А.В. Фененко «СОЦИОЛОГИЯ МАСС» ГАБРИЭЛЯ ТАРДА И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА ФРАНЦУЗСКУЮ КОНСЕРВАТИВНУЮ МЫСЛЬ ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА1Французского социолога и публицист последней трети XIX века Габриэля Тарда (1843 – 1904) можно без преувеличения назвать одним из ведущих обществоведов своего времени, который наряду с такими исследователями как Герберт Спенсер и Эмиль Дюркгейм разрабатывал принципы научного анализа социальных систем. Исследователи его творчества особо отмечают, что, в отличие от своего современника Гюстава Лебона, он не довольствовался простым описанием принципов поведения толп, а стремился «распространить это описание на целую совокупность форм социальной жизни и проанализировать влияние вождей на массы», создавая тем самым популярную в современной социологии «теорию массовой коммуникации» [Московичи, 1998, с. 35]. В то же время, хотя социологическая концепция Тарда получила достаточно подробное освещение в научной литературе, её влияние на французскую консервативную мысль и, тем более, на понимание французскими консерваторами «национальной идеи», по-прежнему остается одним из «белых пятен» исторической науки. Конечно, Габриэля Тарда не следует рассматривать как чисто консервативного мыслителя: в своих работах он почти не обращался к актуальным политическим проблемам, не всегда следовал консервативному стереотипу «противодействия переменам» и даже нередко полемизировал с антидемократическим тезисом своего современника Лебона о наступлении так называемого «века толп» [Тард, 1903, с. 9]. В то же время, его социологическая теория была, безусловно, связана с предшествующей консервативной традицией, примером чего может служить его отношение к Великой Французской революции, лидеров которой он называет «гнусными публицистами», а ее участников – «толпами поджигателей, грабителей, убийц, каннибалов, опустошавших тогда Францию с севера до юга и с востока до запада». [Тард, 1903, с. 7]. Позднее, эту оценку революционных событий французский социолог перенес на все массовые движения. Согласно его анализу, публика прошла длинный путь упадка от «избранного круга порядочных людей» (т.е. вельмож XVII века) до одиноких, разобщенных и поверхностных читателей газет, а производная от нее толпа «как дикари, не знает ни сомнений, ни колебаний, ни полужеланий, ни полуверований» и «отличается характером догматизма и страстности» [Тард, 1903, 6 – 8; Тард, 1893, с. 11]. Эти замечания, несмотря на всю свою беглость и фрагментарность, позволяют с полной уверенностью говорить об авторе «Личности и толпы» как о прямом последователе аристократического консерватизма де Местра, Монлозье и Токвиля. Вместе с тем, эта ярко выраженная консервативная тенденция тардовского творчества не стала объектом специального исследования ни в одной из посвященных ему крупных монографий. Традиционно, исследователи заостряют своё внимание лишь на его общесоциологической теории поведения больших групп, то есть полностью исключают из его произведений их социально-политический ракурс. Так, английский автор Джайнер и немецкий социолог Хабермас полагают, что именно Тард стал основателем таких качественно новых направлений социологии как теория массовой культуры и анализ общественного мнения. [Giner, 1976, p. 60 – 62; Habermas, Paris, 1978, p. 250 – 251]. Полемизируя с ними, Серж Московичи считает основной заслугой французского социолога не анализ массового сознания (согласно ему, первенство в этой области, скорее, принадлежит Лебону), а разработку теории «естественных» и «искусственных» толп, из которых первые служат базой для социальной энергии вторых, а те, в свою очередь, - для основных социальных институтов [Московичи, 1998, с. 196]. И, хотя ни один из этих авторов не обращается к прямому анализу тардовского консерватизма, их наблюдения дают основания предположить, что в творчестве автора «Личности и толпы» исподволь выковывалась новая теория национализма как феномена массового общества. Действительно, именно в работах Тарда утверждается взгляд на массовое сознание как на совокупность иррациональных (а нередко, и мифологизированных) коллективных образов, и, главное, как подчеркивает Московичи, в его произведениях «самые рафинированные, самые цивилизованные общественные институты, я имею в виду семью, церковь, значительные исторические движения, профсоюзы, нации, (курсив мой, А.