Кириллин В. М.
Второе крупное произведение Епифания — «Житие Сергия Радонежского». Писать его Епифаний начал, по его собственным словам, «по лете убо единем или по двою по преставлении старцеве начях подробну мало нечто писати.» Преподобный Сергий умер в 1392 году, так что начало работы над его агиобиографией приходится на 1393 или 1394 год. Над ней Епифаний трудился более четверти века.«И имеях же у себе за 20 лет приготованы такового списания свитки...» Видимо, смерть помешала агиографу полностью закончить задуманное «Житие». Однако труд его не пропал. Во всяком случае, в одном из списков «Жития Сергия» есть указание, что оно«списася от священноинока Епифания, ученика бывшего игумена Сергия и духовника обители его; а преведено бысть от свя-щенноинока Пахомия святые горы.»
«Житие Сергия» сохранилось в нескольких литературных версиях. Списки его кратких редакций датируются XV веком. А вот самый ранний список пространной редакции (РГБ, собр. МДА № 88, л. 276-398) относится лишь к середине 20-х годов XVI века. Самый же знаменитый список пространной редакции, богато и щедро иллюстрированный миниатюрами (РГБ, Троиц, собр.- III, № 21, л. 1-346 об.), создан был в последнем пятнадцатилетии XVI столетия. Судя по заглавию, именно пространная агиографическая версия создана была Епифанием Премудрым к 1418-1419 годам. Однако, к сожалению, авторский оригинал агиографа в своем целостном виде не сохранился. Тем не менее, по убеждению многих ученых, именно пространная редакция «Жития Сергия» заключает в себе наибольшой объем фрагментов, воспроизводящих непосредственно епифаниевский текст.
В рукописной традиции данная редакция представляет собой разделенное на 30 глав повествование о преподобном Сергии от его рождения до самой смерти. Обычно это повествование сопровождается Предисловием, рассказами о посмертных чудесах святого, Похвальным словом ему и Молитвой к преподобному. Собственно с именем Епифания Премудрого исследователи связывают Предисловие, 30 глав Жизнеописания и Похвальное слово. Более того, некоторые из них даже полагают, что именно такой состав отражает первоначальную структуру «Жития». Указывают также и на стилистическое соответствие текста пространной редакции писательской манере Епифания.
Таким образом, в принципе не исключено, что как раз названная редакция «Жития Сергия Радонежского» по своему составу (считая только три выделенные части), форме и содержанию более других редакций схожа с епифаниевским текстом, а может быть, и прямо является точным воспроизведением последнего. Во всяком случае, в качестве такового она помещена была еще в 50-е годы XVI века святителем Макарием в Царский список «Великих Миней Четиих», причем наряду с вторичной редакцией Пахомия Логофета, и позднее не раз издавалась.
В научной литературе было высказано и конкретизирующее мнение относительно текста в составе собственно биографической части пространной версии «Жития», который только и мог быть создан Епифанием Премудрым. Видимо, из числа ее 30-ти глав перу последнего принадлежат лишь первые 10-ть, то есть текст, заканчивающийся главой «О худости порт Сергиевых и о некоем поселянине»; последующий же текст — оставшиеся 20-ть глав начиная с главы Об изведении источника — является позднейшей компиляцией. Однако если эта двадцатисловная часть «Жития» и представляет собой переработку текстов, произведенную Пахомием Логофетом, то основу ее, несомненно, составили не сохранившиеся записи Епифания. Таким образом, в целом она все-таки в какой-то мере отражает его замысел.
В отличие от своей предыдущей агиобиографии Епифаний наполняет описание жизни преподобного Сергия чудесами. Всеми мерами он стремится доказать врожденную праведность своего учителя, прославить его как предызбранного «угодника Божия», как истинного служителя Божественной Троицы, который стяжал светоносную силу знания троической тайны. В этом — основная задача писателя. И решая ее, рассказывая о жизни и деяниях великого подвижника, Епифаний неизменно проповедует исполнившиеся на нем «дела Божии», причем проповедует, по собственному же признанию, с помощью самого Бога, Богоматери и лично преподобного Сергия. Отсюда мистико-символический подтекст его произведения, организуемый и содержательно, и композиционно-стилистически. При этом Епифаний с большим мастерством использует библейские числа.
