Лощиц Ю. М.
I
Уобитателей Константинополя с солунянами соперничество давнее. Потому хотя бы,что Константин Великий сначала вовсе не в крошечном Византии намеревалсяучредить новую столицу, а в обжитых, благоустроенных Фессалониках.
Право,чем не место было бы для Нового Рима? Великолепным амфитеатром спускается городк берегу морского залива, и в ясные утренние и вечерние часы солунянезачарованно любуются надоблачной вершиной Олимпа. Его сизый конус реет надводами, напоминая о временах, когда гора эта чтилась старыми греками какпрестол божественных советов и пиров. С городских крыш и само море видитсятаким легким, почти бесплотным, что вот-вот воспарило бы, трепеща бесчисленнымипарусами. Но земля удерживает море, а море удерживает столпы небесного света.Великими смыслами держится мир.
Тут,недалеко от стен солунских (всего за какой-то час верхом можно доскакать) иззеленой травы торчат, будто беспризорные челюсти, обломки мраморных колонн,осыпи каменных дворцов, а посреди ровного поля соха землепашца вдругпоперхнётся, чиркнет обо что-то твердое. Эге, куда мы впоролись?.. Запестреетиз-под жесткого дёрна пядь мозаичного пола, а там – мелкими плоскими камешкамивыложены чудеса – то голова оленя, то крыло орла… Ишь ты, невидаль, — только имотнёт головой очумелый от зноя простак. А что, если когда-то вся земля былаукрашена такими вот картинками, и негде было пахать и сеять, да и не нужно,потому что хлебные лепёшки сыпались к царским трапезам прямо с неба.
Великиетайны отлёживаются под корнями трав. Тут посреди ровного поля простираласьПелла — столица македонского царя Филиппа, и отсюда однажды вылетел на восток,обгоняя свою тень и славу богоподобных, его прекрасный сын, вскоре сгоревший отнетерпения осчастливить и накормить весь мир.
Можетбыть, император Константин оттого и передумал учреждать новую столицу вФессалониках, что призрак Македонца, блистательнейшего из неудачников земли,плутал здесь в неприятной близости от городских стен. Знать, опасался императоротрицательных назиданий. Не по той ли самой причине враз прекратил онстроительство столицы и в другом месте, — там, где стояла когда-то гомероваТроя, и предпочёл, наконец, всем – и Риму, и Фессалоникам, и Трое – Византий. Да,неказистый, малоизвестный, зато не обремененный прахом имперских невезений.
НоФессалоники, оставленные его вниманием, за пять веков, протекших с той поры,отнюдь не захирели. Обилием торговых рядов, убранством христианских храмов,числом жителей портовый город сильно превзошёл даже старые, одрябшие Афины.Более того, напрямую соревновался с самим царственным градом.
II
Вначале IX столетия, когда в Фессалониках жил и служил родитель Мефодия иКонстантина, военачальник среднего ранга друнгарий Лев, со старым именем городауже спорило новое, доставшееся ему от пришельцев-славян: Солунь. Кто-то изместных греков мог бы и побрюзжать по такому поводу. До чего, мол, ленивы этипростаки-скифы! Как небрежно они обкорнали благородное название: вместо напевногоФессалоники слышится теперь по улицам нелепое Солунь. Но те из греков, ктоуспел познакомиться с самыми нужными в обиходе словами варварской речи, моглиобнаружить в этом названии и лестный смысл. И даже не один, а два, причудливосоединенные в одном слове. Ведь в этой самой Солуни совершенно отчётливозвучало славянское солнце. И не менее отчетливо в нём звучала их луна. Выходит,произнося своё Солунь, они тем самым восхищались светоносным обликом города,лежащего на южном склоне прибрежного холма. Да, Солунь обращена лицом к солнцуи к солнцем осиянному морю, а по ночам её белые камни как бы светят изнутри,подражая луне, в тот час как эта вечно беременная молчанием любопытницавыстилает вдоль залива свою серебряную тропу.
Некоторыезнатоки, оценивая по достоинству игру новых для них слов и смыслов, настаивали,что в имени Солунь всё же внятней присутствует луна, и что славяне взяли этоимя прямиком у них, у греков, с их «селини» – луна.
