Александр Федута

Александр Федута ОО «Социальные технологии»ул. Белецкого, 40 – 119220117 Минск, БеларусьE-mail: feodor1964@yandex.ru Послание «Булгарину» Е. А. Боратынского: авторские редакции и литературный контекст В статье рассматривается литературно-бытовой контекст, вызвавший различные авторские редакции послания Евгения Боратынского «Булгарину». По мнению исследователя, имеет место сознательное авторское расширение базы адресатов послания. Если в первой редакции послания (1821) единственным реальным адресатом послания является Фаддей Булгарин, то во второй редакции (1823–1826) поэт снимает посвящение послания Булгарину потому, что более актуальной в этот момент становится его полемика с другим своим близким знакомым и литературным оппонентом – Вильгельмом Кюхельбекером. Третья редакция послания (1832–1833) фактически лишена конкретного адресата, есть лишь коллективный адресат текста, что обусловлено как внелитературными (Кюхельбекер сослан за участие в восстании декабристов), так и литературными (полемика с Булгариным и Кюхельбекером перестала быть актуальной для Боратынского) причинами. Аргументы исследователя основываются на сопоставлении текстов редакций послания, а также на текстах современников поэта.^ КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Боратынский, Баратынский, Булгарин, Кюхельбекер, читатель, адресат, послание, авторская редакция, русская поэзия первой трети XIX века.Вопрос о внетекстовой обусловленности авторского вторжения в текст известного послания Е. А. Боратынского «Булгарину» в свое время был снят с рассмотрения в силу одиозности адресата первой редакции1. Советское и постсоветское литературоведение за немногими исключениями четко разделяло Булгарина – «случайного» попутчика декабристов (до 1825 г.) и Булгарина – агента III Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии (с 1826 г.). Первым исследователем, рассмотревшим вопрос о роли Булгарина в литературном процессе первой трети XIX века без использования устоявшихся идеологических клише, был В. Э. Вацуро2. Вместе с тем и для него вопроса о причинах редактирования послания Боратынского не было. Однако уже сопоставление текстов всех трех опубликованных редакций послания показывает, что автор не ограничился элементарным изъятием фамилии ставшего оппонентом бывшего приятеля. Текст подвергся и иным корректировкам. Проследим суть этих корректировок и попытаемся сопоставить вносимые автором изменения с литературным контекстом каждой из трех редакций3. Первое изменение, бесспорно, связано со снятием указания на адресата:^ Н``t++=тъ, нŠŠтъ, Булгаринъ! ты не правъ [I, 1].Н``t++=тъ, нтъ! мой Менторъ, ты неправъ [II, 1].Прiятель строгой, ты не прав [III, 1]. Очевидно, что редактирование идет в направлении максимально возможного снятия конкретности. В первой редакции адресат назван по имени, то есть изначально подразумевается, что послание имеет конкретный повод – определенные разногласия между Е. А. Боратынским и Ф. В. Булгариным. Во второй редакции имя Булгарина заменено на имя персонажа античного мифа Ментора – мудрого наставника, воспитателя героев. Вместе с тем греческие имена широко использовались для иносказательного обозначения реальных людей (Аристипп, Клит, Бавий и т. д.). Несмотря на очевидную ироничность в параллели «Ментор – Булгарин» (Булгарин, известный своей вспыльчивостью и отнюдь не добродетельным образом жизни, никак не подходил на роль умудренного жизненным опытом кроткого старца Ментора), текст читается в этом случае как ответ ученика учителю. Третий вариант строки, где имя Ментора заменяется указанием на «приятеля строгого», восстанавливает отношение равенства между автором и адресатом послания, снимает иронию – и одновременно включает адресата послания (уже не реальное лицо, а воображаемого читателя) в более широкий литературный контекст. Прежде всего – в контекст пушкинских произведений, в частности – романа в стихах «Евгенiй Онгинъ»: Пушкин неоднократно подчеркивает приятельские отношения с собственным героем, а также употребляет характеристику «прiятель», противопоставляя по смыслу ее характеристике «друг»:^ Онгинъ, добрый мой прiятель4;Вы согласитесь, мой читатель,Что очень мило поступилъС печальной Таней наш прiятель (4, XVIII); … Если вашимъ пистолетомъСраженъ прiятель молодой (6, XXXIV)Кто бъ ни былъ ты, о мой читатель,^ Другъ, недругъ, я хочу с тобой Разстаться нынче какъ прiятель (8, XLIX).