Иван Сергеевич Тургенев

С. Марков

О чем он думал, прожив красивую жизнь и уходя с этой земли? О чем вспоминал, лёжа у окна виллы в Буживале близ Парижа, глядя на проплывающие по Сене баржи и лодки, на зеленые луга, каштаны, тополя, ясени, плакучие ивы, на сверкающие облака? О чем он думал, уходя?

"Когда будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу - родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу". Ему прислали в письме цветы и листья спасского сада. Он просил "сиреневый цветок". О чем он думал, что вспоминал, глядя на Сену, на каштаны?.. Спасское-Лутовиново. "Мой адрес: Орловской губернии, в город Мценск, И. С. Тургеневу... Если кому-нибудь из вас случится ехать через Мценск и вам вздумается ко мне завернуть, скажите только: в Лутовиновку - всякий вас довезет".

"На постели под белым байковым одеялом лежал, как опрокинутый колоссальный дуб, автор "Записок охотника" и тяжело дышал, - вспоминала А. Г. Олсуфьева. - Он был бледен как смерть, точно вылитый из воска и в полном бессилии. Я села к нему и у меня невольно слезы брызнули из глаз. Он рассказал мне шопотом, что он всю ночь был страшно болен, что страдания его невыносимы, и что он чувствует, что умирает. Просил меня посидеть... - Так хорошо слышать ваш русский голос".

Быть может, вспоминал, как вместе с навестившим его во Франции Миклухо-Маклаем, направлявшимся в Австралию, он, помогая путешественнику, мечтал об устройстве коммуны в Новой Гвинее? Или вспоминал свое первое путешествие за границу, в Германию, на пароходе "Николай I", на котором начался пожар, и юный, тщательно выбритый, в модной "листовской" прическе, с галстуком, завязанным в виде шарфа вокруг шеи, Тургенев в панике метался по палубе, кричал, что не хочет умирать, что он единственный сын у матери, и предлагал от имени матери десять тысяч матросу, если тот спасет его; "острое чувство бытия, верный спутник избранности, - заметит век спустя писатель Б. Зайцев, - крикнуло его устами". Вспоминал Берлинский университет, где одолел латынь и греческий и благодаря этому всю жизнь свободно читал классиков; вспоминал Вену, Геную, Рим, Флоренцию, "где прожил десять прелестнейших дней", Неаполь, Франкфурт, где влюбился во встреченную в кондитерской красавицу (Джемма из "Вешних вод"); вспоминал первую встречу со знаменитой испанской певицей, гастролировавшей в Петербурге, Полиной Виардо-Гарсиа, ее черные пламенные выразительные глаза, ее улыбку, "жестокую и сладостную", которой так боялся Гейне, ощущавший в Полине "некую стихию, самое Природу" и уверявший, что когда она поет, то внезапно на сцене могут появиться тропические растения, лианы и пальмы, леопарды, жирафы "и даже целое стадо слонят"; за Виардо Тургенев отправляется снова в Берлин, затем в Лондон, из Лондона в Париж...

Перед кончиной вдали от родного Спасского Тургенев думал о матери.

Во всех знаменитых "тургеневских барышнях", начиная с Аси, Одинцовой из "Отцов и детей" и заканчивая сумрачной черноволосою "цыганкой" Кларой Милич и Валерией из "Песни торжествующей любви", есть черты матери - Варвары Петровны (хотя литературоведы об этом не писали). И поразительно верно заметил писатель-эмигрант Борис Зайцев, что если бы не уцелели ее "прелестные" письма сыну, то "Варвара Петровна казалась бы просто самодуркой-крепостницею. А это далеко не так. Когда умер Сергей Николаевич, вся ее любовь перешла на сына. ("Иван мое солнце. Когда оно закатывается, я ничего больше не вижу, я не знаю, где нахожусь".) Роман с сыном оказался столь же мучительным, как и с отцом".

Здесь, в Спасском, начался этот "роман", отразившийся во многих гениальных повестях и романах.

