План
Введение
1. Антимещанская концепция Герцена
2. Истинный путь развития России Герцена
3. Славянофильство в трудах Герцена
Заключение
Литература
Введение
Фундаментом народничества Герцена было его антимещанство, с которым неразрывно был связан индивидуализм. Народничество Герцена (впоследствии мы увидим, что это относится и в народничеству вообще) было первым обширным и гармоничным построением русской мысли, опирающимся главным образом на антимещанство; кроме того, народничество было единственным мировоззрением, соединяющим в себе величайшую общественность с безусловным индивидуализмом, а следовательно, пытающуюся решить, сообразно с положением России середины 19 века, проблему индивидуализма. Фактически народничество решало эту проблему отождествлением понятий «личности» и «мужика», и решение это проходит красной нитью от Герцена до Михайловского. Михайловский впоследствии объяснил это решение самим характером русской жизни шестидесятых годов. Когда крестьянская реформа оставляла в тени все остальные; Герцен еще в своем письме к Миле («Русский народ и социализм», 1851 г) заявил, что «человек будущего России – мужик». Отсюда возникла вера в мужика, вера в не буржуазность и в антимещанство «крестьянского тулупа», противопоставляемая убеждению невозможности дальнейшего нормального развития западноевропейских. Мещанских обществ.
Целью нашей контрольной работы является рассмотрение положений «крестьянского социализма», имеющего место в работах А.И. Герцена.
1. Антимещанская концепция Герцена
Нельзя сказать, что Герцен полностью разделял взгляды социалистотв-утопистов. Мнение о грядущей быстрой гибели всех европейских государственных форм трудно ставить в пассив мировоззрению Герцена, ибо он в этом случае разделял ошибку со всеми социалистами той эпохи: не говоря о социалистах-утопистах вроде Фурье, уверенного, что в четыре года весь земной шар будет покрыт фаланстерами, достаточно указать на Маркса, предсказывавшего уже в семидесятых годах. Что обобществление орудий производства (а значит и гибель всех современных государственных форм Европы) совершится еще в Х1Х веке. Герцен допускал подобную победу западноевропейского социализма, но был до того глубоко убежден в мещанстве, как основе всего еврейского уклада, что высказал еретическую. мысль о том, что социализм. Оставшись победителем на поле битвы, неизбежно сам выродится в мещанство: «социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма»(«С того берега», гл. 4)1. Эту мысль о потенциальном мещанстве социализма уразумело только поколение русской интеллигенции начала ХХ века, так что в этом случае Герцен на 50 лет опередил свое время. Если же социализм не победит, то по мысли Герцена вся Европа «кристаллизуется», успокоится в мещанстве — и это будет своего рода концом европейской истории.
Но Герцен не остановился на таком пессимизме, он перешагнул через него, для чего и начал с вер в Россию. «Социология должна начать с некоторой утопии», сказал однажды Михайловский; задолго до него эту мысль высказал Герцен: «Общие места, планы, теории утопии должны предшествовать работе исполнения, общественной перестройке». («Колокол», 15 января 1859 года)2Мы знаем, что Герцен начал с утопии – с веры в возможность особого пути развития России, с веры в антимещанство и в не буржуазность «крестьянского тулупа», всего русского народа; буржуазию, которую он так ненавидел, он не считал жизнеспособной в среде этого народа характерно антимещанского, хотя и предвидел ее возможность в пореформенной России: последнее типично не только для Герцена, но и для народничества вообще.
Однако, несмотря на это, Герцен не впал в основную ошибку славянофильства, не смешал народ с «нацией». А наоборот впервые сделал попытку разграничить их; вслед за Марксом, но вполне независимо от него Герцен указывает, что прогрессивное увеличение «национального богатства» Англии приводит английский народ к все большему и большему голоду («Роберт Оуэн»): следовательно, Герцен уже сознавал не только не тождественность, что часто и взаимную противоположность интересов нации и народа. Впоследствии Чернышевский и Михайловский подробно развили и обосновали этот основное положение народничества, описанное еще у Радищева и у декабристов; у Герцена оно было только мимолетным выражением убеждения возможности особого пути развития России. Этот путь развития должен быть таков, чтобы ариадниной нитью его служили интересы народа, а не нации; более конкретно это выражалось в мировоззрении Герцена требованием примата социальных реформ над политическими – это краеугольный камень всего русского народничества.
