Министерствообщего и профессионального образования
Новгородскийгосударственный университет имени Ярослава Мудрого
Кафедрафилософии
Реферат
Смерть как тайна человеческого бытия
Выполнила:
Синицына Ольга Ивановна
ВеликийНовгород
2001
Содержание
Введение
1.
2.
3.
4.
Заключение
Введение
Кошмар смерти всегда преследовал людей. Онпорождал специфические представления о трагизме жизни. “ Смерть не имеет образа, — говоритбайроновский Люцифер, — но всё, что носит вид земных существ, поглотит”.Конечность человеческого существования неотвратимо ставит вопрос о смыслеземного удела, о предназначенности жизни. Несомненно, проблема смерти относитсяк числу фундаментальных, затрагивает предельные основы бытия…
Однаков нашей культуре эта тема до недавнего времени была запретной. В тоталитарномобществе, где в пыточных подвалах и огненных печах исчезали миллионы людей, несмолкала здравица жизни. Само понимание смерти в общественном сознании вусловиях тоталитаризма обретало скорее языческий, нежели христианский, смысл.
Сейчастема смерти перестала быть запретной ивсё чаще занимает умы философов, культурологов, психологов. Но при этом учёныеи публицисты говорят о том, что чтобы дополнить изучение традиционных проблем(человеческое существование, свобода) ещё одной темой (темой смерти), как бызамыкающей множество других.
С такой постановкой вопроса трудносогласиться. Тема смерти отнюдь не заурядная. Это фундаментальная проблемабытия. Прав был Артур Шопенгауэр, который считал, что наша жизнь заключает всебе все ужасы, трагедии, а смерть рождает философию…
Итак, именно конечность земногосуществования заставляет размышлять о смысле жизни, о предназначении человека.Что такое смерть? Правда ли, что, как полагал байроновский Люцифер, только онадаёт высшее познание? Действительно ли человек много раз является на землю вразличных облачениях? Эти и другие вопросы широко обсуждаются сегодня взападной философской литературе, а значит тема смерти как тайны человеческогобытия является очень актуальной. [4]
В данной работе поставлена цель – раскрытьмногогранность понимания вечного философского вопроса, вопроса о смерти.Человечество с момента становления и до современности пытается проникнуть втайну смерти как явления биологического,приблизиться к решению вопросачеловеческом бессмертии. Однако, на протяжение веков эта вечная тема остаётсяоткрытой, и именно по этому она привлекает мыслителей, заставляя вновь искатьответ на вопрос: смерть – это метаэмпирическая трагедия или естественнаянеобходимость?
Задача данной работы – покачать какрассматривалась проблема смерти философами разных исторических периодов,раскрыть особенности отношения человечества к смерти а протяжении отсредневековья до наших дней, и, наконец, обозначить смерть в третьем, втором ипервом лице. В заключении – провести анализ изложенного материала исформулировать выводы о смерти как одной из тайн человеческого бытия.
Феномен смертив понимании различных философов.
Философы,которые обращались к теме смерти, нередко пишут о том, что в разных культурахэта тема переживалась по разному. Как правило, сопоставляются обычнофилософские высказывания. “Ведь какое-то чувство умирания должно быть учеловека, пишет, например, Цицерон. – Всё это мы должны обдумать в молодости,чтобы могли презирать смерть; без такого размышления быть спокоен душой неможет быть никто; ведь умереть нам. Как известно, придётся – быть может, дажесегодня”. [4]
Нарядус классическими исследованиями темы смерти, принадлежащими истории философскоймысли (Платон, Августин, Кьеркегор, Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер, Фрейд, Хайдеггер,Бумаков, Карсавин и др.) высокий статус приобретают современные поиски, вкоторых проблема смерти, Апокалипсиса, анализируется в контексте современнойсоциокультурной ситуации. Именно к такого рода трудам относятся работызарубежных теоретиков: Ф. Арьеса, Ж. Бодрийяра, М. Вовелля, М. Фуко и др.;отечественных философов: П.С. Гуревича, В.А. Подорога, М.К. Мамардашвили и др.
