АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ИМЕТАФИЗИКА
Аналитическая философиясегодня в некоторых важных отношениях ближе к своим источникам первогодесятилетия нашего века, чем это было тридцать, сорок или даже пятьдесят летназад. Я отнюдь не имею в виду, что произошел поворот к отдельным доктринам илитеориям прошлого. Я полагаю, что само понимание философии — как она должнаразвиваться и что от нее можно ожидать — гораздо ближе к тому, с чегоаналитическая философия начиналась, чем к большинству предложенных за истекшиегоды концепций. Поэтому то, что в широком смысле называется «аналитическойфилософией», предполагает гораздо более сложное развитие, чем то, чтоподразумевается под самим названием. Одно из главнейших различий лежит впонимании природы и возможностей философской теории, в особенности, метафизики.В этом важном пункте и произошло возвращение к прошлому.
Аналитическая философиявсегда рассматривалась главным образом как негативная, критическая философиякак радикальный разрыв с одурманивающей метафизической традицией. Если это иверно, то лишь по отношению к некоторым чертам аналитической философии всредний период ее развития. Но только отчасти можно отнести это положение кработам Бертрана Рассела 1900—1918 гг., с которых аналитическая философия иначиналась. Рассел определенно считал, что отверг господствующую философиюсвоего времени и большинство метафизических систем прошлого. В основном егокритика сводилась к тому, что метафизика дала неправильное объяснение мира, иРассел полагал, что ему удалось выяснить, почему это произошло. Но он неотвергал саму задачу законченного объяснения мира и приближения к тому, чтоназывал «окончательной метафизической истиной»[2]. Напротив, Рассел искалсредства, необходимые для ее правильного решения.
Основанием красселовскому разрыву с прошлым стала логика. Но даже в ней такой разрыв не могбыть окончательным. Рассел полагал, что любая здравая философия всегда должнаначинаться с объяснения предложения, т. е. того, что может быть истинным илиложным, а это — вопрос логики. Он показал, что вся лейбницевская метафизическаятеория монад была выведена из логической доктрины предложений и истины. То, чтобыло новым у самого Рассела, — это вид логики, которую следовало разработатьдля метафизического употребления. Теория Лейбница опиралась на традиционноелогическое допущение, что все предложения имеют субъектно-предикатную форму.Рассел считал это характерным и для философских систем Спинозы, Гегеля илиидеалистов своего времени. Их ложная логика была препятствием в поисках истины.Источником же оптимизма самого Рассела стала кванторная логика Пеано и Фреге,которая была развернута до таких впечатляющих результатов в «Principia Mathematica».С этой логикой, понимаемой как «сущность философии», можно было ожидатьреального прогресса.
Богатые ресурсы новойлогики должны были быть использованы в философии для того, чтобы обнаружитьприроду основных элементов реальности. С ее помощью было показано, что всяматематика есть в действительности логика. Поэтому не требуется, например,предполагать, будто натуральные числа существуют в дополнение к классам,поскольку чисто логическими средствами показано, что они могут быть сведены кклассам, или же быть сконструированы из них, а, следовательно, не могутявляться предельными элементами мира. Сами же классы должны считаться«логическими фикциями», будучи, в свою очередь, редуцируемы к«пропозициональным функциям». И именно идея редукции стимулировала поискиподобной экономной метафизики в других областях. Объекты в пространстве ивремени могут быть редуцированы к явлениям, а положения в пространстве должныбыть сконструированы из чувственных данных и т. д. Этот применяющийсяповсеместно принцип был расселовским вариантом того, что он сам называл«бритвой Оккама»: «имея дело с любым предметным содержанием, следует выяснить,какие сущности оно содержит несомненно, и все выражать в терминах этихсущностей»[3]. Под этими сущностями понимались такие сущности, которые не моглибыть определены в терминах чего-либо еще.
Анализ, как его понималРассел, был способом обнаружения реальной логической формы предложений,которые, как мы считаем, должны быть истинными относительно мира, а такжеметодом открытия формы фактов, делающих наши утверждения истинными.Поверхностная грамматическая структура понимаемых нами предложений не являетсянадежным проводником к истинной форме соответствующих им фактов. Именно поэтомуфилософы прошлого зашли в тупик. Арифметические утверждения не указывают наособые сущности, называемые натуральными числами, а то, что выглядит как именаи определенные дескрипции, не обязательно обозначает что-либо, даже если быпредложения, в которых они появляются, были бы совершенно осмысленными. Расселполагал, что почти вся традиционная метафизика полна ошибок, возникшихблагодаря тому, что он называл «плохой грамматикой», непозволяющей проводитьразличия, которые новая логика сделала возможными. Требовалась «философскаяграмматика» — именно грамматика, ибо она имела дело с формой предложения;«философская» же потому, что открывала формы и элементы, которые образуютреальность, если предложения оказываются истинными. Для таких исследований недолжно быть различий между выявлением действительной формы предложений иизучением природы реальности.