В своей ненависти к мещанству Западной Европы Герцен считал устарелыми, типично мещанскими и обреченными на погибель все выработанные западноевропейской культурой политические формы. Прежде всего всякая государственность является построенной на отживших, окаменелых понятиях и нормах римского права. Что такое рожденное западом уголовное право? – Теория мести! Уголовный суд? – Фильтрованная инквизиция — Все это этически отжило, разрушилось и только искусственно поддерживается, как пролежавшая три тысячелетия в земле мумия: «Государство с римскими понятиями, основанными на поглощении личности обществом, на религии собственности… — такое государство не может ничего оставить потомству, кроме своего трупа» («Старый мир и Россия», письмо первое). Армия, суд, полиция в середине, голод и невежество внизу, отвлеченная мысль социализма на вершине — «этот halfandhalр и есть мещанское государство», — подчеркивает Герцен в другом месте («Письма к противнику», 1864). Примириться с этим государством нельзя, стремиться выйти из него — необходимо: «Знаем ли мы, как выйти из мещанского государства в государство народное или нет, — все же мы имеем право считать мещанское государство односторонним развитием, уродством» («Концы и начала», письмо второе). Отсюда вывод один: западноевропейское государство неспособно к дальнейшему развитию и, как пережившая сама себя форма, подлежит упразднению. «Совместны ли вообще разумное сознание и нравственная независимость с государственным бытом?» — подчеркивает сам Герцен свой вопрос («Роберт Оуэн», гл. II)3и отвечает на него отрицательно. Этот вывод роднит по настроению народничество с анархизмом.
2. Истинный путь развития России Герцена
В философию истории Герцена уже тогда входили на равных три громадных материка, которые во многом должны определить характер будущего,— это Россия, Европа и Северная Америка. Последняя находилась накануне раскола на Южные и Северные штаты, но само развитие в ней подтверждало опасения, что Америка является всего лишь продолжением Европы.
Однако в своих прогнозах относительно юной и агрессивно распространяющейся на Запад, к Тихому океану, республики Герцен еще достаточно осторожен.
«Как Америка будет относиться к социальным стремлениям — трудно сказать; дух товарищества, ассоциаций, предприятий сообща чрезвычайно в ней развит; но ни одного общего владения, ни нашей артели, ни сельской общины нет; личность соединяется с другими только на известное дело, вне которого ревниво отстаивает полнейшую независимость »4.
И.С. Тургенев, к которому были обращены слова Герцена о неспособности Европы к новым формам жизни, принимал эти утверждения с явным недоверием. А убежденность его друга, что именно мужицкая Русь скажет миру новое слово, вызывала у него порой и раздражение. Много тонких, замечательных мыслей разбросано в статьях Герцена о западной цивилизации, сковывавшей европейского жителя, ставящей его в определенные рамки, которые ему трудно переступить. Тургеневу, называвшему себя европейцем по преимуществу, это близко и понятно. Согласен он и с тем, что Европа плохо знает Россию, однако той обетованной земли, которую чаял найти в ней Герцен, он что-то не видел. Каждый приезд в Россию после окончания Крымской войны убеждал его, что вся страна находится в брожении, растет нищета, голод или «недород», как осторожно выражается начальство, переходят из одной губернии в другую. Правда, весть о скором освобождении, о долгожданной «воле» вызывала иллюзии и какие-то смутные надежды на лучшее будущее. И он, возможно, с интересом вчитывался в герценовские «вариации на старые темы», которые обращены к нему, являясь отзвуком споров, происходивших между ними во время встречи в Лондоне.
«У нас нигде,— убеждал его Герцен,— нет этих наглухо заколоченных предрассудков, которые у западного человека как параличом отбивают половину органов. В основе народной жизни лежит сельская община — с разделением полей, с коммунистическим владением землею, с выборным управлением, с правомерностью каждого работника (тягла). Все это находится в состоянии подавленном, искаженном,— соглашается он на возражения Тургенева,— но все это живо и пережило худшую эпоху»5. Что это означает? Это означает только то, что разгадка будущего таится в серой и мякинной Руси, в тех полуразоренных селах, в которых уже сейчас появился новый хозяин — кулак, описанный еще в «Постоялом дворе», в тех деревнях, которые регулярно выгорают от пожара и жители которых бегут в поисках лучшей доли на южные или восточные окраины страны.
Герцен прав, что Россия разрастается совсем иначе, чем агрессивная Америка, уничтожившая коренное население или оттеснившая индейцев с их земель. «Россия расширяется по другому закону, чем Америка, оттого, что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны, но крепко сидящий на своей собственной земле». Он мог бы напомнить Тургеневу о географической карте, которую распространяли в Англии в годы Крымской войны. На этой карте было показано, как за последние столетия — от времен Ивана III— Московская Русь расширяла свою территорию. В соответствии с замыслом авторов этой фальшивки получалось, что русская земля — это только окрестности Москвы, а все остальное якобы было «захвачено» коварной Москвой у своих соседей и присоединено насильственно к ней, в том числе Новгород, Рязань, Поволжье и т. п.,— это-де уже не русская земля, не «Московия».