Мыже теперь не станем настаивать ни на том, ни на другом значении, хотя непомешает всё же напомнить, что в древнейших русских записях имя города иногдачитается как Селунь. Вот вам и поэтическая этимология: Се — лунь?
Гдестоял в городе дом друнгария Льва? Не слышно, чтобы кто из новейших греческихархеологов или историков предпринимал попытку хотя бы приблизительногоразыскания. Проще всего допустить, что усадьба военачальника располагалась встенах акрополя, то есть, в самой древней, изначально укрепленной части города.Солунский акрополь опоясывает вершину главенствующего над городом холма. Местодля него когда-то, в пору греческой архаики, выбиралось подальше и повыше отморских бродяг. Но еще в языческие времена, особенно при власти римлян, городсильно разросся. Его кварталы спустились к заливу, а с ними сбежали каменнымикаскадами – от акрополя к подошве холма — башни и стены новой, куда болеепросторной и мощной крепости. Надежно защищала она не только место для народныхсобраний (греки называли его агорой, римляне — форумом), рынки, жилые кварталы,но и языческие, а затем и христианские храмы. Так что вместительный дом Льва спокоями, различными службами и закрытым внутренним двором мог располагаться ивне акрополя, внутри новой крепости, где-нибудь поблизости от одного из самыхпосещаемых городских храмов.
Наиболеедревним из них на ту пору был храм святого великомученика Георгия. Посколькустроение относилось еще ко временам римского многобожия, его, по местнойпривычке, и христиане иногда именовали Ротондой. Да и внешним обликом оносовсем не походило на византийские базилики: приземистый каменный цилиндр сосводчатыми потолками и полукруглой, уже в христианскую пору пристроеннойалтарной апсидой. Озирая внутреннее слабоосвещенное пространство храма, нетрудно было убедиться, что и здесь по-своему запечатлелось соседство двух миров– языческого и христианского. От первого оставались на стенах потускневшиемозаики с гирляндами цветов. Второе присутствовало суровыми, тоже мозаичными,ликами страдальцев за Христову веру.
Ночаще других церквей горожане посещали храм святого великомученика Димитрия –небесного покровителя Фессалоник. Базилика, ему посвященная, была главнойсвятыней города и стояла на центральной его улице. На этом месте когда-тонаходились городские бани, термы. В одной из них, по преданию, и был казненвоин-мученик, неколебимый в своей верности Сыну Человеческому.
III
Здесьли, у Димитрия, друнгарий Лев крестил своих детей или в другом храме,- нашейреконструкции такая подробность не подлежит. Но, в любом случае, его чада смалых лет неоднократно ступали под своды громадной базилики и очень частослышали назидательные рассказы из жития страстотерпца. Именно он, святойСолунянин, был для них путеводителем во времена, когда люди подтверждали своюверу ежеминутной готовностью принять крестную муку.
Дажев самой базилике, оказывается, можно было приблизиться на расстояние протянутойруки к месту, где истерзанный многодневными изощренными пытками Димитрийсклонил когда-то шею под палаческий меч. Это помещение звалось криптой ипредставляло собой подвал под алтарной частью базилики. Чтобы проникнуть сюда,нужно было передвигаться почти наощупь под низкими кирпичными сводами. Свечныеязычки метались на ходу. И то замирали в простенках, то норовили подкрастьсяиз-за спины жуткие существа в чёрном – не те ли самые палачи, что пролили здеськровь воина-исповедника?.. После раскаленного уличного воздуха, послеблагоухающего ладаном храмового помещения здесь было зябко, до мурашек на коже.Какой-то тяжелый запах, будто исходящий от самого невыветрившегося злодеяния,сжимал грудь. Хотелось поскорей, с колотящимся сердцем, взбежать наверх поступеням, — туда, где поют и крестятся, и умилённо шепчут что-то про себя,глядя на столп, где изображён сам Димитрий с двумя мальчиками, стоящими обочь.