Ей было уже под тридцать, когда в Спасское заехал для закупки лошадей с ее завода Сергей Тургенев, древнего, но почти разорившегося рода, блестящий кавалергард, не пропускавший ни одной юбки, потомственный Дон-Жуан, дед которого Алексей служил некогда пажом у императрицы Анны Иоанновны столь успешно, что был из ревности услан Бироном на турецкую войну, где попал в плен, оказался в гареме и до конца дней раскуривал бы трубку и подавал кофе султану, если б не соблазнилась его красотой сама султанша, всего за одну (но какую!) ночь любви озолотившая его и устроившая ему побег из гарема. Итак, Сергей Николаевич Тургенев, молодой человек "редкой красоты с тонким и нежным, как у девушки, лицом", с "лебединою" шеей, синими "русалочьими" глазами; у него - единственное имение в сто тридцать душ, у Варвары Петровны крепостных не менее пяти тысяч. Кавалергард, быть может, и соблазнил бы несколько полоумную девушку не первой молодости, но жениться... - для этого необходимо было Спасское. А молодость Варвары была мрачной. Ее мать, овдовев, вышла замуж за некоего Сомова, который без разбору пил горькую и сладкую мятную водку, тиранил падчерицу, избивал вместе с матерью, заставлял подчиняться своим капризам и капризам своих дочерей, унижал, порой относился хуже, чем к крепостным, и в конце концов, когда девушке близилось шестнадцать, отчим "совершил покушение на ее юность", после чего полуодетая Варя бежала из дома, под дождем и снегом прошла 60 верст до Спасского, где укрылась у своего дяди Ивана Ивановича и прожила потом более 10 лет, до встречи с кавалергардом.

Велика роль случайности. Случайно нашлись в отделе рукописей бывшей "Ленинки" пожелтевшие листки, исписанные старческим почерком более полувека назад: воспоминания Екатерины Николаевны Конусевич, урожденной Тургеневой, дочери Н. Н. Тургенева, дяди писателя.

Этот почерк, огрехи и просто орфографические ошибки двоюродной сестры автора "великого и могучего", еще раз заставляют задуматься о воле и роли случая в жизни и в литературе. (Кстати, на обороте одной из страниц рукописи можно, например, прочитать чье-то письмо от 23 ноября 1925 года. Видимо, не хватало бумаги, и для записи воспоминаний и рассказов родственников Екатерина Николаевна использовала старые письма.) Такая есть фраза: "...предложили 1/2 пуда меда за 1 1/5 пуда книг". Это - о знаменитой библиотеке Спасского, которой так недоставало Тургеневу во Франции и Германии).

"...Богатым человеком Иван Сергеевич стал случайно. Отец его матери, Петр Иванович Лутовинов, жил на хуторе Петровском, состояние имел среднее и имел одну-единственную дочь. Рядом было Спасское, где жил Иван Иванович Лутовинов, очень почему-то богатый и холостой. Однажды он собрался ехать в Мценск - писать запродажную запись фиктивную для передачи после его смерти имения в наследство побочным детям. Настал долгожданный день отъезда. С утра был отслушан молебен, потом был обильный завтрак. На десерт подали фрукты, в том числе и персики (дело было летом). Иван Иванович взял персик и нечаянно проглотил кость. Она застряла в горле. Ничего нельзя было сделать - и он скончался. Брат его Петр Иванович умер раньше. Оставалась одна Варвара Петровна. Она и получила все богатство своего умершего дяди... В таком богатстве родился, рос и получил блестящее воспитание с гувернером и учителями, со знанием иностранных языков Иван Сергеевич Тургенев. Талант его, конечно, развился бы и без богатства, но не в таком обширном виде. И не смог бы Иван Сергеевич ездить за границу так, как ездил, тратить свободно большие деньги. Так бы и остался в России... Иван Сергеевич провел довольно бурную жизнь. Это и видно было по нему: рано внедрилась в него болезнь, он долго страдал перед смертью в свои 65 лет...

Большая часть его состояния пошла за границу, на семейство Виардо, Она много поглотила его денег. Потом она купила виллу в Баден-Бадене, стоившую очень крупную сумму. А он постепенно продавал свои имения. Их было поначалу восемь, а под конец, к 1867 году, осталось только одно Спасское с хуторами. Ко времени смерти Ивана Сергеевича - лишь Спасское с незначительным количеством земли, которое он перевел в пользование Виардо. Наследники лутовиновские, желая оставить Спасское за собою, выплатили за границу Виардо 90 тысяч золотом. Так что Иван Сергеевич на память о себе оставил только свои сочинения..."

