А. Н. БарулинТеория глоттогенезаи сравнительно-историческое языкознание0. Вводные замечания. Глоттогенез и генезис человеческой культуры являются центральными проблемами антропогенеза, поскольку естественный язык все специалисты по антропогенезу называют одной из главных характеристик, отличающих человека от животного, а человеческую культуру в большой своей части считают чем-то производным от естественного языка. Проблема описания глоттогенеза настолько сложна, по ней было написано такое количество спекулятивных работ, ничего общего не имеющих с научными, что выведенное из себя Парижское лингвистическое общество одно время даже ввело мораторий на принятие к рассмотрению работ, посвященных этой теме. В России, раз приняв этот мораторий, многие лингвисты и до сих пор подозрительно смотрят на занятия этой темой. Действительно, до недавнего времени, в общем, не существовало достаточно фундированной научной методики, которая позволяла бы получать сколь-нибудь правдоподобные результаты в этой области. Однако в последнее время прогресс в исследовании проблемы вновь пробудил к ней большой интерес. Как отмечает Вяч. Вс. Иванов «Особенно интенсивно глоттогенез начали исследовать с конца 70-х гг., ему были посвящены специальный симпозиум Американской национальной академии наук (1976) и симпозиум ЮНЕСКО в Париже (1981). В 1984 г. учреждено Международное общество по исследованию глоттогенеза с центром в Париже» (Иванов 1990, 109). В настоящее время функционирует Общество эволюции языка в Нидерландах и др. Из-за очевидной интердисциплинарности глоттогенетической теории в науке до сих пор нет единого мнения о том, какая научная дисциплина должна ей заниматься. В отечественной лингвистике мнения о том, какая лингвистическая дисциплина должна заниматься этой важной антропогенетической темой, разделились. Так, тот же акад. Иванов считает, что ей должна заниматься компаративистика: «Изучается глоттогенез как комплексная проблема собственно лингвистическими методами (преимущественно в сфере сравнительно-исторического языкознания и исторической типологии), а также с помощью ряда смежных наук о человеке. Сравнительно-исторический метод позволяет путем сравнения праязыков отдельных макросемей (общим числом не более 10) наметить формы вероятного исходного праязыка homo sapiens sapiens, который после своего возникновения около 100 тыс. лет назад мог распасться на диалекты, давшие около 40-30 тыс. лет назад по мере расселения человека из Африки по Евразии и увеличения числа древних людей начало отдельным языкам (праязыкам макросемей» (Иванов 1990, 108). Другая точка зрения отражена в недавно вышедшем учебнике, принадлежащем перу одного из самых выдающихся специалистов в области компаративистики С. А. Старостину и его ученице С. А. Бурлак: «Вопрос о происхождении человеческого языка, строго говоря, не относится к компетенции компаративистики, но обращают его обычно именно к ней» (Бурлак, Старостин 2001, 173). Далее в учебнике очень сжато излагается суть проблемы, однако, отображение того, как соотносятся компаративистика и теория глоттогенеза, осталось за рамками этого изложения. Ниже я попытаюсь рассмотреть обе точки зрения и придти к некоторому заключению. Кроме того, в статье будут вкратце рассмотрены основные проблемы теории глоттогенеза, намечены основные пути развития этой дисциплины и разграничены сферы влияния компаративистики и теории глоттогенеза.^ 1. Объект теории глоттогенеза в сравнении с объектом компаративистики. Во многих работах по сравнительно-историческому языкознанию отмечается, что в качестве результатов реконструкции компаративисты всегда получают семиотическую систему, по своему типу ничем от исходной не отличающуюся, т. е. вновь получают естественный язык со всеми теми признаками, которые отличают его от языка животных. Ж. Вандриес писал по этому поводу: «… в какие бы древние времена ни проникал исследователь, он всегда имеет дело только с языками уже высоко развитыми, имеющими за собой большое прошлое, о котором мы не знаем ничего. Мысль о том, что путем сравнения существующих языков можно восстановить первичный язык (в моей терминологии – протоязык, А. Б.), – химера. Этой мечтой тешили себя когда-то основатели сравнительно-исторической грамматики: теперь она уже давно оставлена» (Вандриес 1937, 20-21). В упомянутом учебнике С. А. Старостина и С. А. Бурлак