Наоборот, по словам Герцена, «Соединенные Штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут перед собой все; каждый шаг, приобретенный ими,— шаг, потерянный индейцами. Россия поднимает кругом, как вода, обходит племена со всех сторон, потом накрывает их однообразным льдом самодержавия...» Однако под этим льдом бурлит своя народная жизнь, которая, раздвигаясь в разные стороны, стягивает в одно целое громадную империю. «На нашей движущейся, несложившейся почве только и есть консервативного — что сельская община,— снова и снова убеждает о» Тургенева,— т. е. только то, что следует сохранить».
Год спустя в письме к М. Мейзенбург, которая перевела на немецкий язык роман Д. Григоровича «Рыбаки», он повторил свои излюбленные мысли о русской избе — колыбели будущего общества: «Пока мы шаг за шагом следовали за Европой по бороздам, омоченным ее потом, в избе русского крестьянина мы обрели зародыш экономических и административных установлений, основанных на общности землевладения, на аграрном и инстинктивном коммунизме».
Произведения Д. Григоровича, созданные в то время,— «Рыбаки», «Переселенцы»— заслужили и похвальный отзыв Чернышевского,— он тоже увидел в них прославление артельного духа русского крестьянина. Герцен признавался, какой толчок его идеям дало знакомство с повестью Григоровича «Антон Горемыка» в Неаполе в 1848 году. Страдания простого крестьянина, преследуемого бурмистром за то, что он, под диктовку других крестьян, написал на него жалобу помещику, было особенно тягостным напоминанием о родине в разгар революционных событий в Италии, «под сладостными и ласкающими порывами ветра с Средиземного моря,— писал Герцен.— Я испытывал угрызения совести, мне было стыдно находиться там, где я был. Крепостной крестьянин, с преждевременными морщинами, нищий, добрый, смиренный, в кандалах безвинно бредущий в Сибирь, неотступно преследовал мое воображение, когда я жил среди прекрасного народа».
Конечно, толчком для выработки идеи «общинного социализма» были не литературные источники, а русская действительность. Несмотря на ошибочность расчетов, что Россия через общину перейдет к социализму, сама эта идея направляла русскую мысль в сторону социалистических учений. Иллюзорность надежд на так называемый крестьянский социализм обнаружилась значительно позднее.
«Слово социализм,—вновь утверждает Герцен,— неизвестно нашему народу, но смысл его близок душе русского человека, изживающего век свой в сельской общине и в работнической артели. В социализме встретится Россия с революцией». Однако община еще не социализм. «Чтобы перейти в социализм,— писал впоследствии Плеханов, вспоминая эти слова Герцена,— она должна пережить более или менее длительный процесс развития».--PAGE_BREAK--
В конце 50-х годов толчок развитию русской общины в сторону социализма могло дать предстоявшее освобождение крестьян — непременно с землей и с сохранением общинного землевладения. Расчеты на это были не только у Герцена, но и у Чернышевского. В длительной полемике со сторонниками «свободного», частнокапиталистического способа землепользования он отстаивал выгодность для обеспечения народного благосостояния именно общинного способа, для дальнейшего развития, которого должны быть использованы машины, другие сложные орудия труда и новинки техники, которые следовало привлечь с Запада. С цифрами в руках, с помощью длинных подсчетов он убеждал, доказывал, каким образом дальнейшее преобразование и развитие общины пойдет на пользу «простолюдинам», даст им подлинное благосостояние. С истинной убежденностью ученого и революционера он подчеркивал, что сами изменения в развитии средств труда, в способе обработки земли требуют совместного пользования ею.
Чернышевский ближе, чем Герцен, подошел к самой материальной основе тех перемен, которые он считает крайне необходимыми,— они получают у него материалистическое обоснование. Для автора «Современника» социализм логично следует из строго научных посылок. Ссылки на разумность и рациональность нового склада жизни здесь вполне обоснованы. Чернышевский в какой-то мере остается «западником»— он тоже уверен, что пример Запада не должен пропасть для России, но развитие машинной индустрии для поднятия сельского производства, по его мнению, требует связи с Европой. В отличие от Герцена, он не разделял его убежденности в исчерпанности западных форм жизни и вскоре выступил специально по этому поводу.
Между тем Чернышевский полностью совпадал с Герценом во многих его рассуждениях о сравнительной близости — при определенных условиях — русской общины к социалистическому укладу жизни.