...Сергей Тургенев Варвару не любил, грешил нещадно и с благородными и с крепостными. Но, говорят, знал и Любовь истинную, понимал ее силу и силу женщины. "Бойся женской любви, этого счастья, этой отравы!" - говорил он сыну Ивану

Здесь, в Спасском Варвара Петровна из забитой девушки превратилась в Салтычиху (как учили нас в школе). Она любила и мучила сына. "Драли меня за всякие пустяки, чуть ли не каждый день, - рассказывал в старости Тургенев поэту Полонскому. - Раз одна приживалка... донесла на меня моей матери. Мать без всякого суда и расправы тотчас же начала меня сечь, - секла собственными руками, и на все мольбы сказать, за что меня так наказывают, приговаривала: сам знаешь, сам должен знать, сам догадайся, сам догадайся, за что я секу тебя!" Мальчик пытался бежать из дому, за него заступился учитель, добросердечный немец, которому тоже попало. Варвара Петровна будто отыгрывалась на окружающих за свое тяжкое детство и некрасоту. Ей хотелось, чтобы Спасское походило на "двор": слуги назывались министрами, дворецкий - министром двора по фамилии шефа жандармов Бенкендорфа, компаньонки и женская прислуга - гофмейстринами, камер-фрейлинами и т.п. Мальчишку четырнадцати лет, "министра почт", ежедневно посылали за почтой в Мценск. Но не сразу можно было отдать письма Варваре Петровне, до того нервной, что стук оконной рамы или падение ножниц доводило ее до истерики. "Министр двора" просматривал почту, отсеивая письма глупые или с траурной печатью, а дворовый флейтист, подготавливая барыню, играл веселую или печальную мелодию. За пыль на полке или разбитую чашку горничных ссылали на скотный двор или в дальние деревни на черную работу. Садовников секли за сорняк на клумбе или сорванный тюльпан. За "непочтительный" поклон барыне можно было угодить в солдаты на много лет. Порой она отменяла даже пасхальный колокольный звон и саму Пасху в Спасском, а однажды заставила священника исповедовать себя публично, при народе. Но и пригреть Варвара Петровна могла, приблизить. Любила окружать себя красивыми фаворитками, "фрейлинами". Одной из них она и велела, когда юный барин Иван приехал домой из Москвы на каникулы, отвлечь его от вредных мечтаний. "Ростом я был в 15 лет не выше семилетнего, - вспоминал И. С. Тургенев. - Затем совершилась удивительная перемена. Я заболел. Со мной сделалась страшная слабость во всем теле, лишился сна, ничего не ел, и когда выздоровел, то сразу вырос на целый аршин. Одновременно с этим совершилось и духовное перерождение. Прежде я знать не знал, что такое поэзия; а тут математику с меня точно что сдуло, я начал мечтать и пописывать стихи".

Горничная была гораздо старше и опытнее его, "статная и красивая, с глупым видом", и глупость эта, по мнению барыни, придавала ей нечто "величавое". Варвара Петровна направила ее сырым весенним вечером в парк, где задумчиво бродил студент. "Дрозды перепархивали в яблонях, иволга заливалась. Березы Спасской рощи были в зеленом клейком пуху, - пишет Б. Зайцев. - Афродита-Пандемос предстала ему со своим "глупо-величавым" видом. Его раба, крепостная. Но и властительница. Она взяла его за волосы на затылке и сказала: "Пойдем".

Вечерами, в непроглядную темень он прокрадывался к ней на свидание в заброшенную избу. Сова кричала в парке. Накрапывал теплый дождик... Но исчезла деревенская богиня с пышной грудью и горячими влажными губами. Даже имени ее не сохранилось. Возможно, это была та самая Лукерья, из-за которой в 1835 году мценскими уездными властями было заведено "Дело о буйстве Тургенева". Суть его в том, что Варвара Петровна, натешившись, продала крепостную девушку соседней помещице, которая была известна во всей округе тем, что изощренно мучила горничных и "устраивала театры с мужиками". В то время в Спасское приехал Тургенев и заступился за Лукерью, хотя сделка уже была оформлена по закону: девушка считалась собственностью новой хозяйки. Когда урядник прибыл, чтобы забрать "товар", Тургенев вышел с ружьем и прогнал его прочь. На молодого помещика было заведено уголовное дело: неподчинение властям...

