более вобразах, и потомукак поэтическаяиндивидуальность
безусловноопределеннее и Тургенева, и Достоевского, и многих русских
писателей.Его мозг не был фонографом, а творческий ум «все освещающим
фонарем», и если анализирующаямысль его терпеливо распутывала хитрую и
живуюткань из добраи зла, отсюдаотнюдь не следует, что он был длярусской
жизнидьяком «в приказепоседелым»{11}.
Гончароввообще рисовалтолько то, чтолюбил, т. е. с чем сжился, к
чемупривык, чтовидел не раз, в чем приучился отличать случайное от
типического.Между ним и егогероями чувствуетсявсе время самая тесная и
живаясвязь. Адуева, Обломова, Райскогоон не из однихнаблюденийсложил, -
оних пережил. Этироманы — акты его самосознания и самопроверки.В Адуеве
самопроверкабыла еще недостаточноглубока; в Райскомсамопроверочныезадачи
автораоказалисьслишком сложны.Обломов — срединное и совершеннейшее его
создание.Скупой на признания, Гончаров всеже роняет всвоем «Лучшепоздно»
{12}следующиезнаменательныеслова (речьидет об отзывеБелинского об его
«Обыкновеннойистории»): «… чтосказал бы оноб «Обломове,» об «Обрыве»,
кудауложилась ивсямоя, так сказать, собственнаяи много других жизней?»
(VIII,264). — Гончаровписал толькото, что вырастало, что созревалов нем
годами.Оттого у неготак много героеви эти герои такединообразны.Кто не
согласится, что Обломовглубже и теснеесвязан с Гончаровым, чем Санин или
Лаврецкийс Тургеневым? У Тургеневаэто связь настроений, у Гончарова -
натур.Никто не станетспорить, чтоесть в романахнашего поэтаи манекены,
сочиненныелюди. Он это исам первый признавал: и граф в «Обыкновенной
истории», и Беловодова, и Наташа в «Обрыве»сочинены, Тушинсочинен и Штольц
придуман.Но ведь этифигуры и непросятся вхудожественныеперлы: на лайке
своихкукол поэт нерисует ни синихжилок, ни характерныхморщинок. Цель их
присутствияв романах яснадо обнаженности: то мысль поэта ищет антитезы
(Штольц, Аянов), то поэтвглядываетсяв мерцающий вдали огонек, стараясь
разгадатьего очертания(Тушин), то планромана требуетизвестногозамещения
(граф).
Подлинностигончаровскоготворчества, по-моему, этиманекены немешают;
напротив, оттеняют ее. Гончарову было положительно чуждо обличительное,
тенденциозноетворчество: он не написалбы ни «Взбаламученного моря» {13},
ни«Некуда» {14}, ни«Бесов», ни даже «Нови» {15}. В противоположность
Тургеневу, который не могдопустить имысли о том, что он, Тургенев, не
понимаетновых течений жизни, и Достоевскому, который чувствовал себя
призванным пророком-обличителем современных недугов, Гончаров всегда
запаздывалсо своими образамиименно потому, что слишкомдолго их переживал
илипередумывал.За Райским, человеком 40-хгодов, которогоон выдал в 1869
г., он просмотрел60-е годы, и в Маркедал какую-тонаивную, почти лубочную
карикатуру.
Гончаровособенно любилрисовать симпатичныеявления: как хороши его
Фадеев, Обломов, Марфинька, Вера, бабушка. Райский, Захар, Матвей и
насколькоуступают имТарантьев, Тычков, Полина Карповна, Марк. Зло ему
вообщеменьше удаетсяв образах.Отрицательныеявления жизни, животное или
зверьв человеке вызывают в поэтах разного типа совершенно различные
отзвуки: для Достоевского изображение зла есть только средство сильнее
выразитьисконное доброеначало в человеческойдуше. Его поэтическийпуть -
это путь водолаза: на отдаленных душевных глубинах, куда мы с ним
спускаемся, часто теряетсясамое представлениео пороке — вы не различите
поройв его психическом анализе Свидригайлова от Раскольникова, Ивана
Карамазоваот Смердякова.
Достоевскийбыл особенносмел в изображениизла, и именночтоб показать
егоисконное бессилие.Кому не бросаласьв глаза егонаклонность выставлять
своих героев и героинь не только в самых непривлекательных костюмах
публичных женщин, убийц, шулеров и т. п., но придумывать специально
гнуснейшиеположения, ядовитейшиекозни и среди них заставлять людей с
затемненнойсовестью обнаружитьприсутствиевысшего начала, бога в их душе.
Вспомнитесцену Дмитрияс Катериной Ивановной, Свидригайлова с Дунечкой.
Другойпуть — это известныйпуть от Ювенала{16} и Персия {17} до Барбье
{18}, Пруса {19}, Салтыкова.Он достаточноиллюстрирован, и я на нем не
останавливаюсь.Третьим путемшел у нас Писемский: пессимист и циник по
натуре, он холодно исерьезно разбираетперед нами всемелочное, завистливое
вчеловеке, вещейдушевный сор: это его не пугает, потому что он ничего
болееи не ожидаетвстретить. Путьэтот отмеченгением Золя.Четвертый путь
имеет наиболее представителей в Англии: это диккенсовский оптимизм с
наказанным, обузданным злом, без всякой грязи, с мягкой, вдумчивой
обрисовкойхарактеров.К этому типупримыкало итворчествоГончарова. Я уже
говорил, что Гончаров был разборчив на впечатления. Душа его точно
свертываласьот прикосновенияк темным сторонамжизни. Затоупорно и прочно
нарасталив ней приятныевпечатления, и из них медленнои грузно слагались
егоскульптурныеобразы. Этобыла осторожная, флегматичнаяи консервативная
натура.Созерцательпо преимуществу, Гончаров идорожил особеннообстановкой
созерцания: к новой жизнион не спешил, не ввязывался в мир непривычных
ощущений, но зато держалсяцепко за любимыевпечатления; он бережно выбирал
их из наплывающей отовсюду жизни, созидал из них приятную для себя
обстановку и углублял свой поэтический запас новыми наслоениями. Под
экватороми в светскойгостиной — все равно — Гончаров ищет не новых
ощущений: он лишь соглашаетсвои привычныевпечатленияс новыми и смотрит,
какэто старое выглядит под новым солнцем. В долгом плавании, среди
беспрерывносменявшихсягоризонтов, Гончаров нигде не дает необычному и
изумительномузатереть в душеблизкое, покоритьдушу силойсвоей красоты и
оригинальности.Он цепко держитсяи на океане засвой русский мирок: дед,
каюта, вестовой, купающиесяматросы, щи. Вспомните, как легко и охотно
переходитГончаров отчужеземныхкартин к своим (он их всегда возит в
сердце, и они у неговечно просятсяпод перо): пусть порой чуется вам и
насмешка, и поучение, авсе же у береговАнглии кистьпоэта с любовьюрисует
русскийпомещичий быт; говоря об испанскойлени, он вспоминаети русскую и
радбы их сочетать: что бы, мол, вышло? Или припомнитеотрывки из егописьма
смыса ДобройНадежды (VI, 159):
«Смотрите,- говорили мыдруг другу, — уже нет ничегонашего, начинаяс
человека, все другое: ичеловек, и платье, и обычай. Плетни устроены из
кустовкактуса и алоэ: не дай бог схватитьсяза куст — чтонаша крапива!..»