Наиболее заметным, буквально бросающимся в глаза повествовательным элементом «Жития Сергия Радонежского» является число 3. Несомненно, автор придавал тройке особое значение, используя ее в связи с тринитарной концепцией своего сочинения, которая, очевидно, была обусловлена не только его собственным богословским взглядом на мир, но и тринитарной концепцией подвижнической жизни его героя — самого преподобного Сергия.
Надо сказать, семантический фон троической символики в «Житии» не равномерен. Особая насыщенность отличает его в первых трех главах текста. Это, по-видимому, объясняется мистико-предвещательным значением описанных здесь событий. Так, уже само вступление в жизнь будущего основателя Троицкого монастыря было ознаменовано чудесами, свидетельствовавшими о предназначенной ему необыкновенной судьбе.
В главе «Начало житию Сергиеву» Епифаний подробно рассказывает о четырех таких чудесных знамениях.
Первое — и значительнейшее — произошло, когда еще не родившийся ребенок троекратно прокричал из недр матери во время ее пребывания в церкви на Божественной литургии и тем самым как бы предрек себе славу учителя богословия. Однажды Мария, беременная мать подвижника, «во время, егда святую поют литургию» пришла в церковь и встала вместе с другими женщинами в притворе. И вот, перед тем как иерей должен был начать «чести святое Евангелие», находящийся у нее под сердцем младенец внезапно, при общем молчании, вскричал так, что многие «от таковаго проглашения» ужаснулись «о преславнемь чюдеси». Затем «вторицею паче прьваго» «на всю церковь изыде глас» младенца «прежде начинания» Херувимской песни, отчего пришлось «и самой матери его ужасшися стояти». И вновь «младенець третицею велми възопи» после возгласа иерея «Вънмемь! Святая святым!». Происшедшее весьма поражает находившихся в храме людей. И прежде всего Марию. Причем, любопытно: Епифаний, характеризуя ее внутреннее состояние, использует триадную синтаксическую конструкцию — сочинительное соединение трех распространенных предикатов: «Мати же его /1/ мало не паде на землю от многа страха, /2/ и трепетом великим одържима сущи, /3/ и, ужасшися, начав в себе плакати». Замечательно, что эта характеристика, в свою очередь, связывает нарративную часть всего эпизода с диалогизированной, в которой посредством воспроизведения речей показано, как окружавшие Марию женщины постепенно осознали, откуда исходил чудесный крик. Но еще более замечательно, что новый пассаж в структурном отношении триаден, то есть состоит из трех чередующихся вопросов-обращений к Марии и трех ее ответов: «Прочая же… жены… начаша въпрошати ю, глаголюще: /1/ Имаше в пазусе младенца…, его же глас… слышахом…? — Она же… отвеща им: /1*/ Пытайте, — рече, — инде аз бо не имам, — Они же… поискавше и не обретоша. Пакы обратишася к ней, глаголюще: /2/ Мы в всей церкви поискавше и не обретохом младенца. Да кый тъй есть младенец, иже гласом проверещавый? — Мати же его… отвеща к ним: /2*/ Аз младенца в пазусе не имам, яко же мните вы, имею же во утробе, еще до времени не рожена. Сий провъзгласил есть. — Жены же реша к ней: /3/ До како дасться глас прежде рожения младенцу во утробе сущу? — Она же рече: /3*/ Аз о семь и сама удивляюся… не ведущи бываемаго».
Троическому значению и триадной структуре рассказа о чудесном крике еще не родившегося подвижника соответствуют три других чуда, которые имели место уже после его рождения и которые как бы прообразовывали его будущие аскетические подвиги.
