ВОЛГА—XXI ВЕКЛитературно-художественный журналГлавный редактор Елизавета ДаниловаРЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ: Михаил Лубоцкий Михаил Муллин Владимир Вардугин Евгений Грачёв Галина Муренина Юлия БульинаСаратов 200992009СОДЕРЖАНИЕПОЭТОГРАД Валерий КРЕМЕР. Вспомнить неба родной мотив 3ОТРАЖЕНИЯ Виталий КОВАЛЁВ. Любовь, любовь, любовь 9останется мой голос Александр МУРАХОВСКИЙ. Переплетенье времени и боли 45отражения Татьяна БРЫКСИНА. Трава под снегом (Продолжение) 55ПОЭТОГРАД Евгения ДОБРОВА. Вырезать ромбик из мамина платья 75^ НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ Наталья ЛЕВАНИHА. Израильские арабески 80ПОЭТОГРАД Сергей БЕЛОРУСЕЦ. Заколдованные числа 126в садах лицея Оганес МАРТИРОСЯН. Дни, согретые тобою 129 Илья ВАСИЛБЕВ, Наталия ТРУЗГИНА, Зинаида СИЛКИНА. Осенняя песня ………………….. 131^ КАМЕРА АБСУРДА Владимир САВИЧ. Встреча 134ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ Михаил ЦАРТ. Две жизни, две дороги, две печали 143Золотые ромашки ……………………………. 147^ ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА Нина КОРОВКИНА. Каиново семя 150КОНКУРС Александра ВОЩИНИНА. Силуэты далёкого прошлого 191 ПОЭТОГРАД Валерий КРЕМЕР^ ВСПОМНИТЬ НЕБА РОДНОЙ МОТИВ... *** Трепет утра. Колокол. Свет издалека. Розовое облако. Синяя река. Круговерти спицы. Расставаний близь. Росчерк крыльев птицы И воронка – высь... *** У реки, как небо, синей, В двух шагах от зимней стыни Вновь стоишь, не зная, чей. Что тебе опять приснится – Полукамню, полуптице, Сгустку тысячи лучей? Выплеск воли, счастья случай, Ты твердишь себе, что лучше Присмиреть, умерить прыть, Говоришь: «Умолкнуть мне бы, Реять птицей, падать снегом, Как река и небо плыть. Но струной любви и боли По безмерной певчей воле Мне звенеть и не смолкать. Душу, словно сеть, раскинуть, Чтобы всё, что мне покинуть, В миг прощания обнять».• Валерий Кремер родился в 1954 году в Саратове. Окончил филологический факультет СГУ. Служил в армии. Работал учителем в сельской школе, корреспондентом и редактором в различных газетах Саратова. В настоящее время – заместитель главного редактора областной «Деловой газеты». Публикуется в периодической печати с 1973 года. Автор поэтических сборников «Путь» (1990), «Время Вдоха» (2000), «Путешествие к Центру Вихря» (2005), «Свидетельство о жизни» (2007). Публиковался в журналах «Волга», «Волга — XXI век», в альманахе «Саратов литературный». Член Союза писателей России. СОН Когда сомкнётся холода кольцо И завьюжит — не выйти на крыльцо, Уснут земля в снегу, вода в оковах. Когда сомкнётся холода кольцо, Я буду вспоминать твоё лицо, Волос траву и голос родниковый. Ты мне не дашь застыть, окостенеть, Ты будешь так в душе моей звенеть, Что станет жарко и утихнет вьюга. Пусть мы на разных берегах реки, Солжёт, кто скажет: «Как они близки!» Мы не близки — мы проросли друг в друга. Здесь, на далёком мёртвом берегу, Я от безумств усердно берегу И лёгкие, и печень, и аорту. Вокруг обманно-мёртвые слова И рифмы, как пароль: трава — мертва, Чтоб знали: я — как все, такой же мёртвый. Но ты толкнёшься вдруг, и я смогу, Смеясь, остановиться на бегу И ощутить: растёт в гортани слово. Я оживу на несколько минут, И все меня с опаской обойдут, Издалека почувствовав живого.*** Осенний день с нависшей тучей, Как неудачей неминучей. Рассветный город мокр и хмур. И ты бредёшь среди прохожих, Плащами модными похожих, Как среди шахматных фигур. Играя в жизнь, спешат на службу Изображать горенье, дружбу, Ума пытливость и т.п., Неразличимые в толпе. Быть схожим — лёгкая наука, Но, Боже мой, какая скука Твердить казённое ля-ля, Хваля ферзя и короля! А в голове при этом жуть — Не съел бы завтра кто-нибудь! Внутри пульсирует: «Могу!» Но тяжесть долга гнёт в дугу. Чуть дрогнут крылья за спиной — И снова страх встаёт стеной. Что ж, твой черёд, мели, Емеля, Про дивный свет в конце туннеля, Усердней собирай свой пазл, Пока не сдавит душу спазм. Что наша жизнь? — Игра и случай, Уколы проволоки злючей, Путь преграждающей к Себе. Но вспыхнет Тайной взгляд в Судьбе, Перевернёт песок в часах, И вмиг — всё на своих местах. Вот он — твой мир, цветной, родной, За нарисованной стеной.