Борис Чичибабин (09.01.1923-15.12.1994), русский поэт и советский диссидент

К 10-летию со дня смерти

Как-то в самом начале 60-х я спросил у нашей приятельницы, тогда только начинавшего харьковского литературоведа Марины Гавриловой: «А что, Маша, есть сейчас в Харькове талантливые молодые поэты?» - «Конечно, есть - ответила она - и самый талантливый среди них, наверное, - Борис Чичибабин. Он тоже жертва сталинизма...». «Ты можешь что-нибудь прочесть из его стихов?»- спросил я. «Нет, я ведь о нём лекций не читаю, а просто так боюсь память иным загружать… У него есть очень сильное стихотворение...»,- и она прочла две короткие строки:

Красные помидоры

Кушайте без меня»

Всего две строки, но они сильно задели моё воображение. Красные помидоры, как символ утраченной свободы... Жизнь тогда у нашего семейства была трудной, надо было завоёвывать место под солнцем, но эти строки часто крутились в моей голове. Поэтому, когда я увидел вскоре тонкую книжицу Чичибабина в книжном магазине, то сразу же приобрёл её. Книжка меня разочаровала, и не только потому, что там не было Красных помидоров... Стихи там были, что называется никакие, бесцветные и безликие.

Всё же, когда та же Маша пригласила нас составить ей компанию, чтобы посетить поэтический вечер, где среди других будет выступать и Чичибабин, я с радостью согласился. В Москве уже несколько лет поэтические вечера собирали народу в стадионных масштабах, но в Харькове, видимо, это движение до поры придерживали. Как раз в это время вместо взорванной кирхи на Театральной площади отстроили рядом с памятником Пушкину большой дом, на боковой стороне которого расположился магазин «Поэзия». Помню чьи-то стихи по этому случаю:

Открылся магазин Поэзии

На перекрёстке зимних улиц.

И стал тот переулок песенным,

Гудящим, как пчелиный улей.

С фасадной же стороны весь первый этаж заняло кафе «Лира», в котором как раз этот вечер и состоялся. Там я впервые увидел и услышал Чичибабина… И опять разочаровался. Мне не понравилось то, что он прочёл. Не понравился и его внешний вид: постарше меня высокий, мрачный и сутуловатый человек, и, как мне показалось, с очень уж простым, даже грубоватым лицом, небрежно одетый. И стихи он читал глухим голосом, и с какой-то неохотой. Это уже потом я понял, в чем было дело.

Позже он написал:

Но я с мальчишества наметил

прожить не в прибыльную прыть

и не слова бросать на ветер,

а правду людям говорить.

Тогда, после долгой отсидки Чичибабин ещё не набрался нового запаса мужества, чтобы опять правду людям говорить. А неправду говорить не хотел...

Борис Алексеевич Полушин родился 9-го января 1923 в Кременчуге. Полушин была фамилия его отчима, который усыновил мальчика ещё в младенчестве. Мать будущего поэта была совслужащей и большой активисткой. Поэтому она мало уделяла внимания мальчику. Зато много внимания ему уделяла бабушка. Фамилия Чичибабин – это фамилия его матери, которая была племянницей знаменитого химика-органика Алексея Евгеньевича Чичибабина, ставшего невозвращенцем и похороненного на кладбище Сент-Женевьев дю Буа в Париже, и Борис уже в школьные годы стал подписывать стихи этой фамилией. Следует отметить, что, хотя академик Чичибабин остался на Западе не по политическим мотивам, и, живя в Париже, не участвовал ни в какой политической деятельности, носить тогда эту фамилию было опасно... В 1940 Борис закончил школу и поступил на исторический ф-т Харьковского ун-та. Война прервала учебу, и с 1942 по 1945 гг. Чичибабин проходил воинскую службу в Закавказском военном округе. В 1945 г. юноша демобилизовался и поступил уже на филологический факультет Харьковского ун-та. Сдавал экзамены за 1 и 2 курс, но в июне 1946 г. был арестован в Харькове, отправлен на Лубянку в Москву, а оттуда (через Лефортовскую тюрьму) в Вятлаг (Кировская область, Россия).