И все же точное имя Афродиты-Пандемос неизвестно. А вот имя первой настоящей, искренней и неразделенной любви известно - княгиня Зинаида, соседка по даче в Нескучном. Но она предпочла сыну отца, Сергея Николаевича, и будущий великий художник подсматривает за ними, видит, как ссорятся, как отец бьет хлыстом по обнаженной ее руке и как она целует этот рубец...

Отсюда, из Спасского, Салтычиха - Варвара Петровна писала сыну в Берлин: "...А! Так ты изволил гневаться на меня и пропустил пять почт, не писав... Дядя, испуганный сам, старался меня успокоить. - Нет! Ваничка болен, говорила я. - Нет! - Он опять переломил руку... Словом, не было сил меня урезонить. Все перепугались... Думали, я с ума сошла. И текущую неделю я была как истукан: все ночи без сна, дни без пищи. Ночью не лежу, а сижу на постели и придумываю... Ваничка мой умер, его нет на свете... Похудела, пожелтела. А Ваничка изволил гневаться..."

"Сколько страсти, блеска, кипения в ее письмах! Какой темперамент! Гибкость, острота слов, чудесная их путаница, огонь, и как мало это похоже на всегда ровную и круглую прозу, прославившую сына. Ее писание - монолог без всяких условностей, из недр, из "натуры".

"Моя жизнь от тебя зависит. Как нитка в иголке; куда иголка, туда и нитка. Cher Jean! - я иногда боюсь, чтобы тебя не слишком ожесточить своими упреками и наставлениями. - Но! - ты должен принять мое оправданье. Век мой имела я одних врагов, одних завистников".

Отсюда, из Спасского Тургенев, сосланный лично Николаем I за "Записки охотника", не имевший права выезда далее Мценска, с паспортом на имя какого-то мещанина отправился в Москву для свидания с Полиной Виардо, гастролировавшей там "хорошо поющей проклятой цыганкой", как говорила Варвара Петровна, к тому времени уже покоившаяся в земле Донского монастыря.

Из деревни Тургенев писал Виардо грустные и нежные письма - о том, как они познакомились, как он по ней скучает и не мыслит творчества без нее, как "часами целует ее ноги..."

Слово о Тургеневе, убежден Бальмонт, должно начинаться нежным женским именем и золотым именем Пушкина. Женщина была основным верховным божеством всего его творчества... "Тургенев был первым поэтом русской прозы, равного которому доныне еще не было, - он воспринял все пушкинское золото и сковал серебряные звоны еще более певучие, он был не только учеником Пушкина, но и его родным братом, его равноправным наследником, и путь от Пушкина к утонченной и нежной поэзии наших дней идет... именно через Тургенева, воспитавшего наш язык, нашу многопевную мечтательность, научившего нас понимать через красивую любовь, что лучшая и самая верная сущность, благовеющая в художественном творчестве, есть Девушка-Женщина"...

Здесь, в ссылке в Спасском, Тургенев не был вовсе одинок. С охоты, с долгой ходьбы по тетерева, бекасы и вальдшнепы с калужскими и орловскими мужиками возвращался он в дом, где ждала его Феоктиста, горничная, которую он выкупил за огромные деньги у своей двоюродной сестры Елизаветы Алексеевны Тургеневой. "От барыни Фетистка перешла к барину, стала его любовницей, нарядней одевалась и сытнее ела, жизнь вела бесцветную. Скучала и даже раздражалась при его попытках сколько-нибудь ее просветить - научить чтению, дать какое-нибудь образование".