Ф.) партии и т.д., - все они являются превращенными формами простейшего сообщества – толпы» [Московичи, 1998, с. 196 – 197]. Поэтому задачей данная статья посвящена анализу произведений Тарда как своеобразного исторического источника французской общественно-политической мысли времен Третьей Республики и выявлению тех перемен, которые внесла тардовская социология в новое понимание «нации» французскими консерваторами конца XIX века. ^ КОНСЕРВАТИЗМ ТАРДОВСКОЙ СОЦИОЛОГИИ Современные исследователи, характеризующие «социологию масс», как правило, не дают этому направлению какого-либо универсального определения. В различных произведениях под ним подразумевают или просто «науку о толпах» [Московичи, 1998, с. 32], или попытку увидеть массу, «освобожденной от тех смыслов и целей, которые ей некогда приписывались» [Canetti, 1966, P. 19 – 20], или же просто одну из форм анализа современных политических процессов, связанных с ростом политической активности масс, введения массового образования и норм «масс культуры» [Капустин, 2001, с. 11]. В то же время, современным английским ученым удалось вычленить те принципы, которые представители данного направления положили в основу своего понятия «массовое общество». Такими критериями «века масс» им виделись: сходство между собой большинства индивидов, их недифференцированность, равенство и «отсутствие у них какой бы то ни было индивидуальности»;рутинность и тождество труда;утрата религией своего влияния, отсутствие глубоких и общезначимых нравственных ценностей;склонность масс к идеологическому фанатизму;слабость и вторичность связей между индивидами в результате ослаблении роли родства;политическая апатия масс, их «подверженность манипулированию со стороны диктатур и бюрократий» (курсив мой, А.Ф.);превращение культуры (искусства, литературы, философии и науки) в массовую или «низкопробную» (курсив мой, А.Ф.). [Аберкромби, Хилл, 1997, с. 162]. Эти замечания позволяют вскрыть глубокую и неразрывную связь «социологии масс» со всей французской консервативной мыслью XIX века. Примечательно, что родоначальником этого направления Аберкромби и Хилл считают Алексиса де Токвиля, представляющего мир будущего в виде неисчислимых толп «равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души» [Токвиль, 2000, с. 497]. Более того, автор «Демократии в Америке» связывал установление такого общества с гибелью крупной земельной аристократии, и в этом отношении основателем «социологии масс» может с полным правом считаться и Жозеф де Местр, отрицавший саму возможность покушения на суверенитет от имени нации и обсуждения массами структуры государственных учреждений [Местр, 1997, с. 24, 95]. Конечно, можно возразить, что в данном случае речь идет лишь об одном, консервативном, направлении в рамках концепции массового общества. Однако внимательный анализ тардовской теории показывает, что данный политический дискурс был изначально основан на отрицании основных итогов 1789 года и прямой идеализации аграрного общества.Анализируя тардовскую концепцию, никогда не следует забывать, что к изучаемому объекту автор относился изначально негативно. «История показывает, - писал он, - что везде и всегда необузданностью и нетерпимостью народные сборища не уступали любому африканскому деспоту». [Тард, 1893, с. 4]. В дальнейшем, Тард уже прямо говорил, что для всех толп свойственны «поразительная нетерпимость, смешная гордость, болезненная впечатлительность, увлекающее сознание безответственности, рождающееся от иллюзии всемогущества, и полная потеря чувства меры, зависящая от взаимно поддерживаемого крайнего возбуждения» [Тард, 1903, с. 28]. Наконец, французский социолог указывал и на такую важную особенность толпы как неспособность мыслить рационально. Согласно Тарду, любая толпа легко воспринимает мифы, что, по его мнению, лишний раз доказали навязчивые поиски шпионов в период франко-прусской войны [Тард, 1903, с. 42]. Это, в свою очередь, создает благоприятные условия для политической манипуляции «толпой» со стороны различных политиков. Подобно тому, как в 1830-е годы Токвиль с ностальгией писал, что «при аристократическом правлении народ защищен от крайних проявлений деспотизма», в то время как демократическое государство «совершенно не гарантировано от подобного зла» [Токвиль, 2000, с. 90], его последователь на исходе XIX века прямо указывал, что «вожаки» толпы «освобождают ту гибельную силу, которая, подобно страшному боа, стягивает своими кольцами обезличенные и порабощенные человеческие личности» [Тард, 1893, с. 41]. Такое ультраскептическое отношение к любым массовым движениям позволяет автору «Личности и толпы» сделать три принципиальных для своей системы социально-политических вывода.