Глава 13. Кризис власти в 1880-1881 гг. и попытка отмены Эмского указа.§ 1. Сенаторская ревизия А. А. Половцова и планы по пересмотру Эмского указа.Взрыв, организованный народовольцами в Зимнем дворце 4 февраля 1880 г. , послужил толчком к резкой смене правительственной политики. Главой нового чрезвычайного органа – Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия – был назначен М. Т. Лорис-Меликов, считавший, что борьба с террористами должна быть дополнена союзом с "благонамеренной частью общества". Его программа предполагала реорганизацию государственного аппарата, возобновление реформ и привлечение представителей общества к их обсуждению. Лорис-Меликова называли "диктатором сердца", новую политику сравнивали с весной, оттепелью. Летом 1880 г. один из ближайших сотрудников Лорис-Меликова статс-секретарь М. С. Каханов предложил организовать сенаторские ревизии губернского управления, с тем, чтобы "найти управу на губернаторов" и подготовить рекомендации для реформы управления провинциями при планируемом возрастании роли земств.1 Первым шагом Лорис-Меликова после назначения министром внутренних дел был доклад царю об этом проекте, что убедительно свидетельствует о придававшемся ему значении.2 Одним из сенаторов, поддержавших этот план и вызвавшихся возглавить одну из ревизионных комиссий, был А. А. Половцов, "умный, толковый, даже с государственным умом", как характеризовал его позднее С. Ю. Витте.3 Он был готов ехать "куда угодно". Киев выпал Половцову либо вовсе случайно, либо потому, что Лорис-Меликов хотел послать туда человека сильного и настойчивого, поскольку инспектировать ему предстояло известного своим самоуправством киевского генерал-губернатора М. И. Черткова, в 1877 г. сменившего на этом посту Дондукова-Корсакова.4 Совсем не зная особенностей Юго-Западного края, Половцов постарался получить консультации у как можно большего числа петербургских сановников, которые когда-либо занимались его проблемами. Он встретился с бывшим ректором Киевского университета, а теперь товарищем министра финансов Н. Х. Бунге, министром народного просвещения А. А. Сабуровым, председателем Комитета министров Валуевым, Головниным, Маковым. Посетил он и товарища министра внутренних дел П. А. Черевина, который заведовал делами III отделения накануне его расформирования. В своих обстоятельных беседах с Половцовым, которые он прилежно фиксировал в своем дневнике, никто из них, равно как и Каханов с Лорис-Меликовым, совсем недавно оставившим пост харьковского генерал-губернатора, даже не упомянул об украинской проблеме. Когда речь заходила о национальном вопросе, все внимание было сосредоточено на поляках.5 Это лишний раз свидетельствует о принципиальном различии в подходе властей империи к украинскому и польскому вопросу. Если последний неизменно был в центре внимания, то первый возникал на повестке дня от случая к случаю, и после принятия очередного указа исчезал из поля зрения высших петербургских бюрократов на годы. 12 октября 1880 г. Половцов приехал в Киев. Здесь украинская проблема сразу вторгается на страницы его дневника. Сперва визит Половцову наносит "бодрый, несмотря на свои 79 лет", Юзефович. "Потом являются две дамы, просящие о разрешении петь малороссийские песни на благотворительном концерте, разговор приобретает гоголевский оборот".6 На первых порах Половцов, похоже, плохо понимал ситуацию, но, во всяком случае, осознавал ее нелепость. Таких ходатаев у Половцева побывало осенью много. Он, вероятно, консультировался по их поводу с прежним киевским, а теперь харьковским генерал-губернатором Дондуковым-Корсаковым, который в письме о малороссийском языке от 13 января, о котором речь пойдет позже, прямо ссылается на "ходатайства отдельных лиц, обращавшихся по этому поводу к сенатору Половцову".7 Наряду с частными ходатайствами по отдельным вопросам Черниговское земство обратилось в Петербург с требованием разрешить учителям начальных классов объяснять на малорусском непонятные детям русские слова. Приезд ревизора был воспринят как предвестник смены политики, и все заинтересованные лица начали проявлять активность. Уже в самом начале января 1881 г. и Чертков, и Дондуков-Корсаков отправили в Петербург специальные послания по украинскому вопросу. То обстоятельство, что первое письмо исходило от Черткова, заставляет предположить, что Половцов не делал большого секрета из своего намерения пересмотреть прежние правила. Дело в том, что с Чертковым Половцов сразу