Одно из них биограф усматривает в том, что новорожденный младенец, едва начав жить и даже не будучи крещен, отказывался брать грудь матери, если ей случалось «пищу некую вкусити еже от мяс и тою насыщене быти». Таким образом он в конце концов приучил свою мать к воздержанию и посту. Еще одно знамение «чудодействовашеся» «о младенци» по его крещении и состояло в том, что он каждую среду и пятницу «алчен» пребывал, вовсе не принимая «млека», но при этом оставался совершенно здоровым, так что «тогда вси видящи, и познаша, и разумеша», "…яко благодать Божия бе на нем" и «яко некогда в грядущиаа времена и лета в постном житии просияти ему». Наконец, как третье чудесное предзнаменование агиограф рассматривает нежелание младенца питаться молоком каких бы то ни было других кормилиц, но «пребысть своею токмо питаем материю, дондеже и отдоен бысть».
Таким образом, несомненно, что Епифаний Премудрый главнейшее в содержании своего сочинения — тринитарную концепцию — стремился выразить и через форму, подчиняя общей идее стилистический и композиционный планы изложения.
Но вот еще какая особенность в высшей степени достойна внимания.
Поскольку чудо троекратного проглашения — это ключевой момент в биографии преподобного Сергия, предрешивший всю его дальнейшую жизнь, постольку агиограф в своем тексте придает данному чуду определяющее значение, связывая с ним не только отдельные факты описываемой действительности, но и все изложение в целом ориентируя на форму и смысл собственно рассказа о нем, соотнося и связывая с ним ряд эпизодов, сцен и пассажей Жития.
Действительно, присущая эпизоду о чудесном крике диалогизированная форма, конструктивным принципом построения которой является триада чередующихся вопросов и ответов или вообще каких-либо взаимонаправленных речей, применяется Епифанием Премудрым в «Житии Сергия Радонежского» неоднократно.
Например: при описании встречи отрока Варфоломея (мирское имя Сергия) со «старцем святым» — глава «Яко от Бога дасться ему книжный разум, а не от человек»; при воспроизведении прощальной беседы новопостриженного инока Сергия с посвятившим его в монашество игуменом Митрофаном — глава «О пострижении его, еже есть начало чернечеству святого»; в рассказе о том, как к пустыннику Сергию стали приходить — желая остаться с ним — другие монахи и как он не сразу соглашался принять их — глава «О прогнании бесов молитвами святого»; в рассказе о видении Сергия, когда ему в образе «птиц зело красных» представлена была будущая судьба основанной им обители и его учеников, правда структура этого эпизода усечена: Сергий показан здесь лишь как пассивный участник чуда, тайнозритель, безмолвно внимающий трижды прозвучавшему чудесному «гласу»- глава «О беснующемся вельможе»…
Нетрудно заметить, что указанные эпизоды посвящены важнейшим личным переживаниям героя жизнеописания — вступлению на путь сознательного служения Богу, уподоблению Христу во иноческом образе, возникновению братской общины, откровению о благих последствиях подвижничества во имя святой Троицы. Но так как по сути своей эти переживания играли роль предопределяющих биографических факторов, то повествование о них, помимо внешнего, образно-информационного, фактографического содержания, характеризуется еще и потаенным, мистико-символическим подтекстом, который передается самой формой изложения, структурно отображающей тринитарную концепцию произведения в целом.
Однако Епифаний Премудрый, создавая «Житие» Сергия, использует не только сокровенные изобразительные средства для выражения троической идеи. Свой текст он насыщает также и прямыми декларациями последней. Непосредственным поводом для этого служит ему рассмотренное выше чудо троекратного проглашения. Интерпретируя данное событие как особое божественное знамение, писатель вновь и вновь возвращается к нему в ходе повествования, толкует его то устами второстепенных персонажей Жития, то в собственных отступлениях, так что довольно долго тема указанного чуда звучит в его сочинении как явственный, настоятельный, доминирующий мотив.
