ΜВасилий Шукшин. Калина красная§ История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих

µВасилий Шукшин. Калина красная§История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.Был вечер после трудового дня. Люди собрались в клубе... На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил: - А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум­чивую песню "Вечерний звон"! На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора - один за одним. Они стали так, что образовали две группы - большую и малую. Хористы все были далеко не "певучего" облика. - В группе "бом-бом", - возвестил дальше широкопле­чий и показал на большую группу, - участвуют те, у кого за­втра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним. Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на­гнули головы и в нужный момент ударили с чувством: - Бом-м, бом-м... В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя - Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьян­ской головой - чтобы похоже было, что звук колокола плы­вет и качается в вечернем воздухе. Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе­реди - воля.Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор: - Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? - спро­сил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это - больно уж слова его вышли какие-то готовые. - Честно! - поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко. - Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред­ставляешь? - Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на­чальник. - Товарищ. - А? - не понял Егор. - Теперь для тебя все - товарищи, - напомнил началь­ник. - А-а! - с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. - Да-да... Много будет това­рищей! - А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? - искренне поинтересовался начальник. - Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову... - Корову? - удивился начальник. - Корову. Вот с таким вымем. - Егор показал руками. - Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо­лодая, какое же у нее "вот такое" вымя? А ты выберешь ста­рую, у нее действительно вот такое вымя... Толку-то что? Ко­рова должна быть... стройная. - Так это что же тогда - по ногам? - сугодничал Егор вопросом. - Что? - Выбирать-то. По ногам, что ли? - Да почему по ногам? По породе. Существуют поро­ды - такая-то порода... Например, холмогорская... - Боль­ше начальник не знал. - Обожаю коров, - еще раз с силой сказал Егор. - При­веду ее в стойло... поставлю... Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга. - Корова - это хорошо, - согласился начальник. - Только... что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь? - У меня много профессий. - Например? Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее... как бы это сказать - меньше всего пригодную для воровских целей. - Слесарь... Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. - Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там... - Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. - Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит - будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к вам. - Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: - Доценты мне... Николаев? Там у учительницы литературы урок сорва­ли: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да не на­счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима­ешь! - сказал начальник, кладя трубку. - Вопросы начали задавать. Егор посмеялся, представив этот урок литературы. - Хотят знать... - У тебя жена-то есть? - спросил начальник строго. Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел. - Это твоя жена? - спросил он, не скрывая удивления. На фотографии была довольно красивая молодая женщи­на, добрая и ясная. - Будущая, - сказал Егор. Ему не понравилось, что на­чальник удивился. - Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел. - Как это? - Заочница. - Егор потянулся, взял фотографию. - По­звольте. - И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. - Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа. - И что она пишет? - Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга - выгнала. А на людей все равно не обозлилась. - А ты понимаешь, на что идешь? - негромко и серьез­но спросил начальник. - Понимаю, - тоже негромко сказал Егор и спрятал фо­тографию. - Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой... Ванька с Пресни заявишься. - Начальник недовольно оглядел Егора. - Что это за... почему так одет-то? Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе - не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художест­венной самодеятельности. Егор мельком оглядел себя, усмехнулся. - Так надо было по роли. А потом уже не успел пере­одеться. - Артисты... - только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.И вот она - воля! Это значит - захлопнулась за Егором дверь, и он очутил­ся на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то ста­рушка с сумочкой, остановилась. - Вам плохо? - Мне хорошо, мать, - сказал Егор. - Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться. - Куда садиться? - не поняла старушка. - В тюрьму. Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа­сливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора. А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови­лась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, пока­зал... и пошел садиться рядом с шофером. В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, - не поленилась перейти улицу. - Я прошу извинить меня, - заговорила она, склоняясь к Егору. - А почему именно весной? - Садиться-то? Так весной сядешь - весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? - Егор улыбнулся старушке и продекламировал: - Май мой синий! Июнь голу­бой! - Вон как!.. - Старушка изумилась. Выпрямилась и гля­дела на Егора, как глядят в городе на коня - туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доста­вила Егору приятнейшую, дорогую минуту. "Волга" поехала. Старушка некоторое время смотрела вслед ей. - Скажите... Поэт нашелся. Фет. А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор. - Нет ли у тебя какой музыки? - спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон. - Включи. Крайняя клавиша... Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го­ловой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался. - Рад? - спросил шофер. - Рад? - очнулся Егор. - Рад... - Он точно на вкус по­пробовал это словцо. - Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую - отдал тебе, а третью - прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь ра­доваться? - Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше - где обитают слова красивые и пустые. - Умеешь, нет? Шофер пожал плечами, ничего не ответил. - Э-э, тухлое твое дело, сынок, - не умеешь. - А чего радоваться-то? Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва­ло - вдруг ни с того ни с сего задумается. - А? - спросил Егор из каких-то своих мыслей. - Чего, говорю, шибко радоваться-то? - Шофер был па­рень трезвый и занудливый. - Ну, это я, брат, не знаю - чего радоваться, - загово­рил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого дале­ка. - Умеешь - радуйся, не умеешь - сиди так. Тут не спра­шивают. Стихи, например, любишь? Парень опять неопределенно пожал плечами. - Вот видишь, - с сожалением сказал Егор, - а ты ра­доваться собрался. - Я и не собирался радоваться. - Стихи надо любить, - решительно закруглил Егор этот вялый разговор. - Слушай, какие стихи бывают. - И Егор начал читать - с пропуском, правда, потому что под­забыл....в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй, ты, моя черная гибель, Я навстречу тебе выхожу!Город, город! Ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске...какой-то... Тут подзабыл малость.Телеграфными столбами давясь...Тут опять забыл. Дальше:Пусть для сердца тягуче колко, Это песня звериных прав!.. ...Так охотники травят волка, Зажимая в тиски облав.Зверь припал... и из пасмурных недр Кто-то спустит сейчас курки... Вдруг прыжок... и двуногого недруга Раздирают на части клыки.О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу. Как и ты - я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу.Как и ты - я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок.И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу... Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу.Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со­средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь. - Как стихи? - спросил Егор. - Хорошие стихи. - Хорошие. Как стакан спирту дернул, - сказал Егор. - А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо­ваться. Останови-ка... я своих подружек встретил. Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста­новился. Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо­вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля­делся кругом. - Ну, ты глянь, что делается! - сказал он с тихим вос­торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. - Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. - Егор быстро вернулся к машине. Все те­перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно. - Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей­час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь? - Откуда! - Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи­чек? - Двести. - Беру за триста. Он мне понравился.В областном городе, на окраине, Егор велел остановить­ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора­ми, сложно, пошел "на хату". "Малина" была в сборе. Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, погля­дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу­бами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где - курили или просто так. Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали­ща говорят, обижая зверей, - логово. Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова­лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки Характер вызнала.Характер вызнала, Характер - ой какой, Я не уважила, А он пошел к другой... А я...Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика. - Цыть! - сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. - Нервы, - еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь. Пошел рослый парень. - Цепочка, - сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал. Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот­крыл дверь... И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех... Дверь закрылась. И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест. Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся. К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь. - Привет, Горе. (Такова была кличка Егора - Горе.) - Здорово. - Отпыхтел? Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые - была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп - их Егор рад был видеть. Но что они? - А чего вы такие все? - Ларек наши берут, - пояснил один, здороваясь. - Должны звонить... Ждем. Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости. - Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела... - Ну-ну, - говорил счастливый Егор. - И что я во сне делал? - Обнимал меня. Крепко-крепко. - А ты ни с кем меня не спутала? - Горе!.. - А ну, повернись-ка, сынку! - сказал Губошлеп. - Экий ты какой стал! Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора. - Я вспоминаю один весенний вечер... - заговорил Гу­бошлеп. И все стихли. - В воздухе было немножко сыро, на вокзале - сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы - все хотят уехать. И среди этих взволно­ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен­ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" - "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек... Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло. - Да? - вроде как безразлично спросил парень, похо­жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. - Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. - Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. - Начали. Все пришли в нервное движение. - Шампанзе! - велел Губошлеп. Бутылки с шампанским пошли по рукам. - Что за ларек? - спросил Егор Губошлепа. - Кусков на восемь, - сказал тот. - Твое здоровье! Выпили. - Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, - попро­сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг­лый, глаза очень наглые. - Я буду петь про любовь, - сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.