Обращающаясяк теме смерти философская мысль ХХ века в большинстве случаев разделяет иисходит из шопенгауэровско-ницшанской идеи превосходства смерти над жизнью. Нофилософия Сёрена Кьеркегора отчётливо и принципиально вступилась за смерть, каконтологическое основание человеческого бытия. Нейтрализуя действие смерти всфере чистого и непрерывного мыслительного опыта, классический философпрактически “сдаёт” смерти территорию жизни, где она обретает неограниченныеполномочия. Авраам на горе Мориа, занося нож на единственного сына своегоИакова, переживает состояние смерти, своей микросмерти как этическиконституированного существа, тем самым совершая прыжок через абсурд вабсолютную веру. Событие микросмерти при этом открывает опыт утратытрансцендентального эго. Действие собственной смерти невозможно представить, оней невозможно рассказать, поделиться смертельным опытом на собственномпримере. Возможна и необходима лишь соотнесённость со своей собственнойсмертью. Христианская религиозность, в рамках которой бьётся мысль СёренаКьеркегора, между тем, затрудняет эту соотнесённость неопределённостьюпосмертной судьбы христианина, возможной перспективой ничто, как веяногопроклятия, но не умирания. Внушающая ужас возможность не умереть делаетчеловека “несчастнейшим” по жизни. “В крайнем принятии отчаяния, — пишет Кьеркегор, — и заключена “смертельнаяболезнь”, этот недуг Я: вечно умирать, умирать, однако же не умирая, умиратьсмертью. Ибо умереть – значит, что всё кончено. Однако умирать смертью означаетпереживать свою смерть, а переживать её даже одно-единственное мгновенье –значит переживать её вечно.” Человек, таким образом, как временное существо,живет временем умирания, временем ничтожения, временем господства Ничто.
Одноиз самых интересных и фундаментальных развитей кьеркегоровский пафос получает вэкзистенциамизме Мартина Хайдеггера, который рассматривает человеческоесуществование как “бытие к смерти”. Бытие к смерти – это форма подлинногобытия, выхватывающая человека из сферы случайных возможностей и размещающая егона лоне экзисценции, где человек сталкивается с бытийными возможностями,возможностями самопонимания. Бытие последних конституируется понятием Dasein. Dasein позволяет нам ощутить себяпосреди сущего в целом и одновременно находящимися, стоящими в просвете бытия.Вступая в этот просвет, человек испытывает состояние чуждости, одиночества,захватывается экзистенциалом ужаса, в котором приоткрывается Ничто. Такимобразом, человеческое бытие означает также выдвинутость в Ничто.
ПоХайдеггеру, Ничто оказывается необходимым элементом реальности, посредствомкоторого реализуется человеческое бытие как присутствие.
Эволюциявзглядов Хайдеггера на проблему смерти приводит к дополнительному аспектувидения отношений Daseinс бытием и Ничто. Дело в том, что смерть, понятая как предельная возможность Dasein в духе “Бытия и времени”,остаётся замкнутой в структуре Dasein, взятого на своих собственныхоснованиях.
Однаков более поздний период своего творчества Хайдеггер интересуется Dasein в его отношении к бытию, и тогдасмерть предстаёт как потрясение бытия, следствием чего является обретениембытием-к-смерти Daseinсвоего сущностного назначения – быть местом прорыва бытия в историю. Иначеговоря, смерть не столько обнаруживает человека в безнадёжном одиночестве,сколько проясняет и определяет его аутентичность с точки зрения осознания еговостребованности бытием. Таким образом, понимание смерти Хайдеггером получаетновую глубину. Смерть более не является лишь наместницей Ничто, она становитсядвоением бытия. Философско-антропологический проект Мартина Хайдеггера”вбрасывает” человека в ситуацию ответственного присутствия в просвете Бытия,что одновременно предполагает выдвинутость в Ничто. Бытие-к-смерти становитсямодусом подлинного существования человека и воплощением амбивалентного сродстваБытия и Ничто. Человек повёрнут к смерти, проектирует и осиливает её, обретаетпринадлежность к истине Бытия и к истине Ничто. Смерть есть ковчег Ничто, тоесть того, что ни в каком отношении никогда не есть нечто просто сущее, но чтосуществует и даже в качестве тайны самого Бытия. Смерть как ковчег Ничто естьХран бытия.