ВИРАЖ Разбивалось время о стекло Лобовое. Мчались мы куда-то. Нас к черте невидимой влекло, За которой брат вставал на брата. Каплями стекали наши дни, Вместе с ними убывала сила. Жизнь звалась «А ну-ка, отними!», Корчилась, горбатого лепила. И у края стало ясно вдруг, Что неслись не мы, а наши тени. Все дороги мира — только круг По стене. По сбитой наспех сцене. Если ты — не ты и та — не та, слова летящие чужие, То овраг кричит, что высота, В слепнущие стёкла лобовые.^ В СТИЛЕ РОК Дело не в том: перо или карандаш. Дело не в том: тысяча или нож. Дело не в том, за что ты себя продашь. Дело в том, что ты себя продаёшь. Ты сам выбираешь, петь тебе или выть, Или молчать, подняв воротник пальто, Здесь, где каждый сам выбирает: быть Или уйти в никуда, никогда, ничто... *** Ты напомни тот сон, напой мне. Пел и плакал, да позабыл. Опустела моя обойма. В пыль состарился прежний пыл. А казалось, что не взорвётся Та стальная и чуткая тишь. Только он ведь всегда найдётся В обороне, мальчиш-плохиш. Надоело кричать речёвки, Жить примстилось на авеню. Не тяни к чужому ручонки: Всё запродано на корню. Ни на что нет надежды, кроме — Вспомнить неба родной мотив. Буржуинство тогда не сломит — Просто выплюнет, надкусив. *** Взгляни вокруг — кому ты свой? Себя окликни — кто ответит? На этом бутафорском свете Ты Настоящему чужой. На этом чёрно-белом свете По-настоящему живой Не нужен ты ни тем, ни этим, А только музыке одной. *** Пять минут ещё есть. И душа налегке. Свет втекает рекой сквозь ресницы. Время сжатое бьётся в моём кулаке, Словно сердце испуганной птицы. Я средь ночи проснулся, боясь опоздать, И смотрел, сонным стрелкам не веря, На часы, и, уснув, продолжал их сжимать, Как блестящий овал силомера. Ты прости меня, утро, и небо, прости, Что в привычном порыве бесплодном Я присвоить хочу, зажимая в горсти То, что было и будет свободным. Чем сильнее сжимаешь свой век, — до строки, До сомкнувшихся кольцами истин, Тем упрямей разбег молчаливой реки, Тем больней отчуждение листьев. Я подсыплю секунд в каждый будущий день И построю высокие дни. Но песок торопливый стечёт между стен, И испуганно дрогнут они. Потому что, когда очень хочется петь, Нужно петь, обо всём позабыв. Так деревья не властны листвой не шуметь. Что мы выстроим, песню убив? Если что-то и нужно успеть — лишь понять: Кто мы этому свету зари? Пять минут ещё есть на раздумья. Лишь пять. Нет. Уже только три, только три. *** Кто мы? Что мы? — Лишь касанья Тайных струн в тумане дней, Одинокие скитанья по окраине своей. Чтоб, со временем стихая, Вдруг взглянуть глаза в глаза, Выдыхая и вдыхая Найденные небеса. *** Замираем у порога Близости и медлим чуть: Пусть продлится хоть немного Время вслушиванья в суть, Пусть найдёт на дне мгновений Первые свои слова Нежность до прикосновений — Грезящая тетива... *** Счастье жить — не вычерпать до донца, Каждый день благодаря Творца, Как листва, просвеченная солнцем, Дышащая нежно у лица. Счастье любованья и покоя — Вечностью протянутая нить, Чтобы свет живой впитав душою, В толкотне мертвящей сохранить.*** Бессонной комариной ночью Пригрезится, что Бог незряч, А мир лишь крови, крови хочет И каждый — жертва иль палач. Но есть рассвет. И, слава Богу, Он неизменен. И тогда Виднее из окна дорогу, Что бесконечна и тверда. И что бы ни напела тьма, Мир слеплен из любви и праха, Но каземат возвёл из страха И сходит в нём теперь с ума. Когда ж, хотя бы на мгновенье, Свой страх он сможет побороть — Светящаяся мощь Творенья Вольётся в алчущую плоть. *** Слетают прямо в душу с неба Снежинки первые, искрясь. А ты ещё Собою не был, Жил, только чуть приотворясь. Тебе и сладостно, и колко Шептать, как в детстве: «Здравствуй, снег! Прости за то, что слишком долго Вынашиваю свой побег». Нам не дано искриться снегом, Мы для другого родились: Успеть единственным побегом Взойти, толкая душу ввысь. ОТРАЖЕНИЯ Виталий КОВАЛЁВ любовь, любовь, любовь... В кукольном спектакле «Необыкновенный концерт» Сергея Образцова есть такая сцена. После французской песни появляется конферансье и произносит: «Да... любовь, любовь, любовь! Эти три понятия...» Мне эта фраза всегда очень нравилась. Хочу предложить несколько набросков на эту тему.