вошел в острейший конфликт и настойчиво добивался в Петербурге его отставки, каковая и последовала в конце января.8 В этих условиях и речи быть не могло о том, чтобы Половцов обсуждал украинский вопрос с киевским генерал-губернатором. Но тот, все-таки, был в курсе дела, и решил, скорее всего, опередить противника с проявлением инициативы. Поводом для письма Черткова в МВД стало обращение к нему 29 декабря Н. В. Лысенко, жаловавшегося на серьезные убытки из-за запрета на распространение отпечатанного им за свой счет в Лейпциге сборника малороссийских песен. Лысенко мыкался со своим сборником еще с 1878 г., так что решение написать прошение Черткову именно в этот момент скорее всего было ему подсказано членом киевской Громады, братом известного украинского писателя Панаса Мирного А. Я. Рудченко, служившим начальником отделения в канцелярии киевского генерал-губернатора. Без такой подсказки Лысенко логичнее было бы обращаться к Половцову, как большинство ходатаев и делало. Чертков наложил резолюцию, какой от него ждали участники этой комбинации: "Представить с отзывом об отмене установленных стеснений", и передал задание тому же Рудченко.9 "Рассмотрев представленный при означенном прошении Лысенка сборник малороссийских песен, – писал Чертков (читай Рудченко), – я не нашел в нем ничего предосудительного, но выпуск в свет этого издания не мог быть разрешен за силою выс. повеления, объявленного бывшим министром Вн. дел в конфиденциальном отзыве от 23/VI 76 г. [...]Не встречая со своей стороны препятствий к разрешению выпуска в продажу сборника песен Лысенко, я, пользуясь настоящим случаем, признаю уместным войти вообще в оценку целесообразности распоряжения 1876 г., положившего запрет на все роды произведений на малороссийском наречии, кроме произведений изящной словесности". Оговорившись, что ему неизвестны мотивы, "которые послужили к принятию столь строгой меры, установленной без ведома и заключения местной администрации края", Чертков высказал предположение, что главная цель состояла в том, чтобы "пресечь украинофильскую деятельность в смысле политического сепаратизма". Далее он переходил к оценке ситуации и рекомендациям: "Ссылаясь на трехлетний опыт управления Ю.-З. краем, я с уверенностью могу утверждать, что в среде здешнего малороссийского населения, чуждого каких бы то ни было политических идей и беззаветно преданного своему государю, проповедники сепаратизма, если бы таковые нашлись, встретили бы то же самое, что и проповедники полонизма, пытавшиеся привлечь народ на свою сторону во время последнего польского восстания. В виду этого установленные по отношению к малороссийскому наречию и музыке ограничения, имеющие вид недоверия к народу, который ни своим прошлым, ни настоящим не подал к тому никакого повода, не оправдываются , по моему мнению, действительною необходимостью и служат только к нежелательному раздражению". "Признавая с своей стороны отмену установленных законом 1876 г. ограничений [...]не только возможным, но даже желательным в интересах утверждения в обществе доверия к правительству", Чертков предлагал "литературные и музыкальные произведения на малорусском наречии поставить в одинаковые цензурные условия с произведениями на обще-русском языке".10 Очевидно, что сам Чертков не слишком вникал в разбор дела. Подлинное авторство записки сказалось в насквозь декларативном характере документа, сводившего аргументацию к заверениям в "беззаветной преданности" вверенного Черткову населения и повтору любимой идеи Лорис-Меликова о доверии общества правительству. Этим можно объяснить и совершенное отрицание угрозы сепаратизма, акцент на моральный аспект в аргументации и то, что выводы оказались столь радикальными. Рудченко, заметим, решил вовсе не касаться наиболее острого вопроса о допущении украинского в школу, опасаясь, возможно, что это вызовет ненужные вопросы уже у самого Черткова, если тот станет внимательно читать письмо прежде, чем его подписать. В МВД, превратившемся после роспуска Верховной комиссии и назначения Лорис-Меликова министром в новый центр власти, письмо Черткова нашло живой отклик. Резолюция, по всей вероятности начальника ГУП Н. С. Абазы11, гласила: "Заслуживает особого внимания и подлежит безотлагательному рассмотрению и докладу по соображению с мерою 1876 г. и порядкам, в которых она была принята".12 Реформаторы были в силе и пересматривать собирались "порядки" в делах о печати вообще, так что изменения предполагались отнюдь не косметического характера. Не исключено, что письмо Черткова привлекло внимание Н. Абазы и его покровителей – Лорис-Меликова и Каханова – еще и потому, что оно могло быть использовано для борьбы с Валуевым, который был председателем Особого совещания, рассматривавшего реформу системы контроля за печатью. Валуев сопротивлялся планам Лорис-Меликова в этой области, и их противостояние в Особом совещании обострилось именно в конце 1880 – начале 1881 гг.13 Если бы репрессивные меры в отношении украинских публикаций, родоначальником которых был Валуев, удалось представить как вредные, это дало бы его противникам лишние козыри. 