практически та же мысль выражается другим способом: авторы пишут о том, что в языке имеется два компонента: врожденная языковая компетенция (нечто вроде предложенного С. К. Шаумяном (1965) генотипического компонента языковой структуры, в дальнейшем я так и буду его называть), которая является общей для всех языков Земли и не меняется с момента становления homo sapiens sapiens как вида. «Если когда-то оно (внутреннее устройство языка – А. Б.) было иным, это было еще до становления вида Homo sapiens – иначе ожидалось бы наличие несовместимых коммуникационных систем у различных его представителей» (Бурлак, Старостин 2001, 6). Другой компонент языка – «оболочка универсального (компонента – А. Б.) языка, система индивидуально-языковых единиц и правил, сильно различающихся в разных языках» (там же). Изменяется с некоторых пор только последняя. Это положение дает в руки ключ к пониманию того, как авторы видят предмет сравнительно-исторического языкознания: оно изучает языковые изменения на том участке развития языка Homo sapiens, на котором не меняется его генотип. Теория глоттогенеза занимается изменениями семиотической системы гоминид, существующей в исходной (незвуковой) фазе развития (в наблюдаемом виде только у ближайших биологических родственников человека – приматов), на том отрезке времени, когда она претерпела генотипические изменения и превратилась в звуковой язык с чертами, кардинально отличающими его от звуковых и незвуковых семиотических систем животных (наличием фонем, членимостью и структурной организацией сообщения, комбинируемостью знаков и их компонентов и т. д.). Отмечу при этом, что компаративистике для получения адекватных результатов никакая методика, кроме сравнительно-исторической, не нужна, ее исследования не должны выходить за рамки лингвистики. Для получения правдоподобных результатов в теории глоттогенеза требуется сотрудничество большого содружества научных дисциплин: археологии, биологии (в частности, генетики и этологии), антропологии, мифологии, лингвистики, нейрофизиологии, анатомии (см., например, Иванов 1990, 1976). Кроме того, теория глоттогенеза не может рассматриваться в отрыве от общей теории семиогенеза (эволюции знаковых систем), частью которой она является (см. по этому поводу Nöth 2000, Барулин 1998, 2002а, б). Таким образом, в своем исследовании теория глоттогенеза и компаративистика идут во встречном направлении: компаративистика занимается ступенчатой реконструкцией праязыков и идет от материала современных языков все дальше и дальше, вглубь истории, а теория глоттогенеза идет от зоосемиотических систем гоминид к тем первым языкам homo sapiens (протоязыкам), которые дали начало всем современным языкам Земли. Интересы обеих научных дисциплин смыкаются в области становления протоязыков человечества. Здесь же проходит и раздел сфер исследования этих двух научных дисциплин. Если, далее, понимать глоттогенез как переход от зоосемиотических систем животных к человеческому языку, то, вопреки мнению Вяч. Вс. Иванова, следует констатировать, что канат, который компаративистика опускает в бездну древности для того, чтобы спуститься по нему до того ее уровня, на котором происходил процесс глоттогенеза, не достает до желаемой отметки. Из всего этого следует вывод, что неспециалисты напрасно обращаются к компаративистам с вопросом о том, что они могут сказать о глоттогенезе, исходя только из своих методов, они им ничего о глоттогенезе поведать не смогут. Если считать, что лингвистика должна быть ведущей дисциплиной, занимающейся глоттогенезом, то поддисциплина, которой должен быть отдан приоритет в исследованиях этой проблемы, должна быть отдельной от компаративистики теорией.^ 2. О методиках теории глоттогенеза и компаративистики. Как и у компаративистики, у теории глоттогенеза имеется методика исследования. Как и у компаративистики, исходным положением теории глоттогенеза является идея изменения объекта изучения по определенным законам. Из этого следует, что она должна входить в состав диахронических дисциплин. Однако контекст изменений, который интересует теорию глоттогенеза шире, чем у компаративистики, а законы, по которым зоосемиотическая система трансформируется в язык homo sapiens, естественным образом, отличны от тех законов, по которым эволюционируют естественные языки. Теория глоттогенеза должна быть встроена в теорию эволюции