Несмотряна заброшенность, одиночество человек Мартина Хайдеггера – это человек свободновыбирающий проект бытия-к-смерти, проект “отказа” и “ухода.” Жизнь – уход.Смерть – возвращение, отмеченное погребальным звоном, призывающим в укромныенедра Бытия.
Жан-ПольСартр в понимании смерти расходится сосвоим немецким предшественником. Он считает что смерть абсурдна, что резко разнит его позицию с хайдеггеровской.“Если мы должны умереть, — пишет Сартр, — то наша жизнь не имеет смысла, потомучто её проблемы не получат никакого разрешения.”
Сартрисходит из понимания смерти как случайного события, принадлежащего целиком слоюфактичности и не влияющего никак на проективность человеческого существования.Конечность же человеческой жизни определяется по Сартру отнюдь не смертностью,а результативностью свободного выбора, осекающего спектры возможностей в каждыйдействительный момент необратимо развёртывающегося времени экзистенции. Будучипогружённым в повседневное бытие, по Сартру, человек не способен предвосхититьили тем более встретить свою смерть. Смерть оказывается тем, что всегдапроисходит с другими. Кроме того, смерть, будучи смертью Другого, всегданалицо, уже всегда в прошлом, впереди её нет.
Темадруговости смерти поддерживается и обстоятельно развивается другимэкзистенциальным мыслителем – Эммануэлем Левинасом. Он считает, что смерть неесть абсолютное ничто, абсолютная утрата событийности. Неведомость смертисоотносится с переживанием невозможности уйти в ничто, не означает, чтосмерть — это область, откуда никто невернулся и которая остаётся не ведомой фактически; она означает, что отношениесо смертью не свершается на свету, что субъект вступил в отношение с чем-то, изнего самого не исходящим. Мы бы сказали, что он вступил в отношение с тайной.
Границасвета и тьмы, по Левинасу, совпадает с границей активности и пассивности.Страдание, будучи предвестием смерти, погружает субъекта в опыт пассивности.Как видно, Левинас здесь прямо альтернативен Хайдеггеру, согласно которомубытие-к-смерти предполагает активность, ясность ума, внимательность духа. УЛевинаса, напротив, человек на пороге смерти затопляется страданием, егогоризонт возможностей свёртывается, он скован и пассивен. Но по Левинасу,именно эта человеческая ситуация более достоверна, нежели хайдеггеровскаяумозрительность в отношении нашествия Ничто.
ПоЛевинасу, с приближением смерти мы вступаем в отношение с тем, что естьсовершенно другое, с тем, что нельзя приспособить, подключить в пользование.Это Другое не может быть освоено, оно не может стать моим другим, соучаствующимв совместном существовании, ему отказано в со-бытии.
Егосуществование – быть Другим. Вступление в отношение с тем, что есть абсолютнаяинаковость, по Левинасу, не есть установление гармоничного отношенияпротивоположности внутри единой общности. Связь с Другим – тайна.
Левинасразмещает смерть целиком в будущем (“смерть никогда не теперь”). “Будущее, — пишет Левинас, — это то, что сваливается на нас и завладевает нами. Будущее –это другое”. Но таким образом встают непростые для Левинаса вопросы: еслисмерть - другое, будущее, если она неможет войти в моё настоящее, то как она может случиться со мной? Со мной лиэто? Как же взять смерть на себя, пересилить её или примирить с собой?
Человек,по Левинасу, мучительно ищет способ сопряжения себя и смерти, ибо “… мы разомхотим и умереть и быть”.