Выдвинув вопрос об общине, Герцен хотел отмежеваться от либералов-западников, от «доктринерствующих немцев», по его терминологии. Разорвав с ними связи в политической области, он должен был показать различие между ними и в социальной науке, в заветной для него области идеалов и искомых чаяний. Имея в виду своего непримиримого оппонента Б. Чичерина, он писал:
«Западники были совершенно правы в том, что объективная истина не может зависеть ни от градуса широты, ни от градуса лицевого угла; но, говоря это, у них есть задняя мысль, что западная наука,как единая сущая, и есть эта объективная, католическая, безусловная наука». Да и не только «западная» наука, но и западные, то есть буржуазные, формы жизни им кажутся единственно возможными для современного человека. Чичерин после путешествия в Европу, в ходе которого он встречался с Герценом, писал в своих воспоминаниях: «Европа дала мне все, что могла дать. Я собственными глазами видел высшее, что произвело человечество в науке, искусстве, в государственной и общественной жизни». Имея в виду мысли Герцена о «загнивании Запада», он продолжал: «Еще менее я мог заметить признаки мира разлагающегося. Напротив, рядом с отживающими формами я видел зарождение новых, свежих сил, исполненных веры в будущее».
«Свежие силы» видел и Чернышевский, но подразумевал под «будущим» совсем другое, нежели Чичерин — поклонник Тьера и государственной централизации.
«Западные публицисты с тем несокрушимым упрямством, которое им дает ненависть к России и невежество,— продолжал Герцен,— смеются, когда мы говорим о великом историческом значении нашего освобождения крестьян с землею. А нам кажется вопрос этот до того важным, что одно постановление его ставит нас совсем на другую ногу с Европой...»6
Он признает, что европейские гражданские формы несравненно выше «не только старинных русских, но и теперичных, в этом нет сомнения». Однако в настоящий момент впервые за всю историю Россия получила возможность обогнать Европу, идя не по длинному шоссе, повторяя за ней все стадии развития, а пустившись напрямик. «Нам кажется, что, пройдя западной дрессировкой, подкованные ею, мы можем стать на свои ноги и, вместо того чтоб твердить чужие зады и прилаживать стоптанные сапоги, нам следует подумать, нет ли в народном быту, в народном характере нашем, в нашей мысли, в нашем художестве чего-нибудь такого, что может иметь притязание на общественное устройство несравненно высшее западного. Хорошие ученики,— заключает он,— часто переводятся через класс»7.
Таких отвлеченных мечтаний без ясного представления о тех социальных силах, которые должны бы «перевести» Россию в другой класс, у Герцена много в статьях, созданных в 50-е годы.
Надо сказать, что у него имелся здесь непосредственный предшественник — это Петр Чаадаев. Беседы с ним в его полуразрушенном домике на Басманной улице не прошли для Герцена даром. Еще в середине 30-х годов и даже ранее Чаадаев неустанно писал и говорил в беседах об исторической юности России и «завершенности» Запада, а в письме к А. И. Тургеневу прямо заключал, что мы, «может статься, и быстро перегоним их (западные народы.— В. С.),потому что имеем пред ними великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены подобно им тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками и пользуемся плодами всех их изобретений и трудов».
Предвосхищая будущую деятельность Герцена, неустанно прокламирующего преимущества России перед Западной Европой, Чаадаев утверждал, что «свежесть» исторически молодого народа является знамением того, что он ранее своих соседей достигнет чаемого исполнения желаний:
«Мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы — это странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, которые все еще силятся установиться даже в отношении самых незначительных вещей,— ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им»8.
Перекличка этих мыслей Чаадаева с идеями Герцена, которые он высказывал тридцать лет спустя, очень показательна.
Но вот Герцен переходит к анализу истории западноевропейских народов, вновь и вновь утверждая, что Россия не должна повторить западный путь развития со всеми его противоречиями, тупиками и социальной рознью. Его прежние друзья-западники теперь представляются ему наиболее опасными противниками, все еще сеющими прекраснодушные иллюзии относительно Западной Европы.
«Наши отношения к Западу,— пишет он, имея в виду наиболее восторженных западников,— до сих пор были очень похожи на отношения деревенского мальчика к городской ярмарке. Глаза мальчика разбегаются, он всем удивлен, всему завидует, всего хочет — от сбитня и пряничной лошадки с золотым пятном на гриве до отвратительного немецкого картуза и подлой гармоники, заменившей балалайку. И что за веселье, что за толпа, что за пестрота!..
Вслушиваясь в толпы наших «ученых мужей», мне часто приходило в голову это сравнение. Один тоскует, отчего у нас не развивалась такая муниципальная жизнь, как в Европе, отчего у нас нет средневековых городов с узкими улицами, по которым ездить нельзя, с уродливыми домами, в которых жить скверно, с переулками, копотью и памятниками XIII, XIV столетия… Другой не может утешиться, что у нас нет среднего сословия в западном смысле — той настойчивой, трудолюбивой буржуазии, которая так упорно боролась с рыцарями и королями, так ловко защищала свои права и пр.»9
Здесь отражены некоторые заветные идеи, которые развивали Б. Чичерин, Е. Корш, Н. Кетчер. К ним можно присоединить крайнего западника, мечтавшего о существовании в России привилегированной и «независимой» аристократии по английскому образцу — М. Каткова.