знаковых систем, которая, в свою очередь, должна быть встроена в теорию биологической эволюции в целом. Эволюцией знаковых систем занимается семиотика, следовательно, речь здесь должна идти и о разработке универсального метаязыка описания, который позволил бы единообразно описывать все знаковые системы, начиная с генетического кода и кончая кинофильмом. Кроме того, понятие наследования одной знаковой системой черт другой должно быть в теории глоттогенеза гораздо больше генерализовано, нежели в компаративистике. Как и компаративистика, теория глоттогенеза строит свои утверждения на основе сравнения, только сравнение здесь должно идти по другому пути. Сравниваться должны не звуки и смыслы соответствующих знаков разных языков, а структура и функции зоосемиотической системы и естественного языка, механизмы производства знаков в зоосемиотической системе и механизмы речи, семиотические способности обезьян и человеческие языковые способности, генезис семиотической системы у обезьяны и человека в онтогенезе. Для начала должны быть правильно поставлены вопросы, и, прежде всего, должно быть определено, действительно ли только из звуковой зоосемиотической системы развился естественный язык, или при его возникновении слились в единое целое несколько знаковых и интеллектуальных систем предков человека. Необходимо понять, какой именно компонент зоосемиотической системы преобразовался в какой компонент естественного языка. Необходимо поставить всю систему рассуждений о глоттогенезе на прочную основу научных фактов.^ 3. Определение времени появления естественного языка. Определение времени появления у гоминид естественного языка – проблема, которая особенно остро волнует и историков, и антропологов, и биологов-специалистов по эволюции, и этологов и, конечно, лингвистов. Представитель каждой из указанных областей при этом считает, что он может обойтись в определении этого момента методами своей науки с минимальным привлечением данных других наук. Посмотрим, что из этого получается. Время появления речи у человека обычно, так или иначе, связывается со временем появления кроманьонцев. И здесь имеется три логических возможности: язык возник до появления кроманьонца, язык возник одновременно с появлением кроманьонцев, и язык возник позже, чем появились кроманьонцы. Сторонников первой гипотезы очень много и среди биологов, и среди антропологов, и среди лингвистов, и среди философов. Хотя, надо сказать, что аргументация в пользу того или иного решения по-прежнему лишена научного фундамента. Вот, например, мнение специалистов по теории биологической эволюции. У А. В. Яблокова и А. Г. Юсуфова (1998) можно найти такую мысль: «Судя по размеру мозга, они (архантропы - А. Б.) должны были обладать настоящей речью (рубиконом для этого считается масса мозга, близкая к 750 г; именно при такой массе мозга овладевает речью ребенок современного человека). Речь, несомненно, была очень примитивной, но это была речь, а не отдельные сигналы животных. Реконструкция мышц и связок и моделирование речевого аппарата показали, что (в отличие от человека умелого, владевшего еще не всеми гласными) архантропы, жившие в пещерах Южной Франции около 450 тыс. лет, были в состоянии издавать такие звуки, как «аах», «чен», «реу», и овладели уже всеми гласными» (Яблоков и др. 1998, стр. 266). Вся эта цитата свидетельствует о крайне отдаленном знакомстве ее авторов с научными представлениями о том, что такое человеческая речь, человеческий язык, чем они отличается от семиотических текстов и «языка» животных. Во-первых, не понятно, что значит, владеть всеми гласными. Я думаю, что авторы книги, вне всякого сомнения, неоантропы, не владеют всеми гласными. Во-вторых, странно напрямую сравнивать объем мозга ребенка и взрослого питекантропа хотя бы потому, что вес взрослого питекантропа не сравним с весом двухлетнего ребенка. Если этого не учитывать, то можно высказать недоумение по поводу того, почему не говорит слон. В-третьих, надо все-таки учитывать, что в геноме ребенка имеются врожденные программы, благодаря которым у ребенка и запускается процесс овладения сложнейшей семиотической системой – естественным языком, процесс, расписанный геномом по месяцам и годам лет до пяти-шести. Такого рода предпосылки для возникновения речи отсутствуют у архантропов, поскольку у них не было говорящих предков. В-четвертых, все