Витоге, “принятие Другого”, которое Левинас считает последним и подлинным фактомнашего бытия, это, конечно же, не хайдеггеровское принятие проектабытия-к-смерти. Сама смерть не может быть, по Левинасу, проектантомчеловеческого бытия, ибо она обращает в предельную безответственность, вдетское безутешное рыдание, плач. “Смерть – это невозможность того, чтобы уменя был проект”. Но, может быть, есть исключение? Самоубийство?
Откроем“Миф о Сизифе” Альбера Камю, наделяющего вопрос о суициде статусомфундаментальной философской проблемы. Камю считает, что принятие смерти — не бунт, не месть абсурдной жизни, апримирение и низвержение в абсурдное будущее. Но и сама смерть абсурдна,самоубийство – нелепая ошибка. Выбирая смерть, мы уподобляемся абсурднойприроде, сливаемся с нею. Самоубийство – ошибка. Абсурдный человек исчерпываетвсё и исчерпывается сам; абсурд есть предельное напряжение, поддерживаемоевсеми его силами в полном одиночестве. Абсурдный человек знает, что сознание икаждодневный бунт — свидетельства тойистины, которой является брошенный им вызов. Остаётся лишь держаться этойединственной истины, отталкиваясь от смерти.
Смертьв экзистенциальной парадигме становится участницей событий. Как отмечает ПолКостенбаум,: ”Смерть есть факт жизни – вот универсальная истинаэкзистенциализма”. [2]
Гегельтакже затрагивает тему смерти в своем труде “Феноменология духа”. Он пишет:“Человек проявляет себя как существо, которое всегда осознает свою смертность,зачастую принимает смерть добровольно и осознанно. Человек впервые проявляетсебя в природном Мире; только смиряясь с мыслью о смерти и раскрывая ее в своемдискусе, Человек приходит в конечномсчете к абсолютному знанию или к Мудрости, завершая таким образом Историю”.
Впонимании Гегеля смерть – это та “ирреальность, которая есть негативность или“негативная-или-отрицающая сущность”.
Темасущностного различия между смертью человека, то есть смертью в собственномсмысле слова, и смертью как разложением чисто природного существа находит своеразвитие во введении к “Феноменологии Духа”.Здесь Гегель пишет :”То, чтоограничено рамками природной жизни, не может само по себе выйти за пределысвоего непосредственного эмпирического существования; но оно вытесняется зарамки этой экзистенции чем –то другим, иэтот факт оторванности и вынесенности вовне и есть его смерть”.
Вдругих работах Гегеля можно наблюдать понимание смерти, как свободы. Он пишет:”Если с одной стороны, свобода есть Негативность и, с другой стороны,Негативность есть Ничто и смерть- то нет свободы без смерти, и только смертноесущество может быть свободным. Можно сказать даже, что смерть – это последнееи аутентичное “проявление свободы”.
Еслибы человек не был бы смертен, если бы он не имел возможности”, безнеобходимости” предать себя смерти, то он не смог бы избежать жестокойопределенности Бытия. [3]
Темасмерти волнует и русских философов. Так Семен Франк пишет :”Смерть в ееявно-видимом значении есть самый выразительный показатель внутреннего надломабытия, его несовершенства и потому его трагизма; но одновременно смерть посвоему внутреннему смыслу есть потрясающее таинство перехода из сферыдисгармонии, из сферы тревог и томления земной жизни в сферу вечной жизни”.
Изблестящей плеяды русских философов конца 19 первой половины 20 века, пожалуйлишь Николаю Бердяеву удается жесткое, под стать западному экзистенциализму,понимание Ничто как самостоятельного, ”безосновного” начала вне и помимо Бога,что, собственно, стало основанием его проникнутой активным антропоцентричнымдухом “философии свободы”. [2]
Эволюция отношения к смерти отсредних веков до современности
Этатема хорошо раскрыта в работе французского историка и демографа Филиппа Арьеса“Человек перед лицом смерти”. Арьес намечает пять главных этапов в медленномизменении установок по отношению к смерти.