Философия в такомпонимании была бы неотделима от науки или, во всяком случае, их нелегко было быразличать. Философия характеризуется большей, чем любая другая наука, общностьюсвоих терминов. И хотя она не начинается с наблюдения или эксперимента, ноостается чисто научной подобно научности математики. Адекватность любогопредложенного анализа или редукции является вопросом логики, и она может бытьубедительно установлена. Именно поэтому Рассел возлагал такие большие надеждына аналитическую философию в том виде, как он ее понимал. С появлением анализана первое место выходит изобретательность и логическая изощренность, посколькудля обнаружения плодотворной логической гипотезы не существует механическойпроцедуры. Но если гипотезы найдены, то они могут быть проверены, идоказательная сила логики заключается в том, чтобы показать — работают они илинет. Такова, во всяком случае, была идея. Для самого Рассела было безразлично —называть ли окончательное заключение по поводу реальности «научным» или«философским». Важно только, были ли найдены предельные элементы реальности.
«Логико-философскийтрактат» Витгенштейна положил начало новой концепции философии или, во всякомслучае, новому пониманию природы философии, кульминацией которого былоотрицание возможности метафизической или философской истины. Радикальноеотличие Витгенштейна от традиционного расселовского подхода часто упускаетсяили преуменьшается из-за наличия между ними значительных совпадений.Витгенштейн тоже занимался природой предложений, т. е. тем, как можноопределенным образом представлять вещи. Для него предложение было образомположения дел, а для того, чтобы представлять реальность, оно должно было иметьс ней нечто общее — логическую форму. Но он, как и Рассел, считал, что видимаялогическая форма предложения может не быть его реальной формой. Языкпереодевает мысли, так что их реальная форма трудно различима сквозь внешниелингвистические одежды. Философия требуется для «логического прояснения мыслей»,которое либо вообще не осуществлялось, либо плохо осуществлялось в прошлом. ДляВитгенштейна: «Большинство вопросов и предложений философов вытекает из того,что мы не понимаем логики нашего языка»[4].
Это кажущееся согласие срасселовским отстаиванием необходимости философского анализа было фактическиоснованием для совершенно иного понимания природы и перспектив философии.Философия не может осуществлять анализа предложений, эксплицитно устанавливаято, что это предложение имеет общего с реальностью, которую оно представляет.Предложение получает свой смысл только благодаря представлению реальности, атотальность истинных предложений будет представлять всю реальность. Поэтому дляВитгенштейна не могло быть предложений о предложениях, которые каким-то образомпредставляют то, что предложение должно иметь общего с реальностью, чтобы еепредставлять. Подобные предполагаемые предложения просто не будут определеннымобразом представлять, какой должна быть реальность, так как они неудовлетворяют условиям осмысленности. Любые попытки фиксации результатовфилософского «анализа» или «логического прояснения мыслей» по тем же самымпричинам будут лишены смысла. Философия не может состоять из философскихпредложений или истин, поскольку их вообще не может быть.
Невозможность философскихпредложений вытекает из установления пределов того, что может быть сказано.Предложения могут показывать логическую форму, поскольку они ее имеют, но немогут ее выражать. Прояснение предложений как задача философии есть деятельность,а не совокупность утверждений. Она будет состоять из разъяснении, но ни однопредложение, полученное в ходе такого прояснения, не будет предложениемфилософии. Даже очевидные предложения «Трактата», которые как будто быустанавливают концепцию предложений, обосновывающую эту точку зрения, самидолжны быть отвергнуты как бессмысленные. Мы должны отбросить лестницу послетого, как на нее поднялись. Есть только один мир — все, что имеет место, — аэто описывается тем, что Витгенштейн назвал «совокупностью всех естественныхнаук»[5]. Философия не является одной из естественных наук, и не ее задачаописывать мир. «Правильным методом философии был бы следующий: не говоритьничего, кроме того, что может быть сказано, — следовательно, кроме предложенийестествознания, т. е. того, что не имеет ничего общего с философией, — и затемвсегда, когда кто-нибудь захочет сказать нечто метафизическое, показать ему,что не придал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях. Этотметод был бы неудовлетворителен для нашего собеседника: он не чувствовал бы,что мы его учим философии, но все же это был бы единственный строго правильныйметод»[6].