учитель В детстве я не подозревал о существовании латышей, и один из приходивших в наш дом гостей заинтересовал меня тем, что говорил на непонятном языке. Одно слово он произносил особенно часто — paldies (по-латышски «спасибо»), вот так — дядя Paldies — я и стал его звать. Он охотно откликался. Он был единственным из гостей, кто меня замечал, играл со мной. А ещё он рисовал в моём альбоме то, что я просил. Иногда он брал мою руку, держащую фломастер, и начинал рисовать моей рукой. Так мы рисовали вместе. При встрече этот удивительный человек протягивал мне руку для пожатия. Мне это нравилось. Рука была у него большая, тёплая и сильная. Так случилось, что много лет мы не виделись. За это время я поступил в художественную школу, и, когда был в 9-м классе, мой отец решил, что мне не помешает дополнительно поучиться у мастера. Он дал мне адрес мастерской своего друга, и я отправился в мастерскую профессора Академии художеств. Да, это был именно он, мой друг из детства. Я с удивлением обнаружил, что он такой же старый, высокий, с прямой спиной и пристальным взглядом из-под белых бровей. Он посмотрел мои рисунки, помрачнел и процедил: «Ты не умеешь рисовать! Посмотри, как ты рисуешь глаз! Глаз — это шар, его обтягивают веки, у глаза есть два уголка, надо знать, как они устроены. Посмотри, как ты рису ешь нос! Нос строится из плоскостей, где они? А губы! Где плоскости? В общем, приходи ко мне через каждые два дня и... держись!»• Виталий Ковалёв родился в 1957 году. Закончил Латвийскую Академию художеств. В Латвии публиковался в журнале EVA@ADAM http://www.eva-adam. lu/main.http. Печатался в калифорнийском русскоязычном издании West — East http://www.Westeast.us, которое распространяется по всей территории США и Канады, в журнале «Волга — XXI век» (Россия, Саратов). Начались занятия, он заставлял меня рисовать отдельные части лица, ухо, руки. Он кричал, чертыхался, срывал лист с моего мольберта, садился на моё место и показывал, как надо это делать, потом снова сажал меня и давал задание. У него была манера отмечать конец занятия хлопком в ладоши. Причём хлопал он за моей спиной и всегда так неожиданно, что я подскакивал и едва не ронял карандаш. Это он? Тот самый человек? Я его не узнавал. Уходя от него, я скрипел зубами от злости. От урока к уроку я ненавидел учителя всё больше. Однако вскоре с удивлением обнаружил, что стал рисовать лучше и впервые получил пятёрку по рисованию за полугодие. «Семь потов я с тебя согнал», — говорил он потом довольно. В Академии он преподавал мне целых шесть лет, и был он самым строгим из всех учителей. После Академии наши пути то пересекались, то расходились. И вот они пересеклись в последний раз. Однажды я узнал, что у него инсульт и что он безнадёжен. Вечером поехал в больницу. Когда вошёл в палату номер 13, то сразу понял, что надежды нет. Здесь лежали умирающие, причём и мужчины, и женщины в одной палате. Все они были без сознания, неподвижны. Он лежал без сознания на кровати у окна, тело его онемело, за исключением правой руки. Она была поднята и совершала быстрые круговые движения в воздухе. Его рука рисовала! Это было так ужасно! Я подошёл и взял его за руку. Наши руки совершали круговые движения в воздухе, мы рисовали последнюю страшную картину. Безжизненное лицо на миг оживилось, он как будто во что-то вглядывался в своём, уже далёком мире. В том мире кто-то коснулся его, и он успокоился. Рука его опустилась на кровать. Я шёл по улице, снег хлестал меня по лицу. Было горько оттого, что я ему так и не успел сказать, что я его люблю.море ночью Однажды я оказался у моря около двенадцати часов ночи. Дул сильный ветер, волны с грохотом разбивались о берег и далеко заливали пляж. Мне казалось, что я совершенно один, но в темноте у воды я увидел лавку, на ней сидел человек. Чуть поодаль, судя по силуэтам, стояла девушка с огромным догом. — Фас! Взять его! — закричала она собаке, указав на меня рукой. Собака бросилась с лаем ко мне, лаяла прямо у руки, но не приближалась. Её спутник продолжал сидеть неподвижно, только уголёк сигареты в темноте то зажигался, то гас. Собака перестала лаять и отошла, я повернулся и пошёл вдоль берега прочь от них. Вскоре я услышал шаги за спиной. Меня догнал тот мужчина. — Ты не обижайся на неё, — сказал он устало. — Мне это уже всё самому надоело. Понимаешь, у неё рак крови. Она умирает. Её дела совсем плохи, недолго осталось. — И, помолчав