Этамозаика, раз увиденная, уже сама по себе росла в памяти дивным растением о трёхстеблях. Димитрий был на ней изображён в пору своего юношеского учительства.Прекрасное его лицо венчала пышная копна кудрей, обрамленных золотым мерцающимнимбом. Был он в белом льняном хитоне, как и два мальчика-ученика (один – отроклет двенадцати, другой – шести-семилетний). Они стояли слева и справа отнаставника, глядя, как и он, прямо перед собой. В том, как все трое смотрелишироко распахнутыми глазами, было столько любви, кротости, доверия к миру, чтоказалось невероятным: неужели такого Димитрия кто-то способен был заподозрить взлых умыслах против властей. При каждом новом посещении собора глаза сразуотыскивали эту мозаику – в подсводной части столпа, слева от иконостаса. И хотяизображение располагалось много выше человеческого роста, глаза Димитрия и егоучеников глядели не поверх голов, а на каждого, как бы близко он к ним ниподошёл. На это обращали внимание взрослые и шептали детям: можно отойти влевоот столпа или вправо, а всё равно, заметь, они смотрят прямо на тебя.
Минуютстолетия, храм подвергнется многократным пожарам, другим разрушениям, будетперестраиваться, расширяться, но мозаика эта, к счастью, уцелеет, и в сознанииблагочестивых солунян возникнет и укрепится легенда, что рядом с Димитриемизображены не кто иные как Мефодий — тот, что повыше ростом, и Константин –совсем маленький. Конечно, в иконописи нередко случается, когда на одномизображении соседствуют святые, жившие в разные эпохи и даже в разных странах.Но как и другие мозаики с ликом Димитрия, фрагментарно сохранившиеся подсводами базилики, эта была создана задолго до рождения наших солунских братьев.Утешимся тем хотя бы, что дети Льва не раз к этой настенной троице подходили и,может быть, тоже озадачивали родителей вопросом: а кто они всё же – те двое,стоящие под руками великомученика.
Итак уж получится, что небесный покровитель града Солуни станет образцомповедения для Мефодия и Константина на всю их жизнь. Именно они утвердят вславянских землях почитание Димитрия Солунского как великого Христова воина.Через их слово о Димитрии он войдёт в сонм святых, особо почитаемых и у нас наРуси.
IV
И«Житие Кирилла», и «Житие Мефодия» совсем немного сообщаюто родителях братьев. Но из немногого явствует, что это были, скажем так,образцово добродетельные родители. В недавние времена гиперкритической школы внауке над такой образцовостью принято было ехидно подтрунивать. Мол, авторжития пишет по шаблону, использует агиографический трафарет, состоящий в том, чтоу святого и родители обязаны, конечно, быть почти святыми.
Норазве так не бывает, причём, достаточно часто, и в жизни простых смертных,когда от доброго древа и плод рождается добрый?
Сверхкритическийглаз готов углядеть шаблон и в случае, когда автор жития, описывая детствосвятого, говорит, что тот стремился к уединению, сторонился забав иразвлечений, принятых в кругу сверстников.
Ноопять же, именно так бывает, и, к счастью, достаточно часто, в жизни простыхсмертных, когда сосредоточенная отрешенность ребенка или подростка,поступающего не «как все», закаляет недюжинный характер.
Вообще,расстояние от простых смертных до святых вовсе не отделено непроходимойпропастью. Иногда такое расстояние бывает короче протянутой руки.
ДрунгарийЛев и его жена вскоре после того, как у них родился Константин, самый младшийиз семерых детей (каким по счету был Мефодий, неизвестно), «договорилисьне жить друг с другом, воздерживаясь, и так жили во Господе, как брат и сестра,больше 14 лет, пока не разлучила их смерть, никак не нарушив этогорешения». Можно ведь и такой обет плотского воздержания, добровольнопринятый мужем и женой, посчитать заимствованием из какого-нибудь более старогоагиографического сочинения.
Амежду тем жизнь, не взирая на гиперкритические к ней придирки, из поколения впоколение изобильно воспроизводит образцовые поступки не только людей святых,но и простых смертных. Но поскольку, как и всё образцовое, поступки эти укого-то вызывают зависть и раздражение, то и распускается слушок об «общихместах», «заимствованиях». Не проще ли допустить, что житийные«трафареты» происхождением своим по большей части обязаны не леностиавторов-агиографов, «скатывающих» друг у друга «общиеместа», а самой жизни. Из века в век она неустанно и щедро, не огорчаясьнеудачами, воспроизводит добрые поступки добрых людей. А заодно воспроизводит вних желание озираться на достойные примеры из жизни ушедших поколений.