Икамень не такой, и песок рыжий, и травы странные: одна какая-то
кудрявая, другая в палецтолщиной, третьябурая, как мох, та дымчатая.Пошли
загород по мелкому и чистому песку на взморье: под ногами хрустели
раковинки.- «Все не наше, не такое», — твердилимы, поднимая то раковину,
токамень. Промелькнетворобей — гораздонаряднее нашего, франт, а сейчас
видно, что воробей, как он ни франти.Тот же лет, те же манеры и так же
копается, как наш, во всякойдряни, разбросаннойпо дороге. И ласточки, и
вороныесть, но не те: ласточки серее, а ворона чернее гораздо. Собака
залаяла, и то не так, отдаетчужим, как будтона иностранномязыке лает.
Иливстречаютсяони с чернойженщиной.
Всамом деле — баба. Одета, как наши бабы; на голове платок, около
поясницычто-то вродеюбки, как у сарафана, и сверху рубашка; и иногда
платокна шее, иногданет {20} (VI. 160).
Если требования в плане романа — это «сознательное» творчество,
которогоон так чурался,- натолкнут егона чуждый мир, он вяло тянет нить
романаи потом сознается сам (например, говоря о начале «Обломова» и
«Обрыва»), что пришлосьвыдумывать, сочинять, исмиренно склоняетголову под
заслуженныеупреки {21}. От салонного разговора графа в «Обыкновенной
истории»он рад перейтик деревенскомуужину с беседойо поросенкеи огурце;
отумных разговоровОбломова с чиновниками и литераторами — к лежанке
Захара, которая уходиткорнями, можетбыть, еще в детские впечатления. Его
тяготитгостиная Беловодовой, но как развертываетсяхудожник, уйдя из этой
гостинойв сад ТатьяныМарковны Бережковой, на крутизнынагорного волжского
берега, к Марфинькиным утятам, к желтоглазой Марине и деревенскому
джентльменуТиту Никонычу, в котором он с любовью рисовал самый дорогой
образиз своего детстваи юности.
НоГончаров был не только бессознательный, инстинктивный оптимист:
оптимизмвходил в егопоэтическоемировоззрение.
Высказыватьсвоих мыслейв отвлеченной форме Гончаров не любил. Он
искал, чтобы эти мысливросли в образ.Начнет писатькритическую статью об
игреМонахова в«Горе от ума»{22}, а рука рисует абрис Чацкого; хочет
высказать свое мнение о Белинском {23}, а пишет его портрет. Зато
действующиелица Гончарованесомненночасто высказываютего мысли.
В1-й части «Обломова» герой разражается следующей тирадой против
обличенийв поэзии; разговариваетон с литераторомПенкиным.
• Нетне все! — вдругвоспламенившись, сказал Обломов.- Изобрази вора,
даи человека тутже не забудь.Где же человечность-то? Вы одной головой
хотитеписать! — почтишипел Обломов,- вы думаете, что для мысли не надо
сердца.Нет, она оплодотворяетсялюбовью. Протянитеруку падшему человеку,
чтобподнять его, или горько заплачьте над ним, если он гибнет, а не
глумитесь.Любите его, помните в немсамого себяи обращайтесьс ним, как с
собой,- тогда я станувас читать исклоню передвами голову…- сказал он,
улегшисьснова покойнона диван...
Илидальше:
• Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно
Обломов, встав передПенкиным, — этозначит забыть, что в этом негодном
сосудеприсутствоваловысшее начало; что он испорченный человек, но все
человекже, то есть высами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга
человечества, из лона природы, из милосердиябожия? — почти крикнул он с
пылающимиглазами.
• Вонкуда хватили!- в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.
Обломовувидел, что ондалеко хватил.Он вдруг смолк, постоял с минуту,
зевнули медленно легна диван.
Этимысли теоретическиразвил потомГончаров в статье «Лучше поздно,
чемникогда».
Тонкаяхудожественнаяработа приучила Гончарова быть осторожным. и
деликатнымс «человеком», а его творчество прежде всего стремилось к
познаниюи справедливости.Лучшею характеристикойего деликатного обращения
счеловеческойличностью могутслужить «Заметкио Белинском».
Рассказываетон, например, как Белинскийнапал на негоиз-за Жорж Санд.
• Вынемец, филистер, а немцы ведь это семинаристы человечества! -
прибавилон.
• Выхотите, чтобЛукреция Флориани, эта женственнаястрастная натура,
обратиласьв чиновницу.
Разумеется, Гончаров ничегоподобного неговорил; он восставал только
противсравненияЛукреции сбогиней.
Посмотритерядом с этим, как объясняетГончаров частообидные парадоксы
ирезкие приговорыБелинского.
Ему снился идеал женской свободы, он рвался к нему, жертвуя
подробностями»впадая в натяжкии противоречиядаже с самимсобою, лишь бы
отстоятьэтот идеал, чтобы противныеголосане заглушили самого вопроса в
зародыше(VIII, 192-193).
Авот воспоминанияо спорах с Белинским:
Яне раз спорилс ним, но не горячо(чтоб не волноватьего), а скорее
равнодушно, чтоб тольковызвать еговысказаться,- и равнодушноже уступал.
Безэтого спор быникогда некончился илиперешел бы в задор, на который,
конечно, никто из» знавшихего никогдаумышленно быне вызвал (ibid.,191).