немного, добавил раздражённо: — Сколько это может продолжаться! Послать бы её к чёрту! Он, махнув рукой, резко повернулся и пошёл в темноту. Я стоял и дышал морским ветром. А ночью здесь действительно было красиво. По бокам залива перемигивались маяки, в море светились огни нескольких кораблей. Но я решил идти домой. Приблизившись к тому месту, где натравили на меня собаку, услышал в темноте плач девушки. — Милый! Хороший! Что же с тобой будет! — говорила она. Я видел, что она сидит у воды и обнимает собаку. Её спутника не было видно. Хороший! Хороший! Ты один любишь меня. Она заметила меня и поднялась. Подожди, — сказала она мне. Когда она подошла, я в первый раз смог её разглядеть. Девушка была необычайно красива, но какой-то странной красотой. Или это не красота? Совершенно бледная, даже в полумраке это видно, и в глазах... Не знаю, что в них было. Какая-то пропасть была в её глазах. Она стояла рядом, лицо её было просто светлым ликом ангела, но при этом вся она была как капля яда, от неё шёл холод. — Послушай, — сказала девушка, как будто задыхаясь. — Меня выгнали из дома. Мне нужно найти другое жильё. Можно я на день или два оставлю у тебя вещи. Я не могу с ними ходить. Можно? Так получается, что у меня... больше никого и нет, кого я могу попросить об этом. — И она улыбнулась. — Я, когда гуляла с собакой, видела, где ты живёшь. Конечно, приноси, — ответил я. Я принесу утром. А потом она присела и, обняв собаку, посмотрела на меня. — Это мой друг. Это мой единственный друг! — сказала она с улыбкой. — Он меня никогда не забудет.море днём Тёплый солнечный день. Я еду вдоль моря на велосипеде. На море волны, много загорающих людей, а у воды копошится голопузая ребятня. Когда я подхожу к одному из таких карапузов, он на миг отрывается от песочного замка и смотрит на меня большими глазами. Я захожу в море и плыву, поднимаясь на волнах, и тогда вижу пляж, залитый солнцем, а когда опускаюсь в провалы между волнами, тогда не вижу ничего, кроме неба и чаек. Совсем незаметно меня прибивает к мужчине и молодой женщине в воде. Она, закрыв глаза, обнимает его за шею, я сразу вижу, что они, как принято говорить, занимаются любовью. Я стараюсь отплыть от них подальше, но волны снова несут меня к ним. Чуть позднее на берегу я снова вижу эту парочку выходящей из воды — её, пышнотелую, в голубом купальнике, и его, мускулистого, загорелого «мачо». Они тоже садятся на велосипеды и едут впереди меня. Но вот женщина увеличивает скорость и далеко отрывается от своего спутника. Минут через пять она подъезжает к полноватому мужчине, который её тепло целует, а она, наклонившись над детской коляской, что-то там поправляет. Мне становится понятно, что это муж и жена. А вскоре подъезжает и «друг» её мужа, с которым она «купалась» в море, и все они начинают играть в волейбол. Я оставляю эту «идиллическую картину» позади и отправляюсь дальше. Вот на велосипеде едет девушка и разговаривает вслух. Но это не сумасшедшая. Просто она говорит по телефону, который прикреплён к её уху под волосами. Её майка вся в искусной имитации разрывов, кажется, что девушка только что вырвалась из рук маньяка. Проезжает мимо на велосипедах группа иностранцев. На всех велосипедные защитные шлемы, налокотники, наколенники, велосипедные перчатки и очки. Я, лишённый всей этой амуниции, в своей майке и шортах, похож на местного туземца, проезжающего мимо приезжих белых людей. Но мой велосипед с воздушным амортизатором в сто раз лучше, чем их велосипеды. Атлетически сложенные парни совершают пробежку вдоль моря. Глядя на них, не столь атлетически сложенные мужчины расправляют плечи и подтягивают животы. Но они быстро забывают об осанке и приобретают прежние очертания. Их и так любят. А вот прямо в воде стоит лавка, на её спинке, поставив ноги на сиденье, заливаемое волнами, сидит девушка и плачет, глядя в море. А чуть поодаль гурьба малышей занята постройкой замков и тоннелей. Совершенно голые, только на девочках блестят бусики и серёжки. Дети заняты важными делами: носят в ведёрках воду из моря, кидаются мокрым песком, ищут янтарь среди ракушек, «плавают» по мелководью, перебирая руками по дну и шлёпая ногами по воде с отчаянными призывами, чтобы их мамы на них посмотрели с берега. Выпятив загорелые животы, дети сосредоточенно лижут мороженое, кричат, смеются, плачут, отнимают что-то друг у друга и смотрят на меня огромными глазами, когда я проезжаю мимо. Ко мне подбегает голый крошечный мальчуган. Я не просто так кидаю песок в воду. Я прогоняю чужие корабли! — сообщает он мне доверительно. Молодец! — говорю я ему серьёзно и еду дальше вдоль моря, что раскинулось как любимая книга, у которой нет конца.