"Сад мой сейчас великолепен, - писал он Виардо ранним майским утром, поглядывая на спящую у раскрытого окна Фетистку, - зелень ослепительно ярка - такая молодость, такая свежесть, мощь, что трудно себе представить. Перед моими окнами аллея больших берез... В саду множество соловьев, иволг, кукушек и дроздов - прямо благодать! О, если бы я мог думать, что Вы здесь когда-нибудь будете гулять!"

А позже, во Франции, рассказывал навестившему его Фету, соседу по Спасскому, тяжелые, горькие вещи о себе и Полине. Сам себя ненавидел: лишь тогда блаженствовал, когда женщина каблуком наступит ему на шею и вдавит лицо в грязь. Девять месяцев спустя Полина родила сына Поля. Но и по сей день остается тайной, от кого: от Тургенева, от известного художника Ари Шеффера, писавшего ее портрет, или... Еще один удар по нашему классику, драма, воплотившаяся чуть позже, после вечного Рима, "способного до некоторой степени заменить все: общество, счастье, даже любовь", уже здесь, в Спасском, - в "Дворянское гнездо", в "тишайший и христианнейший образ" Лизы, в прощание со старой Россией.

Многое было здесь, в Спасском. В мае 1861 года гостил у Тургенева Толстой (не любили, но влекло их всю жизнь друг к другу - как единство и борьбу противоположностей). Поехали в гости к Фету. Говорили об охоте, рыбалке, о жеребятах и навозе, о России и благотворительности... И вдруг так разругались, что вызвали друг друга на дуэль. Толстой послал домой за ружейными пулями, настаивал на ружьях, а не на пистолетах, чтобы уж наверняка. Вернувшись в Ясную Поляну, записал в дневнике о Тургеневе: "Он подлец совершенный, но я думаю, что со временем не выдержу и прощу его". Что было бы с русской литературой, если б дуэль в самом деле произошла? И тот и Другой были прекрасными стрелками...

Именно от Тургенева Европа узнала о Пушкине, о Толстом. Тургенев, которого называли самым европейским писателем, для которого немецкий, итальянский, английский, испанский языки были родными (с Виардо, например, он говорил по-испански), а что касается французского, то и Золя, и Готье, и Жорж Санд, и Мериме, и Гонкуры, и Доде, и Мопассан восхищались его стилем и признавали, что даже "Флобер не мог состязаться с Тургеневым в вольной простоте речи, ее круглости, естественности, незакованности - дающей более места дыханию жизни"; он, Тургенев (учредивший в Париже первую русскую библиотеку), очень сердился, когда у него спрашивали, не французский ли он писатель, и отвечал, что рассказы свои пишет всегда по-русски! Высоко ценя Флобера, он ругал его за то, что тот плохо понимал Пушкина и Толстого. Яростно спорил с Золя, который утверждал, что любовь к женщине ничем не отличается в существе своем от дружбы или любви к родине - лишь обострена жаждой обладания; Тургенев же был убежден, что любовь - чувство совсем особое, ни на что не похожее и загадочного характера, что "в глазах любимой женщины есть нечто сверхчувственное". Он не только считал, что видит Божество в глазах любимой, но уверен был, что любовь вообще расплавляет человека, заставляет забывать о себе.

Они, эти русские великаны Тургенев и Толстой, мирились и вновь ссорились, и опять мирились - земляки, "две подлинные России, европейская и азиатская". В последнем своем письме незадолго до кончины Тургенев писал Толстому в Ясную Поляну: "Милый и дорогой Лев Николаевич... Выздороветь я не могу, - и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, - и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое... Друг мой, великий писатель Русской земли - внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал".

Серебряным великаном из волшебной сказки называл Тургенева Мопассан. Поймают соловья, писал Бальмонт, он будет петь и в клетке, далеко от родимых лесов, отделенный от родной, от душистой весны. Здесь, в Спасском, незадолго до ухода "этот несравненный соловей, сладкоголосый среди всех птиц, повинуясь веленью вечности, живущей в сердце всех крылатых, спел "Песнь торжествующей любви", и ни у одного народа нет такой красивой песни. И еще за год до смерти этот волшебный сказочник, сказками своими давший неумирающую жизнь всему рассказанному, спел такой гимн русскому языку, что он будет жить до тех пор, пока будет жить русский язык, - значит, всегда..."