«Словарь языка Пушкина» толкует слово «приятель» как ‘человек, с которым состоят в дружеских, коротких отношениях, близкий знакомый’5. Одновременно на значение данного слова в тексте окончательной редакции послания Боратынского накладывает отпечаток его близость в рамках одного обращения со словом «строгой». Здесь вновь следует вспомнить о контексте употребления этого слова Пушкиным:^ Но тише! Слышишь! Критикъ строгойПовелвает сбросить намъЭлегiи внокъ убогойИ нашей брать римачамъ Кричитъ… (4, XXXII)Как будет следовать из дальнейшего текста послания, предмет спора Боратынского с «прiятелемъ строгимъ» по сути своей совпадает с предметом разногласий, существующих между автором «Евгенiя Онгина» и «критика строгаго». Следующее существенное расхождение в редакциях послания Боратынского:^ Из своеволiя страстей –Съ себя мы правилъ не слагали… [I, 5-6]Изъ своеволiя страстейСеб мы правилъ не слагали… [II, 5-6]По своеволiю страстейСебмы правилъ не слагали… [III, 5-6]Если в тексте первой редакции «правила» – это оковы, которые можно снять с себя (сложить с себя), и предполагаемая вина автора послания и тех, от чьего имени он говорит, в глазах адресата, может состоять в попытке отказаться от этих правил, то уже во второй редакции акцент изменен: воображаемый оппонент обвиняет автора в том, что тот сложил себе новые правила. Соответственно в этом контексте меняется и содержание предшествующей, пятой строки. В первой редакции тире разделяет пятую и шестую строки, и «своеволiе страстей» можно толковать как причину предполагаемого отказа от правил. Во второй редакции появляется излишняя двузначность: «своеволiе страстей» выступает и как причина отказа от правил, и как новая система правил, принятая, по мнению адресата, автором. В третьей редакции Боратынский устраняет эту двузначность, заменив родительный падеж дательным и однозначно указав, что «своеволiе страстей» является потенциальной причиной изменения правил.^ И за роскошные дарыМладую жизнь боготворили [I, 12-13].И за роскошные дарыМладую жизнь благодарили [II, 12-13; III, 12-13].Очевидна разница в акцентах: «боготворить» – ‘восхищаться, обожествлять’ не то же самое, что ‘благодарить’. Во второй и третьей редакции автор и его сторонники принимают дары «младой жизни» без ее обожествления.^ Во имя Вакха и КипридыМы пли нгу, шумъ пировъ,Не замчая крикуновъИ ихъ ревнивыя обиды.Мы пли счастье дней младыхъ [I, 14-18] ;Во имя лучшихъ изъ боговъ,Во имя Вакха и КипридыМы пли счастье шалуновъ;Сердечно презря крикуновъИ ихъ ревнивыя обиды,Мы пли счастье дней младыхъ [II, 14-19] .Во имя лучшихъ изъ боговъ,Во имя Вакха и КипридыМы пли счастье шалуновъ,Сердечно презря крикуновъИ ихъ ревнивыя обиды.Мы пли счастье дней младыхъ...[II, 14-19]Показательно, что во второй редакции появляется характеристика Вакха и Киприды как «лучшихъ изъ богов». (В так называемой десятой главе «Евгенiя Онгина» рядом с ними появится еще и Марс – в характеристике декабриста М. С. Лунина. Но Марс характерен именно для декабристов, большая часть которых была профессиональными военными либо участниками Отечественной войны. Для Боратынского солдатчина – наказание, его счастье – счастье частного человека.) Там же, во второй редакции, автор меняет предмет воспевания: на смену «нге, шуму пировъ» в тексте приходит «счастье шалуновъ», то есть беззаботных мальчишек. Для художественного мира Боратынского это оправдано, поскольку «пир, один из ведущих мотивов его поэзии, служит у него горьким напоминанием об упущенном Золотом Веке»6, а в молодости вспоминать еще не о чем. Кроме того, в приведенных фрагментах весьма существенна различная разбивка текста на предложения. В первой редакции обиженные «крикуны» присутствуют как незамеченное препятствие, противостоящее воспеванию автором Вакха и Киприды. Здесь характеристика «ревнивыя обиды» может быть вызвана тем, что гимны автора