Венский кружокодновременно и поддержал, и трансформировал некоторые центральные идеи«Трактата», особенно касающиеся природы и возможностей философии. Егопредставители нашли в витгенштейновском понятии тавтологии ключ к пониманиюприроды логики, и, следовательно, самой философии в целом. Тавтология допускаетвсе возможности, и поэтому ничего не может сказать о том, как мир действительносуществует; противоречие же исключает все возможности, и, соответственно, тоженичего не может сказать. Поэтому все логические истины бессодержательны илишены фактуального содержания. Они не устанавливают никаких фактов. Отсюдалогика является чисто формальной, истина логических утверждений основываетсятолько на своих структурных свойствах, на значении содержащихся в них терминов.Прояснение этой мысли, как полагали, определило судьбу метафизики.
В центре венскогопозитивизма была идея Витгенштейна о том, что внутри всей сферы осмысленногопросто не остается места для метафизических предложений, выходящих за пределыосмысленного. Первоначально Шлик оставался близок к Витгенштейну в своихвыводах относительно философии. Он принял идею о том, что сама логическая формане может быть описана, так что задачей философии не может быть дажеустановление значений предложений с помощью тех же средств, которыми мыпредставляем мир. Философия должна быть деятельностью, благодаря которой этизначения обнаруживаются или определяются, но не может быть совокупностьюпредложений.
Другие позитивисты,особенно Карнап, отвергли идею невыразимости логической формы, но не для того,чтобы оставить хоть какое-то место метафизике. Карнап считал, что логика имеетчисто формальный характер, и пытался показать, как структура предложений иотношений между ними могут быть формально описаны в том же языке, в котором этипредложения выражены. Именно к этому сводились ранние исследования «логическогосинтаксиса языка». Их результаты должны были быть истинными только благодарясвоей форме, значению составляющих терминов. В задачу философии входил анализлогической формы предложений теми же средствами, с помощью которых мы делаемутверждения о мире — средствами «логики науки». Ее вопросы были логическими. Нопоскольку все логические истины были лишены фактуального содержания, философиятакже не должна была иметь фактуального содержания. Ее результаты выражаются восмысленных, но бессодержательных утверждениях, ничего неустанавливающих поповоду фактов. Философия может обнаружить форму нашей мысли, но не истинностьили ложность ее содержания.
Такое понимание философиипреобладало во всех поздних трансформациях исходной идеи. Именно таким образомответило бы большинство философов-аналитиков на вопрос, чем они занимаются.Главная идея заключалась в разработке витгенштейновского понимания того, чтоможет быть сказано. Было найдено место для философии и даже для философскихпредложений, но не оставалось места для метафизики. Область осмысленногоисчерпывалась возможным и эмпирически верифицируемым, с одной стороны, и«аналитическим» — с другой. Знаменитый позитивистский принцип верифицируемостииспользовался для того, чтобы гарантировать установление содержания фактатолько теми предложениями, которые в принципе эмпирически верифицируемы. То,что возможно и эмпирически верифицируемо, установлено научным образом, но неметафизически. И ни одна философская или метафизическая теория не можетзаключать в себе никакого фактического содержания, поскольку все философскипознаваемое будет фактуально бессодержательным и познаваемым только логическиили аналитически. Для метафизики снова не находится места в соответствии сусловиями осмысленности; ей просто не о чем сказать.
Признавалось при этом,что многие метафизические предложения или философские вопросы о мире невыглядят совершенно бессмысленными. Кажется, что они подчиняются обычнымправилам грамматики. Но это только подтверждало расселовскую идею о том, чтоповерхностная грамматическая форма не является необходимо тем же самым, что иреальная логическая форма. Только тогда, когда исследователь проникает вреальную форму утверждения и показывает, что оно необходимо и поэтомубессодержательно, или возможно и научно верифицируемо, только тогда его бессмысленностькак метафизического предложения может быть обнаружена. Это был бы один изспособов продемонстрировать то, что метафизик, согласно витгенштей-новскойфразе, «не придал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях»[7].
Показав в целомневозможность метафизики, логические позитивисты не затрачивали больших усилийна доказательство бессмысленности отдельных метафизических предложений. Онисосредоточились на разработке понятий, требуемых для адекватного анализа логикинауки, а тот факт, что естественный язык позволяет образовывать бессмысленныепоследовательности слов без нарушения правил обычной грамматики, только указалим на несовершенство естественного языка с логической точки зрения. В логическисконструированном языке метафизические предложения не могли бы быть дажесформулированы, поскольку в нем не должно быть ничего, что вводило бы нас взаблуждение. Это было одним из обоснований того, почему задача построенияязыков в соответствии с «логической грамматикой» представлялась такой важной.