Во-первых, говоря о склонности толп к повышенной преступности, Тард изначально подвергает сомнению их право на осуществление верховной политической власти. Такой вывод восходит к его теоретической посылке, что «в нравственном и умственном отношении люди в толпе стоят ниже, чем будучи изолированы», и, следовательно, «англичанин, без всякого сомнения, несравненно более прям, честен и благороден, чем сама Англия» [Тард, 1893, с. 11, 17]. Более того, для французского социолога любые политические решения толпы изначально неадекватны вследствие мифологичности её сознания. «Как городские, так и сельские толпы одинаково подвержены и бреду преследования, и бреду величия, и умственным галлюцинациям, - писал он на страницах «Преступлений толпы», - и отсюда следовал его политический вывод, что «никогда коллективный ум, проявляющийся в парламентах и конгрессах, не может справиться с умом самого посредственного из составляющих эти учреждения членов» [Тард, 1893, с. 9, 29]. Но подобные размышления –подрывали саму основу национализма XIX века – провозглашенное Ж.Ж. Руссо право нации определять собственную политическую судьбу через народное представительство [Руссо, 1998, 197 – 198]. Если коллективный разум всегда ниже индивидуального и, более того, даже преступнее, как бы заочно спрашивает Тард своих читателей, то имеет ли масса право определять жизнь такого сложного организма как политические институты? Такой контекст существенно корректирует негативное отношение французского мыслителя к любым массовым движениям и, особенно, к Великой Французской революции. Очевидно, в его основе лежало не только (и даже не столько) простое неприятие революционного террора, сколько отрицание самой возможности массы говорить от имени Нации, а, тем более, учреждать на этой основе новые законы, подобно тому как революционеры 1789 г. сначала провозгласили себя Национальным, а затем и Учредительным собранием.Во-вторых, в своих работах Тард постоянно подвергает сомнению рационалистическую трактовку коллективного мышления как результата простого вербального общения. Провозглашенная Монтескье идея, что «закон, говоря вообще, есть человеческий разум», а «политические и гражданские законы каждого народа должны быть не более как частными случаями приложения этого разума» [Монтескье, 1955, с. 168], произвела настоящую интеллектуальную революцию, поскольку после опубликования в 1755 г. «Духа законов» для широкой аудитории стало очевидно, что не только Король, но и само общество может с помощью рациональной дискуссии выработать собственное законодательство. Однако Тард решительно отвергает эту точку зрения и пытается выдвинуть альтернативу просветительскому пониманию государства. Анализируя структуру общественного мнения («общей воли»), он четко отделяет его от «социального духа», в котором вычленяет и две другие категории: «предание» («наследство необходимых и благодетельных предрассудков, часто тягостных для живых») и «разум» («личные, более или менее основательные, а ещё чаще не основательные мнения избранных мыслящих людей, уединившихся от других, выделившихся из общего потока с целью его направить или организовать») [Тард, 1903, с. 50]. Тем самым, в отличие от современной феноменологической школы, автор «Личности и толпы» стремится не описать объективное выражение мыслительных структур через общественные институты, а найти особый «дух», лежащий в основе всех политических процессов, который и предопределяет мышление больших групп. Однако, задает он вопрос, если групповое мышление изначально предопределено или, хотя бы, детерминировано иррациональным преданием, то может ли народ выработать собственное рациональное законодательство и, отвечая на него, прямо указывает, что воля одного выдающегося государственного деятеля гораздо рациональнее воли большинства. (Например, именно Бисмарк видится ему «главным производителем богатства Германии», а не немецкое общество – создателем бисмарковской системы) [Тард, 1899, с. 31].