Мы не станем повторять писания предыдущих лет, что молодого человека посадили «ни за что». Можно только сказать, что, как всегда тогда делалось, была попрана даже та хилая законность, которая существовала формально. Сталинский режим имел свою стройную логику, которая, кстати, поддерживалась тогда многими, что, безусловно, а, может быть, и большинством. Правда, в 1946 ещё помнили, как жилось в России перед Первой мировой войной: намного сытнее и спокойнее. В 1945-м в советском ГУЛАГе оказались не только сотрудничавшие с врагом, но и все те, которые оказались на вражеской стороне по несчастью, в том числе попавшие в плен тяжелоранеными, или угнанными в детском возрасте. Это было сделано не только в целях устрашения, но чтобы изолировать тех, кто мог сравнивать довоенную жизнь на Западе и в СССР. Но были ещё многие миллионы, пришедшие с победоносной войны героями. Их изолировать было невозможно. А они тоже были неприятно поражены, узнав, что на капиталистическом Западе люди жили до войны много лучше, чем в СССР. Эти люди были уверены, что заслужили теперь хорошую жизнь. А те миллионы освободителей, у которых родные томились в сталинских лагерях с довоенных времён, полагали, что вот-вот увидят своих близких дома. Стоило ли режиму бояться оппозиции после столь победоносной войны? Стоило, ибо режим не хотел, и не мог обеспечить народу хорошую жизнь. Для этого же нужно было бы теперь разоружиться, и все силы и все средства пустить на восстановление народного хозяйства. Мог ли Сталин пойти на это? Даже если бы и пошёл, и стали бы жить намного лучше, кто бы простил тирану всё, что он натворил?! И никакая пропаганда не помогла бы. Нет, только страх, тотальный страх мог сдержать народ в узде. Поэтому наивными были те, которые рассчитывали, что Сталин ослабит свои страшные когти и выпустит старые жертвы. Нужны были новые.

Мог ли Чичибабин, который с мальчишества наметил прожить не в прибыльную прыть, хотя бы в кругу друзей не говорить о том, что его волновало. И не писать и читать стихи на эту тему. Видимо, немногословный и сдержанный юноша вёл себя достаточно осторожно, иначе не отделался бы 5-ю годами лагерей, да и то в Европейской России. Арестованным несколько позже 17-летнему Анатолию Жигулину и Науму Манделю (Коржавину) пришлось ещё тяжелее.

Нам доступны пока только несколько чичибабинских стихотворений той поры. Уже первое из них, написанное под самым свежим впечатлением предварительного судебного следствия - «Красные помидоры» Евг. Евтушенко позже назовёт шедевром. Стихотворение объёмное и выпуклое, как скульптура. И писалось на тот же манер: осталось только то, что оказалось необходимым. Если в «Красных помидорах» явно ощущается, насколько поэт был подавлен и смятён обрушившимся на него несчастьем, то в стихотворении «Махорка» мы видим человека, подготовленного к суровому и длительному испытанию:

Меняю хлеб на горькую затяжку,

родимый дым приснился и запах.

И жить легко, и пропадать нетяжко

с курящейся цигаркою в зубах.

А уже в следующем году родилось ернически-пророческое стихотворение «Смутное время»:

То ли к завтрему, быть может,

воцарится новый тать...

И никто нам не поможет.

И не надо помогать.

Хотя предстояло прожить в лагере ещё 4 года, но первый кризис прошёл, это ясно. Не намного лучше стало, когда Чичибабин оказался в 1951 опять на воле, вернее, вне стен тюремного лагеря. В руках была нищенская котомка, а в кармане ни гроша и паспорт с тюремным штампом. Вернулся в Харьков, как на пепелище. Хотелось учиться, но об этом нечего было и думать. И не только из-за того, что вчерашнего политического зека ни в один ВУЗ не приняли бы, тем более на гуманитарный ф-т. Нужно было что-то есть, а, значит, сразу же зарабатывать. Но на работу тоже политических брали только на самую чёрную... Такой работой Чичибабин и перебивался, потом какое-то время работал рабочим сцены Театра русской драмы, потом в таксопарке. Так прошло два года. Писать не хотелось, вернее, хотелось, но не о товарище Сталине и «доблестном труде строителей коммунизма». В 1953 кто-то посоветовал пойти на бухгалтерские курсы. Стал работать бухгалтером. После ХХ съезда партии на несколько лет установилась оттепель. Оттаивали души. Из лагерей стали возвращаться те, кто выжил в сталинском Гулаге.