Первыйэтап, который, собственно говоря, представляет собой не этап эволюции, а скореесостояние, остающееся стабильным в широких слоях народа, начиная с архаическихвремён и вплоть до 19 века, если не до наших дней, он обозначает выражением“все умрём”. Это состояние “прирученной смерти”. Арьес хочет этим подчеркнуть,что люди Раннего Средневековья относились к смерти как к обыденному явлению,которое не внушало им особых страхов. Человек органично включён в природу, имежду мёртвыми и живыми существует гармония. Поэтому “прирученную смерть”принимали в качестве естественной неизбежности.
Впрежние времена смерть не осознавали в качестве личной драмы и вообще невоспринимали как индивидуальный по преимуществу акт – в ритуалах, окружавших исопровождавших кончину индивида, выражалась солидарность с семьёй и обществом.Эти ритуалы были составной частью общей стратегии человека в отношении кприроде. Человек обычно заблаговременно чувствовал приближение конца иготовился к нему. Умирающий – главное лицо в церемониале, который сопровождал иоформлял его уход из мира живых.
Нои самый этот уход не воспринимался как полный и бесповоротный разрыв, посколькумежду миром живых и миром мёртвых не ощущалось непроходимой пропасти. Внешнимвыражением этой ситуации может служить, по мнению Арьеса, то, что впротивоположность погребениям античности, которые совершались за пределамигородской стены, на протяжении всего Средневековья захоронения располагались натерритории городов и деревень. С точки зрения людей той эпохи, было важнопоместить умершего поближе к усыпальнице святого в храме Божьем. Мало того,кладбище оставалось “форумом” общественной жизни; на нём собирался народ, здесьи печалились и веселились, торговали, обменивались новостями. Такая близостьживых и мёртвых никого не тревожила.
Отсутствиестраха перед смертью у людей Раннего Средневековья Арьес объясняет тем, что поих представлениям, умерших не ожидали суд и возмездие за прожитую жизнь и онипогружались в своего рода сон, который будет длиться “до конца времён”, довторого пришествия Христа, после чего все, кроме наиболее тяжких грешников,пробудятся и войдут в царствие небесное.
ИдеяСтрашного суда, выработанная, как пишет Арьес, интеллектуальной элитой иутвердившаяся в период между 11 и 13 столетиями, ознаменовала второй этапэволюции отношения к смерти, который Арьес назвал “Смерть своя”. Начиная с 12века, сцены загробного суда изображаются на западных порталах соборов, а затем,примерно с 15 века, представление о суде над родом человеческим сменяется новымпредставлением – о суде индивидуальном, который происходит в момент кончинычеловека. Одновременно заупокойная месса становится важным средством спасениядуши умершего. Более важное значение предаётся погребальным обрядам.
Всеэти новшества, и в особенности переход от концепции коллективного суда кконцепции суда индивидуального непосредственно на одре смерти человека, Арьесобъясняет ростом индивидуального сознания, испытывающего потребность связатьвоедино все фрагменты человеческого существования, до того разъединённыесостоянием летаргии неопределённой длительности, которая отделяет время земнойжизни индивида от времени завершения его биографии в момент грядущего Страшногосуда.
Всвоей смерти, пишет Арьес, человек открывает собственную индивидуальность.Происходит “открытие индивида, осознание в час смерти или в мысли о смертисвоей собственной идентичности, личной истории, как в этом мире, так и в миреином”. Характерная для Средневековья анонимность погребений постепенноизживается, и вновь, как и в античности, возникают эпитафии и надгробныеизображения умерших. В 17 веке создаютсяновые кладбища, расположенные вне городской черты; близость живых и мёртвых,раннее не внушавшая сомнений, отныне оказывается нестерпимой, равно как и видтрупа, скелета, который был существенным компонентом искусства в периодрасцвета жанра “пляски смерти” в конце Средневековья.