Для Герцена последние благородные представители «западной идеи»— Грановский и Белинский. После них началась новая фаза в развитии русской общественной мысли. Нынешние доктринеры западничества ведут свою родословную не от них, а от буржуазной политэкономии, ставящей своей целью оправдать существовавшие там порядки. В его глазах Европа полностью дискредитировала себя, всецело попав в руки мещан, которые для него олицетворяли господство буржуазии.
Порой Герцен вообще отказывал западным народам в способности дальнейшего развития, возвращаясь к одной и той же теме, что Европа изжила себя, подобно одряхлевшему Риму, на смену которому должны прийти «варвары» и вдохнуть в одряхлевшие члены новую жизнь.
Приняв близко к сердцу неудачу революции 1848 года, онрешил, что умирает, вырождается вся Европа, оказавшаяся неспособной начать новую главу своей истории. Еще в конце книги «С того берега» он выразил свое скептическое отношение к поколению выродившихся революционеров, «политических шалунов» и «паяцев свободы», которые играли в революцию, а когда явилась она, то они испугались ее больше самой реакции. Это признак того, что целый мир умирает, унося с собой несбывшиеся надежды и всех этих псевдореволюционеров, старающихся удержаться на гребне волны, когда гибнет весь корабль.
«Одно утешение и остается: весьма вероятно, что будущие поколения выродятся еще больше, еще больше обмелеют, обнищают умом и сердцем; им уже и наши дела будут недоступны и наши мысли будут непонятны. Народы, как царские домы, перед падением тупеют, их понимание помрачается, они выживают из ума — как Меровинги, зачинавшиеся в разврате и кровосмешениях и умиравшие в каком-то чаду, ни разу не пришедши в себя; как аристократия, выродившаяся до болезненных кретинов, измельчавшая Европа изживет свою жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений, без изящных искусств, без мощной поэзии. Слабые, хилые, глупые поколения протянутся как-нибудь до взрыва, до той или другой лавы, которая их покроет каменным покрывалом и предаст забвению летописей»10.
Такой итог он подводил европейским событиям и европейским революциям, бушевавшим почти два года. А потом? Потом история начнет свою новую страницу и на авансцену выйдут новые народы.
Сравнения событий социальной жизни с органическими формами развития природы ничего не объясняли. Анализируя ход революции 1848 года, К. Маркс видел ту же болезнь, что и Герцен,— «страсти, лишенные истины, истины, лишенные страсти; герои без подвигов; история без событий...» и т. д., но он дал иное объяснение этим явлениям, как и вообще неудаче революции. «Усталость» людей была следствием, а не причиной.
Постоянные ссылки Герцена на вырождение Древнего Рима, которое неотвратимо привело к нашествию «варваров» и появлению новых форм жизни, должно было как-то соотноситься с той ролью, которую он в решении социальной задачи времени отводил русскому крестьянину. В его исторической схеме «Рим — варвары, Европа — славяне» чувствовалось влияние старых славянофильских теорий, что он и сам не отрицал, хотя и давал им совсем другую трактовку.
3. Славянофильство в трудах Герцена
Обвинение в анархизме выставляли против Герцена еще читатели «Колокола» (см. 1-й его лист) и отчасти были, несомненно, правы. Не останавливаемся на том, что после 1848 года Герцен сошелся с Прудоном и издавал вместе с ним "Lavoiedupeuple", что еще гораздо раньше теории Прудона во многом влияли на молодого Герцена (см. его «Дневник», а также признание в «Былом и думах», гл. XLI: «Я был многим обязан Прудону в моем развитии»). Все это, конечно, объясняет анархистские тенденции Герцена, но у нас есть более основное объяснение — влияние на Герцена славянофильства. Ложь лежит не в той или иной форме государства, а в самом государстве, как таковом, — убежденно повторял К. Аксаков; общественный и личный идеал человечества выше всякого совершеннейшего государства, — комментировал И. Аксаков теории своего брата; пользуемся случаем, чтобы подчеркнуть еще раз анархистские концепции в славянофильстве.