Сказанное можно проиллюстрировать, например, рассказом о крещении новорожденного младенца Варфоломея, который читается в первой главе агиобиографии — почти сразу за рассказом о чуде троекратного проглашения. Когда по завершении крещального обряда обеспокоенные судьбой своего сына родители попросили священника Михаила разъяснить им значение этого чуда, последний успокоил их символическим предсказанием, что сын их «будет /1/ съсуд избран Богу, /2/ обитель и /3/ служитель святыя Троица». Причем данному — триадному по форме и троическому по смыслу — предсказанию он предпослал триаду обосновывающих его цитат «от обою закона, Ветхаго и Новаго», воспроизведя таким образом слова пророка Давида о всеведении Бога: «Несъделанное мое (то есть — зародыш мой.- В. К.) видеста очи твои» (Пс. 138: 16); слова Христа к ученикам об их изначальном ему служении: «Вы же яко (то есть — потому что вы.- В. К.) искони съ мною есте» (Ин. 15: 27); и наконец слова апостола Павла о его собственном — от рождения — богоизбранничестве на благовествование о Христе Спасителе: «Бог, Отец Господа нашего Иисуса Христа, възвавый мя из чрева матеремоея — явити Сына Своего въ мне, да благовествую в странах»(Гал. 1, 15-16).
Настоящий повествовательный эпизод, как и рассмотренный выше, поражает удивительно гармоническим соответствием между содержащейся в нем идеей и способом ее передачи. Так, в нем частный образ-символ, создаваемый непосредственно словом («трикраты», «Троица»), восполняется и усиливается триадной структурой отдельной фразы или целого периода, и в результате возникает семантически более емкий и выразительный общий образ, который своей символикой буквально заставляет читателя понимать текст и запечатленную в нем действительность именно в тринитарном духе.
Надо сказать, прием троекратного цитирования используется Епифанием в качестве принципа художественного повествования так же последовательно, как и триадный прием построения диалогизированных сцен. В тексте пространной редакции «Жития» он наблюдается, например, в уже упоминавшемся рассказе о возникновении вокруг преподобного Сергия братской общины. Так, подвижник, согласившись в конце концов принять просившихся к нему монахов, обосновывает свое решение тремя цитатами из Евангелия и Псалтири: «Грядущаго къ мне не ижьждену вънъ» — Ин. 6: 37; «Иде же суть два или трие съвъкуплени въ имя мое, ту аз есмь посреде их» — Мф. 18: 20; «Се коль добро и коль красно еже жити братии вкупе» — Пс. 132: 1. Прием троекратного цитирования реализован также в рассказе о встрече Сергия с епископом Афанасием Волынским (глава «О прогнании бесов молитвами святого»). Здесь агиограф воспроизвел две беседы, состоявшихся тогда. В первой — относительно игуменства преподобного — Афанасий с помощью трех цитат («Изведу избраннаго от людей моих» — Пс. 88: 20; «Ибо рука моя поможет ему, и мышца моя укрепит и» — Пс. 88: 22; «Никто же приемлет ни чти, ни сану, тъкмо възванный от Бога» — Евр. 5: 4) убеждает своего собеседника стать игуменом «брати, Богом събраней въ обители святыя Троица». Во второй беседе святитель, опять-таки использовав три цитаты («Немощи немощных носити, а не себе угажати. Но на съграждение кождо ближнему да угаждает» — Рим. 15: 1; «Сиа предаждь верным человеком, иже достижни будут и иных научити» — 2 Тим. 2: 2; «Друг другу тяжести носити, и тако скончаете закон Христов» — Гал. 6: 2), преподает Сергию на прощание наставление о лучшем образе духовного попечительства о братии. Наконец, и сам троицкий подвижник, по возвращении в свой монастырь (как сообщается в главе «О начале игуменьства святого»), свою первую речь к братии открывает тремя библейскими цитатами («Нужно бо есть царство небесное, и нужници въсхищают е» — Мф. 11: 12; «Плод духовный есть любы, радость, мир, тръпение, благоверие, кротость, въздержание» — Гал. 5: 22; «Приидите, чада, послушайте мене: страху Господню научю вы» — Пс. 33: 12). Без сомнения, данный прием служил писателю специфическим средством сакрализации художественно воспроизводимой действительности.