Иливспомните, какою тонкойи дружескойкистью он обрисовал самолюбиеБелинского:
Какумно и тонковысказывалосьоно [самолюбие]у Белинского- именно в
благодарнойсимпатии кпочитателямего силы… {24}
Новсе это говорилосьпо поводу исключительной натуры. Заглянем; в
средулюдей болееобыкновенных.
Вего воспоминанияхна первом планестоит симпатичная фигура Якубова,
егокрестного отцаи воспитателя.В эту личностьуходят корни гончаровской
поэзиии мировоззрения: здесь он полюбил это гармоническое соединение
старогос новым; здесь прельщала и любовь к знанию, и гуманность, и
джентльменство, и независимость, и снисходительностьк людским недостаткам,
ивеличавоеспокойствие.
По-видимому, здесь местодля некоторойидеализации, для этой лирической
дымки.Нет, Гончаровосторожен с «человеком», его симпатия и любовь к
человеку оскорбилась бы от прикрас. И вот на Якубова льются лучи
гончаровскогоюмора.
• Человекпобежит в обходпо коридорудоложить — «ВладимирВасильевич»,
скажетон, или: «графСергей Петрович». Якубов вместо ответа энергически
молчапоказываетчеловеку двакулака.
Междутем гость входитсам:
• А! граф СергейПетрович, милостипросим! — радушно приветствует его
моряк,- садитесь вотздесь! Эй, малый!- крикнет человеку, — скажи, чтоб
намподали закускусюда, да позавтракатьчто-нибудь (IX,67).
Илидает он крестникубелые перчаткидля бала.
• Даэто женские, длинные, полокоть, — сказаля, — они не годятся!
• Годятся, вели толькообрезать лишнее,- заметил он.
• Даоткуда они увас?
• Этомасонские, давно у менялежат: молчи, ни слова никому! — шептал
он, хотя около насникого не было(ibid., 76).
Характерно для творчества самого Гончарова отношение Якубова к
взяточникам:
• Хапун, пострел! — говорилЯкубов привстрече с такимсудьей и быстро
перекидывалсяна другую сторонулинейки, чтобне отвечатьна поклон (ibid.,
93).
Мастерскиочерчена ввоспоминанияхГончаровафигура губернатора
Углицкого: жаль, что эскизтак эскизоми остался и невошел в крупное
произведение.
Дляхарактеристикигончаровскогоотношения к людям всего интереснее
следующееместо в обрисовкеУглицкого. Речьидет о рассказахУглицкого:
• Иногда я замечал при повторении некоторых рассказов перемены,
вставки.Оттого полагатьсяна фактическуюверность ихнадо было с большой
оглядкой.Он плел их, каккружево. Всеслушали его с наслаждением, а я,
крометого, и с недоверием.Япроникал в игруего воображения, чуял, где он
говоритправду, гдеукрашает, илюбовался несодержанием, а художественной
формойего рассказов.
Он, кажется, этоугадывал игнался не столькоза тем, чтобыпоселить в
слушателедоверие к подлинностисобытия, а чтобыпроизвестиизвестныйэффект
• ивсегда производил{25}.
Гончаровне очернилУглицкого: благодарясвоему вдумчивомуотношению к
людями справедливостион дал намвозможностьвыделить эту индивидуальность
издесятка подобныхУглицких.
Вкакую живуюткань далеев рассказе тогоже Углицкогоиз его молодости
перемешано доброе и злое. Два закадычных приятеля устроили взаимные
сюрпризы: один проигралденьги, присланныедругому из дому, где они были
еле-елесколочены, другой заложилв отсутствиеприятеля всеего ценныевещи,
иоба простилидруг другу.
Скольков этом наивномкоммунизмеперемешалосьи пошлого, ивысокого, и
какделикатноразбирает перед нами поэт эти нити. Говоря о Белинском,
ГончаровприлагаеткнемусловаGeorge Sand: “On ne peut savoir tout, il
fautse contenter de comdivndre” {ЖоржСанд:“Нельзязнать все, достаточно
понимать»(фр.).}.
Небыли ли этислова и егособственнымдевизом? Гончаров любил покой,
ноэто не был покойленивца и сибарита, а покой созерцателя. Может быть,
поэтчувствовал, что толькоэто состояниеи дает емувозможность уловить в
жизните характерныечерты, которыеускользаютв хаосе быстро сменяющихся
впечатлений.Такой покойлюбил и Крылов.Он переживал в нем устои своих
образов.
Посмотритена портретГончарова. Унего то, что немецкие физиономисты
(напр.,Piderit {26} “Mimik u. Physiognomik”, Detmold {Пидерит. Основы
мимики и физиогномики. Детмольд (нем.).}, 1886, 64, 186) называют
SchlafrigesAuge {Заспанными глазами (нем.).}. Это лицо созерцателя по
преимуществу.Два раза — вРайском-ребенкеи старике Скудельникове — поэт
даетнам заглянутьв областьсозерцательныхнатур.
Вотнеопытныйсозерцатель-ребенок(IV, 51, 99):
… онпрежде всеговоззрился научителя, какой он, как говорит, как
нюхаеттабак, какиеу него брови, бакенбарды; потом стализучать болтающуюся
наживоте егосердоликовуюпечатку, потомзаметил, чтоу него большой палец
правойруки раздвоенпосерединеи представляетподобие двойногоореха. Потом
осмотрелкаждого ученикаи заметил всеособенности: у одного лоб и виски
вогнутыв середину головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось
вперед, там вон у двоих, увидал у одногосправа, у другого слева, на лбу
растутволосы вихоркоми т. д., всех заметили изучил — как кто смотрит.
Одинс уверенностьюглядит на учителя, просит глазамиспросить себя, почешет
колениот нетерпения, потом голову.А у другого на лице то выступает, то
прячетсякраска: онсомневается, колеблется. Третий упрямо смотрит вниз,
пораженныйбоязнью, чтобего не спросили.Иной ковыряетв носу и ничего не
слушает.Тот должен бытьужасный силач, а этот черненький- плут; и доску,
накоторой пишутзадачи, заметил, даже мел и тряпку, которою стирают с
доски.Кстати, тут жепредставили себя, как онсидит, какоеу него должно
бытьлицо, что другимприходит наум, когда ониглядят на него, каким он им
представляется?
• Очем я говорилсейчас? — вдругспросил егоучитель, заметив, что он
рассеяннобродит глазамипо всей комнате.