Чичибабина начинают публиковать в центральных, а затем и в местных газетах. В 1959 Чичибабин написал своё второе знаменитое стихотворение Клянусь на знамени весёлом. В этом стихотворении есть слабые места, но в целом оно и сейчас производит настолько сильное впечатление, что не хочется копаться в недостатках. Не с этих ли пор власть предержащие навсегда зачислили Чичибабина в ту категорию людей, которых позже назовут диссидентами»?! Обвинив власти в антисемитизме и потворстве сталинизму, вот как поэт закончил это стихотворение:

Клянусь на знамени веселом

сражаться праведно и честно,

что будет путь мой крут и солон,

пока исчадье не исчезло,

что не сверну, и не покаюсь,

и не скажусь в бою усталым,

пока дышу я и покамест

не умер Сталин!

Всё же тогда обошлось. Ещё 3 года будет раскручиваться маховик народного мщения сталинизму, пока, после публикации «Одного дня Ивана Денисовича», власть не спохватится. Но инерция движения оттепели была огромная, и за это время Чичибабин успел опубликовать в Москве и Харькове 4 сборника стихов, правда изуродованных цензурой до неузнаваемости, в 1964 получить литературную студию, а в 1966 его принимают в Союз Писателей. Принимают по инерции, ибо оттепель давно закончена. Он на заметке у властей, поэтому в этом же году поэт лишается своей студии. И поэт отмечает:

Для жизни надобно служить

И петь тарам-там.

А так хотелось бы прожить

Одним талантом.

С юности у Чичибабина два любимых поэта:

В дебрях жестокости каждым таясь

вздохом и лепетом,

только и памяти мне – что о вас,

Пушкин и Лермонтов.

Став зрелым, из современных поэтов он выбрал себе в качестве образца Пастернака и тяжело пережил смерть своего кумира:

Твой лоб, как у статуи, бел,

и взорваны брови.

Я весь помещаюсь в тебе,

как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,

охаянным эхом,

и плачу, как мальчик, что я

к тебе не приехал.

Для него Пастернак был не просто любимым поэтом и учителем в поэзии, для него Пастернак был критерием для нравственной оценки людей его окружавших:

Мне все друзья святы.

Я радуюсь, однако,

узнавши, что и ты

из паствы Пастернака

Печатать его почти перестают. И хотя потребности Чичибабина всегда были минимальными, жить чем-то нужно. Поэтому Чичибабин опять устраивается на опостылевшую ему конторскую работу в Харьковский трамвайно-троллейбусный трест.

Ни один из опубликованных сборников не удовлетворил Чичибабина, потому что всё то, о чём хотел сказать Чичибабин, осталось за рамками книжек. Как бы подводя итог этому периоду своей жизни, поэт пишет одно из своих лучших стихотворений «Я слишком долго начинался...»:

Я слишком долго начинался –

и вот стою, как манекен,

в потоке мерного сеанса

не узнаваемый никем.

Не знаю, кто виновен в этом,

но с каждым годом всё больней,

что я друзьям своим не ведом,

враги не знают обо мне.

Мысль о том, что он неизвестен широкому читателю, гнетёт поэта и сквозит во многих его стихах, но он не готов заплатить за известность отречением от своих идеалов:

В беде, в безвестности, в опале,

В глухой дали от милых глаз

Мои тревоги не пропали,

Моя держава сбереглась

И в это тяжёлое для него время поэт терзается тем, что иногда допускал раньше в своих стихах конформизм. Он просто безжалостен к себе за это:

Я сам себе растлитель и злодей,

И стыд, и боль как должное приемлю,

За то, что всё придумывал:

Людей и землю.