просто более угодны богам, нежели гимны «крикунов». Но во второй редакции автор по-иному разбивает текст послания: «крикуны», отношение к которым уже меняется на презрение («Сердечно презря крикуновъ»), переходят во вторую часть предложения, и предметом их ревнивой обиды на этот раз становится воспевание «счастья дней младыхъ». В третьей же редакции автор сохраняет характеристику, данное отношению к «крикунам» во второй, но возвращается к той причине их ревности, которая приведена в первой редакции. Таким образом, в третьей редакции этот фрагмент предполагает большую угодность богам тех гимнов, которые воссылают им «шалуны», нежели презираемые ими «крикуны».^ Душа примтно отцвтала;Въ усталомъ сердц пламень гасъ,И за стаканомъ въ добрый часъ,Безпечныхъ Опытность застала [I, 23-26] .Въ душ, больной от пищи многой,Въ душ усталой, пламень гасъИ за стаканомъ, в добрый часъЗасталъ насъ какъ-то опытъ строгой [II, 23-26].Въ душ больной от пищи многой,Въ душ усталой пламень гасъИ за стаканомъ, в добрый часъЗасталъ насъ какъ-то опытъ строгой [III, 23-26].В редакциях этого четверостишия два значимых расхождения. Во-первых, во второй и третьей редакциях названа причина душевной болезни (душевной усталости) автора – «пища многая», то есть, избыток жизненных впечатлений. Второе расхождение – характеристика нового этапа жизни автора: «Опытность» в первой редакции и «опытъ строгой» – во второй и третьей редакциях. Очевидно, что в третьей редакции «опыть строгой» коррелирует с обращением к адресату, названному «прiятелемъ строгимъ».^ Наперсницъ нашихъ, страстных двъМы поцлуи позабыли,И предъ суровой онмвъ,Утхи крылья опустили [I, 27-30].Наперсницъ нашихъ, страстных двъМы поцлуи позабыли,И предъ суровымъ оробвъ,Утхи крылья опустили [II, 27-30; III, 27-30].Помимо естественной в данном случае замены женского рода прилагательного мужским (в соответствии с заменой «Опытности» на «опытъ»), обращает внимание характеристика произведенного на автора эффекта от вступления в новый этап жизни: в первой редакции автор немеет, лишается дара речи (поэтического дара); во второй редакции автор робеет, что вовсе не предполагает непременное молчание.^ Такъ разрзвившихся дтей,Средь ихъ младенческихъ затй,Приводитъ вдругъ в остолбенньеСо строгой важностью очейПеданта школы появленье [I, 31-36].Такъ разшалившихся дтей,Среди веселыхъ ихъ затй,Приводитъ вдругъ в остолбенньеС угрюмой важностью очейГерманца дядьки появленье [II, 31-36].В третьей редакции послания соответствующий фрагмент отсутствует. Показательно, что во второй редакции вместо оценки «педантъ школы» вводится указание на национальность лица, останавливающего одним своим появлением детские шалости, – «германецъ дядька». Наконец, последняя значимая правка текста выглядит следующим образом:^ Съ тхъ поръ, любезный, не поемъМы безразсудныя забавы,Смиренно жизнь свою ведемИ ждемъ от свта доброй славы [I, 36-39].Съ тхъ поръ, любезный, не поемъМы безразсудныя забавы,Смиренно дни свои ведемИ ждемъ от свта доброй славы [II, 36-39] (выделено нами.– А. Ф.).«Жизнь» перманентна и бесконечна, она не поддается исчислению, «дни» – дискретны, и их пересчет возможен, особенно тогда, когда они в тягость живущему, вынужденному отказаться от молодых «шалостей» и от воспевания Вакха и Киприды, то есть вина и любви. Очевидно, что редактирование текста для Боратынского в данном случае – не просто снятие посвящения ставшему одиозным приятелю. Адресат-Булгарин даже в первой редакции послания не сводится к одной личности; рядом с ним возникают явно пользующиеся его сочувствием «крикуны». Позиция этой группы реконструируется довольно легко; их позитивная программа – отрицание программы автора послания, вернее, наоборот: позитивная программа автора послания сформулирована на отрицании программы «крикунов». Это означает, что «крикуны» являются сторонниками нормативной эстетики («правилъ»), отрицают «нгу» как предмет, достойный воспевания, а вместе с ней и все, чем дорожит молодость, – «гостей веселыхъ», «забавы, шалости», «страстныхъ двъ» и т. д. При этом характеристика «крикунов» подразумевает их приверженность «громким» жанрам (вероятно, ораторской, гражданской поэзии). Это тем более вероятно, если учесть, что в этот период первые декабристские организации (Союз Спасения, Союз Благоденствия) начинают формулировать свое отношение к литературному творчеству как к средству преобразования общества и «возбуждения» духа гражданственности. «Громкая» поэзия сродни речи оратора, причем уставом Союза Спасения его членам вменялось в обязанность произнесение пылких речей, направленных на возбуждение духа гражданственности. Неслучайно грибоедовский Чацкий, единственным «действием» которого становится его «слово», – выразитель этой эпохи (а «крикун» Репетилов – пародия на Чацкого). Здесь следует вспомнить, что вторая редакция послания (1823–1826) совпадает с полемикой, начатой в «Мнемозине» статьей В. К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Статья Кюхельбекера – манифест сторонников оды, традиционного «политического» жанра русской поэзии. Статья бьет по поэтической школе В. А. Жуковского, но под удар попадает и молодое поколение русских элегиков, в первую очередь Пушкин и Боратынский; неслучайно Кюхельбекер вынужден в заключительной ее части особо оговаривать, что «никто в России более меня не порадуется их успехам»7. Пушкин в четвертой главе «Евгенiя Онгина» выводит Кюхельбекера как «критика строгаго» и, полемически утрируя, пересказывает его позицию, формально отказываясь, вместе с тем, с ней спорить. Кроме того, следует помнить, что в литературной полемике 20–30-х гг. неоднократно подчеркивалось немецкое происхождение Кюхельбекера8, а сам он в качестве гувернера («дядьки», «Ментора») некоторое время преподавал словесность в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. К моменту создания второй редакции послания полемика с Кюхельбекером, близким другом, входившим наряду с Дельвигом и Боратынским в «Союз поэтов», гораздо более актуальна для Боратынского, нежели полемика с Булгариным. К тому же поводом для послания изначально не мог быть какой-то конкретный спор: Булгарин, сам жизнелюб-эпикуреец, вряд ли «ревновал» бы или таил «обиду» по поводу излишнего увлечения Боратынского Вакхом и Кипридой. Вольно или невольно, в воображении автора в работе над второй редакцией текста послания рядом с заявленным в первой редакции адресатом (Булгарин) появляется второй (Кюхельбекер?)9. Третья редакция послания создается на рубеже 1832–1833 гг., когда Кюхельбекер оказался «далече», упоминание о нем в открытой печати становится невозможным, а скрытая полемика посвященным может показаться бестактной. В этом случае понятно, почему Боратынский очищает текст послания от малейшего намека на личность и даже отказывается от посвящения «Къ ….», поскольку наличие его предполагает реального адресата.^ Alexandr Feduta Public Organization of Social Technologies YE. A. BORATYNSKI’S MESSAGE “TO BULGARIN”: THE AUTHOR’S EDITIONS AND LITERARY CONTEXT Summary In this article literary and everyday life context, which caused different author's versions of Yevgeny Boratynski’s message “To Bulgarin”, is analysed. The researcher claims that there is a deliberate enlargement of the addressees of this letter. While the only real addressee of the first edition of the message (1821) is Faddey Bulgarin, in the second edition (1823–1826) the poet abolishes his dedication to Bulgarin because at that time polemic with his another acquaintance and literary opponent Wilhelm Küchelbekker becomes more actual. The third edition of the message (1832 – 1833) practically has no concrete addressee on account of both non-literary (Küchelbekker was exiled for his participation in the armed insurrection) and literary (polemic with Bulgarin and Küchelbekker have cease to be actual for Boratynski) reasons. The researcher’s arguments are based on comparative analysis of different editions of the message and examinations of texts written by poet’s contemporaries.