Но не все из тех, кто всередине века с подозрением смотрел на метафизику, пытались построитьформализованные языки, пригодные для выражения того, что может быть сказано.Поздний Витгенштейн был настолько же критичен по отношению к возможности философскойтеории, насколько он был критичен к ней в «Трактате», но теперь акцент в егоработах был смещен на изучение путей, которыми повседневный язык ведет нас кзаблуждениям. Витгенштейн называл свои поздние работы «грамматическими», но непотому, что в них содержалась попытка «окончательного анализа» наших языковыхформ.
Цель состояла в том,чтобы рассеять неправильное понимание работы языка — ту путаницу, в которую мыпочти неизбежно впадаем, например из-за определенных аналогий между формамивыражений в различных областях языка. Эти аналогии являются одним из источниковпроблем, которые мы считаем философскими. Витгенштейн даже соглашался с тем,чтобы деятельность по удалению таких недоразумений называлась анализом,поскольку иногда она подобна разбору чего-либо на части, хотя и не даетрезультатов в виде «аналитических» истин, устанавливающих значения исследуемыхвыражений.
Витгенштейн никогда неотклонялся от своей исходной идеи о том, что философская доктрина или теорияявляется попыткой сказать то, что не может быть сказано. Не изменились егопредставления о том, что может и что не может быть сказано. В своих последнихработах он рассматривал язык как, в сущности, погруженный в человеческую жизньфеномен. Употребление языка есть сторона деятельности, и понимание чего-тосказанного в определенной ситуации включает в себя понимание того, что былосказано. Поскольку мы говорим о значении многими способами, то можно сказать,что значение выражения есть его употребление в языке, его роль в сложном рядучеловеческих действий.
Философия, котораяпытается устранить заблуждения и прояснить то, что мы говорим, должнасосредоточиться на описании действительного употребления исследуемых выражений.Именно этим, по мнению Витгенштейна, философия и должна заниматься, хотя такиеописания не являются специальными «философскими» предложениями. Ониустанавливают очевидное содержание факта, который каждый может наблюдать, нокакой-то возвышенной области как объекта философии вообще не существует,поскольку есть только то, о чем мы говорим или думаем, когда пытаемся пониматьсамих себя и мир тем способом, на который философия традиционно претендует.Высказанные и записанные предложения являются, по Витгенштейну, «исходнымиданными» для философии. Задача же заключается в том, чтобы увидеть, какдействительно используется то, что мы естественно высказываем, когда начинаемфилософствовать. Описания будут иметь философский статус только потому, что ониявляются ответом на наше естественное, возможно, неизбежное, побуждение затемнятьработу своего языка.
Поздние работыВитгенштейна воплощают идею философии как деятельности по разъяснению илипрояснению, но не как совокупности доктрин или истин. Прояснение достигаетсятолько обращением внимания на то, что находится прямо перед нашими глазами —просто все ставится перед нами, но ничего не объясняется. «Работа философа —сбор воспоминаний с определенной целью»[8]. Определение того, какиевоспоминания будут наилучшим образом служить нашей цели, является не простымвопросом. Но это дело стратегии, изобретательности, а не открытие философскойдоктрины внутри некоторой специальной области. «Эти проблемы решаются неполучением новой информации, а упорядочением того, что нам уже давно известно.Философия есть битва против околдования нашего разума средствами языка»[9]. Этаоколдованность порождает метафизику. Мы думаем, что задаем глубокие вопросы омире, но в действительности только выражаем неясность или путаницу по поводуграмматики языка, на котором их задаем.
Собирая свои воспоминанияо действительном использовании выражений, Витгенштейн пытается «вернуть словаот их метафизического употребления вновь к их первоначальному обыденномуупотреблению»[10]. Мы должны осознать, что нам не удается сказать то, что можетбыть сказано, если мы попытаемся навязать понятным выражениям нестрогое«метафизическое» употребление. Мы это увидим, пытаясь соответствующим образомдействовать, а также имея воспоминания о хорошо известных фактах по поводутого, как эти выражения действительно употребляются. «Если бы кто-нибудьпопытался выдвинуть в философии тезисы, то сомневаться в них было быневозможно, ибо все согласились бы с ними»[11].