приведенные уважаемыми авторами «слоги» выглядят, приблизительно, так же убедительно, как «сал», «бер», «йон», «рош» в известной стадиальной теории происхождения языка Н. Я. Марра. Главной особенностью членораздельных звуков человеческой речи являются не экспоненты звуков, а их внутренняя структура, структура и функции дифференциальных признаков (ср. противопоставление сегментных и суперсегментных дифференциальных признаков в некоторых фонологических теориях (например, в теории Фёрса (1960)). Структура же эта принципиально не может быть обнаружена по экспоненте ни одним имитатором звука. Кроме указанного выше сомнения, основанного на физиологических данных, есть еще и сомнения, связанные с тем, что Homo erectus располагал центром, координирующим мышечные операции, производимые языком и глоткой, и дыхательные модуляции тонко подстраивающие силу выдоха под то, что произносится. И, наконец, последнее. Прежде чем делать утверждения относительно человеческой речи, нужно договориться, что отличает человеческую речь от семиотических систем животных. Главным отличием человеческой речи от семиотических систем животных является комбинаторный ее характер и система уровней (фонемы слоги / означающие морфов и т. д.). Все знаки, приведенные авторами книги (аах и т. д.) не членимы на фонемы, морфемы, из них даже по предположению авторов не строились слова. Следовательно, нет налицо и ни одного признака человеческой речи. Произнесение «гласных» - еще не речь, именно между произнесением нечленораздельных звуков и сознательным их комбинированием по определенным правилам и пролегает та непроходимая эволюционная пропасть, которая отделяет речь человека от коммуникативных систем животного. Из всего этого следует, что попытки решить даже проблему времени происхождения языка без лингвистов невозможны. Теперь посмотрим, как решают эту проблему лингвисты. Из приведенных выше цитат авторы лингвистических сочинений также исходят из того мнения, что речь зародилась либо до появления кроманьонцев, либо приблизительно одновременно с процессом их становления как вида. Серьезная аргументация отсутствует. По моим данным гипотеза о том, что процесс выработки у человеческого языка современных черт предшествовал появлению кроманьонца, равно как и гипотеза о том, что он сопровождал становление кроманьонца как вида, противоречат данным, которые находятся в поле зрения специалистов по теории глоттогенеза. Вначале коснемся гипотезы о происхождении человеческой речи в период до появления кроманьонцев (ср., например, с упоминавшейся работой биологов – Яблоков и др. 1998, с работами философов, например, Алексеев 1984, лингвистов, например, Леонтьев 1963, Sebeok 1991, 95, антропологов, например, Donald 1991, 122 и др.). Для решения этой проблемы привлечем сравнительные данные об устройстве речевого аппарата человека, обезьяны и неандертальца, как вида, наиболее близкого к homo sapiens. В этой связи наиболее интересными кажутся малоизвестные факты, полученные выдающимся российским психологом Н. И. Жинкиным (см. Жинкин 1958, 1998), применившим при экспериментальном изучении звукопроизводства уникальную методику кинорентгенографии1. Эксперименты Н. И. Жинкина интересны и тем, что он при помощи той же методики сравнил работу человеческих органов речи с работой таковых у обезьян. Основными выводами, к которым он пришел, были следующие. Базовыми различиями артикуляционных аппаратов человека и обезьяны являются наличие у человека а) наряду с ртовым и назальным еще и глоточного резонатора, появившегося у него в результате значительного опущения надгортанника; б) двух координируемых каналов управления речевым аппаратом: подкоркового, отвечающего за синтез слога, фонетического слова, такта, и аппарата, расположенного в коре и отвечающего за артикуляцию членораздельных звуков и знаковых построений; в) отдельного режима речевого дыхания, отличного от режима дыхания во время ходьбы и бега; г) сложной системы управления речевого дыхания (появление которой привело к значительному увеличению диаметра позвоночного ствола). У архантропов и палеоантропов, в отличие от кроманьонцев, надгортанник располагался так же высоко, как и у обезьян (см. по этому поводу Либерман, Крелин 1971, Либерман, Крелин, Клет 1972), что должно однозначно свидетельствовать о том, что звуковой речи у них не было. По экспериментальным исследованиям