художница В нашей художественной школе появилась новая ученица — Наташа. Только и слышно было, что она, учась в девятом классе, уже превосходит лучших учеников 11-го, выпускного класса. Но так получалось, что мне ни разу не удавалось её встретить. Наша школа и Академия художеств располагаются в одном старинном здании. Таинственные коридоры, лестницы, ведущие под крышу, где находятся мастерские. Сквозь высокие готические окна на всё падает загадочный свет витражей. Проходящие в этом свете окрашиваются в причудливые цвета и словно распадаются на кусочки яркой мозаики. Я встретил её в пустом коридоре, она шла мне навстречу. Светло-русые волосы, длинная коса до пояса, за стёклами очков — внимательные серые глаза, и на губах — лёгкая усмешка. Рубашка на груди расстёгнута до опасного предела, потёртые джинсы в краске. Она прошла мимо, и на меня пахнуло прохладой весенних листьев. Или это ветер влетел через открытое окно, за которым шумели деревья? А ещё я почувствовал запах масляной краски и сигаретного дыма. Потом мы часто виделись в узких коридорах, переходя из помещения в помещение. И неизменно я замечал чуть насмешливый взгляд, но ни разу не слышал её голоса. Прошло около месяца, и я стал часто встречать Наташу у окна возле нашей мастерской. Я выходил в перерыве в коридор и каждый раз видел её стоящей у стены с книгой. Меня заинтересовало, что же она так увлечённо читает. Ведь книгу-то она держала в руках перевёрнутой «вверх ногами». — Интересная книжка? — спросил я её, заглядывая в книгу. — На каком языке написано? Она подняла на меня глаза, сверкнула тонкая золотая оправа её очков. — Наконец-то ты догадался! — сказала она, смеясь, и сделала движение, как будто хотела стукнуть меня книгой по лбу. Мы подружились, стали встречаться и... полюбили друг друга. Тёплая ранняя весна была в разгаре, в воздухе был разлит аромат клейких липовых листьев. Как хорошо дышится, когда впереди лето, а любимые глаза так близко! Мы уезжали в лес, целовались, рисовали и возвращались в темноте. Шли по асфальтовой дороге, освещённой фонарями, под звёздами, между двумя тёмными стенами лесного парка. Всё только начиналось! Но пришёл странный день. Я ждал её в парке и наконец увидел её идущей в самом конце аллеи. Она была очень далеко, но у меня при виде её упало сердце. Походка, взгляд — всё говорило о страшной беде. Я стал допытываться, что случилось. Но она успокаивала меня, говоря, что всё хорошо. Однако лицо её было бледным и несчастным. — Я хочу подарить тебе блокнот, — сказала она, протягивая мне свёрток. Я развернул пакет, достал из него небольшой красивый блокнот и, открыв его, прочитал на первой странице: «Будь счастлив!» Наконец она успокоилась, посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом». Я был уже студентом Академии художеств, а она продолжала учиться в школе. Мы виделись каждый день после занятий, а летом я приезжал к ней на практику. На целые дни мы уходили в поля, в леса, а возвращались затемно. Но вот пришёл последний день практики, завтра — смотр, а у неё не хватало одной композиции. Было уже темно, мы спускались с покатой вершины холма в низину, залитую, как чаша, туманом. Туман доходил нам до колен, потом до пояса, и вот мы уже шли по грудь в тёплом тумане. — Давай ляжем и посмотрим, как там, под туманом, — сказала она. Мы легли на траву, смотрели вверх, и ничего уже не видели наши глаза... — Ты успеешь? — спросил я её. — Конечно! Я всё уже придумала. Я могу сделать эту работу с закрытыми глазами. Она стала рисовать рукой в воздухе, поднимая её всё выше, а рука постепенно таяла в тумане. Подойдя к школе, мы увидели, что в окнах нет света. Нам сказали, что из-за грозы произошла какая-то авария на линии и света не будет до утра. Наташа расположилась неподалёку от школы, на лавке под деревом. Светила луна, она установила этюдник и поставила на него