В пятидесятые годынекоторые философы сосредоточили свое внимание на повседневном употреблениивыражений, с помощью которых обычно формулировались философские доктрины.Наиболее важной была деятельность Дж. Л. Остина и его последователей вОксфорде. Все они были вполне независимы от Витгенштейна и не особенносочувствовали его явно несистематическому подходу. Это, конечно, не означает,что Остин создал какую-то теорию природы и показал возможность метафизики; онпросто был особенно внимателен, пытаясь понять то, что именно философыстремятся сказать, задавая свои вопросы и формулируя свои теории. У него былипостоянные подозрения по отношению к терминологии, изобретенной философами, и кособому использованию ими вполне обычных выражений. Например, в теориивосприятия или вообще в теории знания он стремился показать, как формулированиетрадиционных философских доктрин, даже в исходных вопросах, основывалось либона ошибочных допущениях, либо на отклонении от повседневного употреблениявыражений, которые они в себя включали.
Обнаружение такихискажений и путаницы зависит от точного описания действительного употреблениятерминов. До некоторой степени цели Остина совпадали с задачами Витгенштейна.Но для последнего описания получают свою значимость под давлением филос-фоскихпроблем, которые ведут к заблуждениям. Без учета этой почти неминуемойтенденции к неправильному пониманию работы нашего языка «воспоминания»Витгенштейна представляют небольшой интерес. Для Остина же описаниядействительного употребления предложений и тщательное различение значений тесносвязанных терминов имеют свой собственный смысл. Язык необычайно богат, и мыедва начали отчетливо и систематическим образом понимать огромное разнообразиетого, чем имплицитно владеем.
Остин считал необходимыммногое выяснить с помощью подробного исследования самого языка, а не только наосновании утверждений о языке в целом. Обостренное восприятие слов способствуетнашему восприятию феноменов, какими бы они ни были. Его исследования ближесвязаны с действительной человеческой жизнью, чем при абстрактном изученииформального исчисления как «модели» человеческого языка. Вопрос о том, может лидеятельность самого Остина называться «философской», не имеет большого смысла.Однажды он предложил называть ее «лингвистической феноменологией», возможнообратив внимание на проблематичное отношение своих исследований к философскойтрадиции[12]. Если же его деятельность иногда называли «анализом языка», то нев том смысле, в каком это"-выражение применимо в расселовской программе.Остин не занимался тем, что называется «философской грамматикой» или«логическим синтаксисом». Он имел дело с обычным синтаксисом или грамматикойдля тех же самых слов, которые написаны и на этой странице. Остин находилтрадиционную грамматику в состоянии становления и предвидел контуры того, чтоон понимал как науку о языке.
Эти концепциигосподствовали в нашем столетии в «аналитической» философии около тридцати лет.Среди них были большие различия, но все вместе они порывали с расселовскойидеей философского анализа. После ранних работ Рассела именно философиястановится проблематичной при любом из подходов. Природа и обоснованность этоготрадиционного занятия, известного как философия, в особенности перспективыособого философского знания о реальности, начинают представляться спорныммоментом. Для Рассела вопрос, который можно было задавать и на который можноотвечать на различных уровнях общности, заключался единственно в том, чтоявляется истинным: как вещи существуют? Физика, математика, логика — каждая изнаук дает нам часть истины, так как предоставляет нам информацию о частиреальности. Задача же логического анализа состоит в том, чтобы точно сообщить,какая именно часть реальности делает эти истины истинными. Следовательно,анализ говорит нам о том, что существует. Логический или философский анализ инаправляет нас к метафизической истине.
В средний период развития«аналитической» философии, характеризующийся большим критицизмом,первостепенной задачей стало наступление на природу логической или необходимойистины, которое поставило под вопрос само существование философии, аследовательно, и метафизики. Для философии было найдено место внутри концепциилогики как формальной, лишенной фактуального содержания дисциплины, а всефактуальное понималось как познаваемое эмпирическими, научными средствами.Наиболее широкое распространение получил взгляд на философию как на анализ,заключающийся в изучении значений слов, форм нашего мышления о мире и отношениймежду понятиями. Философия поэтому ничего не может прибавить к нашим знаниям омире. В лучшем случае она может дать «аналитические» истины, которые фактуальнобессодержательны и истинны единственно благодаря значениям своих терминов.Картина того, чем является философия, казалась настолько убедительной, что с еепомощью попытались дать определение аналитической философии как для тех, кто еюзанимается, так и для всех остальных. Его предполагалось даже применить — аиногда оно и применялось — к работам Витгенштейна и Остина, относившихся кпритязаниям метафизики по-иному.