Н. И. Жинкина именно низкое положение надгортанника позволяет осуществлять управление фарингсом, а вместе с ним и динамикой слоговедения, «т. е. энергией дыхания» (Жинкин 1998, 82). Исследовавший и артикуляционный аппарат обезьян Н. И. Жинкин писал: «Вследствие того, что у обезьян в процессе звуковой сигнализации фарингс неуправляем, слог совпадает с сообщением. Внутренний код описывается фиксированным списком сообщений, а код реализации представляет собой отдельный слог (без присоединения последующего)» (Жинкин 1998, 82). По поводу управления речевым дыханием: «Насколько своеобразно и тонко осуществляется регулирование речевого дыхания видно по движениям диафрагмы, регистрируемым при помощи рентгенокимографа. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом речевого дыхания, состоящим в том, что дыхательный аппарат на выдохе производит вдыхательные движения, разные в разных случаях» (там же). И далее: «В том и состоит слоговая динамика, что каждый элемент, входящий в слог и слово, обладает разной громкостью или, лучше сказать, разной акустической мощностью. Это обратная сторона энергетического спектра. Задача речевого дыхания состоит в том, чтобы компрессировать слоговую динамику в обозримые для слуха рамки, ослабить большие мощности и усилить малые. Это и делается при участии парадоксальных движений диафрагмы. Выработка механизма точных расчетов прибавок и убавок энергии происходит в процессе выучки. Ведущую роль при этом выполняет фарингс. Он является следящей системой, при помощи которой в центральное управление афферентируются сведения о нормативных объемах и скорости воздуха, поступающего в надставную трубку. Результат на выходе контролируется слухом. Можно сказать, что фарингс выполняет функции сервомотора, так как научается точно по определенной программе модулировать по объему и упругости на каждом звуке речи» (Жинкин 1998, 83). Различия в форме гортани согласуются и с различиями в диаметре позвоночного ствола: у архантропов и неандертальцев он значительно меньше, чем у кроманьонца. Из этого следует, что до появления кроманьонца звуковая речь у гоминид развиться не могла. Теперь рассмотрим гипотезу о параллельном развитии речи и физическом становлении неоантропа. По данным генетиков возникновение неоантропа относится к периоду около 200 тыс. лет назад. По данным митохондриального анализа все люди произошли от одной небольшой популяции, жившей в Африке. Археологических находок, подтверждающих эту датировку, не имеется. Для ориентировочного установления периода, в котором происходила завершающая стадия глоттогенеза, я предлагаю обратить внимание на типологические особенности существующих языков именно в том отношении, на которое обратил свое внимание Н. И. Жинкин. Открытый Н. И. Жинкиным в нейрофизиологии феномен координированного двойного управления фарингсом и языком, слогообразованием и артикуляцией – из подкорки и из коры – хорошо согласуется с давним и опять же малоизвестным наблюдением И. А. Бодуэна де Куртене, указавшего на то, что в естественном языке процесс усложнения единиц разделяется на две согласующиеся друг с другом линии: линию произносительно-слуховых (в моей терминологии – метрических (m) единиц – слоги, фонетические слова, такты, периоды) и семасиологически-морфологических (в моей терминологии – сигнификативных (s)) единиц – в современных терминах – морфы, грамматические слова, словосочетания и предложения (см. Бодуэн 1963, 255 – 256)). Единицы этих двух планов организации языка согласованы друг с другом таким образом, что на каких-то более низких уровнях они могут и не совпадать, а на каком-то более высоком уровне усложнения происходит их обязательное совпадение. В разных языках уровень, на котором они совпадают, свой. Так, в языках типа древнекитайского2 они совпадают на уровне слога-морфемы, в языках типа вьетнамского или ванкьеу – на уровне грамматического и фонетического слова, в языках типа чукотского или русского – на уровне предложения-периода. Эти совпадения характеризуют технику взаимодействия метрических и сигнификативных единиц, а, следовательно, и технику координации в управлении, идущем из подкорковой зоны, и управлении, идущем из коры. Древнекитайский тип соединения (ms) в биологии подобен образованию колоний: самостоятельные единицы соединяются с другими самостоятельными единицами для того, чтобы образовать