Надодумать, ко времени кончины Льва будущее старших детей, в том числе Мефодия,(имена остальных в житиях отсутствуют) было уже как-то обозначено. А младший?Похоже, он оставался полностью на материнском попечении. Не потому ли супругадрунгария у его смертного одра плачет и сетует: «Ни о чём не пекусь,только о едином младенце, как будет устроен?». Но поневоле напрашиваетсявопрос: почему она называет Константина младенцем? Ведь ему уже большечетырнадцати лет?
Незабудем: «Житие Кирилла» дошло до нас на старославянском языке, накотором и было написано. Перед нами самый первый из сохранившихся древнейшихпамятников собственно славянской литературы. И вполне возможно, что его авторещё не вполне был тверд в славянской возрастной номенклатуре, называя младенцемтого, кто по сути уже есть «отроча младо».
Нокогда всё же родился Мефодий и когда Константин?
Посколькусоответствующие даты в их житиях отсутствуют, уточнения в таких случаяхвозможны лишь с помощью каких-то косвенных хронологических подсказок. Длямладшего такой побочный указатель имеется. И он, что называется, на самойповерхности лежит. Автор жития, называя точную дату кончины Константина-Кирилла(14 февраля 6377 от сотворения мира, то есть, 869-й год по сентябрьскомустилю), говорит, что почившему было на ту пору сорок два года. Простоеарифметическое вычитание дает 827-й год.
Определить,насколько Мефодий был старше Константина, к сожалению, даже приблизительно неудаётся. Как не удаётся и обнаружить первоначальное имя, данное ему прикрещении. Принято считать, что оно так же начиналось на «М»,поскольку чаще всего при монашеском постриге давали новое имя, совпадающеепервой буквой с именем мирским.
Замечательно,что отсутствие этих сведений вовсе не было оплошностью со стороны автора«Жития Кирилла». Наоборот, эти и многие другие умолчания и пропуски внём, касающиеся старшего брата, делались вполне намеренно, по воле… самогоМефодия. Ведь он и был если не одним из соавторов, то уж, точно, первымредактором агиографического сочинения, посвященного младшему брату. И он вовсене хотел стоять в этом рассказе наравне с возлюбленным братом. Нет, как и прижизни Константина, он желал и теперь оставаться в тени. Значит, какая-тосмиренная радость была для Мефодия в том, чтобы прислуживать брату, как рабсвоему господину!
V
Однаждысемилетнему Константину было сновидение, о котором он тут же сообщил смущеннымродителям и которое позже, когда вспоминали о том событии, подсказывало, откудавсё же берётся его прозвище – Философ.
Нестранный ли для такого возраста сон? Ему привиделся стратиг, главный городскойвоеначальник, который, собрав всех девушек Солуни, объявил мальчику:«Избери себе из них, кого хочешь, в супруги». «Я же, рассмотреви разглядев всех, – признался Константин перед отцом и матерью, – увидел однупрекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом ивсей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и её я избрал».
Каксмогли, набожные и начитанные родители постарались объяснить сыну духовный,назидательный смысл сновидения: это не наваждение, это ему явилась самаПремудрость Божия, воспетая пророками, прославленная в молитвах, в именахвеличайших храмов. Та Премудрость, что сияет сильнее солнца. Да, имя ей –София, и оно ему открылось во сне, и как хорошо, что всем на свете он предпочёлеё, прекрасную. Что может быть завиднее такой любви, такого избрания! Вот окакой «супруге» говорят родители младшему сыну, опасаясь, может быть,чтобы он не понял свой чудесный сон слишком буквально: «Скажи жеПремудрости: сестра мне будь…»
Нов их тревоге есть и такое, чего они не могут ему высказать. Неужели сновидениемэтим их ребенку предрекается путь какого-то еще неведомого и даже опасного длянего избранничества? Ведь что ни говори, а всё равно родителям всегда хочетсявымолить для детей своих удел не чего-то чрезмерного, не какой-то особой,чреватой опасностями славы, а всего-навсего ровного и безмятежного благополучия– «как у всех».