холст. И тут стало совсем темно: луна ушла за тучи. Как не повезло! — сказал я ей. Я всё вижу. Некоторое время она стояла неподвижно, но вдруг я заметил, что тело её стало дрожать. Она дрожала всё сильнее и сильнее. — Что с тобой? — забеспокоился я. Но она не отвечала, словно не слышала моих слов, а потом начала выдавливать масляную краску не на палитру, а на свою ладонь. Она писала сразу маслом без обычного наброска углём. Работала очень быстро, во тьме только поскрипывали металлические ножки этюдника. На холсте проступали серые во тьме, едва различимые для меня пятна... А утром я увидел чудесную работу! На её холсте был вечер, туман скрывал парня и девушку, идущих по полю. Рядом призрачная купа деревьев тонула в дымке, а в небе светила тонкая полоска месяца. Через год она поступала в Академию художеств, но перед этим, как и все, пошла на подготовительные курсы. Это было её первое появление на курсах, я решил подождать её в коридоре. На самом верхнем этаже Академии, под крышей, двери мастерских были всегда открыты, так как окон здесь не было. Я прохаживался среди гипсовых скульптур. Рядом со мной застыли на века в своей позе «Дискобол» и «Венера», навсегда потерявшая свои руки, а «Лаокоон» замер в вечном напряжении борьбы. В приоткрытую дверь я видел Наташу. Она только начала рисовать портрет, когда появился преподаватель. Это был маститый художник. Он вошёл в мастерскую, окинул всех острым взглядом, прошёл по рядам и, ничего не сказав, вышел из мастерской. Он появился через полчаса, прошёл мимо меня, и я почувствовал, что он выпил. Преподаватель вошёл в мастерскую. — Начинай всё сначала, — сказал он резко одному из рисовавших. — Ты ещё не нарисовал, а уже штриховкой занялся. Бери новый лист. Глаза не на одном уровне, проверь, — сказал он другому. Большую голову рисуешь. Лицо не должно быть больше ладони. Пройдясь по рядам, преподаватель вышел. Через полчаса появился снова. Я заметил, что он ещё «добавил». Войдя в мастерскую, он начал разгром: Ты можешь идти домой, — сказал он одной девушке. — Тебе ещё надо многому учиться. Начать сначала! — бушевал он, срывая лист со следующего мольберта. Нет рефлексов, что ты чернишь. Начинай сначала! Неплохо, но проверь пропорции. Губы и подбородок плохо построены. — Неплохо, но в глазах что-то не так. Присмотрись внимательнее! Наконец он в первый раз подошёл к Наташе. Он посмотрел на её работу и чуть пошатнулся, ухватившись руками за спинку стула. Некоторое время он смотрел на рисунок, в мастерской наступила тишина, все замерли. — Иди домой! — сказал он резко. — Ты прекрасно подготовлена к экзаменам! Не теряй здесь время. Как фамилия? Она вышла из мастерской, по-детски обиженно выпятила нижнюю губу и развела руками. Выгнали! У неё была особенность — никогда я не слышал от неё критику в адрес чьих-либо работ. Никогда нельзя было понять, что она думает о картинах своих соучеников. Никогда не говорила она и о своих работах, просто делала с лёгкостью изумительную картину и насмешливо улыбалась. И только один раз я услышал от неё слова, которые ни до этого, ни после мне слышать не приходилось. После первого дня вступительных экзаменов по рисованию, вечером, мы гуляли по лесу, вдоль моря. Было совсем тихо. Недавно прошёл дождь, с листвы падали редкие капли. Рукой она медленно расстёгивала рубашку у себя на груди и, поцеловав меня, тихо сказала: Сегодня я их видела. Кого? — не понял я. Своих конкурентов на экзамене. Ну и как? — спросил я, целуя её глаза. Она улыбнулась, укусила меня за нос и ответила: — Я — Эверест, а они все — электроны. И тут зашумела листва под напором ветра, и на нас ливнем обрушились крупные холодные капли недавнего дождя. Она сдала экзамены, поступила в Академию. Мы поженились, исполнилась наша мечта... А через год мы развелись. Мы расстались с ней навсегда, она уехала в другой город. В последнюю ночь перед отъездом Наташа вошла в мою комнату. В комнате было темно, только по потолку проносились световые полосы от фар проезжающих машин. Она села на кровать. — Завтра я очень рано уйду, не провожай меня. Давай простимся сейчас. И она сделала простую вещь, которую не делала никогда: протянула мне руку для пожатия. И я пожал её руку. — Я увидела у тебя на столе тот блокнот, — сказала она, вставая, — и