Арьесвидит в демонстрации изображений скелетов своего рода противовес той жаждежизни и материальных богатств, которая находила выражение и в возросшей ролизавещания. Завещание, которое Арьес рассматривает прежде всего как факт историикультуры, послужило средством “колонизации и освоения потустороннего мира, манипулирования им”. Завещание долачеловеку возможность обеспечить собственное благополучие на том свете ипримирить любовь к земным богатствам с заботой о спасении души. Не случайно какраз во второй период Средневековья возникает представление о чистилище, отсекезагробного мира, который занимает промежуточное положение между адом и раем.
Третийэтап эволюции восприятия смерти по Арьесу, — “Смерть далёкая и близкая” –характеризуется крахом механизмов зашиты от природы. И к сексу и к смертивозвращается их дикая, неудержимая сущность. Почитайте маркиза де Сада, и выувидите объединение оргазма и агонии в едином ощущение. Разумеется, всецело насовести Арьеса остаётся обобщение уникального опыта этого писателя и переносего на переживание смерти в Европе в эпоху Просвещения.
Четвёртыйэтап многовековой эволюции в переживании смерти – “Смерть твоя”. Комплекстрагических эмоций, вызываемый уходом из жизни любимого человека, супруга,ребёнка, на взгляд Арьеса, новое явление, связанное с укреплением эмоциональныхуз внутри нуклеарной семьи. С ослаблением веры в загробные кары меняетсяотношение к смерти: её ждут как момента воссоединения с любимым существом,ранее ушедшем из жизни. Кончина близкого человека представляется болеетягостной утратой, нежели собственная смерть. Романтизм способствуетпревращению страха смерти в чувство прекрасного.
Наконец,в 20 веке развивается страх перед смертью в самим её упоминанием. “Смерть перевёрнутая” – так обозначил Арьес пятуюстадию развития восприятия и переживания смерти европейцами исевероамериканцами. Тенденция к вытеснению смерти из коллективного сознания,постепенно нарастая, достигаем апогея в наше время, когда, по утверждениюАрьеса, общество ведёт себя так, как будто вообще никто не умирает и смертьиндивида не пробивает никакой бреши в структуре общества. В наиболееиндустриализованных странах Запада кончина человека обставлена так, что она становится делом одних только врачейи предпринимателей, занятых похоронным бизнесом. Похороны проходят проще икороче, кремация сделалась нормой, а траур и оплакивание покойникавоспринимаются как своего рода душевное заболевание. Американскому “стремлениюк счастью” смерть угрожает как несчастьеи препятствие, и потому она не только удалена от взоров общества, но еёскрывают и от самого умирающего, дабы не делать его несчастным. Покойникабальзамируют, наряжают и румянят, с тем, чтобы он выглядел более юным, красивыми счастливым, чем был при жизни.
Путь,пройденный Западом от архаической “прирученной смерти”, близкой знакомойчеловека к “перевёрнутой” смерти наших дней, “смерти запретной” и окружённоймолчанием или ложью, отражает коренные сдвиги в стратегии общества,бессознательно применяемой в отношении к природе. В этом процессе обществоберёт на вооружение и актуализирует идеи из имеющегося в его распоряжениифонда, которые соответствуют его неосознанным потребностям. [1]
Смерть в третьем, втором и впервом лице
Бытиедля себя, характеризующее Я, принадлежит порядку незаменимого и несравнимого; когда это единождысущее бытие оказывается под угрозой, деланное спокойствиеуже не обманет. Ограниченный факт внутриположности себе есть факт таинственнообъективный. Таким образом, моя собственная смерть- это не смерть “кого-то”:она переворачивает мир, она неповторима, единственна в своем роде и не похожана чью бы то ни было. Можно ли отрицать, в таком случае, что эгоцентрическаяформулировка от первого лица есть, поиронии, пункт существенный? Проблема смерти вносит свой вклад в реабилитациюфилософии “пристрастности”.