^ KEY WORDS: Boratynski, Baratynski, Bulgarin, Küchelbekker, reader, addressee, letter, message, author’s edition, Russian poetry of the XIX century. Aleksandras FedutaVisuomeninis susivienijimas “Socialinės technologijos”E. A. BORATYNSKIO LAIŠKAS “BULGARINUI”: AUTORIAUS REDAKCIJOS IR LITERATŪRINIS KONTEKSTASSantraukaStraipsnyje nagrinėjamas literatūrinis ir buitinis kontekstas, paskatinęs E. Boratynskį kurti skirtingas laiško “Bulgarinui” redakcijas. Tyrinėtojo manymu šiuo atveju susiduriame su sąmoningu autoriaus noru padidinti laiško adresatų skaičių. Pirmosios laiško redakcijos (1821) vienintelis adresatas yra Fadejus Bulgarinas, antrojoje laiško redakcijoje (1823 – 1826) autorius nuima prieskyrą Bulgarinui, nes tuo metu jam kur kas aktualesnė atrodė polemika su kitu artimu pažįstamu ir literatūriniu oponentu Vilhelmu Kiuchelbekeriu. Trečioji laiško redakcija (1832 – 1833) faktiškai neturi konkretaus adresato, yra tik kolektyvinis teksto adresatas. Tai lėmė ir neliteratūrinės (Kiuchelbekeris ištremtas už dalyvavimą dekabristų sukilime), ir literatūrinės (polemika su Bulgarinu ir Kiuchelbekeriu tapo neaktuali Boratynskiui) priežastys.Tyrinėjimo argumentai grindžiami lyginamąja redakcijų analize, taip pat poeto amžininkų tekstų analize.^ REIKŠMINIAI ŽODŽIAI: Boratynskis, Baratynskis, Bulgarinas, Kiuchelbekeris, skaitytojas, adresatas, laiškas, autorinė redakcija, XIX a. pirmosios pusės rusų poezija. Gauta 2003 03 12 Priimta spaudai 2003 09 17 1 См., например: «Решение Баратынского изменить заглавие стихотворения и исключить имя Булгарина из текста связано с радикальным изменением отношения поэта к адресату послания.» – ФРИЗМАН, Л. Г. Примечания. In БАРАТЫНСКИЙ, Е. А. Стихотворения. Поэмы. Москва, 1983, с. 606. 2 См.: ВАЦУРО, В. Э. «Северные Цветы». История альманаха Дельвига – Пушкина. Москва, 1978, с. 21–44 и др. 3 Ссылки на редакции приводятся непосредственно в тексте в квадратных скобках после цитаты с указанием римской цифрой соответственно номера редакции и арабской цифрой – цитируемой строки. Под редакцией I мы подразумеваем редакцию до июня 1821 г., под редакцией II – редакцию 1823– 1826 гг., под редакцией III – редакцию конца 1832 – 1833 г. Тексты приводятся по изд.: БОРАТЫНСКИЙ, Е. А. Полное собрание сочинений и писем. Стихотворения 1818–1822 годов. Москва, 2002, т. 1. 4 Текст романа «Евгенiй Онгинъ» цит. по изд.: ^ Евгенiй Онгинъ, романъ в стихахъ. Сочиненiе Александра Пушкина. Санкт-Петербург, 1837, с. 2. – Далее ссылки на данное издание см. непосредственно после цитаты в тексте в круглых скобках, где арабская цифра указывает на главу романа, а римская – на строфу. 5 Словарь языка Пушкина. В 4 т. Москва, 1959, т. 3, с. 790. 6 СЕНДЕРОВИЧ, С. Вино, похмелье и жанры романтической лирики. In ^ Русские пиры (Альманах «Канун», вып. 3). Санкт-Петербург, 1998, с. 111. 7 Цит. по изд.: Кюхельбекер, В. К. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие. In ^ Декабристы. Эстетика и критика. Москва, 1991, с. 258. 8 См., например, известную сатиру А. Е. Измайлова «Союз поэтов», где Кюхельбекер выведен под именем Тевтонова: ^ Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. В 2 т. Москва; Ленинград, 1933, т. 1, с. 408–409. – Ср.: «Кюхельбекер … сохранивший в выговоре явные следы немецкого происхождения, сверх того представлявший и по фигуре, и по всем приемам живой тип немца, или того, что мы называем “колбасником”…» – КОРФ, М. А. Из «Записки о Лицее». In Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. В 2 т. Москва, 1980, т. 2, с. 287. 9 В сознании Боратынского послание «Булгарину» легко трансформируется в послание еще и потому, что оба адресата в этот период актуализируются чисто биографически почти одновременно: 19 июня 1824 г. Боратынский и Бестужев у Рылеева обсуждают скандальную историю несостоявшейся дуэли Булгарина с Дельвигом, а 23 июня выходит вторая книжка альманаха «Мнемозина» с программной статьей Кюхельбекера. 24–25 января 1825 г. Боратынский направляет письмо Кюхельбекеру по поводу другой его статьи – «Разговора с Ф. В. Булгариным», опубликованной в третьей книжке «Мнемозины», – это происходит уже после того, как разногласия с Булгариным вылились в знаменитый памфлет «Литературные призраки», в котором Булгарин вывел Боратынского под именем «Неучинского». (См.: ПЕСКОВ, А. М. (сост.). Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского. 1800–1844. Москва, 1998.)