Наконец, в-третьих, французский мыслитель выдвигает теорию «исключительной личности», которая, по его мнению, выступает как основная сила социального прогресса. При этом, важно отметить, что под выдающейся личностью Тард понимал не только «вожаков толпы», способных увлечь ее за собой, и не только великих государственных деятелей типа Бисмарка. Подражание «великим» становится основой его понимания общества, и в этом отношении весьма примечательна его экономическая теория. Именно в ней Тард провозглашает основным критерием прогресса изобретение как результат творчества отдельных выдающихся личностей, которые или «вводят в человечество новую комбинацию ощущений или образов», как, например, литературные произведения или технические открытия, или же увеличивают способы удовлетворения потребностей. [Тард, 1899, с. 41]. Более того, «реформируя» политическую экономию, французский социолог с неудовлетворением отмечает, что «истинный предмет теперешней экономической науки вовсе не производство богатств, а их воспроизведение, тогда как с его точки зрения сам процесс труда есть не что иное как монотонное воспроизведение творческого акта отдельных выдающихся изобретателей [Тард, 1899, с. 49 – 50, 52]. Поэтому социальная теория автора «Реформы политической экономии» может быть с полным основанием охарактеризована как антиэгалитарная. «В мире – как в море: киты пожирают мелкую рыбу, а не наоборот», - пишет он, и, обращаясь к либеральным экономистам, прямо говорит, что свободу распределения следует поставить вровень со свободой производства [Тард, 1899, с. 31 – 32]. Такой подход можно было бы считать простой данью господствующей в XIX-м веке идее «свободного рынка», однако одно обстоятельство резко отличает Тарда от классического либерала викторианской эпохи. Характеризуя экономический подход данного периода, его защитник Ф. фон Хайек указывал, что он восходил к такому пониманию распределения, которое должно зависеть «частично от способностей и предприимчивости конкретного индивида, а частично от непредвиденных обстоятельств», но при этом все индивиды имеют одинаковую стартовую возможность – равенство перед законом [Хайек, 1992, с. 82]. В то же время, тардовский антидемократизм, проявляющийся в его отношении к парламенту, равно как и его антиэгалитаризм, выражающийся в недовольстве идеализированным Хайеком обществом XIX века, выдает в нем, скорее, радикального консерватора, недовольного и современным обществом толпы, и тем прошлым, которое ему предшествовало. В этом отношении «социальная психология» Тарда очень близка популярной в 1880-е годы философии Фридриха Ницше, которые еще в своем раннем произведении «Рождение трагедии из духа музыки» осмыслил исторический процесс как творчество отдельных личностей [Ницше, 1993, с. 155], а в дальнейшем выдвинул концепцию «сверхчеловека» – творца, в котором «воля к власти» как стремление к преображению мира достигла своей предельной концентрации [Ницше, 1990, с. 10 – 11]. Конечно, в историографии отсутствуют какие-либо сведения о влиянии творчества одного мыслителя на другого, однако для нас гораздо важнее тот факт, что и Тард, и Ницше поднимали одинаковые проблемы и в значительной степени даже мыслили одинаковыми категориями. Поэтическая метафора ницшеанского «сверхчеловека» «и вот я легок, и вот я летаю и вижу себя под собой, теперь некий бог танцует во мне» [Ницше, 1990, с.35] вполне согласуется с центральным пунктом тардовской социологии, что «изобретать, – это значит испытывать в то же время значительное удовольствие, или радость, труд же есть всегда страдание» [Тард, 1899, с. 49 – 50] и следующим из нее социальным выводом, что только «гений» способен превратить разрушительную толпу в созидательную корпорацию [Тард, 1903, с. 143]. Наконец, тардовская социология очень близка современным трактовкам ницшеанства, в котором так называемые «постмодернисты», видят «философа несвободы», поскольку его анализ форм власти и культуры показывает, что современный человек изначально мыслит определенными навязанными извне стереотипами [Визгин, 1996, с. 52, 58]. Между тем, эту же проблему поднимал и Тард: его «общую волю», равно как и выявленную им систему массовой коммуникации можно рассматривать и как эффективные способы внушения коллективных мифов.