13 января, буквально вслед за письмом Черткова, свое послание отправляет Дондуков-Корсаков. Похоже, что к этому времени Дондуков-Корсаков уже имел сведения, дававшие ему серьезные основания надеяться на пересмотр Эмского указа: 10 января он отправил Черткову телеграмму, в которой просил переслать ему все материалы КГО, явно рассчитывая, что получит возможность возобновить Отдел РГО в Харькове.14 Весьма вероятно, что и Чертков, и Дондуков-Корсаков в конце декабря получили конфиденциальные запросы из Петербурга от противников Валуева в Особом совещании. Во всяком случае, такое допущение не только не противоречит всем известным обстоятельствам, но и объясняет многие из них. Официальным поводом для послания харьковского генерал-губернатора послужил запрос ГУП от 9 декабря 1880 г. о возможности допущения в печать двух книг на украинском – "Руська хата" и "Світопогляд українського народа". Высказавшись в пользу их публикации, Дондуков-Корсаков замечал, что "разрешение к обращению отдельных изданий находится в близкой связи с вопросом о допущении к употреблению малороссийского языка в литературе и школе вообще".15 Эти общие вопросы Дондуков-Корсаков рассматривал в многостраничной и весьма тщательно подготовленной "Записке о малороссийском языке", приложенной к письму. Это, пожалуй, наиболее основательно подготовленный документ об украинском вопросе из всех, когда-либо сочиненных в бюрократических структурах в царствование Александра II. В своей записке Дондуков-Корсаков определяет украинский вопрос как "дело величайшей государственной важности, неправильная постановка которого способна вызвать неисчислимые осложнения в будущем в отношении как к внутренней, так и к внешней политике." Первая часть документа посвящена анализу мнений, высказываемых на этот счет в печати. Публикации самих украинофилов Дондуков-Корсаков обвинял в неискренности и недоговоренности, скрывающих стремления, "несимпатичные даже для большинства их единоплеменников". Статьи русских журналистов, "бессознательно вторящих" украинофилам, он считал "отголоском того сентиментально-доктринерского либерализма, который составляет характеристическую черту русской столичной прессы, так отличающую ее даже от самой либеральной печати других стран." Эти "сентиментальные либералы" не сознают, по мнению Дондукова-Корсакова, реальных целей украинофильства и, "боясь обвинений в измене отвлеченной доктрине равноправности, готовы требовать применения ея безотносительно к условиям времени и места, и нередко вопреки традиционной исторической идее своего государства".16 Затем записка весьма подробно и с хорошим знанием дела излагала историю развития украинофильства. Дондуков-Корсаков начинал ее от "Основы", упомянув Костомарова, Белозерского и Кулиша и специально остановившись на разработанной последним реформе правописания как средстве увеличения различий между малорусским и русским языками. Далее он переходил к КГО, о деятельности которого отзывался весьма критично. Список активистов украинофильства в 70-е открывался именами Драгоманова, Антоновича, Чубинского, Старицкого, Лысенко и продолжался целым рядом других, менее известных – ясно, что Дондуков-Корсаков пристально следил за событиями. Весьма точно определялся "круг прозелитов" – среднее и мелкое дворянство, люди свободных профессий, "из лиц, стоящих ближе к крестьянству" – поповичи и волостные писари.17 Автор демонстрировал и глубокое понимание социальных механизмов ассимиляции, подчеркивая ее ускорение "с оживлением сношений и улучшением сообщения с Великороссией, проведением железных дорог и [...]