В последние двадцать летаналитическая философия в целом отказалась от четкой картины своего предмета,хотя многие установки логического позитивизма уцелели. Но исследователи ужебольше не придерживаются дескриптивной или дефляционной линии Витгенштейна иОстина, даже если на некоторые сложности естественного языка обращается гораздобольшее внимание. Суммировать большое разнообразие проводимых сегодняисследований может обобщение, заключающееся в том, что аналитическая философияна своей современной стадии стала более научной. Исследователи сегодня менеебеспокоятся из-за перехода границ, первоначально предписанных собственнофилософии, и подчеркивают важность общей теории как в философии, так и в науке.Они намного ближе к расселовскому пониманию философии, чем к тем критическимидеям, которые были выдвинуты позднее.
Эти новейшие установкинаиболее ясно развернуты в работах ведущего философа современности У. В.Куайна.Он с самого начала был критически настроен по отношению кпозитивистскому различению «аналитических» и «синтетических» предложений, и,конечно же, к самой идее того, что существует нечто познаваемое apriori илиполностью независимое от всякого опыта. Он также отверг принцип верифицируемое™значения, согласно которому каждое эмпирическое утверждение имплицирует рядпозитивных и негативных опытов, необходимо служащих подтверждению или отрицаниюэтого отдельного утверждения. Для Куайна наши убеждения соотносятся с опытомвсе вместе и подтверждаются или же не подтверждаются только как совокупность,но не по отдельности. В любую такую систему убеждений включаются предложениялогики и математики, принятие которых является до некоторой степениэмпирическим, а не априорным. Если же совокупность убеждений находится вконфликте с опытом, то вопрос об исключении из нее отдельного убеждениярешается теоретиком или является делом стратегии. Суть проблемы заключается втом, чтобы внесенные изменения позволяли нам придерживаться наиболее простогообщего объяснения, согласующегося с полученными прежде данными. Даже еслинаилучшая стратегия будет сохранять логические и математические положения, скоторых мы начали, то из этого вовсе не следует, что эти положения известныapriori.
Без априорного знанияничего не остается для объяснения понятия «аналитическое», и вообще нетребуется какое-либо иное сомнительное понятие. Тогда философия не являетсядеятельностью по обнаружению «аналитических» истин, выражающих значение илиформу нашей мысли о мире. Куайновская точка зрения вообще не оставляет местадля особого философского знания, существенно отличного от физического,математического или повседневного. Просто философия использует более общиекатегории, чем какая-либо из конкретных наук. Но подобно всем областям, онастремится к знанию того, что истинно: что такое реальность, что она содержит икак действуют составляющие ее элементы.
Наука является попыткойпостичь смысл мира — внести контролируемую степень простоты и понятности впоток опыта. По Куайну, это происходит с помощью теоретизирования, выдвижениягипотез, принятия постулатов, выходящих за пределы данных и подтверждаемых дотой степени, до какой они объясняют эти данные. Целью является простота теории,отыскание более глубоких отношений между различными феноменами. Философия такжеее преследует, опираясь на общий метод науки. Наука признает существованиетолько того, в чем она нуждается в своем стремлении к объяснению. Философияпродолжает этот процесс на более высоком уровне общности. Она пытается найтипростейшую и наиболее общую схему, на основе которой можно говорить осуществующем. В этом Куайн следует расселовскому проекту «находить сущности,которые нельзя исключить, и выражать все в терминах этих сущностей». Куайнпривнес в этот метафизический план критерий «онтологического допущения» —способ говорения о том, действительно ли определенный вид сущностей нельзяустранить из корпуса знания. Предложения спорной теории должны бытьперефразированы в логическую форму, обеспечиваемую математической логикой.Теория обязана принять существование только тех сущностей, которые находятсясреди значений связанных переменных кванти-фицированных предложений, некоторыеиз которых они превращают в истинные. «Быть — значит быть значением связаннойпеременной»[13].
Концепция онтологииКуайна является прямым продолжением расселовского метафизического проекта, ноперед ним не встает вопрос, который, возможно, вставал перед Расселом: что же«действительно» включается в то, что мы говорим и думаем о мире. Не существуеттакже проблемы обнаружения логическим анализом скрытых, но уже определенных«значений» вещей, которые мы знаем. Философ, подобно другим ученым, столь жетворец, сколь и первооткрыватель. Он предлагает формулировку, надеясь на ееадекватность поставленной задаче, и изменяет ее, если более простая иплодотворная научная схема вырисовывается в недалеком будущем. Появлениенаиболее экономичной и ясной научной схемы будет результатом того, что в концеконцов диктуется «логической формой» или «онтологическим допущением», которыеон приписывает системе знания, пытаясь организовать его в логических терминах.Но при перефразирова-нии и организации исследователь говорит не только о способахречи или формах мысли без каких-либо серьезных выводов по поводу реальности. Онработает внутри системы науки или знания, принятого в данное время. Ничто невыходит за эти пределы. Поэтому нельзя избежать онтологических допущений, вкоторых мы убеждены, если не создать каких-либо других допущений. Куайнпоследовательно противостоял бессодержательной, чисто формальной философии.