Разграничимболее чётко три лица смерти. Смерть в третьем лице есть смерть – вообще,абстрактная и безличная, или же собственная смерть, рассматриваемаявнеличностно и концептуально. Сверхсознание судит о смерти так, как будто оноею не затронуто, а, напротив, находится вне её, как будто это дело его некасается; смерть в третьем лице проблематична, но не мистериологична. При этомЯ становится безличным субъектом индифферентной смерти, субъектом, которому поневезению выпал жребий помереть.
Еслитретье лицо смерти – это принцип спокойствия, то, несомненно, первое лицо –источник тревоги. Я загнан в угол. Смерть в первом лице – тайна, котораязатрагивает меня глубоко и всецело, то есть во всём моём ничто: я приближаюсь кней вплотную и не могу сохранять дистанцию по отношению к проблеме.
Вселенскоесобытие смерти - вселенское именнопотому, что оно происходит повсюду и со всеми, — таинственно сохраняет длякаждого интимно-личный характер, внося разрыв и касаясь толькозаинтересованного; эта вселенская судьба необъяснимо остаётся личной бедой.Тот, кому предстоит умереть, умирает в одиночку, один встречает личную смерть,принять которую приходится каждому за себя, в одиночку свершает одинокий шаг,который никто не может сделать за другого, но каждый свершит сам и по-своему,когда придёт его час. Можно “помочь” одинокому умирающему, иными словами, неоставлять человека в смертный час вплоть до предпоследнего мига, но невозможноизбавить его от самостоятельного, личного предстояния последнему мгновенью.
Рационализмусвойственно фобия одиночества смерти. Бегство от трагедии в “Федоне” выражаетсяв том, что Сократу не позволяют ни на минуту остаться одному в ожиданиимучительного одиночества смерти, ему не позволяют ни на минуту умолкнуть вожидании великого и окончательного молчания смерти. Последние мгновенияСократа, таким образом, превратятся в продолжительный диалог, оживляющийодинокую пустыню агонии; шум разговоров и множественное число взаимностисделают, быть может, не заметным тот головокружительный прыжок, который всегда,как бегство человека к Богу, по Плотину, есть бегство единственного кединственному. В дружеском окружении Сократ продолжает беседу до последнегомига исключительно, до шага, сделанного в одиночестве, до финального пороганеизвестности, который необходимо решиться переступить в одиночку, захватив с собой только надежду.Между анонимностью третьего лица и трагической субъективностью первогонаходится промежуточный и некотором родепривилегированный случай второго лица. Между смертью другого, далёкой ибезразличной, и смертью собственной, прямо тождественной нашему бытию естьблизость смерти близкого. Так, смерть другого существа для нас почти как наша,она почти столь же мучительно; смерть отца или матери – почти наша и, визвестном смысле, это действительно собственная смерть: здесь неутешныйоплакивает незаменимого. Что касается смерти наших родителей, она разрушаетпоследний барьер между смертью в третьем лице и смертью собственной. Этопадение последнего заслона, отделяющего понятие смерти от нашей личной смерти;биологически-видовая заинтересованность в нас явно утрачена, мы лишились опеки,ограждавшей нас от бездны, и остались со смертью наедине. Настал мой черёд,теперь моя реальная смерть станет поводом к осмыслению смерти для следующегопоколения. Жестоко скорбя и оплакивая ушедшего, мы переживаем смерть близкогокак нашу собственную, но и наоборот: это соприкосновение, но не совпадение, этаблизость, но не идентичность позволяют нам осмыслить смерть другого как чужуюсмерть.
Итак,существует особый опыт, когда универсальный закон смертности переживается какчастное горе и личная трагедия; и наоборот: личное, скрываемое как позор,проклятие собственной смерти для человека, реально осознающего её действительностьи неминуемую близость, не перестаёт быть необходимостью общего порядка. Что этозначит, если не то, что смерть это своего рода субъективная объективность? Сточки зрения первого лица, это событие из ряда вон выходящее и некий абсолют; сточки зрения третьего лица, это явление относительное.