введением сокращенных сроков военной службы".18 "Усилить в народе сглаживающееся уже, под влиянием совместной исторической жизни, обучения массы и чисто русского образования высших слоев, сознание своей племенной и исторической обособленности со всеми дальнейшими, как культурными, так и политическими последствиями", – так определял Дондуков-Корсаков цель движения.19 Чтение этой части записки может вызвать недоумение. Почему Дондуков-Корсаков посчитал нужным повторить филиппики против "сентиментально-доктринерского либерализма", с которыми Катков впервые выступил как раз в связи с украинофильством еще в 1863 г.? Почему теперь он не защищал КГО, как в 1875-76 гг., а с готовностью признавал его украинофильскую тенденцию и даже обвинял Отдел в прямом подкупе во время переписи 1874 г.?20 Почему подчеркивал опасность украинофильства и его сепаратистские тенденции? Как все это сочетается с содержащимися в записке предложениями о почти полной отмене Эмского указа и с планами возобновить деятельность Отдела РГО в Харькове? Ответ на все эти вопросы – в различии обстоятельств накануне принятия Эмского указа и в начале 1881 г. Будучи убежденным противником украинофильства в его сепаратистской версии, Дондуков-Корсаков защищал в 1875 г. прежде всего свою тактику в отношении украинофилов и сопротивлялся репрессиям, в неэффективности которых был уверен. Теперь, в январе 1881 г., он не сомневался, что Эмский указ будет отменен. В новой ситуации Дондукова-Корсакова больше беспокоило, чтобы это не было шагом в духе "сентиментально-доктринерского либерализма", чтобы цель, как он ее понимал, то есть ассимиляция в ее англо-шотландском варианте, не упускалась из виду. Ситуацию он чувствовал верно – это подтверждает и неизвестное ему во время подготовки записки письмо Черткова, в котором ассимиляторская идея вообще отсутствует. При общей неизменности принципиальной позиции Дондукова-Корсакова, самого, пожалуй, квалифицированного и изощренного среди высших сановников противника украинофильства, записка 1881 г. выражала его позицию наиболее адекватно. Переходя к рассмотрению требований украинофилов "с точки зрения интересов объединенной России", Дондуков-Корсаков определял как центральное среди них стремление к замене русского малорусским в начальной школе. Он очень настойчиво подчеркивал, что здесь уступок делать нельзя: "Таким образом совершится полное обособление литературное, и тогда будет предъявлено, поддержанное уже всем грамотным людом, требование о введении малорусского наречия языком преподавания в гимназиях и выше".21 Вместе с тем, он предлагал разрешить использование малорусского для объяснений незнакомых ученикам русских слов в первом классе, что "способно вполне удовлетворить людей, не руководимых предвзятою мыслью".22 Все остальные пункты Эмского указа Дондуков-Корсаков подвергал уничтожающей критике. "Нельзя не сказать, что заключающееся в этом акте запрещение сценических представлений и исполнения национальных песен не только не достигло какой бы то ни было цели, но и вызвало решительное неодобрение и неудовольствие даже всех искренних приверженцев единения с Россией. Оно прямо способствовало усилению авторитета украинофильской партии, дав ей возможность указывать на стеснения даже таких невинных проявлений народного духа и творчества. Такое же действие произвело и запрещение издавать в России сочинения по всем отраслям знаний, кроме памятников истории и произведений изящной словесности [...]Оно повело лишь к тому, что центрами издательской деятельности, при поддержке австрийского правительства, сделались Львов, Черновице и Вена."23 Записка особенно подчеркивала, что указ привел к ослаблению "дружественной России партии среди русинов Австрии" и тем самым поставил под угрозу "традиционное направление внешней политики России".24 Дондуков-Корсаков предлагал отменить все ограничения на сценические представления, исполнение музыкальных произведений и издания на малорусском языке, с оговоркой о необходимости сохранения в силе требования не употреблять кулишовку.25 Разрешать церковную проповедь на малорусском он считал необязательным, полагая, что "самый стиль и схоластическое, чуждое жизни содержание проповедей, составляют главное препятствие к их пониманию" равно великоруссами и малороссами "независимо от языка проповеди". Поскольку изменение этих условий "долго еще заставит себя ждать", "разрешение проповеди на малорусском языке [...]