новое сложное единство: [(ms)+(ms)+(ms)+(ms)]ms… Единица же (выражение в круглых скобках) на значащие части разделена быть не может. В языках типа русского, или какого-нибудь инкорпорирующего языка типа чукотского, образование сложных единиц можно уподобить образованию многоядерных клеток или вынашиванию близнецов в одной утробе: там процесс усложнения значащих сущностей происходит внутри некоего объемлющего метрического или, наоборот, сигнификативного «мешка»: ((s+s)m+(s+s+s+s)m+(m-m-m-m)s)m3. Переход от сообщений, принципиально выраженных одним знаком, не комбинируемым с другими, к сообщению, состоящему из комбинируемых фонем, комбинируемых слогов и нескольких комбинируемых элементарных знаков, и есть собственно переход от зоосемиотической системы к человеческому языку. Из этого следует, что изобретение техники «сплавления» метрических и сигнификативных единиц, разграничение которых совершенно не нужно в зоосемиотических системах, – последний, завершающий шаг на пути перехода к естественному языку. Как представляется, при моногенетическом пути развития языков могло быть что-нибудь одно: либо техника сплавления метрических и сигнификативных единиц в языках мира должна была быть единообразной, либо во всех языках мира должны были присутствовать все возможные такого рода техники. Поскольку разные техники соединения распределены по языкам, я склоняюсь к тому мнению, что человеческий язык был «изобретен» в нескольких различных популяциях независимо друг от друга и вне их контактов друг с другом, а, следовательно, – скорее всего, уже после расселения homo sapiens по старому свету, т. е. в период от 60 до 40 тыс. лет до Р. Х. Из этого же следует и прогноз, по которому в происхождении языка имел место полигенез, а не моногенез. Итак, единственной, на мой взгляд, правдоподобной гипотезой по поводу соотношения моментов появления у гоминид речи и появления кроманьонцев, как отдельного вида, является та, по которой речь у кроманьонцев появилась позже, чем сформировался вид homo sapiens sapiens. Косвенным подтверждением этой гипотезы является большой разрыв между древнейшим временем распада самых ранних из реконструированных праязыков (≈ 15 – 20 тыс. лет до Р. Х.) и временем, к которому относится появление первых кроманьонцев (по данным генетического анализа митохондрий – ≈200 тыс. лет до Р. Х.). О том же, на мой взгляд, говорит и еще один факт: пóзднее по отношению к времени возникновения современного человека появление захоронений. Захоронения же – свидетельство появления у человека нового моделирующего мира (U3), не соотносящегося ни с моделью реального мира (U1), ни с моделью внутреннего мира-состояния человека, связанного только с настоящим моментом (U2). Последние два модельных мира имеются и у животных, первый – только у человека. Это мир фантазии, планирования будущего, мифологический мир и т. д. Характерной чертой абстрактной лексики, нового типа знаков, свойственных только естественному языку, является ее универсальность по отношению к различным мирам: референт, обозначаемый абстрактной лексемой Li, может последовательно принадлежать и к U1, и к U2, и к U3. Это говорит о том, что абстрактная лексика (а вместе с ней и естественный язык) сформировалась уже после того, как у человека появился U3, внешним проявлением которого является появление у человека захоронений с явными следами представлений о загробном мире.^ 4. Эволюционный взгляд на глоттогенез. Теперь обратимся к проблеме фактологической базы глоттогенеза и ее интерпретации. Поскольку в качестве теоретической базы решения проблемы глоттогенеза берется дарвиновская теория эволюции (разумеется, в том виде, который она получила в результате развития в ХХ в.), исследователь должен исходить из предположения, по которому человек произошел от обезьяны. Поскольку исследователь глоттогенеза должен заниматься только той частью антропогенеза, которая касается знаковых систем, он должен выбрать среди знаковых систем обезьян ту, которая, по его мнению, послужила исходной в эволюции знаковых систем, приведших к появлению человеческого языка. В качестве наблюдаемой модели коммуникативных систем нашего обезьяньего предка можно, как это принято, взять звуковые системы приматов. Вначале проведем сравнительный анализ коммуникативных способностей и коммуникативных систем человека и обезьяны. Обезьяна Человек Не способна к