Как уже говорилось, тема чудесного троекратного проглашения в содержании анализируемой агиобиографии является сюжетоорганизующей доминантой. Поэтому многие эпизоды «Жития», в которых она так или иначе затрагивается, связаны между собой как по смыслу, так и по форме: определенным образом подобны друг другу; то есть их повествовательная структура представляет собой все ту же триаду, используемую агиографом в качестве некоей отвлеченной идейной и конструктивной модели литературно-художественного изложения. В сюжете исследуемого произведения обнаруживается несколько цепочек таких взаимосвязанных эпизодов и сцен. Вместе они составляют как бы веер символически значимых картин, которые взаимно соединены и скреплены — образно и по смыслу — рассказом о трех чудесных проглашениях еще не родившегося младенца.
Часть из них указана выше. Отмечено также, что главным формообразующим принципом и семантическим средством сокровенной передачи сакрально-мистической информации в одних эпизодах является диалогическая триада (наряду с синтаксической), а в других — триада цитат. Но в тексте Епифания Премудрого нашла воплощение, кроме того и триада предсказаний.
На основе данного художественного приема построен, например, рассказ о беседе родителей Варфоломея со «старцем святым», когда он был у них в доме. Подобно прочим, рассказ этот в контексте идейного содержания и в системе сюжетной организации повествования о преподобном Сергии Радонежском предстает как обусловленный чудом троекратного проглашения.
В самом деле, ведь пророческая речь старца была произнесена в ответ на обращенную к нему просьбу Кирилла и Марии «утешить» их «печаль» по поводу того, что некогда с их сыном «вещь… сътворися страшна, странна и незнаема» (триада однородных членов), ибо он «за неколико время рожденна» «трижды провереща в утробе матерне». Соответственно воле автора «Жития», свое разъяснение смысла случившегося «святой старец» начинает с триадного — по числу употребленных синонимов — воззвания к вопросившим его: «О блаженная връсто! О предобраа супруга, иже таковому детищу родители быста!…». И затем, объяснив, что это чудо Знаменует богоизбранность Варфоломея, он в подтверждение тому изрек три предвещания: "…Iпо моем отшествии, -сказал он, -узрите отрока добре умеюща всю грамоту и вся прочаа разумевюща святыя книгы. И второе же знамение вам и извещение, — яко отроча се будет велик пред Богом и человекы, жития ради добродетнлнаго". После этих слов старец ушел, напоследок «назнаменавтемне глагол к ним, яко: Сын ваю иматьбыти обитель святыя Троица и многы приведет въслед себе на разум божественных заповедей». Последнее (третье) предсказание, несмотря на темноту, все же целиком обнажает идею троичности в ответе старца. И как обычно для поэтики Епифания, эта идея мистически выражена также через форму.
Но любопытнее всего то, что к восприятию богословского смысла данного эпизода агиограф подготавливает своего читателя постепенно — всем предыдущим текстом, в частности, буквально ближайшим рассказом о чудесной встрече отрока Варфоломеясо «старцем святым». Причем, используя в последнем уже известный нам прием диалоговой триады, вкупе с синтаксической («старца свята, странна и незнаема»; «преста старець, и възрев на отрока, и прозре внутренима очима»), писатель прибегает и к помощи сильной, символически предельно нагруженной художественной детали. Я разумею подробность о том, как старец во время беседы с Варфоломеем, произнеся слова «приими сие и снежь» «иземь от чпага своего акы некое съкровище, и оттуду треми пръсты подасть ему нечто образом акы анафору, видением акы мал кус бела хлеба пшенична, еже от святыя просфиры…». Данная подробность — сама по себе, да еще обрамленная в тексте триадой однотипно оформленных сравнений — исполнена одновременно и литургического и догматического значения. И потому недвусмысленно указывает на предопределенный отроку подвиг богословствования во имя Пресвятой Троицы в личном молитвенном служении и в общественной проповеди, о чем уже прямо пророчествует (несколько ниже) явившийся ему старец.