написала тебе записку, но сейчас не читай. Прочитай, когда я уеду. Обещаешь? Прощай! — А подойдя к двери, обернулась: — Можно я возьму твою книгу «Модильяни»? Пришло утро, светило в окно солнце, и снова была весна. В открытое окно вливался аромат свежей листвы. Я открыл блокнот. С тех пор, как она мне его подарила, я не сделал в нём ни одной записи. Теперь на нескольких листах я увидел её стихотворения, а потом шла записка: «Нам было хорошо вдвоём, но что-то мы сделали не так, как надо. Я очень хочу, чтобы тебе повезло в следующий раз больше, чем со мной. Должен же хоть кто-то из нас быть счастливым! Моё счастье меня никогда не найдёт, у меня слишком странный характер. Я это понимаю и ни на что не надеюсь. Милый мой человек, почему мне так плохо?! Теперь у меня нет веры, нет смысла жизни, нет ничего святого. В душе одна сплошная кровавая рана. Но это не из-за тебя. Что-то ломается во мне, и я перерождаюсь. Ты очень хороший человек, но... мы совсем разные люди и никогда не раскрывали души свои друг другу. Зато сколько счастливых воспоминаний останется с нами, ведь нам было хорошо. Помни, если хочешь, но лучше забудь. Так спокойней будет для тебя». Спустя несколько лет я снова взял в руки тот блокнот, прочитал текст на первой странице, прочитал её стихи, а потом — прощальную записку. Вся жизнь наша уместилась на нескольких листах пустого блокнота. Я пролистывал чистые листы, пропуская их веером, и вдруг мне показалось, что в самом конце что-то мелькнуло. Я вернулся в конец и на предпоследней странице обнаружил текст. Он был написан её рукой, но не в день нашего прощания. С годами её почерк изменился, стал мельче, а тут я увидел бледно-голубой текст, написанный тем, давним её почерком и той же ручкой, что и на первой странице. То, что я прочитал, меня потрясло! И это она написала мне в тот день, когда подарила блокнот?! Когда всё только начиналось?! На этом предпоследнем листе было написано: «Дорогой мой человек! Прошу тебя, не забывай меня. Даже через много-много лет — помни». И я вспомнил тот день. Вспомнил её, идущую ко мне по аллее парка, совершенно убитую горем. Что же она увидела в тот день? Что за видение из будущего возникло перед ней? Я вспомнил её бледное лицо, вспомнил, как она внимательно наблюдала за тем, как я читаю первую страницу, не подозревая о последней, которая уже написана. — Спасибо, — сказал я ей тогда, — но что случилось? Она посмотрела мне в глаза и, взяв за руку, сказала: «Пошли! Не будем думать ни о чём плохом». дожди На улице потемнело, распахнулось окно, и с нарастающим шумом дождя в комнату ворвался свежий, пахнущий мокрой листвой и морем ветер. Я сел на подоконник и вскрыл полученное письмо. Несколько капель упало на лист. «Дорогой мой человек! Прости, что так редко пишу тебе. Я порядочная, извини, скотина. Прошла целая неделя, как я тебя не видела. Хотела написать вчера, но очень болела голова. Она болит редко, но эффективно. А всё потому, что я страшно устала. Ты вот говоришь, что мне надо отдыхать, а я не знаю, как это сделать. Работы у меня очень много. Живу полной жизнью. Только одно мучает меня каждый день, когда я начинаю работу: неуверенность в себе. Ты да я знаем это и будем молчать. Вот увижу тебя, и всё пройдёт. Ты, как врач, умеешь лечить душевные болезни, но умеешь и вызывать их. Целый день сегодня работала. Ушла из дома в полдень, а вернулась к ночи. Все эти дни дует очень сильный ветер и идут дожди. Этюдник мой стоит, а меня относит ветром. На море временами солнечно и почему-то очень одиноко. Сделала четыре акварели и один рисунок. Над акварелями работала долго. Рисовала, смывала прямо в море и снова рисовала, и снова смывала. Ничего не получалось, пока не стала брать на кисть больше воды. Бумага попалась хорошая, толстая, но надо покупать уже новый рулон, слишком много я её порчу. Буду теперь писать маслом, но это такая грязная работа, что я пропахну вся краской и разбавителем. У тебя теперь точно будет кружиться от меня голова. Ту книгу, что ты мне дал, я до сих пор не прочитала. Хотела сделать это в поезде, когда возвращалась из Москвы. В купе я положила книгу на столик и засмотрелась в окно. Такая красота за окном: как раз садилось солнце. То едем среди полей, то становится темно от подступившего к поезду