не окажет чувствительного влияния на успех духовного просвещения массы", – полагал Дондуков-Корсаков и ссылался при этом на опыт священника Гречулевича, читавшего в конце 50-х – начале 60-х проповеди на малорусском.26 В записке предлагалось два возможных пути реализации этих рекомендаций – формальная отмена или же применение "со значительными постоянно усиливающимися послаблениями", то есть использование того же механизма, который фактически прекратил действие валуевского циркуляра в начале 70-х.27 В заключение Дондуков-Корсаков, возвращаясь к идее первой части записки, специально подчеркивал, что перечисленными "мерами должны ограничиваться все уступки, которые, без вреда для России и для самого малорусского народа, могут быть сделаны ныне и когда бы то ни было[...]В этом отношении мнение должно быть составлено раз и навсегда, бесповоротно, и никакие доводы и посторонние соображения не должны поколебать такого решения". 28 Сам Половцов не спешил формулировать свои соображения по украинскому вопросу. В январе и начале февраля он весьма интенсивно обсуждал эту проблему с Галаганом, Ригельманом, бывшим заместителем Галагана в КГО Борисовым и другими видными представителями местного общества. Ригельман рассказывал Половцову о своих статьях против украинофильства и о коварстве Драгоманова и его сообщников, стремящихся в Галиции "слиться с приверженцами России, чтобы сделать нам из них врагов".29 Галаган, с которым Половцов обсуждал проблемы преподавания в народных школах, говорил, что "самый народ не желает обучения на этом (украинском – А. М.) языке, что крестьяне всегда говорят, что дети их в школах должны учиться тому языку, на котором писан царский закон". О Драгоманове Галаган сообщал, что "он получает деньги и из России, и из Австрии, и что вообще австрийское правительство покровительствует партии украинофилов, так как с развитием малорусских особенностей народ должен сблизиться с Галициею, где эти стремления находят удовлетворение и даже покровительство."30 Взгляды собеседников Половцова отразились впоследствии в его рекомендациях. У Половцова были, впрочем, и другие источники информации. По крайней мере часть сопровождавших его чиновников обсуждала проблему с собеседниками более низкого ранга и слышала совсем иные речи. Судить об этом позволяет письмо, отправленное в июне 1881 г. А. Я. Рудченко А. Н. Воскобойникову, секретарю 1-го департамента Сената, сопровождавшему Половцова во время ревизии в качестве чиновника для особых поручений. Рудченко упоминает об их многочисленных "продолжительных беседах", которые проходили, если судить по содержанию письма, в весьма доверительной атмосфере: "обнимаю Вас, теоретического, но любимого мною петербуржца, – обнимаю за искренность и прямоту Ваших отношений ко мне, сыну черноземной Малороссии". Он сообщает, что уже почти закончил записку об украинском вопросе, которую готовил по просьбе Воскобойникова. Основные ее положения были уже знакомы его собеседнику. Рудченко призывал "освободить малорусское слово от кандалов", наложенных указом 1876 г., подчеркивая его бесполезность для достижения "слияния всех русских народностей в одно море". Он обращал внимание Воскобойникова на то, что в борьбе с поляками Петербургу в Юго-Западном крае не на кого опереться, кроме малорусского мужика: "Вот и толкуйте у нас, после этого, в крае о неблагонадежности малороссов [...]когда, силою исторических условий, не желая отказаться от своей русской миссии, Вы вынуждены поддерживать их (хотя бы в экономическом смысле) своими руками! [...]Да, история иногда заставляет работать на тех, смерти которым Вы бы желали всеми своими чувствами."31 Воскобойников отстаивал ассимиляторскую позицию (именно в этом смысле, в понимании Рудченко, он "желал смерти" малоруссам), но Рудченко не боялся излагать ему свои взгляды, хотя и ждал в это время своего перевода на более высокую должность в столицу. Докладывая Половцову об этих беседах и передавая ему это письмо Рудченко, Воскобойников имел, похоже, основания считать, что не причиняет вреда своему доверительному корреспонденту. И действительно, место в Петербурге Рудченко получил, будучи отнесенным Половцевым к "безвредной" категории "смутных мечтателей", составлявших, по его мнению, большинство среди украинофилов.32 Сенатор явно не был держимордой: он поддержал избрание В. Антоновича деканом историко-филологического факультета, разрешил панихиду по Шевченко в Софийском соборе33 и уже в феврале выхлопотал у Каханова разрешение на представление "Наталки-Полтавки" в коллегии Галагана, за что немедленно удостоился визита разгневанного Юзефовича.34 Совсем другие, радостные настроения и весьма далеко идущие ожидания царили в киевском обществе. В. Антонович по поручению