Консерватизм тардовской социологии проявился не только в ее апологетическом и негативном описании роли творческих личностей и масс. Не менее важно и то обстоятельство, что в отличие от предложенного О. Контом эмпирического метода (выявление общих закономерностей через анализ частных фактов), автор «Личности и толпы» предложил качественно новый подход – поиск так называемым «целостностей» как особых нерасчленимых категорий. Так, в предисловии к «Личности и толпе» Тард определяет два ключевых понятия своей социологической теории: «общественная («интерспиритуальная») социология, которая, по его мнению, должна изучать «взаимные отношения душ и их односторонние и обоюдные влияния» и «общественное мнение», определяемое им как «равнодействующая всех таких [коммуникативных] действий на расстоянии и при взаимном соприкосновении». [Тард, 1903, с. I – II]. Тем самым, еще в самом начале своих исследований, французский социолог прямо говорит, что объектом его исследований будут большие интегральные общности, в которых индивид растворяется в обоюдном влиянии «душ».Впоследствии, конкретизируя свое понимание «общественного мнения» он увидит в нем не простую совокупность суждений, но и «общую волю или «совокупность желаний» [Тард, 1903, с. 49 – 50]. Такой подход чрезвычайно близок к тому феномену, который критически настроенный к консерватизму К. Поппер называет «холизмом» и определяет как обязательный атрибут всей консервативной идеологии, поскольку в его рамках «только стабильное целое, т.е. крепкий коллектив, а не смертные индивиды обладают реальностью» [Поппер, 1992, с. 116]. Однако, даже если признать попперовский термин чрезмерно идеологизированным, то в самих тардовских «целостностях» нельзя не увидеть и отзвуки европейского романтизма и, главное, навязывание стереотипов извне, противостоять которым может не толпа, а отдельные творческие личности. Этот вывод, равно как и сравнение Тарда с Ницше, представляет собой не только экскурс в социальную философию последней трети XIX века, но и необходимую предпосылку для понимания места автора «Преступлений толпы» в истории французского консерватизма. До этого момента его социальную теорию можно было рассматривать в качестве несколько систематизированного пересказа де Токвиля. Последний предвосхитил почти все направления научных поисков Тарда, указывая на опасность установления «демократической тирании» масс, необходимость сохранения традиций и необходимость создания наследственной свободной аристократии, в какой-то степени предвосхищающей тардовские «исключительные личности». Более того, рискнем предположить, что сама первая глава «Личности и толпы» навеяна токвилевским «Введением» к «Демократии в Америке». Последовательное описание того, как на протяжении всей французской истории уничтожались аристократические привилегии и утверждались идеи равенства и этатизма, вполне согласуется с тардовской концепцией эгалитаризма как результата деградации «публики» и ее постепенного перехода к аморфной «толпе». Вместе с тем, теория «массового сознания», определяющего поведение человека, стала качественно новым явлением в истории французской общественно-политической мысли, а те параллели, которые можно провести между социальной психологией Тарда и Ницше показывают, что на исходе XIX века эти темы волновали многих европейских мыслителей. Очевидно, в последней трети данного столетия в рамках всей западной цивилизации произошли качественные сдвиги, малозаметные для современного исследователя, но наложившие свой отпечаток на тардовские работы. Поэтому творчество французского социолога можно рассматривать не только как один из этапов в развитии консервативной мысли, но и как важный исторический источник для изучения общеевропейских процессов периода между Франко-прусской и Первой мировой войнами.