леса, а рука просто лежит на книге. Только хочу её раскрыть, а поезд уже гремит по мосту над рекой, а внизу, в искрящейся воде, стоят дети. Сразу пришла в голову идея картины. В воде, в которой отражается небо, стоят дети, я вижу их сверху, и они как бы парят в небе. Как думаешь? И так вот я сидела, пока за окном не наступила тьма с редкими огоньками, я смотрела на своё отражение в окне и думала, а не подстричься ли мне ещё раз? Так я к книге и не притронулась. Но придумала композицию. Скоро я пойду спать. И во сне увижу, как ты идёшь мне навстречу, по воде, по небу. Увижу, как твои руки касаются моих рук, как ты обнимаешь меня. Во снах можно увидеть всё. Как хорошо, что существует этот второй мир, в котором главную роль играет воображение и который никому не подвластен. Люблю анархию! Будь на то моя воля, никому бы не подчинялась, кроме тебя, если бы ты захотел, но я сомневаюсь в этом. Теперь только во сне и могу смотреть на твои волосы и ерошить их, трогать твой горячий лоб своими руками, пропахшими краской, любоваться твоими глазами, в которых отражается всё: и леса, и поля, и море, и твоё настроение, и я. Буду ждать нашей встречи всем своим существом. Ведь это прекрасно — ждать! Я жду! P.S. Вчера я прошла по той дороге, с которой у нас всё началось. Помнишь эту дорогу? Я шла теперь по ней совсем одна». Эту дорогу я помнил. То было наше первое свидание, и, когда я пришёл, она уже ждала меня, стоя в тени дерева. Я взял её за руку и спросил: «Куда идём?» Она удивлённо подняла на меня глаза и ответила, как нечто само собой разумеющееся: «На кладбище». Это была узкая булыжная дорога пригорода, за заборами высокие яблони осыпали белым цветом крыши домов. Мы сделали всего несколько шагов и вдруг услышали громкий плач. Нам навстречу шла женщина и плакала навзрыд. Стало не по себе. Никого больше не было на этой дороге, только мы и эта женщина. Как это плохо! Как будто о нас плачет, — сказала она тихо. Просто у неё что-то случилось, — успокоил я. На старинном, заросшем кладбище было тихо и безлюдно. А когда мы зашли под деревья, высокие кроны каштанов зашумели над нами, как прибой, и на нас обрушился пронизанный светом ливень. Неподалёку мы заметили старинный склеп с развороченными дверями и, промокшие, забежали в него. Мрак и холод окутали нас, ливень всё усиливался, мы так и стояли, обнявшись, а когда глаза привыкли к темноте, заметили расписанные грязными словами и рисунками стены. Пол был разломан, из чёрного провала торчали доски. Дождь кончался, падали только редкие капли, а потом стало тихо. Передо мной сверкали её глаза, а губы её улыбались. Она посмотрела на надписи за моим плечом и вдруг, протянув руку вперёд, коснулась стены: — Смотри, как мел и уголь хорошо смотрятся на такой фактуре! Это можно использовать. Наступила тишина, казалось, будто весь мир пропал. Я не сразу осознал, что эта тишина пронизана странным звуком. Он был похож на гул волны и шум ветра, и ещё казалось, что это звук далёкой сирены. Эхо этого звука шло сразу отовсюду. Что-то приближалось к нам наполненное этим тревожным гулом. Слышит ли она это, хотел спросить я, но только крепче обнял её.Звуки жизни случайной меня не тревожат. Жду. Я знаю, что ты меня не покинешь. ^ Ко мне подойдёшь. Образ твой в молчании я сохраню. Она прижалась лицом к моему лицу и судорожно обняла меня. — А всё-таки мы молодцы, мы умеем ждать! — сказала она. — Как хорошо жить и чувствовать, что ты кому-то нужен, просто необходим, что кто-то постоянно думает о тебе и что мне тоже есть о ком думать, о ком мечтать. Помнишь, как мы рисовали вместе? Всё казалось преодолимым, и не было ничего недоступного, и работы получались неплохие, без тебя они у меня хуже. Но скоро, скоро мы будем вместе. Самое главное — ждать. ...Через двадцать лет после нашего с ней расставания, поздним вечером я проезжал мимо дома, в котором она когда-то жила. Я не был здесь с тех пор и решил прогуляться, вспомнить эти места. Но главное, я подумал: а вдруг я что-то почувствую... Я подошёл к дому, увидел окно, из которого она весело мне кричала вниз: «Иду!» Потом мы с ней переходили через дорогу и шли на старинное лесное кладбище, которое теперь стало парком. И вот теперь я точно так же, но уже один, перешёл через дорогу и пошёл по дорожке