Но тема троекратного проглашения, которой посвящено рассмотренное пророчество, в высшей степени важна и для самого Епифания Премудрого. Ее он касается в собственных — авторских — рассуждениях, поместив их в первой главе своего сочинения. Однако означенное чудо интересует его не только как факт исторический, обладающий определенным смыслом, но и как факт, реализовавшийся в определенной форме. Иными словами, жизнеописатель пытается объяснить, во-первых, почему произошло чудо, а во-вторых, почему младенец «провереща» именно в церкви и именно три раза. Естественно, его соображения отражают общую концепцию биографии преподобного Сергия Радонежского и согласуются с мыслями второстепенных персонажей произведения. Усматривая в происшедшем чуде Божественное предзнаменование и свидетельство о богоизбранничестве младенца, Епифаний толкует его в символических образах, а также посредством исторической аналогии. При этом он использует число 3 опять-таки и как формально-конструктивный принцип изложения, и как основной лексико-семантический компонент текста.
Формально-конструктивный принцип изложения можно наблюдать, например, в пассаже: «Дивити же ся паче сему подобает, како младенець в утробе не провереща кроме церкви, без народа, или инде, втайне, наедине, но токмо при народе…» Размышляя о значении этого события, писатель дает сначала объяснение конкретно-реалистического толка: «яко да мнози будут слышателие и свидетели сему истинству». А затем переходит к абстрактно-символической трактовке и раскрывает таинственный смысл случившегося с младенцем в трех предположениях пророческого содержания: «яко да въ всю землю изыдет слово о нем», «да молитвеник крепок будет к Богу». «яко да обрящется съвръшеная святыня Господня в страсе Божии».
Как видно, здесь в качестве художественного приема использована триада предсказаний. И то, что сделано это вполне сознательно, подтверждается буквально следующим пассажем, в котором тринитарная концепция автора прямо декларирована: лексико-семантически, образно (через исторические примеры, а также предвещания) и на понятийном уровне христианской догматики; и, кроме того, сокровенно выражена через синтаксические триады, усиливающие общий пафос отрывка: «Пакы ему достоит чюдитися, что ради не провъзгласи единицею или дважды, но паче третицею, яко да явится ученик святыя Троица, поне же убо тричисленое число паче инех прочих числ болши есть зело чтомо. Везде бо троечисленое число всему добру начало и вина взвещению, яко же сеглаголю(здесь Епифаний ссылается на 12 — запомним это! — библейских примеров.- В. К.): /1/ трижды Господь Самоила пророка възва (1 Цар. 3: 2-8; 10-14; 19-20); /2/ трею камению пращею Давид Голиада порази (см. выше); /3/ трижды повеле възливати воду Илиа на полена, рек: Утройте! — утроиша (3 Цар. 18: 30; Сир. 48: 3); /4/ трижды тожде Илиа дуну на отрочища и въскреси его (3 Цар. 17: 1-23); /5/ три дни и три нощи Иона пророк в ките тридневнова (Ион. 2: 1); /6/ трие отроци в Вавилоне пещь огньную угасиша (Дан. 3: 19-26); /7/ тричисленое же слышание Исаию пророку серафимовидцу, егда на небеси слышашеся ему пение аггельское, трисвятое въпиющих: Свят, свят, свят Господь Саваоф! (Исайя 6: 1-3); /8/ трею же лет въведена бысть в церковь Святая Святых пречистая Дева Мариа (апокриф); /9/ тридесяти же лет Христос крестися от Иоанна въ Иердане (Лк. 3: 23); /10/ три же ученикы Христос постави на Фаворе и преобразися пред ними (Лк. 9: 28-36 и др.); /11/ тридневно же Христос из мертвых въскресе (Мф. 16: 21; 20: 19); /12/ трикраты же Христос по въскресении рече: Петре, любиши ли мя? (Ин. 21: 15-17). Что же извещаю по три числа, а что ради не помяну болшаго и страшнаго, еже есть тричисленое Божество: /1/ треми святынями, треми образы, треми собьствы — в три лица едино Божество; /2/ пресвятыа Троица — и Отца, и Сына, и Святого Духа; /3/ триипостаснаго Божества — едина сила, едина власть, едино господьство? Лепо же бяше и сему младенцу трижды провъзгласити, въ утробе матерне сущу, преже рожениа, прознаменуя от сего яко букдет некогда троичный ученикь, еже и бысть, и многы приведет в разумь и въ уведение Божие, уча словесныя овца веровати в Святую Троицу единосущную, въ едино Божество».