^ ТАРД И ТОКВИЛЬ: ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ КОНЦА XIX ВЕКА И ТРАНСФОРМАЦИЯ ФРАНЦУЗСКОГО КОНСЕРВАТИЗМА Сопоставляя произведения Токвиля и Тарда, нельзя не отметить одного существенного отличия в мировоззрении двух авторов: в тардовском творчестве чрезвычайно мало места занимает проблема аристократии. Конечно, подобно де Местру и автору «Демократии в Америке» он много размышляет о праве творческих личностей управлять толпой, однако он почти ничего не говорит о принадлежности этих исключительных людей к какому-либо наследственному сословию. Очевидно, такое различие обусловлено особым социально-историческим контекстом. Токвиль, наблюдавший в 1830-е годы за распадом потомственной аристократии, еще пытался остановить этот процесс и выработать своеобразное «противоядие» объективным итогам демократической революции рубежа XVIII – XIX веков. Решением проблемы ему виделось сохранение связи аристократии с ее наследственными земельными владениями. Иначе, подчеркивает он, «как только вы лишите землевладельцев в их громадной заинтересованности в сохранении земли, что обусловлено их чувствами, воспоминаниями, гордостью и честолюбием, можно быть совершенно уверенным в том, что рано или поздно они продадут свои владения» [Токвиль, 2000, с. 58]. Корень зла автор «Демократии в Америке» видит не только в революционных законах о конфискации и распродажи земельных участков аристократии, но и в действиях королевской власти предшествующего революции XVII века, которая ущемляла права земельного дворянства. В то же время, Токвиль, живший в эпоху Июльской монархии и революции 1848 г., в отличие от Шатобриана и Монлозье уже не верил в восстановление сословных привилегий, и постепенное установление равенства казалось ему «предначертанной свыше неизбежностью» [Токвиль, 2000, с. 29]. В результате, исторические прогнозы французского консерватора носили, в основном, пессимистический характер, а любые творческие личности из неаристократической среды (как, например, Наполеон) воспринимались им лишь как предтечи будущей анонимной диктатуры масс [Токвиль, 2000, с. 479]. В противоположность своему предшественнику Тард, писавший свои произведения после франко-прусской войны и революционных событий 1870 – 1871 годов, был уже лишен каких-либо иллюзий о воссоздании аристократии. Конечно, как отмечает Московичи, Тард «разделяет опасения Ле Бона в отношении состояния французского общества и обнаруживает ту же самую классовую (курсив мой, А.Ф.) тревогу перед подъемом масс» [Московичи, 1998, с. 196], но именно победа массового общества заставляет французского социолога закрыть «аристократический концепт» и искать качественно иные формы социальной иерархии. Иначе говоря, в период своей жизни автор «Личности и толпы» обнаружил абсолютно новые общественные тенденции, заставившие его отойти от характерного для Монлозье и Токвиля культа земельной аристократии. Прежде всего, Тард под воздействием кампании 1870 г. и последующей революции в военном искусстве сделал вывод о превращении масс в ведущую военно-политическую силу. Будущие войны виделись ему как битвы между «армиями в три-четыре миллиона солдат, между составленными из бронированных вагонов поездами, летевшими на всех парах, и со всех сторон выпускавшими друг в друга снаряды, между подводными эскадрами, которые производили взрывы путем электричества, между флотилиями блиндированных воздушных шаров, которые захватывались, посредством острог, прорывались воздушными торпедами и с облаков низвергались на землю» [Тард, 1906, с. 7]. Это достаточно реалистическое описание Первой мировой войны, написанное за пятнадцать лет до ее начала, показывает, что уже к началу ХХ в. тотальная война казалась неизбежной многим европейским мыслителям (сравним: Токвиль говорил лишь об ограниченной морской войне между европейскими странами и США [Токвиль, 2000, с. 310]). Такая война, по мнению Тарда, неизбежно должна лишиться даже намека на аристократическое («рыцарское») содержание. «Под знамена же посылали всех хилых и слабых, сил которых вполне достаточно для выполнения упростившейся до последней возможности роли солдата и даже офицера низшего ранга», - писал он, как бы предвидя будущие массовые мобилизации 1916 – 1918 годов в странах Антанты и, особенно, Австро-германского блока [Тард, 1906, с. 8], и, тем самым, указывал, что управление этими армиями требовало уже не наследственных дворян-профессионалов предшествующего XVIII века, а полководцев-специалистов. Поэтому разработка и воплощение в жизнь системы массовых мобилизационных армий стала одним из тех рубежей, который заставил консерватора–Тарда принять концепт массового общества как неизбежную историческую данность. Не менее важен для французского социолога и прорыв масс в большую политику. Причину такого поворота он, в отличие от Токвиля, видел