Издесь, пожалуй, самая пора сделать остановку в повествовании, чтобы неоставлять никого в недоумение относительно предлагаемых читателю содержания ижанра. Это жанр житийный, поскольку за основу рассказа берётся наиболеедостоверное, что сохранилось в истории о двух святых людях – Солунских братьях- их жития. Житие, собственно, и есть биография, с той лишь поправкой, что этобиография святого человека. Поэтому у православных греков, создавших самыепервые в мире жития, автора житийной книги называли не биографом, но агиографом(от «агиос» – святой).
Какбы мы ни обижались иногда на жизнь, она всё равно была и будет иерархична. Дажесреди пяти пальцев у человека на руке нет двух одинаковых. «И звезды, — пишет апостол, – различаются в славе. Один свет у солнца, другой у луны».Да, у Бога много званых, хотя мало избранных. Но это не по Его прихоти иливине. Он зовёт всех, но не все слышат, а если и слышат, то не все поспешают.
ИКонстантин, и Мефодий оказались в кругу избранных. Но как по-разному этопроисходило! Мефодию пришлось ждать своего череда много дольше, чем младшему.Но ведь и избранность Константина, проявившаяся так рано, отмеченная егосновидением, ни его родителями, ни, тем более, им самим не могла быть осознанасразу и сполна. Что мог знать, кроме самых смутных предчувствий, семилетниймальчик о любви мирской, плотской и об отличии её от любви к БожьейПремудрости?
Сверхкритическиеумы пробовали и эту страницу «Жития Кирилла» прислонить ккакому-нибудь агиографическому прототипу, для чего, в поисках схожихсновидений, тщетно перелистывали сочинения и жития ранних отцов церкви.
И,конечно же, захотели усмотреть трафарет и в таком, вроде бы совсем ужбезобидном, сообщении: «Когда же отдали его в учение книжное, успевал внауках больше всех учеников благодаря памяти и высокому умению, так что вседивились».
Илисами эти критики никогда ни в чём не успевали, кроме как в зависти?
VI
Ужев ранние (солунские) школьные годы Константин открыл для себя книгу, котораястала для него на всю жизнь одним из самых драгоценных чтений. Это былитворения святого Григория Богослова Назианзина. Наравне с Иоанном Златоустом иВасилием Великим Григория входил в троицу самых почитаемых, великих ОтцовЦеркви.
ЕслиИоанн и Василий прославились, прежде всего, как создатели литургических служб,по которым жила изо дня в день, из года в год восточная церковь, если ониоставили после себя целые тома проповедей, толкований на книги Нового и Ветхогозаветов, если слово их было внятно и ясно каждому – от епископа до человека,впервые входящего в церковь, – то писания Григория поначалу могли показатьсястранно тихими, чересчур закрытыми, будто автор их никак не мог преодолетьприродной застенчивости.
Нонужно было вчитаться в многочисленные письма Назианзина, обращенные ксподвижникам, друзьям, ученикам, в его полемические трактаты, где не былогромов и молний в адрес недостойных, но была, во всей стройной развернутостидоводов, неопровержимая правота, наконец, в его стихотворения и поэмы, чтобыподчиниться ему надолго или навсегда.
Всвоих стихах Григорий был разнообразен необыкновенно: то живописал суровоемонашеское пустынножительство в окружении гор, лесов и потоков:
Горемглубоким томим, сидел я вчера, сокрушённый,
Вроще тенистой один, прочь удалясь от друзей.
Любомне средством таким врачевать томление духа,
Сплачущим сердцем своим тихо беседу ведя.
Лёгкийокрест повевал ветерок, и пернатые пели,
Сладкодрёмой с ветвей лился согласный напев,
Больусыпляя мою; меж тем и стройные хоры
Лёгкихнасельниц листвы, солнцу любезных цикад,
Поднялистрёкот немолчный, и звоном полнилась роща;
Влагойкристальной ручей сладко стопу освежал,
Тихолиясь по траве. Но не было мне облегченья:
Неутихала печаль, не унималась тоска…
То,будто ножом, рассекал каппадокиец существо своё, бесстрашно всматривался втёмные закоулки души, ища источник постоянных смут и наваждений:
Поплоти я девственник;
ноне знаю ясно,
девственникли я в сердце.