Кудивлению его.Райский сказалему от словадо слова, чтоон говорил,
• Чтоже это значит?- дальше спросилучитель. Райскийне знал: он так
жемашинальнослушал, как исмотрел, и ловилухом толькослова.
Длятворчества Гончарова такая впечатлительность была определяющей
силой.
Ноздесь нет ещенастоящегосозерцания.
Вспоминаетсярядом тот некрасивый, но характерныйпортрет, которыйон с
такойсамоотверженнойобъективностьюнарисовал ссамого себя в беллетристеСкудельникове(«Литературныйвечер», VIII. 11-12):
Соседих, беллетристСкудельников, как сел, так и не пошевелился в
кресле, как будто приросили заснул.Изредка он поднимал апатичные глаза,
взглядывална автора иопять опускалих. Он, по-видимому, был равнодушени к
этомучтению, и клитературе- вообще ко всемувокруг себя...
Скудельников молчал все время, но зато он казался единственным
созерцателеми наблюдателем: он выбрал изокружающеговсе впечатления, какие
стоило получить, дополнив, подчеркнув или усилив ими те типические
представления, которые он получал раньше из светских гостиных и из
литературныхкружков.
ВСкудельникове, этой смешной, точно гипнотизированнойфигуре мы видим
своегорода приспособлениеочень впечатлительного человека, который живет
главнымобразом созерцанием.В душе его в это время, верно, происходит
сложнаяработа, идетподбор впечатленийв уме: путемапперцепциидополняются
и видоизменяются те комбинаторные представления, которые мы привыкли
называтьтипами.Покой здесь- необходимоеусловие: ажитация, позирование,
развлечение, собственноеактивное участиев сцене — всеэто должноповредить
поэтическомутворчествуна первой егоступени.
Гончаровговорил, чтотипы давалисьему почти даром.Не эту ли невидную
работусозерцанияназывал ондаром.Не оттого ли и писал он сравнительно
редкои писать начал поздно, что не всегда была под рукой правильная
обстановка.Не одна службада развлечениямешали; молодостьмешала, избыток
силмешал созерцанию, а значит, итворчеству.
Пойдемдальше.
Гончаровне любил слишком сильных впечатлений. Океан он честит и
скучным, и соленым,безобразными однообразным(VI, 98-99).
Вследза ослепительнойкартиной жирной тропической природы, покидаяАнжерский рейд, он говорит:
Прощайте, роскошные, влажные берега, дай бог никогда не возвращаться
подваши деревья, под жгучее небои на болотистыепары! Довольно взглянуть
одинраза жарко икак раз лихорадкусхватишь (VI, 319).
Унего совсемнет картинболезни: егопоэзии, чуждойвсего резкого, не
знакомыни жгучие страдания, ни резкие порывы. Он проходит без описания
горячкуОбломова, онаприходитсяв промежуткемежду двумя частями романа.
БолезньВеры так легкоразрешаетсяблаготворнымпоявлениембабушки. Но едва
лизато какой-нибудь русский романист так хорошо, так тонко обрисовал
мнительность, эту болезнь воображения. Для Тита Никоновича мнительность
сталапочти содержаниемжизни, и Обломов все носится с своим ожирением
сердца.Печаль, этуболезнь души, Гончаров любитсмягчать, чтобона была ни
жгучей, ни резкой: вспомнитебедняка Козлова{27}, у которогожена уехала,-
онгрустит, ноживет надеждой, что неверная вернется. Резкие выходки в
романахГончарова оченьредки. Обломова он допустил до одного сильного
движения: на 500-й страницеромана он дает пощечину негодяю Тарантьеву,
которыйзаслужил еечуть ли не на20-й. Самое патетическоеместо в «Обрыве»
— энергичнаярасправа сТычковым — невполне удалось: слишком уж тяжелая
выдвинутаартиллерия, и бабушка проявляет чересчур много пафоса против
грубогои зазнавшегосявора.
ВообщеГончаров избегаетбыстрых и резкихоборотов дела. Тушин сломал
свойхлыст заблаговременнои в объяснении поражает Марка более изящной
сдержанностью(причем, однако, деревья трещат).Штольц и бабушка, как deus
exmachina {Бог из машины (лат.).}, являются как раз вовремя: порядок
водворяетсясам собою, иразные негодяипрячутся пощелям.
Страданияв изображенииГончарова малотрогают. Когдав «Обрыве»Наташа
умираетв чахотке, учитателя остается такое впечатление, что ей так и
подобалоумереть. Недаромсам поэт в своих признаниях характеризует ее
следующимисловами:
… эторайская птица, которая толькои могла жить в своем раю, под
тропическимнебом, под солнцем, без зим, безветров, безхищных когтей {28}
(VIII,252).
НеужтоБорис ПавловичРайский виноват, что он не мог дать бедной
девушкени тропическогонеба, ни райскихцветов? СтраданияТатьяны Марковны
Бережковой, когда она вдругпроникласьсознаниемсвоего грехаи неизбежности
возмездия,- эти страданиясам Гончаровназвал признакомвеличия души.
Не знаю, то ли потому, что они обнаруживаются в несколько
навуходоносоровскойформе (бабушка без устали бродит по полям), то ли
потому, что самый источниких нам неясен, но страданияэти не трогают. Это
что-товроде кровопускания.
МученияВеры, — но онитак воспитательны, даже благодетельны, она точно
обновляетсяпосле пережитогогоря. Стоит лиговорить остраданияхАдуева, о
страданияхРайского оттого, что он не можетпокорить всех красивых женщин,
передкоторыми блещет, или о мученияхОльги из-затого, что Обломоввсе еще
непобывал в приказеи не написалв Обломовку. Два раза рисует Гончаров
настоящуютоску — это в жене Адуева-дяди и в Ольге Штольц, — с этим
подтачивающим живую душу чувством неудовлетворенности поэт так их и
покидает: он не певец горя. Зато ни негодяи, ни дураки Гончарова не
оскорбляютчитателя. Первые посрамляются, вторые одурачиваются. Все эти
Тарантьевы, Тычковы такпокорно уползаютв свои щели. Или сравните Полину
КарповнуКрицкую, нухоть с гоголевской«дамой приятнойво всех отношениях».
Тамчуется горечь от пустомыслия и пошлости жалкой сплетницы, Полина
Карповнас ее «bonjour» и глупостью просто забавна. Недаром сам Райский
говоритпро нее: «онатак карикатурна, что даже в романне годится».