не столько в возрастании роли государства, сколько в постепенном расширении полномочий прессы. «Эти последние, - писал он о журналистах, - создают общественное мнение и управляют миром гораздо действительнее, чем государственные люди и даже выдающиеся из них», поэтому для Тарда «относительная крепость старых социальных агрегатов сильно изменяется от вмешательства прессы» [Тард, 1903, с. 16, 18]. И опять эти мысли во многом созвучны автору «Демократии в Америке», - подобно ему Тард считал, что толпа, публика как любое «собирательное целое» «слишком склонна подчиняться побуждениям зависти и ненависти», которые могут успешно разжигаться прессой и политическими памфлетами [Тард, 1903, с. 46]. Вместе с тем, в противоположность аристократическому презрению Токвиля, его последователю удалось открыть консервативный потенциал в самой системе «массового общества». Развивая наброски своих предшественников, Тард разработал две принципиально новые проблемы, которые и стали фундаментом «массовой социологии»: теорию генезиса толпы и законы ее поведения. Первая подразумевала под собой анализ постепенного распада «публики» и ее слияния с древними («стихийными») толпами, в то время как вторая заключалась в выявлении тех факторов, которые направляют ее движение. Но сама «стихийная» природа толп делала их, по мнению автора «Личности и толпы», легко управляемыми со стороны политиков, которые, при наличии определенных способностей, вполне могут служить эквивалентом погибшей аристократии. Конечно, как истинный консерватор он отдавал должное прошлому: подобно Токвилю, для него «опасность новейших демократий – это все более и более возрастающая трудность для людей мысли ускользнуть от чар соблазнительной общественной суеты и волнений» [Тард, 1903, с. 47]. Более того, как и для Тэна его идеалом было такое социальное устройство, где власть принадлежит группе «посвященных» (ученых) – своеобразному «ареопагу», позаимствованному консерваторами из философии Платона [Тард, 1906, с. 14]. Однако выявленная им высокая зависимость масс от внешних воздействий неизбежно подводила Тарда к переосмыслению многих социально-политических аспектов консерватизма. В этом отношении примечательно одно место из тардовской утопии «Отрывки из истории будущего», в котором будущий выдающийся политик видится французскому консерватору как человек, «несколько походивший позой и чертами лица на Шатобриана и Наполеона» [Тард, 1906, с. 24]. Анализ этого отрывка показывает, что Тард строил свою социологию на основе романтического культа «сильной личности», столь распространенном в европейском романтизме XIX-го века, здесь его размышления опять же перекликаются с идеями Ницше, для которого «сверхчеловек» априори имеет власть над толпой – «последним человеком», который, по словам немецкого философа «не сможет более родить ни одной звезды» [Ницше, 1990, с. 12. 14]. Еще более они перекликаются с замечанием его современника Лебона, исследующего, как «все, что создало величие цивилизаций: наука, искусство, философские системы, религии, военное могущество и т. д. – было создано отдельными личностями, а не общественными организациями» [Лебон, 1995, с. 51]. Поэтому можно сказать, что сам социологический закон Тарда о превращении толпы в корпорацию имеет под собой романтическую основу – культ выдающегося человека, который благодаря своим способностям достигает вершин власти. «Толпа, эта аморфная группа, зарождающаяся, по-видимому, самопроизвольно, всегда на самом деле побуждается к бунту каким-нибудь социальным телом (корпорацией), один из членов которого служит для нее ферментом и придаёт ей окраску», - подчеркивает он [Тард, 1903, с. 26], перенося, тем самым, социокультурные размышления в область конкретной политики. Кроме того, большого внимания заслуживает и сравнение тардовского выдающегося деятеля с Наполеоном. Сам по себе культ Бонапарта, позаимствованный им, безусловно, из европейской романтической традиции [Тарле, 1992, с. 549 - 555], не был характерен для французского консерватизма. «Деспотизм сам по себе не может быть прочной основой общества», - писал с открытым намеком на бонапартизм Токвиль, и в дальнейшем с изрядной долей скептицизма указывал, что Наполеон лишь использовал тот метод перемещения больших масс, который открыла для него Великая Французская революция [Токвиль, 2000, с. 