Герцен и в этом отношении был близок славянофильству по настроению. Он верил к тому же, что русский народ, характерно антимещанский, не выносит (или выносит только по принуждению) какую бы то ни было форму государства, неизбежно мещанского. «Славянские народы собственно не любят ни государства, ни централизации. Они любят жить в разбросанных общинах, удаляясь как можно больше от всякого вмешательства со стороны правительства», — пишет Герцен; наиболее сообразным с характером славянства народным государством он считал Запорожскую Сечь, утверждая вообще, что «славяне… не занимались своим государственным устройством; общественная жизнь их была нечто вроде колеблющегося, неопределенного, неустоявшегося анархизма» («Старый мир и Россия», 1854; см. также в «Полярной Звезде» 1855 г. статью Энгельса «Что такое государство» и комментарии к этой статье Герцена в 1 листе «Колокола»). продолжение
--PAGE_BREAK--
Как бы то ни было, но факт тот, что Герцен отрицал всякую централизованную государственную форму, как сугубое мещанство, — это с одной стороны; с другой — он требовал эту государственность к ответу от имени реальной человеческой личности. Пресловутый «народный суверенитет» был ему настолько же ненавистен, как и монархический деспотизм, — и в этом он опять-таки смело протянул руку к поколению русской интеллигенции начала XX века. Он не боялся обвинений в аристократизме (см. замечательную главу "Consolatio" из «С того берега»), он смело заявлял: «Надобно признавать преступным Saluspopuli2(Герцен говорит о „благе нации“, как государственного организма). Пора человеку потребовать к суду: республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и государству...»
И вот с этих двух точек зрения — признания мещанства и антииндивидуалистичности западноевропейского правового государства, Герцен и выставлял положенный впоследствии во главу угла всего народничества примат социальных реформ над политическими для России той эпохи. У «Колокола» на знамени — «освобождение крестьян с землею, то есть опять социальный вопрос перед политическим», — категорически заявил сам Герцен («Колокол», 15 января 1859 г.). Всякая политическая форма в лучшем случае — паллиатив, вообще же говоря, по мнению Герцена, ни одна политическая форма не вместит в себя социальной реформы: «Политическая революция, пересоздающая формы государственные, не касаясь до форм жизни, достигла своих границ; она не может разрешить противоречия юридического быта и быта экономического» («Письма к противнику», письмо первое). Эта общая истина, по мнению Герцена, особенно приложима к России, к «мужицкому царству», где политические формы, важные для буржуазии, безразличны подавляющему большинству народонаселения. «Государство есть сумма сел, — писал в „Колоколе“ (1858) Огарев. — Устройте село, и вы устроите государство...» Бакунин восклицал на тех же листах «Колокола» (1862): да здравствует крестьянская Россия и внесословная интеллигенция!..
В этом пункте народничество снова резко столкнулось с либеральным доктринерством, требовавшим почти исключительно политической реформы, а в области социальной предлагавшим освобождение крестьян без земли. Народничество во многом оказалось неправо, но в своей борьбе с либеральным доктринерством исторически оно было право, несомненно; оно стояло за насущные интересы реальной личности, а не за права абстрактного человека. Но если исторически, в соответствии с общим положением России середины XIX века, Герцен был прав, то, безотносительно говоря, истина лежала между ним и либеральными доктринерами; ошибка и народничества и либерализма коренилась в их исключительности.
Герцен сам скоро понял это. Когда в 1861 году была произведена социальная реформа в самом урезанном и сокращенном виде, когда с этих пор, а особенно с 1866 года началась реакция, и катковщина с успехом стала класть палки в колеса всякому прогрессивному движению, — Герцен смутно почувствовал, что примат социального над политическим, проведенный в жизнь, есть только недостроенное здание, не имеющее защиты от реакционных бурь. По крайней мере, в своем третьем письме «К старому товарищу» (Бакунину), написанном за полгода до смерти, Герцен признает необходимость для современного человечества правовых государственных форм: «Из того, что государство форма проходящая, не следует, что эта форма уже прошедшая, — пишет Герцен такому типичному анархисту, как Бакунин, — и что значит отрицать государство, когда главное условие выхода из него — совершеннолетие большинства...» Однако еще народничество семидесятых годов не окончательно отказалось от идеи примата социального над политическим; только народовольцам, а вслед за ними и поколению начала XX века суждено было выставить программу политических реформ для социальных...