Тары-бары-растабары, Чары-чары... Очи-ночь. Кто не весел, Кто в печали -- Уходите прочь! Во лугах, под покровом ночи, Счастье даром раздают! Очи, очи... Сердце хочет: Поманите - я пойду! Тары-бары-растабары...Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина. - Да? - изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб­ку. - Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы­вает, бывает. - Бульдог положил трубку. - В прачечную зво­нит, сука. Все пришли в движение. - Шампанзе! - опять велел Губошлеп. - Горе, от кого поклоны принес? - Потом, - сказал Егор. - Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по­знакомлюсь. Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так". - Хочу плясать! - заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол. - Ша, Люсьен, - сказал Губошлеп. - Не заводись. - Иди ты к дьяволу! - сказала подпившая Люсьен. - Горе, наш коронный номер! И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза. - Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь! - Ша, Горе! - повысил голос Губошлеп. - Выбрали время! - Да мы же услышим звонок! - заговорили со всех сто­рон Губошлепу. - Пусть сбацают. - Чего ты? Пусть выйдут! - Бульдя же сидит на телефоне. Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули "Барыню". Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз­машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко­лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями - чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой... Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро­де особенного, не прыгал козлом - а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской - неизжитое, незабытое. - Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, - сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же­ланная воля. - Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду­шу, - откликнулась Люсьен. - Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь. - Успокой, Люсьен. А то она плачет. - Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая... милая... добрая... Устала". - Смотри, не клюнула бы эта голубка, - встрял в этот деланный разговор Губошлеп. - А то клюнет. - Нет, она не злая, - серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево­гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже - можно потом выйти на белый свет, а там - весна. - Она устала в клетке, - сказала Люсьен нежно. - Она плачет, - сказал Егор. - Нужен праздник. - По темечку ее... Прутиком, - сказал Губошлеп. - Она успокоится. - Какие люди, Егорушка! А? - воскликнула Люсьен. - Какие злые! - Ну, на злых, Люсьен, мы сами - волки. Но душа-то, душа-то... Плачет. - Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход... - Из голубей похлебка хорошая, - сказал ехидный Гу­бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво­ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой. - Нет, она плачет! - остервенело сказал Егор. - Плачет! Тесно ей там - плачет! - Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен. Губошлеп держал уже руку в кармане. - Опять ты за старое, Горе? - спросил он, удовлетво­ренный. - Я тебе, наверно, последний раз говорю, - спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. - Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал. - Я слышал. - Эх-х!.. - огорчилась Люсьен. - Скука... Опять покой­ники, кровь... Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок. Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все. Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки. Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель­ный человек. Но все же он был спокоен. - Сгорели, - коротко и ужасно сказал Бульдог. - По одному - кто куда, - скомандовал Губошлеп. - Веером. На две недели все умерли. Время! Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал. - Ни одной пары! - еще сказал Губошлеп. - Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней. Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил. - Ты что, Горе? - спросил Губошлеп. - Я?.. - Егор помедлил в задумчивости. - Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством. Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении. - Каким сельским хозяйством? - Уходить надо, чего ты сел?! - встряхнула его Люсьен. Егор очнулся. Встал. - Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель­но надо уходить? Может... - Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы­следили. Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано­вил его за плечо. И мягко сказал: - Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся... - А ты с ней пойдешь? - прямо спросил Егор. - Нет, - твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. - Иди! - резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях. Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла. - Отдохни где-нибудь, - сказал Губошлеп, наливая в два фужера. - Отдохни, дружок, - хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за... сегодняшнее. Но... Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И - до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть? - Есть. Мне там собрали... - А то могу подкинуть. - Давай, - передумал Егор. Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку. - Где будешь? - Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так - завали­лись-то?.. В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга. - Квартал окружили, - сказал он. - А ты что? - Я не знаю куда... Я вам сказать. - Сам прет на рога, - засмеялся Губошлеп. - Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой... За мной, братики! Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по­слышались крепкие шаги патруля. Они - в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги... - Так, - сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч­ной веселости. - Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь? - Ну-ка, сюда! - Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу. Шага с обеих сторон приближались... И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно­го карманного фонаря. Губошлеп вынул из кармана наган... - Брось, дура! - резко и зло сказал Егор. - Психопат. Может, те не расколются... А ты тут стрельбу откроешь. - Та знаю я их! - нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие. - Вот я сейчас рвану - уведу их. У меня справка об осво­бождении, - заговорил Егор быстро, выискивая глазами - в какую сторону рвануть. - Справка помечена сегодняшним числом... Я прикрытый. Догонят - скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки - испугался сдуру... Все. Не поминайте лихом! И Егор ринулся от них... И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.Егор бежал с каким-то азартом, молодо... Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел: - Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!.. Он уже перебрался через трубы... Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер. Над ним загрохотали железные шаги... Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп­тал: - Д-ничего я не видал, д-никого не знаю. Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал. За ним опять устремились. - Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! - подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы­сокую изгородь, побежал по кустам - похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок... Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище. - Привет! - сказал Егор. И пошел тихо. А шум погони устремился дальше - в сторону. - Ну надо же, сбежал! - изумился Егор. - Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа­даешься, как ребенок. И опять охватила Егора радость воли, радость жизни. - Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, - еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладби­ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты - по­ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод­ливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам... Жутко­ватая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова - вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку. - "Спи спокойно до светлого утра", - успевал прочиты­вать Егор. - "Купец первой гильдии Неверов"... А ты-то как здесь?! - удивился Егор. - Тыща восемьсот девяносто... А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии... "Едут с товара­ми в путь из Касимова..." - запел было негромко Егор, но спохватился. - "Дорогому, незабвенному мужу от неутеш­ной вдовы", - прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время... Встал. - Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь... Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. - И все же спел еще разок: - Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю. И стал он искать, куда бы приткнуться. У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали: - Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе... Горе пока­жу и страдание. Егор помолчал немного. - Ну, выйди. - И выйду! - Выйдешь... Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? - по-доброму спросил Егор мужика за дверью. - Только правду! А то ведь я узнаю... И строго накажу, если обманешь. Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз­ко, но хоть не так зло: - Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не­понятно? Шляются тут по ночам-то. - Поджечь, что ли, вас? - вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. - А? За дверью долго молчали. - Попробуй, - сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. - Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го­ворю. Уехала она. - Куда? - На Север куда-то. - А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить? - А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала... С таким же вот. - Ну, считай, что она в надежных руках - не пропадет. Будь здоров!В телефонной будке Егор тоже рассердился. - Почему нельзя-то?! Почем? - орал он в трубку. Ему что-то долго объясняли. - Заразы вы все, - с дрожью в голосе сказал Егор. - Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клум­бу... Ну, твари! - Егор бросил трубку... И задумался. - Лю­ба, - произнес он с дурашливой нежностью. - Все. Еду к Любе. - И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: - Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го­лубушка... Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся око­ло тебя... Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! - Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. - Съем я тебя поеду! - закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог­лянулся посмотреть - не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. - Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!И вот районный автобус привез Егора в село Ясное. А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви­дел и узнал ее. В сердце толкнуло - она! И пошел к ней. - Ё-мое, - говорил он себе негромко, изумленный, - да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про­сто ... Красная шапочка... - Здравствуйте, - сказал он вежливо и наигранно за­стенчиво. И подал руку. - Георгий. - И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И - на всякий случай - трях­нул ее, тоже с чувством. - Люба. - Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно. - Это я, - сказал он. И почувствовал себя очень глупо. - А это - я, - сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво. - Я некрасивый, - зачем-то сказал Егор. Люба засмеялась. - Пойдем-ка посидим пока в чайной, - сказала она. - Расскажи про себя, что ли... - Я непьющий, - поспешил Егор. - Ой ли? - искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку. - Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но... это... не так чтоб засандалить там... Я очень умеренный. - Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма­ленько. - Люба все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в ду­ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком: "Ну не дура ли я? Что затеяла-то?" Но женщина она, видно, само­стоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. - Пой­дем... Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. - Люба шла не­сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. - А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же? Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал. - Да-да, - сказал он "интеллигентно". - Стечение об­стоятельств, громадная невезуха... - Вот и я говорю. - У вас родители - кержаки? - Нет. Почему ты так решил? - Строгие-то... Попрут еще. Я, например, курю. - Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку­рит... - И брат есть? - Есть. У нас семья большая. У брата двое детей - боль­шие уже: один в институте учится, другая десятилетку закан­чивает. - Все учатся... Это хорошо, - похвалил Егор. - Молод­цы. - Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни. Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили... И все с интере­сом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно. - Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни­будь? - предложил Егор. - Зачем? Здесь вон как славно... Нюра, Нюр! - позвала Люба девушку. - Принеси нам, голубушка... Чего принести-то? - повернулась к Егору. - Красненького, - сказал Егор, снисходительно помор­щившись. - У меня от водки изжога. - Красненького, Нюр! - Загадочное впечатление произ­водила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра? - Ну, Георгий... - начала она, - расскажи, значит, про себя. - Прямо как на допросе, - сказал Егор и мелко посме­ялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел. - Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало... Тут - бах! - ревизия. И мне намотали... Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слу­шай, - тоже перешел он на "ты", - давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти... - Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал. - Вот справка! - воскликнул Егор. И полез было в карман. - Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь­ко же ты сидел? - Пять. - Ну? - Все... А что еще? - Это с такими ручищами ты - бухгалтер? Даже не ве­рится. - Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро­вал... - Егор потянул руки со стола. - Такими руками только замки ломать, а не на сче­тах... - Люба засмеялась. И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже. - Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь? - Нет! - поспешно сказал Егор. - Бухгалтером я боль­ше не буду. - А кем же? - Надо осмотреться... А может, малость попридержать коней, Люба? - Егор тоже прямо глянул в глаза женщи­ны. - Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа... Рабо­та - не Алитет. Подожди с этим. - А зачем ты меня обманывать-то стал? - тоже прямо спросила Люба. - Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил... - А-а, - протянул Егор, пораженный. - Вот оно что... - И ему стало легко и даже весело. - Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай. И включил Егор музыку. - А такие письма писал хорошие, - с сожалением сказа­ла Люба. - Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые. - Да? - оживился Егор. - Тебе нравятся? Может, та­лант пропадает... - Он пропел: - Пропала молодость, та­лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай! - А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим. - Ну, начальничек, мля! - воскликнул Егор. - И ниче­го не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте­ром... - Егор хохотнул. - Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления. - Так чего же ты хотел, Георгий? - спросила Люба. - Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня? - Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края - две па­ры валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба. - А чего же? - Что? - Чего хочешь-то? - Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых - это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь. - Эх, Егорушка. Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по­хоже она это сказала - так говорила далекая Люсьен. - Что? - Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа­дешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, ни­кого нету? Родных-то... - Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю. - Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть. - Я не из-за денег иду. - Из-за чего же? - Никем больше не могу быть на этой земле - только вором. - Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить. - Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, - сказала Люба. - Куда? - удивился Егор. - Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни­будь заочница есть? - Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко. - Погоди... - не понимал Егор. - Но мы же теперь вы­яснили, что я не бухгалтер... - Ну, уж ты тоже выбрал профессию... - Люба качнула головой. - Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду­мал бы какой-нибудь падеж свиней - ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик... Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли? - Между прочим, - не без фанаберии заговорил Егор, - к вашему сведению: я шофер второго класса. - И права есть? - с недоверием спросила Люба. - Права в Магадане. - Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты - Горе! Бича хоро­шего нет на это горе. Пошли. - Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци­дивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я... - Тише! Что, опьянел, что ли? - Так. А в чем дело? - опомнился Егор. - Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше? - Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь мага­зины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила - от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю. - Так. А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову. - Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови­не дома жила Люба со стариками, через стенку - брат с се­мьей. Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне. Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора. - Гли-ка, ведет ведь! - всполошилась