88, 479]. Такой скептицизм консерваторов «первой волны» объясняется неразрывной связью наполеоновских войн с революционными событиями 1789 – 1799 гг. Но в эпоху Тарда на смену наследственной аристократии приходит качественно новое понимание «наследственного неравенства», и, отдавая власть творческим личностям, французский социолог невольно открывает в своем консерватизме авторитарный потенциал, вполне соответствующий периоду массовых армий, массовых мобилизаций и создания в европейских странах мощного военно-промышленного комплекса. В отличие от Монлозье и Токвиля – сторонников аристократической «свободы» и решительных противников любых форм государственного деспотизма [Montlosier, 1824, p. 179; Токвиль, 2000, с. 90] – автор «Преступлений толпы» выдвигает новую идеологию, в которой не наследственные привилегии, а личные способности должны быть решающим аргументом для обоснования политического неравенства. «Никогда коллективный ум, - подчеркивает он, - проявляющийся в парламентах и конгрессах, не может справиться с умом самого посредственного из составляющих эти учреждения членов, ни по быстроте и вероятности суждения, ни по глубине и широте мысли, ни по гениальности начинаний и решений» [Тард, 1893, с. 9]. Это наблюдение существенно расширяет как трактовку его политического идеала, так и его «социологии массовой коммуникации». Фактически, Тард выступил тем связующим звеном в эволюции французского консерватизма, которое обеспечило переход от понимания нации как набора бессознательных связей, характерного для творчества Токвиля и Тэна, к политическим теориям Лебона и Барреса, в которых национализм трактовался как массовый иррациональный феномен, довлеющий над индивидом и лишающий понятие «нация» её политического содержания. Поэтому можно сказать, что с исторической точки зрения тардовские «целостности» были лишь новым этапом развития европейской романтической мысли: они сохраняли изначально присущий данному направлению иррациональный взгляд на любые социальные, политические и национальные процессы, адаптируя их к реалиям последней трети XIX века. ^ НОВАЯ ТЕОРИЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ Провозглашение Тардом изначальной иррациональности социального духа само по себе не было абсолютно новым явлением для французского консерватизма. Еще в начале XIX в. его основатель Ж. де Местр указывал на реальность так называемых «врожденных идей», в том числе и национальной [Местр, 1998, с. 68, 111. Более того, непосредственно перед появлением тардовских работ другой французский консерватор – Ипполит Тэн - провозгласил традицию основой любой нации, поскольку именно в ней он видел необъяснимую «мудрость веков» обеспечивающую её стабильность [Тэн, 1907, с. 146]. Столь же иррациональным было восприятие нации и в творчестве Тарда: для него, как и для его предшественников, «гораздо раньше, чем появится общественное мнение, сознаваемое как таковое, личности, составляющие известный народ, сознают, что они имеют общие предания и сознательно подчиняются требованиям того, что представляется им высшей мудростью». [Тард, 1903, с. 52]. Тем самым, французский мыслитель указывал, что в основе «социального духа», структуру и категории которого он переносил и на нацию, лежат не стремления к политическим преобразованиям, а общие для всех членов данной «целостности» врожденные идеи.Конечно, в социологии Тарда категории социального духа, общественного мнения и нации не тождественны друг другу. Однако все они описываются автором «Личности и толпы» «инспиритуальные общности», т.е. явления одного порядка. Этот феномен «целостностей» французский мыслитель переносит и на свой политический идеал, видящейся ему как «гениократическая республика». «Избиратель, - пишет он, - отождествляет себя с избранным, учеником которого он состоит, которому он симпатизирует и сознательно поклоняется» [Тард, 1906, с. 53]. Если же добавить к этому тардовский закон превращения массы в позитивную корпорацию волей сильной личности, то становится понятным, что в области политики его идеалом служила авторитарная массовая общность, руководимая сильным правителем и построенная на жесткой иерархической основе. Этот вывод заставляет вспомнить замечание фон Хайека, что «где-то около 1870 г. экспансии английских идей на Восток был положен предел» и с этого времени начал