Вовсей поэзииГончарова нетмистическогощекотаниянервов, дажепросто
страшногоничего нет.
Вспомните«Вия», вспомнитеизящную психологию страха в тургеневском
«Стучит».Ничего подобногоу Гончарова.Тургенев пошелкупаться и напугался
надесятки лет.Гончаров светобъехал и потомничего страшногоне рассказал.
Впоэзии Гончаровадаже смертикак-то нет, точнов его благословеннойОбломовке:
Впоследние пятьлет из несколькихсот душ не умер никто, не то что
насильственной, даже естественнойсмертью.
Аесли кто отстарости или какой-нибудь застарелой болезни и почил
вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому
необыкновенномуслучаю.
Тургенев, Толстой посвятилисмерти особыесочинения. У Толстого страх
смертиповлиял на всемировоззрение.А вспомнитерядом с этим, как умираету
ГончароваОбломов. Мыпрочли о нем600 страниц, мы не знаем человека в
русскойлитературетак полно, такживо изображенного, а между тем егосмерть
действуетна нас меньше, чем смертьдерева у Толстогоили гибель локомотива
в«La bete humaine» {30} {»Человек-зверь»(фр.).}. Когда-тоБелинскийсказал
проГончарова иего отношенияк героиням: «ондо тех пор с ней только и
возится, пока она емунужна» {29}. Такбыло и с Обломовым.Он умер, потому
чтокончился, потомучто Гончаровисчерпал длянас всю его психологическую
сущность, и он пересталбыть нужнымсвоему творцу.
Гончаровлюбил порядок, любил комфорт, все изящное, крепкое, красивое.
Вспомнитеклассическуюхарактеристикуангличан и их культуры во «Фрегате
Паллада»или параллельмежду роскошьюи комфортом.Комфорт былдля Гончарова
нетолько житейская, но художественная, творческаяпотребность: комфорт для
него заключался в уравновешенности и красоте тех ближайших, присных
впечатлений, которыми взначительноймере питалосьего творчество.
Гончаровнеизменныйздравомысли резонер. Сентиментализм ему чужд и
смешон.Когда он писалсвою первуюповесть «Обыкновеннуюисторию», адуевщина
быладля него ужепережитымявлением.
В Обломове он дал этому душевному худосочию следующую точно
вычеканеннуюхарактеристику:
Пущевсего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частью с
чернымиглазами, в которыхсветятся «мучительныедни и неправедные ночи»,
дев, с неведомыминикому скорбямии радостями, у которых всегдаесть что-то
вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются
внезапнымислезами, потомвдруг обовьютшею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятью, иногда
падаютв обморок (II, 72).
Резонерову Гончарованемало: Адуев-дядя, Аянов (в «Обрыве»), Штольц (в
«Обломове»), бабушка (в «Обрыве»).Между резонерамиесть толькоодин вполне
живойчеловек — этобабушка.
РезонерствоГончарова чисторусское, с юмором, с готовностью и над
собойпосмеяться,консервативное, но без всякой деревянности, напротив,
сердечное, а главное, безтени самолюбования.
Таковабабушка — длянее все решается традицией, этим коллективным
опытомвеков, — она глубококонсервативна, но сердце ееполно любвик людям,
иэто мешаетиногда последовательностив ее сужденияхи поступках.У нее нет
дерзкойсамонадеянностирезонеровдеревянных, нет и их упорства: когда она
признает, что Борюшкаправ, она становится на его сторону, хотя он и
порченый.Когда ее мудрость оказывается слаба перед непонятным для нее
явлениемВериного падения, она попросту, по-человечески горюет, склонив
седуюголову передновой и мудренойнапастью.II
Вчисле терминов, усвоенныхкритикой, чутьли не самый ходячий — это
словотип. Школьнаянаука со своимигрубыми приемамиособенно излюбила этот
термин.Тип скупца — Плюшкин, типленивца — Обломов, тип лгуна — Ноздрев.
Ярлыкиприклеиваютсяна тонкие художественные работы, и они сдаются на
рынок. Там по ярлыкам узнает их каждый мальчишка… Вот фат, вот
демоническаянатура и т. п. рыночные характеристики. На этих ярлыках
строятся и разыгрываются бесконечные вариации. То мысль критика,
прицепившиськ черте, грубобросающейсяв глаза поверхностному наблюдателю,
начертываетхарактеристикучеловека, исходяиз ярлыка, нанем выставленного.
Тоактер шаржируетизображение, опять-таки исходя из основной типической
черты.(Давно ли пересталибыть карикатурамии «Ревизор»и «Горе от ума»?)
Тошаржирует типроманист-подражатель.
Художественныйтип есть оченьсложная вещь.
Преждевсего мы различаемв нем две стороны: 1) это комбинаторное
представлениеиз целого ряда однородных впечатлений: чем разнороднее те
группы, тем богачегалерея типов; чем большевпечатлений слагается в один
тип, тем сам он богаче; 2) в художественный тип входит душа поэта
многочисленнымисвоими функциями,- в тип врастаютмысли, чувства, желания,
стремления, идеалы поэта.Таким образом, элементыбессознательные, пассивные
сплетаютсяс активнымии дают тонкуюсеть, представляющую для нас столько
сходствас живыми тканямиприроды.
Мыкак бы смотримв соединенныетрубки стереоскопана два изображения
на плоскости, и душа создает иллюзию трех измерений. В типе часто
преобладаетта или другаясторона. Вот, например, типыОстровского, Потехина
{31}, Глеба Успенского: какой-нибудь Тит Титыч Брусков {32}, в нем вы
чувствуетепреобладаниепассивного, материального, эпического элемента над
лирическим, сознательным. Возьмите рядом Печорина — это тип чисто
лирический, его материальное содержание, бытовое, национальное легко
исчерпывается.
Втипах Гончароваэпическая илирическаясторона, обебогаты, но первая
преобладает.
Разборхудожественныхтипов Гончароваособенно труденпо двум причинам:
1)лиризм свойГончаров повозможностисглаживает;2) он скуп наизображение
душевныхсостояний иописывает чащевсего то, чтоможно увидетьи услышать.