Громады начал составлять для властей записку о целях украинофильства, где говорил об особенностях Украины и "вытекающих из этих особенностей нуждах и потребностях".35 А 1 апреля, уже незадолго до отставки Лорис-Меликова и смены правительственного курса, А. А. Котляревский на чествовании Шевченко под аплодисменты собравшихся провозглашал: "да получит же общее признание и уважение политическая деятельность родного нам края на языке ему родном, да утвердится за нею полное право безбоязненного, ничем не стесненного существования и развития".36 Свое секретное письмо об украинской проблеме Половцов отправил в Петербург Каханову 6 февраля, месяц спустя после посланий Черткова и Дондукова-Корсакова.37 В литературе вообще нет ссылок на этот документ, поэтому привожу целиком его черновик, сохранившийся в бумагах Половцова и датированный 4 февраля. "В Черниговском земстве, в петербургских журналах и, наконец, здесь на месте поднимается агитация о малороссийском языке. Считаю нужным по поводу этому сказать два слова, которые исходят лишь из желания, чтобы этому усложненному страстями вопросу не было дано поспешного разрешения. В настоящий момент украинофильский вопрос ставится поборниками его так, что преподавание в школах на Малороссийском наречии составляет единственное средство распространения грамоты. Такой тезис не более как софизм. Малороссийское наречие необходимо народному учителю для того, чтобы объяснять начинающему учиться деревенскому мальчику те первоначальные понятия, которые ему необходимы на первых шагах, но из этого никак не следует, чтобы школа должна была создавать людей, игнорирующих наш великий Русский язык (а не великорусское наречие). Если ходатайство Черниговского земства будет разрешаться, то весьма желательно было бы сказать, что их требование, чтобы учитель с начинающими учениками объяснялся на Малороссийском наречии, вполне справедливо, что оно не требует никакого закона и будет удовлетворено путем административной переписки. В действительности иначе и быть не может, а если являлись усердные, тупоумные ревнители, то без сомнения пора их миновала. Само собою разумеется, что этим требованием земства не исчерпывается программа людей, именуемых украинофилами. Одни из совершенно честных и чистых побуждений, принадлежа к лучшим русским людям, привержены не только ко всему своему отечеству, но и в особенности к тому краю, где родились и провели жизнь. Их тешит Малороссийская песня, полная мелодии, им люба народная сказка и поговорка, им весело смотреть и на родной пейзаж, и на родной костюм. Другие, восхищаясь особенностями народного исторического быта ( прошлое всегда привлекательнее настоящего), мечтают о народной литературе, забывая, что художественное произведение требует твердой механической и технической подготовки, которая для малорусского наречия не существует, да которую и создавать-то при существовании Русского языка не представляется необходимым. Третьи присовокупляют к литературным мечтаниям мечтания политические. Им хотелось бы самим играть важную на земном шаре роль в лице Украйны. Эта группа людей по большой части имеет самый неопределенный образ мыслей и самые смутные понятия обо всем, не исключая и представлений о их собственном политическом значении. Они были бы совершенно невинны и безрезультатны, если бы за ними не стояла четвертая весьма немногочисленная кучка, видящая дольше других, и, к сожалению, видящая во всем этом средство вредить России. Последняя кучка так немногосиленна, что за исключением Драгоманова она не решается высказывать свои взгляды. Драгоманов высказывает их открыто, он явно враждебен и потому менее опасен, но есть его единомышленники, которые мечтали бы доказать, что великорусское и малорусское наречие равноправны; доказав это, изгнать отсюда Русский язык, а затем в отдаленном будущем подчинить неразвитое, нелитературное, некультурное племя Малороссов другим выше стоящим Славянским национальностям, в ряду коих первым не сможет не явиться Польская. Последняя в Галиции перемена фронта в литературных партиях служит подтверждением этих слов. Что же изо всего этого следует? 