Вот народничество Герцена, этот «русский социализм», это стройное, гармоничное растение, выросшее из семян антимещанства и индивидуализма, развившихся на почве западничества и славянофильства. Народничество Герцена — это, прежде всего отрицательное отношение к современному политико-экономическому развитию Западной Европы, а потому и требование примата социальных реформ над политическими, чтобы избежать мещанского пути развития Запада. Затем народничество — это вера в возможность особого пути развития России, основанная, в свою очередь, на убеждении в антимещанстве и небуржуазности «крестьянского тулупа» и на признании общинного устройства краеугольным камнем русского быта; поэтому народничество — это отрицательное отношение к буржуазии, строгое разделение понятий «нации» и «народа» и ожесточенная борьба с экономическим либерализмом. В то же время народничество — это неизбежная постановка той или иной «утопии» в начале социологических концепций, одинаково далеких как от социологического идеализма, так и от социологического номинализма. Вот главные нити народничества Герцена, переплетающиеся у него в сложную, но гармонично сотканную ткань, характерную в общем для всего русского народничества. Какие новые нити вплетались в него, как видоизменялась его окраска — мы тщательно проследим на последующих страницах, а теперь обратим внимание на ту черту народничества, которая характерна главным образом для Герцена.
Народничество Герцена было некритическим. По вполне понятным психологическим причинам, всякое новое учение чаще всего носит вначале догматический характер;
только впоследствии в нее проникает дух критицизма, главным образом от трения с враждебными теориями и системами. Из догматизма же системы, как неизбежное следствие, вытекает ее оптимизм, так как без духа критического исследования невозможно правильно оценить стоящие на пути препятствия, которые в большинстве случаев оцениваются очень низко. Народничество Герцена было догматическим и оптимистическим, и в этом его существенное отличие от последующего народничества, все более и более критического, но зато все более и более пессимистического.
Сам Герцен к концу своей жизни во многом отказался от своего былого догматического оптимизма: мы уже видели, что он признал ошибочность принципа примата социального над политическим, по крайней мере, ошибочность одностороннего применения этого принципа. Точно так же во многом изменил он свой взгляд на возможность особого развития пути России, на небуржуазность «крестьянского тулупа», на возможность антимещанского развития славянства под сенью общины: чем дальше шло время, тем все больше и больше упирал Герцен, что особый путь развития только одна из возможностей, возможность желательная, но даже не особенно вероятная. Как быстро переходил Герцен от оптимистического к пессимистическому и от догматического к критическому народничеству — показывает следующий мелкий, но характерный факт. В восьмом письме из «Концов и начал», помеченном 15 января 1863 года, Герцен заявляет: «Я не считаю мещанства окончательной формой русского устройства, того устройства, к которому Россия стремится и достигая которого она, может, пройдет мещанской полосой» («Колокол», 15 февраля 1863 г.). Во втором отдельном издании «Концов и начал» (1866) Герцен видоизменил эту фразу таким образом "… и достигая которого она, вероятно, пройдет и мещанской полосой...". Здесь Герцен подчеркивает, что Россия только пройдет через мещанство; но зато не заявляет, как раньше, что она может пройти, а может и не пройти, но уже более утвердительно говорит, что Россия, вероятно, пройдет полосой мещанства...
Возможность превратилась у Герцена в вероятность; эта вероятность скоро превратилась у него в уверенность:
Герцен не мог не видеть, что развитие русской жизни во многом шло путем противоположным его теоретическим идеалам. Он защищал общинное владение, стоял за идею особого экономического пути развития России и в то же время видел, что в России кладется начало организации частного кредита, вконец расшатавшего устои натурального хозяйства и принцип общинного владения, уже один этот мелкий, казалось бы, факт был глубоко знаменателен. И Герцен воочию видел, как мало-помалу обрисовывается вся фантастичность его мечтаний о небуржуазности «крестьянского тулупа»; он понял теперь, насколько был прав Тургенев, доказывавший ему, что крестьянский тулуп буржуазен не менее, чем европейский пиджак. «Народ, перед которым вы все (т. е. народники) преклоняетесь, — писал он Герцену в год освобождения крестьян, — консерватор parexcellence1и носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе… что оставит за собой все метко-верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах...» Теперь, к концу шестидесятых годов, Герцен не мог бы ничего возразить на это; он, прежде утверждавший (в «Русском народе и социализме», 1851), что русский крестьянин питает отвращение к личной поземельной собственности (!), теперь повторяет вслед за Тургеневым:
«Народ — консерватор по инстинкту… его идеал — буржуазное довольство» («Письмо к старому товарищу», 1869).
Итак, вера в антимещанство русского народа глубоко обманула Герцена; последующее народничество совершенно отказалось от этой веры и перенесло центр тяжести своей системы, как мы это увидим, от антимещанства на индивидуализм. И, однако, на дне ошибочной веры Герцена таилась глубокая истина. Русский народ действительно, быть может, наиболее антимещанский в мире в своей интеллигенции, то есть именно в том цвете народа, который и характеризует собою весь народ. Ошибка Герцена была в том, что антимещанство он искал в классовой и сословной группе, между тем как сословие и класс — всегда «толпа», масса серого цвета, с серединными идеалами, стремлениями, взглядами; отдельные более или менее ярко окрашенные индивидуальности из всех классов и сословий составляют внеклассовую и внесословную группу интеллигенции, основным свойством которой и является антимещанство (эту мысль мы подчеркнули во Введении).