Какв лирике поэта мы ищем центра, преобладающего мотива, так в
романическомтворчествесреди массы типических изображений мы ищем типа
центрального.У большей частикрупных поэтов есть такие типы-ключи: они
выясняютнам многое в мировоззрении автора, в них частично заключаются
элементыдругих типов того же поэта. У Гоголя таким типом-ключом был
Чичиков, у Достоевского- Раскольникови Иван Карамазов, у Толстого — Левин,
уТургенева — Рудин и Павел Кирсанов. Тут дело не в автобиографических
элементах, конечно, а винтенсивностидушевной работы, отразившейсяв данном
образе.
УГончарова былодин такой тип- Обломов.
Обломовслужит намключом и к Райскому, и к бабушке, ик Mapфиньке, и к
Захару.
ВОбломове поэтоткрыл нам своюсвязь с родинойи со вчерашним днем,
здесьи грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и
прозажизни; здесьдуша Гончарова в ее личных, национальных и мировых
элементах.
«Школапушкинско-гоголевскаяпродолжаетсядоселе, и всемы беллетристы,
• говоритГончаров, — толькоразрабатываемзавещанныйими материал»{33} (8,
217).
«ОтГоголя и Пушкинаеще недалекоуйдешь в литературе»{34}, — говорит
онв другом месте.
Нокак своегоучителя называетон одного Пушкина. «Гоголь, — говорит
он,- на меня повлиялгораздо позжеи меньше: я ужеписал сам, когда Гоголь
ещене закончилсвоего поприща»(218).
Нетповода теперь, по поводу Обломова, входить врассмотрениестепени и
формыпушкинскоговлияния. Но намвполне понятно, отчего Гончаровотобщал от
себяГоголя. Мы ужезнаем, как чуждалсяГончаров лиризма, а у Гоголя лиризм
проникво все фибрыего поэтического существа и мало-помалу отравил его
творчество: оно оказалось слишком слабо, чтоб создать поэтические
олицетворениядля всех волновавшихпоэта чувстви мыслей. Лиризм, который
придалстолько неотразимогообаяния «Запискамсумасшедшего», «Шинели», уже
нарушилхудожественностьтворчестваво 2-й части «Мертвыхдуш», где Гоголь
твориллюдей, так сказать, лирически, и, наконец, он жевызвал ослабевший и
померкшийряд туманных, риторическихи горделиво фарисейских сочинений, в
видеего знаменитой«Перепискис друзьями».
Гончаровне переживал тяжелой полосы гоголевского самообнажения и
самобичевания, он не терял нилюбви к людям, ни веры в людей, как Гоголь. В
жизниего были крепкиеустои и из нихглавным былалюбовь к жизнии вера в
медленный, но прочный прогресс. Эти коренные различия в обстановке
творчестваобусловилив Гончаровеотобщение отГоголя. Но уйти от него в
материальной, эпическойстороне своихтипов он, конечно, не мог.
Крупныепоэтическиепроизведенияокрашиваютявления жизни на большом
пространстве.
Для Гоголя крепостная Россия была населена еще Простаковыми и
Скотиниными, для Гончароваее населялиуже Коробочки, Собакевичи, Маниловы.
Наблюдения Гончарова невольно располагались в душе по определенным,
поставленным Гоголем, типам. Гоголь дал прототип Обломовки в усадьбе
Товстогубов.Он неоднократноизображал имягкую, ленивуюнатуру, выросшуюна
жирнойкрепостническойпочве: Манилов, Тентетников, Платонов. КорниОбломова
сюда, по-видимому, и уходят. Впрочем, из этих трех фигур законченная и
художественнаяодна — Манилов; Тентетникови Платонов — это толькоэскизы, и
потому сравнивать их с Обломовым совсем неправильно. Кроме того, в
Тентетникове и Платонове преобладающая черта — это вечная скука,
недовольство, чуждые Обломову. Обломов, несомненно, и гораздо умнее
Манилова, и совершеннолишен той восторженности и слащавости, которые в
Маниловепреобладают.
Нераз, и помимо «Мертвых душ». Гоголь предвосхищал обломовщину:
например, мимоходом ванекдоте о КифеМокиевиче {35}, бесплодноми праздном
резонере.Я даже думаю, что добролюбовскийэтюд «Что такоеобломовщина?» во
многихсвоих чертахгораздо болеепримыкает к этому гоголевскому эпизоду,
чемк гончаровскомуроману.
НапоминаетОбломова своеюнерешительностью, домоседствоми Подколесин,
тутже кстати инеугомонныйдруг, как у Обломова, и проект женитьбы.Но все
помянутыегоголевскиетипы тольконамекают нагончаровскогогероя.
Содержаниесамого типаОбломова богаче гоголевских прототипов, и от
этогоон гораздоболее похожна настоящегочеловека, чемкаждый из них: все
резкостисглажены вОбломове, ниодна черта не выдается грубо, так чтоб
выделялисьдругие.
Чтоон: обжора? ленивец? неженка? созерцатель? резонер? Нет… он
Обломов, результат долгого накопления разнородных впечатлений, мыслей,
чувств, симпатий, сомненийи самоупреков.
Тридцатьлет тому назадкритик виделв Обломове открыто и беспощадно
поставленныйвопрос о русскойкосности ипассивности.Добролюбов смотрел с
высоты, и для него уничтожалась разница не только между Обломовым и
Тентетниковым, но и между Обломовым и Онегиным; для него Обломов был
разоблаченныйПечорин илиБельтов, Рудин, низведенныйс пьедестала.
Через30 лет, в наши дни, критик «РусскойМысли» назвалОбломова просто
уродом, индивидуальнымболезненным явлением, которое может быть во все
времена, и потому нихарактерности, ни тем менееобщественного значения не
имеет{36}.
Намрешительнонечего делатьни с тем, ни сдругим мнением; я привел их
здесьтолько, чтобпоказать, как мало затронут ими художественный образ
Обломоваи как противоречивымогут бытьсуждения, если люди говорят не о
предмете, а по поводупредмета. Да простит мне тень Добролюбова, что я
поставилрядом с упоминаниемо нем отзыв М.А. Протопопова.
** *
Яне думаю, чтобыстоило останавливатьсяна вопросе, какой тип Обломов.
Отрицательныйили положительный? Этот вопрос вообще относится к числу
школьно-рыночных.А что, АфанасийИванович Товстогуб — отрицательный или
положительныйтип? А мистерПиквик? Мнекажется, чтосамый естественныйпуть
вкаждом разборетипа начинатьс разбора своихвпечатлений, по возможности
ихуглубив.