1., что покамест никаких мер, а тем более решительных и бесспорных, принимать не следует 2., что частные разрешения должны быть даваемы во множестве на отдельные концерты, издания и т. п., словом на всю игрушечную часть 3., что предел этих разрешений должен принадлежать весьма чутким и умным администраторам, так как после минувших строгостей, к сожалению огульных, мелкие вспышки неизбежны 4., что серьезная сторона требует тщательного и многостороннего обсуждения."38 Половцов, таким образом, соглашался с рекомендациями Дондукова-Корсакова, хотя критический пафос по отношению к Эмскому указу в его письме выражен далеко не столь ярко, как в послании харьковского генерал-губернатора. В отличие от Дондукова-Корсакова, Половцов однозначно выступал за постепенные административные послабления, а не формальную отмену Эмского указа – такую возможность он даже не рассматривал. В целом намерения Половцова по пересмотру указа были заметно менее радикальны, чем это казалось многим в Киеве. Достаточно фантастические рассуждения о Драгоманове и его планах, стали, по всей видимости, результатом осмысления Половцовым на свой лад информации, полученной от его киевских собеседников, и свидетельствуют, что сенатор по-прежнему весьма приблизительно представлял себе многие аспекты проблемы. Письмо Половцова, несомненно, обладало 'большим весом для центральной власти, чем письма губернаторов. Уже 25 февраля начальник ГУП Н. С. Абаза отправил харьковскому цензору А. И. Паломацкому секретную инструкцию, которая явно была следствием письма сенатора. В ней цензору предлагалось внимательно следить за публикациями "в пользу отмены ограничений малорусской речи" и сообщалось, что "правительство, предполагая сделать некоторые облегчения в употреблении малорусского наречия, не находит возможным, однако, отменить все меры, принятые в 1876 г. против развития украинофильства, пользующегося, сколько известно, поддержкой австрийского правительства".39§ 2. Оживление полемики по "украинскому вопросу" в печати. Статьи и заметки, призывавшие к отмене "стеснений малорусского слова" стали появляться с конца 1880 г. как в провинциальной, так и в столичной печати.40 Главный трибун украинофильства Драгоманов сколько-нибудь открыто выступать в российской прессе не мог, и его роль постарался взять на себя Костомаров. Первая его статья, озаглавленная "Малорусское слово", появилась в "Вестнике Европы" в январе 1881 г. Сославшись на планируемый пересмотр законов о печати вообще, Костомаров призывал обратить внимание и на положение малороссийского языка. Аргументы его были весьма умеренными – Костомаров ссылался на то, что не все образованные люди на Украине достаточно хорошо знают русский, а также на непопулярность принятых запретов. Он особо отмечал, что запрет ведет к ввозу из Галиции не всегда безвредных украинских изданий, и представлял распространение штундизма среди малорусских крестьян как результат такой политики.41 В своей статье Костомаров ставил знак равенства между малорусским наречием и "провансальским, бретонским, нижненемецким, валлийским, шотландским провинциальными наречиями", которые, по его мнению, не подвергались никаким стеснениям, существуя "именно для домашнего обихода". В случае отмены запретов, – говорил Костомаров, – малороссийское наречие займет такое же место.42 По сравнению со своей публицистикой в "Основе" Костомаров принципиально менял тактику: наученный горьким опытом, он теперь не отстаивал принцип языкового равноправия, но использовал утилитарные аргументы, декларируя готовность признать иерархическое преобладание русского языка над малорусским наречием. Он формулировал лишь один практический постулат – в школьных учебниках "необходимо прилагать и малорусский текст излагаемого по-русски предмета", продолжая тем самым линию Драгоманова восьмилетней давности, выступавшего за то, чтобы в учебниках были и русский текст, и малорусский перевод.43 В том же номере была напечатана и заметка Пыпина "Малорусско-галицкие отношения", в которой он прямо солидаризовался со статьей Костомарова и добавлял в качестве аргумента в пользу отмены запретов, что они отталкивают от России "русских галичан". "С общерусской национальной точки зрения [...]надо было бы желать утверждения тесной связи нашей южно-русской литературы с такою же южно-русской литературой в Галиции", – писал Пыпин, который, похоже, был искренним сторонником концепции "большой" русской общности при сохранении иерархической русско-малорусской множественной идентичности.44 Более общая статья Костомарова "Украинофильство", написанная в декабре 1880 г., появилась в февральской книжке "Русской Старины". Изложив историю украинофильства как течения чисто культурнического, лишенного политических стремлений, Костомаров объяснял репрессии против украинофилов интригами поляков. "Стремление писать по-малорусски истекало из присущей человеческому естеству любви к своему родному, с детства близкому – такой же любви, как любовь человека к семье[...]