Стыдпотупляет глаза,
аум бесстыдно подъемлет их вверх.
Зорокя на чужие грехи,
иблизорук для своих.
Насловах я небесен,
асердцем прильпнул к земле…
Акогда маленький Константин отыскивал у Назианзина строки о его матери, он сволнением узнавал в том описании свою родительницу:
Матерьмоя, от отцев унаследовав богоугодную Веру,
ина детей своих наложила цепь сию золотую.
Вобразе женском нося сердце мужеское,
онадля того лишь к земле прикасается и печётся о мире,
чтобывсё это, и саму здешнюю жизнь,
преселитьв жизнь небесную…
Неменьшее волнение возбуждала в Константине та искренность, с которой святительГригорий повествовал о своем сокровенном сновидении: "…Среди глубокого снабыло мне такое видение, легко воспламенившее во мне любовь к девственности. Мнепредставлялось, что подле меня стоят две девы в белых одеждах, обе прекрасные иодинаковых лет… Увидя их, я очень обрадовался, ибо рассуждал, что они должныбыть много выше простых земнородных. И они полюбили меня за то, что я судовольствием смотрел на них; как милого сына целовали они меня своими устами;а на вопрос мой, что они за женщины, и откуда, отвечали: «одна из насЧистота, а другая – Целомудрие. Мы предстоим Царю Христу и услаждаемсякрасотами небесных девственников».
ЧитаяГригория, мальчик будто отрывался от земли, парил вместе с поэтом, и в душе егорождались робкие слова благодарности святому наставнику. Они потекли однажды,строка за строкой, будто из малого, ещё робкого родничка:
ОГригорий, телом – человек, а душой – ангел!
Ты,будучи телом человек, явил себя ангелом.
Устатвои, как один из серафимов,
Богапрославляют
ивсю вселенную просвещают
правойверы наставлением.
Также и меня прими,
припадающегок тебе с любовью и верою,
ибудь мне просветителем и учителем.
Такнаписал Константин едва ли не первое в своей жизни стихотворение.
VII
Нетребенка, который бы, едва научась говорить, не задумывался о том, почему именнотакими словами, а не другими называют люди друг друга или то, что их окружает.Почему мать – это «мать»? А вода – «вода»? А огонь –«огонь»?.. Почему и когда так произошло? Люди ли договорились, чтобудут всё окружающее называть именно такими словами, или кто их надоумил? Ипочему те, что говорят на чужом языке, — латиняне или славяне — придумывают длясебя или получают от кого-то совершенно другие слова?
Этимологией– поиском первосмыслов речи человек увлекался с древнейших времён, недогадываясь, что когда-то увлечение станет наукой. Этимологическое любопытство,этимологическое беспокойство врождены человеку. Во всём, с чем он ежедневноимел дело, он видел проявление причин и последствий. Удар камня по пальцувызывает боль. Причиной пожара бывает молния. Солнечный жар причиняет засуху,жажду и сонную одурь.
Ногде причины слов? Лишь в некоторых случаях они заявляли о себе. Произнося слова«свист», «грохот», «вой», «кукушка»,«скрипит», «мычит», «блеет», человек догадывался,что слова эти – более или менее похожие отражения звуков, услышанных извне. Какбыло бы просто, если бы все слова возникали как подражания внешним звукам. Нодля большинства существующих слов звукоподражание не становится отчётливойпричиной их рождения. «Небо», «земля», «море»,«Бог», «свет», «слово», «смысл», «значение»,«причина» … Великими смыслами держится понимание между людьми. Нокакой силой держатся из века в век сами смыслы? Только ли властью привычки:давайте, мол, условимся говорить так и не будем задумываться больше над тем,почему именно так, а не иначе мы говорим.