Ямного раз читалОбломова, и чембольше вчитывался в него, тем сам
Обломовстановилсямне симпатичнее.
Автор, по-моему, изображал человека ему симпатичного, и в этом
основаниевпечатления.Затем, чем большевчитываешьсяв Обломова, темменьше
раздражаети возмущаетв нем любовь к дивану и к халату. Передаю свои
впечатлениятолько, но думаю, что они зависятот любви самогоавтора к покою
исозерцаниюи от его несравненногоуменья опоэтизировать самую простую и
непригляднуювещь.
Поддействиемосновных впечатлений, мало-помалупредставилсямне образ
Обломоваприблизительнов таком виде.
ИльяИльич Обломовне обсевок вполе. Это человекпородистый: он красив
ичистоплотен, у него мягкиеманеры и немножкотягучая речь.Он умен, но не
цепким, хищным, практическимумом, а скорее тонким, мысль его склонна к
расплывчатости.
Хитростив нем нет, ещеменее расчетливости.Если он начинает хитрить,
унего это выходитнеловко. Лгатьон не умеет илилжет наивно.
Внем ни жадности, ни распутства, ни жестокости: с сердцем более
нежным, чем страстным, он получил от ряда рабовладельческих поколений
здоровую, чистую и спокойнотекущую кровь- источник душевного целомудрия.
Обломовэгоист. Не то, чтобы он никогоне любил, — вспомните эту жаркую
слезу, когда во сневспомниласьмать, он любилШтольца, любилОльгу, но он
эгоистпо наивномуубеждению, чтоон человекособой породыи на него должны
работатьпринадлежащиеему люди. Людидолжны егоберечь, уважать, любить и
всеза него делать; это право егорождения, котороеон наивно смешивает с
правомличности. Вспомнитеразговор с Захаром и упреки за то, что тот
сравнилего с «другими».
Онникогда непредставляетсебе свое счастье основанным на несчастье
других; но он не стал бы работать ни для своего, ни для чужого
благосостояния.Работа в человеке, который можетлежать, представляется ему
проявлениемалчности илисуетливости, одинаково емупротивных. К людям он
нетребователени терпим донельзя, оптимист. Обломов любит свой привычный
угол, не терпит стесненияи суеты, он не любит движения и особо резких
наплывовжизни извне, пусть вокруги разговаривают, спорят даже, только чтоб
отнего не требовалини споров, ниразговоров.Он любит спать, любит хорошо
поесть, хотя не терпитжадности, любитугостить, а сам в гости ходить не
любит.
Обломов, может быть, идаровит, никтоэтого не знает, и сам он тоже, но
он, наверное, умен. Еще ребенком обнаруживал он живость ума, который
усыплялисказками, вековоймудростью имучной пищей.
Университетская наука не менее обломовских пирогов усыпляла
любознательность; служба своей центростремительной силой отняла у него
любимыйи родной угол, бросила куда-тона Гороховую и взамен предоставила
разговорыо производствахи орденах; на службу Обломов раньше смотрел с
наивнымиожиданиями, потом робко, наконец равнодушно. Не прельщаясь ни
фортуной, ни карьерой, он залег в берлогу.
Отчегоего пассивностьне производитна нас ни впечатления горечи, ни
впечатлениястыда?
Посмотрите, что противопоставляетсяобломовскойлени: карьера, светская
суета, мелкое сутяжничествоили культурно-коммерческаядеятельностьШтольца.
Нечувствуетсяли в обломовскомхалате и диванеотрицание всехэтих попыток
разрешить вопрос о жизни. Отойдем на минутку, раз мы заговорили об
обломовскойлени и непрактичности, к практичным и энергичным людям в
гончаровскихже романах.
ВотАдуев-дядя ивот Штольц.
Адуев-дядя — это еще первое издание и с опечатками. Он трезв,
интенциозендо крайности, речист, но неособенно умен, только оборотист и
удачлив, а потому и крайнесамоуверен.Колесницу его, адуевского, счастья
везутдве лошади: фортуна и карьера, а все эти искусства, знания, красота
личнойжизни, дружбаи любовь ютятсягде-то на козлах, на запятках- в самой
колесницеодна его адуевскаяособа.
ДядяАдуев раз провралсяи был уличенмолодой женойв хвастовстве.
Ноничего подобногоне может случиться со Штольцем: Штольц человек
патентованныйи снабжен всемиорудиями цивилизации, от Рандалевской бороны
досонаты Бетховена, знает все науки, видел все страны:
онвсеобъемлющ, одной рукойон упекает Пшеницынского братца, другой
подаетОбломову историюизобретенийи откровений; ноги его в это время
бегаютна коньках длятранспирации; язык побеждает Ольгу, а «ум» занят
невиннымидоходнымипредприятиями.
Уж, конечно, не вэтих людяхпоэтическаяправда Гончаровавидела идеал.
Эти гуттаперчевые человечки, несмотря на все фабрики и сонаты,
капиталы, общее уважениеи патенты на мудрость, не могут дать счастье
простомуженскому сердцу.
ИГончаров внеясном илибезмолвномупреке их жен произносит приговор
надсвоими мещанскимигероями.
Можетбыть, Адуев-дядяи Штольц былинекоторой душевной болью самого
Гончарова.
Вних отразилисьвожделенияузкого филистерства, которым заплатил дань
нашпоэт: он переживалих в департаментах, в чиновничьихкругах, в заботеоб
устройствесвоего одинокогоугла, в погонеза обеспечением, за комфортом, в
некоторойчерствости, пожалуй, старогои хозяйственногохолостяка.
Новернемся кОбломову.
Обломовалюбят. Он умеет внушить любовь, даже обожание в Агафье
Матвеевне.Припомнитеконец романаи воспоминаниео нем Захара. Он, этот
слабый, капризный, неумелый иизнеженныйчеловек, требующийухода, — он мог
датьсчастье людям, потому что самимел сердце.
Обломовне дает намвпечатленияпошлости. В нем нет самодовольства,
этогоглавного признака пошлости. Он смутится в постороннем обществе,
наделает глупостей, неловко солжет даже; но не будет ломаться, ни
позировать. В самом деле, отчего его жизнь, такая пустая, не дает
впечатленияпошлости? Посмотрите, в чем его опасения: в мнительности, в
страхе, что кто-нибудьнарушит егопокой; радости — в хорошем обеде, в
довольныхлицах вокруг, в тишине, порой- в поэтическоймечте.