звукоподражанию Способен к звукоподражанию Звуковая коммуникативная система является закрытой (имеет конечное и фиксированное число знаков), наследуется; обезьяна никакой другой научиться не может. Звуковая коммуникативная система является открытой, человек ей обучается; может научиться любой звуковой семиотической системе (тигра, волка…) Звуковая система не является главной в системе других знаковых образований, главной системой является bodylanguage Звуковая система является главной в системе других знаковых образований Знаки не комбинируются и не членятся на более мелкие компоненты; уровневой иерархии знаковая система не имеет Знаки комбинируются, строятся из стандартной системы меризмов, членятся на более мелкие единицы; знаковая система имеет уровневую иерархию Каждый знак образует отдельное сообщение. Сообщения не комбинируются. Сообщение строится из комбинации знаков, сообщения комбинируются Между структурой означающего и структурой означаемого подобия в организации не наблюдается Структуры означающего и означаемого построены изоморфно. Звуковые системы обслуживают только эмоциональную и социальную сферу, не связаны с мышлением Звуковые системы обслуживают все сферы деятельности, связаны с мышлением кодовыми переходами В качестве исходной в эволюции знаковых систем, приведших к появлению человеческого языка, все исследователи единодушно считают звуковую систему приматов. Если принять эту гипотезу, то возникает ряд вопросов, связанных с перечисленными характеристиками этой протоязыковой системы. Какие процессы привели 1) к выдвижению звуковой системы в доминантную? 2) к тому, что у человека появилась способность к звукоподражанию? 3) к тому, что система стала открытой? 4) к тому, что знак-сообщение стал образовываться из комбинируемых стандартных элементов – фонем? 5) к тому, что сообщение стало сложным? 6) к тому, что в организации означаемого (интенсионала) и означающего появился изоморфизм? Подробный (разумеется, гипотетический) ответ на первый вопрос был дан в моей монографии Барулин 2002а. Конспективное его изложение сводится к тому, что голос стал использоваться нашими предками в охоте на крупного зверя, принявшей регулярный характер после того, как были изобретены орудия разделки туши для переноса ее (чтобы избавиться от конкурентов) в места обитания и дальнейшего приготовления на огне. Скорее всего, голос использовался для устрашения крупного животного, для чего требовался громкий, согласованный (х)ор, который должен был отрабатываться в ритуальных тренировках. Этим объясняется наша любовь к гармоническим колебаниям (они лучше сливаются в ансамбль), пение и появление в древнем ритуале хора. Гипотетический ответ на второй вопрос также изложен в указанной работе. Его конспективное изложение сводится к тому, что для того, чтобы процесс овладения голосом «пошел», необходимо было осознать, что это такой же инструмент, как и кремневый нож или копье, и что, раз использовав его, его необходимо сохранять, совершенствовать и оттачивать владение им4. Физиологическое преобразование, которое привело к способности человека к звукоподражанию объясняется, во-первых, тем, что сильный хороший голос стал социально значимым фактором, во-вторых, способностью различных отделов мозга в процессе адаптации к объединению в координируемые системы, способные обучаться друг у друга (способность к такому «эйдетическому» метаболизму была впервые отмечена А. Кемпинским, его наблюдения были развиты в соционике А. Аугустинавичуте (1998), у них это называется информационным метаболизмом). Лингвистам подобного рода координируемые системы хорошо известны. Я имею в виду, работу всего речевого аппарата и, прежде всего, координацию механизмов артикуляции и слогообразования, установление соответствий между означающим, означаемым языковых знаков и мыслью, координацию между зрительными и слуховыми образами при письме (о роли угловой извилины в этом процессе см., например Гешвинд 1984), изоморфизм в строении означающего и интенсионального компонента означаемого (см. по этому поводу Курилович 1962, Лекомцев 1962 и др.), ср. также известные нейронные связи между зоной Брока и зоной Вернике. Я предполагаю, что способность к звукоподражанию появилась у человека в результате подобного взаимодействия между зрительным и слуховым центрами (возможно, центр такой координации локализован в угловой