Должно подчеркнуть: это рассуждение — помимо того, что вводит жизнь прославляемого подвижника в русло Священной истории, — доказывает еще и мысль, что всякое сакральное событие по сути и по форме представляет собой предопределенную свыше реализацию известной закономерности, или известного — выражающего идею троичности — канона, по которому действуют участники происходящего. Троечисленность, таким образом, как абсолютный конструктивный и причинно-логический принцип сакрального события и, соответственно, структурно-содержательный элемент литературного рассказа о нем — символически знаменует сокрытую в нем тайну Божественного произволения. Потому и Епифаний Премудрый последовательно держится этого правила. К тому же, как выясняется, — в наиболее значимых (мистически и провиденциально-биографически) местах жизнеописания преподобного Сергия Радонежского. Такой подход в результате обеспечил максимально выразительное единство отвлеченного тринитарного замысла писателя с его литературным воплощением в конкретном содержании и форме «Жития».
В свете сказанного вполне закономерным представляется и количество повествовательных глав в исследуемом памятнике. Они не обозначены специальными номерами, но все же их ровно 30. Вряд ли это случайное совпадение. Соотнесенность количества глав в жизнеописании с числом 3 (благодаря кратности) также представляется потаенным намеком автора на главную — троическую — идею произведения и, следовательно, может быть квалифицирована как осознанно, целенаправленно примененный художественный, мистико-символический прием передачи сокровенной информации.
Итак, в епифаниевской редакции «Жития» Сергия Радонежского число 3 выступает в виде разнообразно оформленного повествовательного компонента: как биографическая подробность, художественная деталь, идейно-художественный образ, равно и как абстрактно-конструктивная модель либо для построения риторических фигур (на уровне словосочетания, фразы, предложения, периода), либо для построения эпизода или сцены. Иными словами, число 3 характеризует и содержательную сторону произведения, и его композиционно-стилистическую структуру, так что по своему значению и функции всецело отображает стремление агиографа прославить своего героя как учителя Святой Троицы. Но наряду с этим означенное число символически выражает и неизъяснимое рационально-логическими средствами знание о сложнейшей умонепостигаемой тайне мироздания в его вечной и временной реальностях. Под пером Епифания число 3 выступает в качестве формально-содержательного компонента воспроизводимой в «Житии» исторической действительности, то есть земной жизни, представляющей собой как творение Бога образ и подобие жизни небесной и потому заключающей в себе знаки (тричисленность, триадность), которыми свидетельствуется бытие Божие в его троическом единстве, согласии и совершенной полноте.
Сказанное предполагает и последний вывод: Епифаний Премудрый в «Житии Сергия Радонежского» явил себя вдохновеннейшим, изощреннейшим и тончайшим богословом; создавая данную агиобиографию, он попутно размышлял в литературно-художественных образах о Святой Троице — самом трудном догмате христианства, иначе говоря, выражал свое знание об этом предмете не схоластически, а эстетически, причем, несомненно, следовал в этом отношении издревле известной на Руси традиции символического богословия. Точно так же, кстати, богословствовал о Троице и его великий современник — Андрей Рублев, но только живописными средствами: красками, светом, формами, композицией.