Следует также принять вовнимание его строгую философию языка. Она приняла свою форму именно благодаряболее общим убеждениям Куайна о природе реальности. Мир является физическиммиром, поэтому все реальные различия должны, в конце концов, иметь символ,будучи выраженными в физических терминах. Его тезис неопределенности переводагласит, что «нет фактов, на основании которых можно утверждать, что нектовысказывающий предложение подразумевает скорее одно, чем другое»[14]. Этоположение может быть переведено двумя неэквивалентными предложениями нашегособственного языка, что не только не будет иметься каких-либо данных поведениядля выбора между ними, но сами эти предложения окажутся совместимыми с одним итем же физическим положением дел. Вследствие этого, значение, интенсионал ипропозициональные установки всех видов не являются частью реальности. Выражаясьсловами самого Куайна, они не могут быть научно респектабельными.
Немногие философы нашихдней могли бы зайти так далеко, как Куайн, в метафизическом отказе от значенияи всего сугубо психологического. Однако нельзя особенно надеяться понять этифеномены, определенно редуцируя психологическую или интенсиональную области кфизической. Даже в наиболее активных сферах современной философии редкостремятся к редукции того вида, который был предложен Расселом и Уайтхедом дляматематики. «Анализ» в таком понимании больше не является первостепеннойзадачей «аналитической» философии.
В настоящее время центром— некоторые сказали бы основанием — аналитической философии является философияязыка. Главный ее вопрос: Что такое значение, каким образом слова означают то,что они означают? Но в подобных исследованиях не ставится задача поискапростого «анализа» или редукции понятия значения в неинтенсиональных терминах.Интерес вызывает то, что значение может наилучшим образом постигаться: каковадолжна быть теория значения, что она будет объяснять и как. Широко признано,что понимание значения того или иного выражения может получить опору только вконтексте ответа на этот общий вопрос. Должны быть некоторые конечныеэмпирические ограничения на «анализы», предлагаемые философами, но как при любомэмпирическом подтверждении неизбежно возникают большие вопросы теории. Людиговорят и понимают друг друга, без затруднений произнося предложения, которыеони раньше никогда не слышали. Изучение языка должно помочь объяснить такойзнакомый, но сложный феномен. Именно это является вопросом всеобъемлющейтеории; проблема также заключается в том, как это объяснение может бытьверифицировано. Кажется, что не должно быть существенной эпистемологическойразницы между высоко теоретичными философскими исследованиями языка и подходомабстрактной эмпирической науки в других областях. Пока неясно, или женеопределенно, где кончается лингвистика или психология и начинается философия.
Проблемы значения сейчасстали центральными, поскольку предполагается, что философское рассмотрениеотдельных тем или предметных областей может быть оценено только с помощью общейтеории значения. Например, философская теория причинности ищет репрезентациизначений или структуры предложений, утверждающих каузальные отношения. Мысли,мнения, интенции, желания и эмоции изучаются в философии с помощью отображенияформы и значений предложений, приписывающих ментальные состояния ипропозициональные установки. Природа возможности и необходимости постигаетсячерез семантическую теорию модального языка и т. д.
Даже тефилософы-аналитики, которые противостоят Куайну по этим и другим темам, тем неменее доказывают своей деятельностью, что они являются прямыми продолжателямирасселовского проекта «философской грамматики». Поиск «реальной формы» подповерхностной грамматической структурой, как сейчас считается, должен бытьограничен требованием общей теории. Какая форма будет приписана предложению,зависит в конце концов от вида теории, наилучшим образом представляющей и,следовательно, объясняющей значения всех предложений, доступных пониманиюговорящего на данном языке. «Анализ» становится более экспериментальным, болеесложным и, в конце концов, более эмпирическим, чем ранее предполагалось.Философия языка — и, следовательно, «анализ» той или иной области языка —понимается как заключительная часть всестороннего теоретического исследованиячеловеческого поанания. В целом философы сохраняли близость логике «PrincipiaMathematica» или ее естественным (особенно модальным) продолжениям, выявляяструктуры языка. В этом одна из наиболее тесных связей с ранней аналитическойтрадицией. Но теоретически вопрос о средствах, наилучшим образом служащихпониманию языка, остается открытым. В этом смысле «реальная» логическая форматого, что мы сейчас говорим и во что мы верим, является открытым эмпирическимвопросом.