Аназовете ливы его сибаритом, ленивцем, обжорой? Нет и нет. Разве он
поступитсячем-нибудь изсвоего обломовского, чтоб кусок унего был послаще
илипостель помягче? Везде он одини тот же Обломов: в гостинойИльинских с
барономи в своем старомхалате с Алексеевым, трюфели ли онест или яичницу
назаплатаннойскатерти.
Отнимитеу Обломовасредства, он все же не будет ни работать, ни
льстить; в нем останетсято же веками выработавшееся ленивое, но упорное
сознаниесвоего достоинства.Может быть, сжалобами, капризами, может быть,
спристрастиемк рюмочке, но, наверное, безалчности и без зависимости, с
мягкимиприемами ивеликодушиемприрожденногоОбломова.
ВОбломове естькрепко сидящеесознаниенезависимости- никто и ничто
невырвет его изугла: ни жадность, ни тщеславие, ни даже любовь. Каков ни
есть, а все же здесьнаш русскийhome {Дом (англ.).}.
Обломов консерватор: нет в нем заскорузлости суеверий, нет
крепостническойпрограммы, вообще никакойпрограммы, ноон консерватор всем
складом, инстинктамии устоями. Вчерашнийдень он и помнит и любит; знает
он, что завтрашнийдень будетлучше, робко, пожалуй, о нем мечтает, но
иногдадаже в воображении жмурится и ежится от этого блеска и шума
завтрашнегодня. В Ольге ему все пленительно: тяжела любовная игра и
маленькиеобманы, и всята, хоть и скромная, эмансипированность, для которой
вего сердцепросто нет клапанов. Обломов живет медленным, историческим
ростом.
Остановимсяна одну минутуна романе Обломовас Ольгой.
Ещедо начала романаОбломов в разговоресо Штольцемуказывает, чтоему
нельзяжениться: онбеден; потом это соображение несомненно тоже в нем
говорит; может быть, онов значительноймере и содействует разрыву. Какое
мещанское, мелкое соображение, не правда ли? А посмотрите, как в своих
воспоминанияхГончаров освещаеттот же мотив.
Помнитевы эту симпатичнуюфигуру Якубова, его крестногоотца, образчик
провинциальногоджентльмена20-х и 30-х годов, тип, которыйпросмотрелинаши
старыепоэты.
Гончароврассказываетпро Якубоваследующее:
Онвлюбился в однумолодую, красивуюсобою графиню. Об этом он мне
рассказалуже после, когдая пришел в возраст, но не сказал, разделяла ли
онаего склонность.Он говориттолько, что у него явился соперник, некто
богатый, молодой помещикРостин. Якубовстушевался, уступил.
• Отчегоже вы не искали руки ее? — спросил я, недовольный такой
прозаическойразвязкой.
• Оттого, мой друг, чтоон мог устроитьее судьбу лучше, нежели я. У
менякаких-нибудьтриста душонок, а у него дветысячи. Так и вышло. Я сам
желалэтого. Оба онисчастливы, ислава богу! — он подавлял легкий вздох
(IX,64).
Позже Якубов говорил с ней и о ней не иначе, как с нежной
почтительностью, и был искреннимдругом ее мужаи всей семьи(65).
Вернемсяк Обломову.
Перед35-летним человекомв первый раз мелькнули в жизни контуры и
краскиего идеала, впервый раз онпочувствовалв душе божественную музыку
страсти; эта поздняявесна в сердцеу человека с поседевшими волосами, с
ожиревшимсердцем и вечнымиячменями, тут есть что-то и трогательное, и
комичное.Обломов душойцеломудренныйюноша, а в привычкахстарик. С робкой
нежностьюбережет он свойидеал, но длянего достижениеидеала вовсене цель
жизни, для него этолюбимая мечта; борьба, усилия, суета в погонеза идеалом
разрушаютмечту, оскорбляют идеал Обломова, — оттого его роман носит
разрушениев самом корне.
Всвоих романическихприключенияхОбломов жалок; жалостно в нем это
чередованиеюного задорасо старческим утомлением. Но весь роман с его
сторонысо всеми блесткамипоэзии и густым слоем прозы, весь от первого
признания- «я чувствуюне музыку, алюбовь» — и до горячки в развязке
проникнуткакою-то трогательнойискренностьюи чистотойчувства.
Ольга- это одна из русских миссионерок. Долгое рабство русских
заключенниц, материнствос болезнями, но без радостии в виде единственного
утешенияцерковь — вотна такой почвевыросли русскиеЕлены, Лизы, Марианны
{37}: их девиз — пострадать, послужить, пожертвоватьсобой!..
Ольга миссионерка умеренная, уравновешенная. В ней не желание
пострадать, а чувство долга.Для нее любовьесть жизнь, ажизнь естьдолг.
Миссияу нее скромная- разбудить спящую душу. Влюбилась она не в
Обломова, а в свою мечту.
Робкийи нежный Обломов, который относилсяк ней так послушно я так
стыдливо, любил ее такпросто, быллишь удобнымобъектом для ее девической
мечтыи игры в любовь.
НоОльга — девушкас большим запасомздравого смысла, самостоятельности
иволи, главное.Обломов первый, конечно, понимаетхимеричность их романа,
ноона первая егоразрывает.
Одинкритик злопосмеялся инад Ольгой, инад концом романа: хороша,
мол, любовь, котораялопнула, какмыльный пузырь, оттого, чтоленивый жених
несобрался вприказ.
Мнеконец этот представляется весьма естественным. Гармония романа
кончиласьдавно, да она, может, и мелькнулавсего на двамгновения в Casta
diva{Чистой богине{38} (итал.).}, в сиреневой ветке; оба, и Ольга и
Обломов, переживаютсложную, внутреннююжизнь, но ужесовершенно независимо
другот друга; всовместныхотношенияхидет скучная проза, когда Обломова
посылаютто за двойнымизвездами, тоза театральнымибилетами, и он, кряхтя,
несетиго романа.
Нуженбыл какой-нибудьвздор, чтобыоборвать эти совсем утончившиеся
нити.
Наэтом мы и покончимнашу характеристикуОбломова, неполнуюи бледную,
конечно, но едва липогрешившуюперед поэтомв искажении его поэтического
миросозерцания, его идеалови отношенияк людям, а ведьэтого преждевсего и
надотребовать откритика, еслион не хочетзаслонять поэта от тех людей,
которымон о поэте говорит.