извилине; кроме приведенных выше примеров, ср. с феноменами А. Н. Скрябина и Чюрлениса, которые были наделены особенно ярко выраженной способностью проводить параллели между слуховыми и визуальными ощущениями): к визуальному подражанию приматы были способны всегда. Звукоподражание также было использовано на охоте. Адхоковые звуковые сигналы-подражания использовались как охотничий инструмент (наподобие современных манков), а, следовательно, воспроизводились и транслировались в человеческой культуре, что привело к дестабилизации замкнутой звуковой системы сигнализации. По мысли Н. И. Жинкина «Когда сигналов становится много и некоторые из них не достигают цели, знаковая система слабеет. Ее усиление может быть достигнуто, прежде всего, путем обострения восприятия формы знаков. Тогда знаковая система становится саморегулирующейся. Объектами знакового анализа становятся сами знаки той же системы» (Жинкин 1998, 75). Это приводит к знаковой рефлексии, производство знаков начинает контролироваться корой. Возникает обратная связь слухового анализатора с звукопроизводящим механизмом. Это привело к стихийному упорядочению массы звуковых сигналов, в конечном итоге (так же как это имело место с письменностью) – к переходу от иконической семиотической системы к символьной, к переходу от изобразительного звукопроизводства к звукопроизводству, в основе которого лежит, с одной стороны небольшой набор фиксированных позиций языка, с другой – ритмическая слоговая оболочка, в рамках которой интегрировались гласные и согласные. Идея конечного числа (алфавита) исходных единиц позволила отменить идею закрытости знаковой системы и утвердить комбинаторный характер построения означающего знака. В объяснении того, откуда в человеческом языке взялись идея комбинирования и уровни, должен сыграть главную роль древний механизм трансляции архетипических конструкций низших уровней организации организма в высшие. Переход управления в организации знаковых систем от подкорки к коре, от врожденных закрытых программ к открытым (т. е. таким, в которых имеются переменные части, наполняемые в процессе онтогенетического развития – см. по этому поводу Лоренц 1998), от геномиальных программ к программам, появляющимся в результате обучения, и особенно рефлексия, поставившая знаковые системы в центр внимания человека, не могут не повлечь за собой интеграцию ранее разделенных механизмов мышления и звуковой знаковой деятельности. Этот процесс в свою очередь привел к тому, что два эти механизма начали обогащать друг друга. Структуры образов мысли стали копироваться означаемыми знаков и влиять на анализ и структурную организацию звуковой материи речи. А тот, факт, что в организации мозга, в структуре образа мысли имеются элементы комбинирования и сложная система уровней, сомнений не вызывает (подробнее об этом см., например, Наута, Фейртаг 1984). Итак, коренной перелом в формировании коммуникативной системы homo sapiens мог наступить только тогда, когда у гоминид появилась способность к звукоподражанию. Именно сознательное звукоподражание а) объединяет подкорковые центры управления звукопроизводством и центры коры; б) в звукоподражательных конструкциях, требующих довольно часто циклических повторов (например, в звуках, относящихся по классификации зоосемиологов к насосам, см. по этому поводу, например, Резникова 1997), только и мог выработаться механизм слогообразования; в) только возникшая у кроманьонцев способность к звукоподражанию и могла дестабилизировать устойчивую систему звуковой сигнализации. Дестабилизация ранее закрытой (т. е. состоящей из фиксированного набора знаков) звуковой системы по гипотезе Н. И. Жинкина должна была поставить человека на грань выживания. Он должен был найти способ нового управления не только этой системой, но и всем своим поведением. Если принять это положение, то напрашивается вывод, по которому систему звуков человеческого языка напрямую возводить к наблюдаемым системам звуковой сигнализации обезьян, как это делает, например, Вяч. Вс. Иванов (1976, 19) вряд ли оправдано. Видимо, мы должны возводить ее к системам звукоподражания, которые пополнили системы звуковых сигналов после появления кроманьонцев, у других видов гоминид не встречаются и поэтому сейчас недоступны для наблюдения. Тем не менее, судить об их характере мы все же можем, поскольку в человеческом языке системы зву