Другими устойчивымсвязующим звеном с прошлым является эксплицитное выведение метафизическихзаключений из «анализов» той или иной области языка. Есть большие разногласия,в основе которых лежат разногласия по поводу анализа предложений и того, какимидолжны быть отдельные метафизические выводы. Однако все же достигнутоопределенное общее согласие по поводу того, как может быть принятаметафизическая точка зрения. Исходный проект Рассела, теперь понимаемый в терминахчего-то похожего на куайновский критерий, все еще остается в силе.
Например, даже в скудномфизическом универсуме Куайна следует признавать наличие абстрактных сущностей,по крайней мере, в виде классов, необходимых для понимания математики, которая,в свою очередь, существенна для физической науки. Поэтому классы существуют.Дэвидсоновское же объяснение предложений, приписывающих агенту действие, илипредложение, утверждающие каузальные отношения, вводит кванторы, охватывающиесобытия. Дэвидсон полагает, что представил нам все основания для того, чтобыбыть уверенными в существовании событий. Это не обычные утверждения осуществовании классов или событий, которые мы можем высказать, как, например,то, что есть много различных классов, к которым принадлежит единичная вещь, иличто вчера вечером произошли три важных события. Существование классов и событийявляется метафизической истиной, если оно требуется тем, что наилучшая теориязначения говорит о значении определенных предложений. В любом случае классы исобытия конституируют «фундаментальную онтологическую категорию»[15].
Общая метафизическаяустановка распространяется и за пределы строгих экстенсионалистскихпредпочтений Куайна, Дэвидсона и их последователей. Что же касается тех, ктоимеет более богатую онтологию, то к признанию существования определенныхсущностей они неминуемо приходят посредством более тщательного проведенияанализа предложений, которые мы понимаем и о которых знаем, что они должны бытьистинными. Кто же защищает реальность чувственных качеств, свойств, атрибутовили возможных сущностей, даже целых возможных миров, — делает все это на тех жесамых основаниях. Вопрос заключается в том, как наилучшим образом объяснитьспособ работы языка и то, как мы его понимаем. А поэтому мы должны считатьреальными все те вещи, которые неизбежно предполагаются в наилучшей теориизначения того, что мы говорим о мире.
Я попытался показать, чтов основном современная аналитическая философия является продолжениемрасселовского подхода к метафизике. Она далека от того, чтобы быть критической,негативной или революционной, а ее самые поздние варианты представляют собойвозвращение назад к досократикам. Интересы, сомнения и вопросы «аналитиков»середины нашего века теперь в целом не являются превалирующими. Метафизикойснова энергично занимаются, но теперь это происходит в «научном» духе. ДляРассела основной проблемой была логика. Он разыскивал эксплицитные редукции,адекватность которых была только вопросом логики. Более поздниефилософы-аналитики искали общую философию языка для объяснения нашего пониманиявсего того, что мы говорим о мире в науке или где-то еще. Адекватность такойфилософии — эмпирический вопрос огромного масштаба. Задачей становитсяотыскание наилучшей «теории» нашего понимания всего. Локальные и временныеисторические особенности, вероятно, могут еще гарантировать название«аналитический» данному философскому проекту, но его основная задача исамонадеянность, с которой она решается, настолько же стары, насколько старасама философия.
[1] Stroud В. Analytic Philosophy and Methaphysics // Wo Steht die AnalytischePhilosophic Heute? Wien, 1986, S. 58—74. Переводвыполнен А. Л. Золкиным.
[2] Russel В. Our Knowledge of the External World. L, 1926, p. 40.
[3] Russel В.Оur Knowledge of the ExternalWorld. L„ 1926, p. 112.
[4] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, афоризм 4.003.
[5] Там же, афоризм 4.11.
[6] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, афоризм 6.53.
[7] Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, афоризм 6.53.
[8] Витгенштейн Л. Философские исследования, § 127.
[9] Там же, § 109.
[10] Там же, § 116.
[11] Там же, § 128.
[12] Austin J. L. Philosophical Papers. Oxford, 1961, р. 130.
[13] Quine U. v. 0. On What There Is // From a LogicalPoint of View. Cambridge: Mass., 1953.
[14] Quine W. v. О. Word and Object. Cambridge: Mass., 1960, ch. II.
[15] Davidson D. Essays on Actions and Events. Oxford,1980, p. 180.