В стихах он постоянно как бы убеждает себя в правильности избранного им пути, но его мучает невозможность прямого разговора со своим читателем, и, порой, сомнения в своём таланте, а чаще всё-таки чувствуется твёрдая уверенность в своём поэтическом предназначении: И всё-таки я был поэтом, и всё-таки я есть поэт

И ещё:

Пусть я ветрен и робок в миру

Телом немощен, в куче бессмыслен,

Но, когда я от горя умру,

Буду к лику святых сопричислен.

Чичибабин не привык ни к комфорту, ни к обеспеченной жизни, но он начинает чувствовать усталость и полное разочарование. Наступает душевный кризис. И в это время он пишет одно из своих лучших стихотворений «Сними с меня усталость, матерь смерть». Трудно предсказать, как бы в дальнейшем сложилась судьба поэта, если бы он не встретил в эту тяжкую для него пору свою будущую жену Лилю Карась. Лиля помогла перебороть не только желание смерти, но и вдохнула оптимизм в поэта. «Любимая, ты спасла мои корни...». А вскоре Чичибабин создаёт, пожалуй, своё лучшее любовное стихотворение «Трепещу перед чудом господним...». Строки эти настолько прекрасны, что достойны антологии любовной лирики самого высокого уровня, а женщина, вдохновившая поэта не них, Лилия Карась-Чичибабина, уже за это заслужила нашу бесконечную благодарность и преклонение.

Чичибабина давно уже не печатают, и стихи его становятся известны только очень узкому кругу друзей и почитателей. Тем не менее, вскоре после написания в 1969-м стихотворения, посвященного давно уже опальному Солженицыну, оно становится известным властям. На смерть Твардовского Б.Чичибабин отозвался проникновенными и гневными стихами. В них он сравнил судьбу Твардовского с судьбой Пушкина и Лермонтова и обвинил народ в пассивности:

И если жив еще народ,

то почему его не слышно,

и почему во лжи облыжной

молчит, дерьма набравши в рот?

В 1972 в самиздате был опубликован сборник «нелицеприятных» стихов Чичибабина и терпению властей пришёл конец. Его исключают из Союза советских писателей, и для широкой публики на 15 лет, вплоть до 1987г он погружается в полную неизвестность. И круг друзей теперь сузился:

Нам стали говорить друзья,

Что им у нас бывать нельзя.

Что ж? Не тошней, чем пить сивуху,

Прощаться с братьями по духу, ...

Из механики известно, что самое устойчивое положение - нижнее. Чичибабин выстоял, ибо находился почти в самом низу общественной лестницы: мелкий конторский служащий в убогой конторе коммунального хозяйства. Для сравнения напомним, что профессиональный рязанский журналист и поэт Сергей Маркин, в это же время отозвавшийся сочувственным, хоть и эзоповским стихотворением на изгнание из страны Солженицына, не только был исключён из ССП, но и лишился работы, и вскоре погиб в нищете. Чичибабин выдержал, ибо давно готовил себя к этому, давно примирился с мыслью, что при существующей системе он обречён на молчание. Напротив, в большинстве его стихов сквозит бодрость и даже любование жизнью. Достаточно вспомнить его стихотворения той поры, например «Церковь в Коломенском» или «Судакские элегии». Он преодолел соблазны земной славы, с ним рядом был близкий человек, он привык к скромной незаметной жизни, и, если, по складу своей отзывчивой натуры и не мог себя чувствовать счастливым, то смирившимся. «Я стёр с молчащих губ отчаянья печать...» - так подытожил это сам Чичибабин в своём стихотворении, посвящённом Феликсу Кривину.