Ребёнок,то и дело вопрошающий взрослых о смыслах слов, чаще всего не получает ответов.Его вопросы вызывают недоумение, ухмылки, какие-то косноязычные отговорки. Отнего отмахиваются, как от надоевшей мухи. И он сам в конце концов устаетспрашивать, вздыхает и внутренне сокрушается: ну, почему же ничего этого ни откого невозможно узнать? Разве он спрашивает о чём-то запретном, чего вообщезнать не должно никому?
Почтив самом начале «Жития Кирилла», сразу вслед за рассказом об увлечениимальчика сочинениями Григория Богослова, следует коротенький сюжет, похожий напритчу, какую-то странную, не до конца, возможно, раскрывшуюся и агиографу, исамому мальчику, повстречавшему однажды в Солуни загадочного чужеземца.
Ив языческие времена, и в века христианские Средиземноморье знало этот особыйпиетет по отношению к знаменитым приезжим учителям – философам, софистам,геометрам, риторам, грамматикам, музыкантам, законоведам. Сколько помнила себяЕвро-Афро-Азия, – обычай интеллектуального обмена соблюдался неукоснительно:Микены, Фивы, Афины, древние города Малой Азии, Египет, Рим, Карфаген, Вавилон,а позднее Дамаск, Антиохия, Иерусалим, Александрия неустанно посылали из своихстен и в свои стены принимали великих, именитых, блестящих, просто модныхнаставников, светил, учителей жизни. И всегда среди них было больше деловыхгастролеров, великолепных шарлатанов, милых болтунов, чем подлинных знатоковсвоего ремесла, искусства, рода знания. Но выезжали-приезжали по приглашениям иподлинно великие умы: тот же Платон, тот же Аристотель наставлявшиймолоденького Александра Македонца.
Чтоэто был за чужеземец-учитель, о прибытии которого в Солунь однажды услышалначинающий школяр Константин? Имя его в житии не названо; откуда прибыл, несказано. Известно лишь, что профессией его было преподавание грамматики.Каким-то образом мальчик выведал, где обитает приезжий наставник. Один ли онпришёл к учителю или в сопровождении взрослых, не ясно. Но в любом случаепоражает недетская решимость просителя. «И придя к нему, молил его и, кногам припадая, обратился к нему: „Сотвори добро, научи меня искусствуграмматическому“. Чужестранец обошелся с Константином сурово: „Нетрудись, мальчик. Дал я себе зарок никого не учить этому в своей жизни“.Мальчик же снова, со слезами кланяясь, ему говорил: „Возьми всю мою долю вдоме отца моего, что мне принадлежит, только научи меня“.
Нои богатым вознаграждением приезжий учитель не соблазнился.
Это,конечно, составляет ему честь как человеку некорыстному, но всё же причинатвердого отказа (а тем более стоящего за отказом „зарока“) остаетсязагадочной.
Переднами, пожалуй, единственный случай во всей жизни Константина, когда оноткрывается в своих чувствах перед неизвестным ему человеком с такойстрастностью, граничащей с безрассудством. Может, именно это насторожилочужеземца, и он в порыве мальчика разглядел лишь каприз богатого дитяти? А то ивсплеск душевной неуравновешенности? Часто ли попадаются наставникам дети,которые так сильно и настойчиво выражают желание учиться?
Похоже,тут, действительно, обозначилась какая-то критическая и даже опасная точка вовнутреннем состоянии подростка. Агиограф определяет это состояние как»большое уныние", вызванное тем, что Константин, развиваясь очень ужстремительно, открывал для себя всё новые и новые «рассуждения и высокиемысли», но при этом не поспевал, а, скорее, не умел, без помощи мудрогонаставника, разобраться в противоречивой пестроте своих приобретений.
Безжалостный,едва ли не оскорбительный отказ приезжего наставника заниматься с ним мог еслине потрясти мальчика, то ещё усугубить его уныние. Мы ведь знаем, что нежданнаяобидная неудача способна причинить неокрепшей душе беды, совершеннонесопоставимые с их причиной.
НоКонстантин не поддается опасному настроению. Вернувшись домой, он с какой-товзрослой отвагой долго и истово молится, «чтобы исполнилось желание сердцаего».
Ионо вскоре нежданно исполняется.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/