Нашезнание в любой момент современно в вечной смерти Сократа, оно в любой моментсинхронно этой ясной смерти, переместившейся из мира событий в небо идей. Сам торжественный момент, когдаСократ осушает чашу с ядом, в “Федоне” почти ускользающий от внимания, вкартине Давида запечатлён как символ, как жест, принадлежащий вечности.Подлинность события, выхваченного из жизни, принесена в жертву преимуществамзнания; мгновение – дистанции. Посмертное, неизбежно запоздалое знание даётпреимущество уже не очевидности настоящего, а бесконечному расширению прошлого.В течение всей нашей жизни смерть остаётся в будущем – так же как рождение всюжизнь, от начала до конца, всегда относится к прошлому, вполне завершённому.
Инаоборот: рождение для меня никогда не станет будущим, смерть никогда не станетпрошлым. Первому лицу дано предчувствовать собственную смерть, но никогда –вспоминать о ней; и наоборот, своё рождение можно разве что смутно припоминать,но предчувствовать – никогда.
Собственнаясмерть, как мы показали, в любой момент – впереди, она должна прийти, онагрядёт – и так до последней минуты последнего часа. В какой бы момент самсубъект не спросил себя об этом, собственная смерть ему ещё предстоит, хотя быи оставались до неё считанные удары сердца. Собственная смерть это роковоесовпадение очевидного настоящего и близкого присутствия. На острие смертногомига пространственная дистанция и удалённость во времени равны нулю.Собственная смерть, как и собственная боль, радость и эмоции вообще, уничтожаетвремя и пространство. Она – настоящее мгновенное, у которого нет будущего,абсолютное присутствие, близкое и обжигающее. Собственная смерть — всепоглощающее событие, которое, сводясь кчистому факту наступления, душит в зачатке всякое знание. Таким образом, смертьиграет с сознанием в прятки: где есть я, нет смерти; а когда смертьприсутствует, то меня уже нет. Смерть и сознание прогоняют и взаимно исключаютдруг друга. Это не совместимые противоположности.
Вблизости таинственного события, которое вот-вот трагически завершит судьбучеловека, состоит акробатическая сложность философии смерти. [5]
Смерть вмомент наступления смерти
ВладимирЯнкелевич в своей книге “Смерть” пишет, что философия момента наступлениясмерти невозможна. Философия смертельного мгновения проникла бы с самое сердцетайны… если бы была возможна. Но она не возможна, ибо у неё нет никакой почвыпо ногами. Опыт смертельного мгновения, может быть, и дал бы нам “разгадку”, новоспользоваться им нельзя. Интуиция момента смерти, если бы таковая былавозможна, была бы скорее похожа на лёгкое касание, чем на непосредственныйконтакт, ведь она должна приобщиться не притронувшись.
Янкелевичпишет, что момент наступления смерти никак не может быть ни объектом познания,ни материалом для умозрительных рассуждений. Замешательство, которое вызывает унас смерть, во многом объясняется немыслимым и невыразимым характеромсмертельного мгновения. Мы можем сколько угодно анализировать моментнаступления смерти, можем пытаться проникнуть в его святая святых, старатьсяприблизиться к нему как можно ближе – но всё равно не откроем ничего нового,кроме простого факта смерти; момент наступления смерти – это элементарноесобытие, сводящееся к своей “кводдитости” или не делимой действительностиполной остановки.
Выяснимтеперь, применима ли категория количества к смертельному мгновению. Является лисмертельное мгновение максимумом? Считается, что оно связано с высшей степеньюболи или с высшим “накалом” зла: боль, например, становится смертельной, еслиона превышает некий поддающийся цифровому выражению максимум. Будучи последниммоментом нашего опыта, смерть, то есть факт смерти, является некой “границей”.Смерть – это то, что зарыто в самом конце нашего опыта, если копать впротивоположную от всего человеческого сторону. Одним словом, это непреодолимаяграница, которая достигается стремящимся к абсолюту опытом. С