На обложку сиднейского журнала «Австралиада» вынесен эпиграф: «Россия там, где хоть одна живая душа исповедует свою русскость». Трудно не согласиться с этим. И трудно представить себе поэта более национального, чем Борис Чичибабин. Его русскость сквозит и в его изумительно чистом и образном языке, и в преклонении, прямо каком-то обожествлении величайших русских поэтов, и в некоторой чисто русской бесшабашности, а порой и в скоморошестве. И в нём чувствуется своеобразное славянофильство. Он проклинает Петра не только за то, что тот был от «крови пролитой горяч», но и за то, что «Русь ушла с лица земли...». Он восхищается своеобразием прибалтийских городов, но, побывав в Львове, узнаёт чуждую ему Европу, и восклицает:

Ты праздничен и щедр, - но что тебе Россия?

Зачем ты нам - такой? И мы тебе - зачем?

И вместе с тем он искренне любит Украину:

С Украиной в крови я живу не земле Украины

И, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,

На лугах доброты, что её тополями хранимы,

Место есть моему шалашу.

И вместе с тем полное отсутствие шовинизма и обострённое чувство справедливости заставляет его после первого же посещения в 1955г. Крыма написать проникнутые болью строки «Где ж, вы- кричал- татары?» Нет никаких татар.

Еврей привык насторожённо относиться к славянофилам. Со времён Аксакова повелось, что со славянофилами, как со старыми, так и с новыми, мы часто связываем антисемитизм. Все русские литераторы, известные своими симпатиями к евреям, были западниками: Горький, Короленко, Маяковский, Евтушенко... Исключение составляет, может быть, только Лев Толстой, которого нельзя отнести ни к одному из этих направлений. Случай с Борисом Чичибабиным, пожалуй, уникален. В стихотворении «Чуфут-Кале» он сам попытался объяснить этот феномен:

Давно пора не задавать вопросов,

Бежать людей.

Кто в наши дни мечтатель и философ.

Тот иудей.

С самого начала своей литературной деятельности Чичибабин- диссидент. Сперва почти не имея возможности высказываться по наболевшим вопросам гласно, а позже не имея её полностью, он ищет такой возможности в кругу ему сочувствующих. В Харькове (да и в большинстве других городов и весей огромной страны) людьми, сочувствующими диссидентству очень часто были евреи. Бросается в глаза преобладание еврейских лиц в окружении поэта и в его стихах: Феликс Кривин, Марлена Рахлина, Зина Миркина, Леонид Пинский, Шер Шаров, Григорий Померанц...

Видно, вправду, такие чаи,

Уголовное время,

Что все близкие люди мои-

Поголовно евреи...

Из современных ему писателей Чичибабин посвящает стихи Твардовскому, Солженицыну, Паустовскому, Ахматовой, но два стихотворения посвящены Пастернаку и два - Галичу. В стихотворении, посвященном Надсону, поэт признаётся, что держит это имя «в своих заповедных святынях» не только потому, что любит его стихи, но «и за то, что по паспорту жид». Еврейская тема у Чичибабина - одна из ведущих. Ещё в начале творческого пути, в 1948 он написал замечательное стихотворение «Народу еврейскому», полное сочувствия к евреям. Одними из лучших в творчестве поэта являются два стихотворения, посвященные отъезду его друзей-евреев в эмиграцию. Первое «Дай нам Бог с корней до крон...» проникнуто только бесконечной печалью расставания. Второе - «Не веря кровному завету, ...» проникнуто горечью и даже разочарованием, что можно понять... Всё же поэт справился с этими чувствами, написав, посетив Израиль, проникновенные стихи «Когда мы были в Яд-Вашеме» и «Земля Израиль»

Солнцу ли тучей затмиться, добрея,

ветру ли дунуть, -

Кем бы мы были, когда б не евреи,

страшно подумать.

Так Чичибабин уже под занавес своей жизни оценил вклад еврейского народа в мировую культуру. Даже в «Сонетах любимой» Чичибабин не может обойти еврейскую тему:

Мне стыд и боль раскраивают рот,

Когда я вспомню всё, чем мой народ

Обидел твой. Не менее чем девять

Веков легло меж нами. И мало

Загладить их всё лучшее моё.

И как мне быть? И что ты можешь сделать?

И ещё в другом сонете:

В тебе семитов кровь туманней и напевней

Земли, где мы с тобой ромашкой прорастём.