Малоруссы никогда не были покорены и присоединены к России, а издревле составляли одну из стихий, из которых складывалось русское государственное тело".45 Вся система аргументации Костомарова совпадала, таким образом, причем порой буквально, с тем, что писал Драгоманов в 1872 г. в статье "Восточная политика Германии и обрусение". На статьи Костомарова незамедлительно отреагировал главный гонитель украинофилов катковский "Русский Вестник". Уже в мартовском номере журнал напечатал статью М. Ф. де-Пуле "К истории украинофильства". "Считать украинофильство явлением естественным, вытекающим из природы южно-русского племени", – писал де-Пуле, – "грубая, ни с чем не сообразная ошибка".46 Он выступал как сторонник триединой и в конечном счете гомогенной русской нации: "Малороссия (вообще Юго-Западная Русь), покоренная Литвой, а затем угнетаемая Польшей, воссоединилась с Северо-Восточной Русью[...]Малороссия толкнула Москву на путь преобразований; Малороссия вызвала к жизни предшественников Петра и подготовила его реформы, без Малороссии не было бы[...]и Российской империи как новой великой державы[...]Правда, в XVIII веке Малороссия как бы исчезла и потонула в волнах империи, но в тех же волнах точно также потонула и до-петровская Москва".47 "В начале этого столетия закончилось то, чему было положено начало в конце XVII века – полное духовное единение Малой России с Великою. В Малороссии явилась общерусская интеллигенция, то есть такая же, как и во всей России (а не старшинская или казацкая, не полупольская)."48 (Заметим, насколько отличается это описание истории взаимоотношений Великороссии и Малороссии от представлений Белинского – "колониально-цивилизаторский" дискурс сменяется концепцией "общего дела".) Де-Пуле подчеркивал, что "ничего не имеет против писания рассказов, стихотворений, драматических пьес на малороссийском наречии" и призывал, чтобы "подобные сочинения не были исключением из общих цензурных правил". "Мы не видим также причины, почему нельзя дозволить учителю сельской школы прибегать с учениками к народному говору? Почему сельский священник не может также поступать со своими прихожанами даже в церкви, поучая их как проповедник?"49 Фактически де-Пуле повторял "разрешительную" часть записки Дондукова-Корсакова. Единственное отличие – это скептицизм харьковского генерал-губернатора в отношении способности крестьян понимать схоластические проповеди священников на каком бы то ни было языке. Далее, в точном соответствии с логикой Дондукова-Корсакова, де-Пуле переходил к ограничениям, повторяя, а кое-где развивая его тезисы. Де-Пуле подчеркивал недопустимость придания малороссийскому языку официального статуса, использования его в образовании (за оговоренным исключением), в суде и других государственных институтах, в армии. Даже церковная проповедь на малорусском допустима, по его мнению, лишь в сельской церкви, поскольку в городе, где понимают по-русски, малорусская проповедь превратилась бы в орудие пропаганды. А в средней школе "нельзя допускать, чтобы воспитанники говорили между собой по-малороссийски".50 Конечный идеал де-Пуле – языковая ассимиляция: "В настоящую пору распространение нашего государственного языка [...]идет с изумительною быстротой[...]О Малороссии и говорить нечего: здесь каждый крестьянин, каждый казак, пожив в городе, eo ipso становится уже москалем[...]Народность сама ассимилируется, сама бежит навстречу с общей матерью-родиной, а вы говорите о жестокости, насилии!" Де-Пуле отмечал, что очерченная им сфера допустимости малороссийского языка не может удовлетворить украинофилов и настаивал, что "в случае их попыток перейти указанные черты[...]должен быть дан им сильный отпор, сильный, как во всяком внутреннем расколе".51 Здесь он продолжал линию Каткова, подчеркивая особое качество украинофильского "лингвистического сепаратизма" (де-Пуле дважды употребляет это понятие52) как диверсии изнутри русского национального тела. "Надеемся, что наши украинофилы[...]указывать не будут на пример иноплеменных литературных языков, благополучно существующих и даже нарождающихся в нашей империи. [...]Пример этот нам, русским, не указ, и особенного существенного вреда нам не приносит, как принесет непременно это разделение на ся, эти две или три русские литературы, каждая со