Такая типичная интеллигенция возросла главным образом на русской почве: западноевропейская интеллигенция, начиная с 1789 года, имела в себе центральное буржуазное ядро, то есть не была внеклассовой; буржуазия фатально придала европейской интеллигенции окраску мещанства. Русская интеллигенция, первоначально дворянская по составу, быстро становилась внеклассовой и внесословной к середине XIX века; буржуазия совершенно не входила в ее состав, и, быть может, именно оттого русская интеллигенция была и есть неизмеримо более антимещанской, чем какая бы то ни было европейская.
Это как нельзя яснее сознавал и Герцен. Еще в своей статье о «Буддизме в науке» (1843) он категорически заявлял, что «нам (русским) решительно невозможна мещански-филистерская жизнь немцев»; в «Капризах и раздумьи» он повторяет: «Все немецкие филистеры по большей части бурши, не умевшие примирить юное с совершеннолетним. Самая смешная сторона филистерства именно в этом сожитии в одном и том же человеке теоретической юности с мещанским совершеннолетием». Но, по убеждению Герцена, почти каждый европейский интеллигент — немного филистер, ибо ему страшно трудно сбросить с себя тяжелые цепи ковавшейся тысячелетиями культуры; русский же, снимая с себя цепи системы официального мещанства, «становится самым свободным человеком в Европе». «Мыслящий русский — самый независимый человек в свете»; быть может, он слишком ударяется в крайности, но никогда не унизится до ни горячего, ни холодного, серединного мещанства: «В нашей жизни есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего неподвижного, ничего мещанского...» («Русский народ и социализм»)11.
Русская интеллигенция поэтому типично антимещанская, и в этом отношении выше интеллигенции европейской; поэтому, как замечает Герцен, «поживши год-другой в Европе, мы с удивлением видим, что вообще западные люди не соответствуют нашему понятию о них, что они гораздо ниже его» («Западные арабески», тетр. II). Если все это так (а мы, вслед за Герценом, глубоко убеждены, что это именно так), то становится очевидным, что Герцен был глубоко прав в самой мысли об антимещанстве, как характерной черте России; он ошибался только в точке приложения этой истины. Это чрезвычайно типично для всего народничества Герцена: большинство основных положений этого народничества настолько же истинны по существу, насколько ошибочны по применению. Последующее народничество во многом исправило ошибки герценовского воззрения.
Заключение
Несмотря на все эти ошибки, народничество Герцена было и остается творческим построением критической русской мысли, и сам он лучше всего характеризуется эпитетом — гениальный родоначальник народничества. Мы никого не зовем «назад к Герцену!»: его народничество уже сыграло свою историческую роль, но именно поэтому и можно теперь вполне объективно признать его выдающееся значение в истории русского культурного развития XIX века; пора признать, что вообще народничество — одно из самых замечательных и жизненных мировоззрений, созданных русской интеллигенцией на почве окружающей ее действительности. Что касается народничества Герцена, то влияние действительности сказалось в построении всей системы на фундаменте антимещанства. Мы знаем, что более половины жизни Герцену пришлось жить и действовать в среде, созданной системой официального мещанства; чем сильнее оно давило его, тем сильнее он реагировал в обратную сторону: лишние люди в этой гнетущей среде мещанского террора погибали, сильные — закаливались:
… так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат...
Вся тяжесть борьбы с официальным и этическим мещанством выпала на долю Герцена; в этой борьбе выросло и закалилось его мировоззрение. Это объясняет, почему народничество Герцена было глубоко антимещанской концепцией.
Антимещанство — основная черта герценовского народничества; многие из других отмеченных нами его черт были следствием того, что народничество Герцена явилось синтезом западничества и славянофильства. Первым следствием этого был глубокий этический и социологический индивидуализм народничества Герцена, ибо и этический индивидуализм славянофилов, и социологический индивидуализм западников Герцен связал в одно органически целое своим философски-историческим индивидуализмом. Это был громадный шаг вперед в развитии русской творческой мысли.
Литература
Герцен А.И. Произведения 1829-1841 годов. т. I. Под редакцией В.П. Волгина и др. — М, 1954
Герцен А.И. Избранные философские произведения В 2-х т.Т.1/АН СССР. Ин-т философии.-М.: Политиздат,1948.-371с.
Семенов В.С. Александр Герцен. – М., 1982
Иванов-Разумник В. Н. Русские мыслители 18-19 веков. – М., 1994
Железняк В.Н. А.И. Герцен. – М., 1986
Петракова М.Н. Творческий путь А.И. Герцена. – М., 1979