Душа твоя шуршит пергаментным листом.

Я тайные слова читаю на заре в ней.

В 1987-м, через целых 20 лет, наконец, «Молчащих губ отчаянья печать» была сломана. В журналах «Новый мир», «Знамя» и др. журналах появились подборки стихов Чичибабина, и сразу стало ясно, какого масштаба явился поэт. В 1989 в Москве издательством «Известия» была издана книга стихов

«Колокол», где были собраны чичибабинские стихи, а в следующем году поэт стал лауреатом премии России. Я счастлив тем, что в эпоху перестройки мне неоднократно на поэтических вечерах и митингах удалось повидать и послушать этого замечательного поэта и человека. Я не хочу оставить у вас впечатление о поэте, как пессимисте и мрачном человеке. Отнюдь. Он очень любил природу, и у него много стихов на эту тему.

По возрасту Чичибабина нужно было бы отнести к поэтам фронтового поколения, по существу же он к этому поколению не относится. По духу он скорее относится к поэтам-шестидесятникам, но и к ним он плохо лепится. Уже хотя бы потому, что, воздействуя на общественное мнение, шестидесятники и сами изменялись под влиянием общественных настроений, постепенно отходя от внушённой им в детстве и юности социалистической идеологии. И распад СССР эти поэты восприняли, если кто и без энтузиазма, то уж во всяком случае, без трагедии. Чичибабин остался верен идеалам своей юности. Как и те «твердокаменные большевики», которые, выжив и вернувшись через 15-20 лет с каторги, остались ярыми приверженцами социализма, но с человеческим лицом, так и Чичибабин, несмотря на тюрьму, лагерь и двадцатилетний остракизм, которому его подвергла советская власть, по сути, остался ей верен. Поэтому он так трагически воспринял распад СССР. С этим был связан последний, третий кризис в его жизни. Как овеществление этого кризиса, родились пронизанные болью стихи «Плач по утраченной родине»

С мороза душу в адский жар

впихнули голышом:

я с родины не уезжал -

за что ж ее лишен?

А ведь на самом деле никто не забирал у Бориса Чичибабина родину, и осталось там место его шалашу, о котором он писал в стихотворении «С Украиной в крови...». Родиной его была Украина, которая вправе была обидеться на поэта за эти стихи. И в лице многих его украинских читателей она тогда обиделась. И среди этих читателей были такие, которые давно знали и любили поэта... Читая это стихотворение, хотя оно, конечно же, не лишено искренности и написано на уровне его большого таланта, думаешь: нет, это не плач по утраченной родине, это плач по утраченной империи... Так великий поэт оказался заложником «империи зла», с которой столько лет боролся, как мог.

В течение этого, третьего, своего кризиса Борису Чичибабину исполнилось 70 лет. Силы поэта были на исходе, и он так и умер, как предсказал когда-то - «от горя», не примирившись с мыслью, что страны, которую он так ненавидел и так любил, уже нет.

Смерть поэта позволила со всей полнотой оценить его творчество и примирить тех, кто разошёлся во взглядах с поэтом в последние годы его жизни. В Харькове, где он жил, ежегодно проводятся чичибабинские чтения, а улица, где он прожил последние десятилетия своей жизни, названа его именем. В прошлом году в Харькове был издан 3-х-томник, куда вошли не только поэтические произведения поэта, но и его переписка.

Трудно отделаться от привычных нам клише. Я начинал эту статью о моём любимом поэте, держа в уме название «Борис Чичибабин, как зеркало распада страны побеждённого социализма», но какое-то внутреннее чувство, возможно, чувство преклонения перед великим земляком отторгло это название.

Мы любим и ценим Чичибабина за его великолепные стихи и за песни на его строки, за его бескомпромиссность, за его трудную, порой просто мученическую жизнь. И за честность, и за полное отсутствие рисовки, и за бескорыстие. Ну вот, скажете вы, прямо святой! А может он воистину святой?! И тогда и это он верно предсказал: Но когда я от горя умру, буду к лику святых сопричислен.