Vii дороги, которые рок выбирает судьба и рок а. Козлова

ГЛАВА VIIДОРОГИ, КОТОРЫЕ РОК ВЫБИРАЕТСУДЬБА И РОК А.КОЗЛОВАБывает же такое... Как-то до зарезу захотелось мне позна­комиться со знаменитым Алексеем Козловым. И вот — иду... И вдруг... сзади какие-то энергичные шаги. Оборачиваюсь. За мной следом слегка раскачивающейся и подрагивающей поход­кой шагает мощного вида человек в синем демисезонном джин­совом костюме. Молочно-белые штиблеты с пряжкой. Свобода волос, некогда явно знавших волю беспредельности, ограниче­на короткой стрижкой. Сквозь ироническое выражение лица в какое-то мгновение проявляется и исчезает демонический лик Мефистофеля. Сразу вспоминаются несколько последних теле­передач... Глазам не верю, но набираюсь духу и говорю: Козлов? Да,— отвечает удивленно.— Козлов! Алексей? — спрашиваю я. Да,— говорит он еще более удивленно.— Алексей! А вы кто такой? А я... я... Ну, в общем, дальше все — как в сказке! Так мы познако­мились... Потом он пригласил меня на концерт ассоциации «Построк», президентом которой он является, в ДК имени Зуе­ва, что на Лесной улице, у Белорусского вокзала. Там после потрясающего и в высшей степени интеллигентного рок-кон­церта, какие мне не приходилось видеть в Москве уже лет пят­надцать, мы впервые обстоятельно говорили... Но запала мне в память больше всех встреча другая, хотя бы уже потому, что благодаря именно ей я достаточно основательно окунулся в судьбу человека, чье имя — быть может, единственное среди советских рок-музыкантов — еще в семидесятые годы вошло в Большую Советскую Энциклопедию. Недаром же сам Макаре-вич с благоговением говорил мне, как был на «седьмом небе» от переполнявших его чувств радости и гордости, когда однажды к нему домой, приняв робко высказанное приглашение, приехал слушать записи «Машины Времени» сам Алексей Козлов! Читал я где-то, что Градского теперь называют дедушкой русского рока. Так оно, вероятно, и есть. Но если это так, то Алексея Семеновича Козлова самое время пришло величать прадедушкой русского рока и обращаться к нему только на «вы». В самом деле, Градскому-то ведь всего лишь сорок один, а вот Козлову уже пятьдесят пять. Родился Леша Козлов, как его и по сей день зовут близкие люди, еще в довоен­ном 1935-м... Лешин отец, Козлов Семен Филиппович, выходец из много­детной крестьянской семьи, кормившейся тяжелым трудом в одной из самарских деревень, был настолько святым почи­тателем великого пролетарского писателя, что и сына впослед-ствии назвал в его честь. Подобно тому как многие теперь на­зывают своих детей именами великих из «Битлз»: Ваней — в честь Леннона, в честь Старра — Игорем, Георгием — в честь Харрисона и в честь Маккартни — Павлом... Для кого-то это нормально. Для кого-то грустно, а для кого-то просто смеш­но. Но так было всегда, хотя в иные времена иные были имена... Во времена молодости Лешиного отца другие были куми­ры: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между ту­чами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подоб­ный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы...» Хорошие, сильные слова! Эти слова — как дерзкий эпиграф, как стремительный пролог к движению бури, имя которой се­годня Рок! Потому что это очень сильные и непримиримые с ложью слова... Горьковский роман «Жизнь Клима Самгина» немногие оси­лили. Но кто осилил, тот говорит: недаром создается впечатле­ние, что пока Пастернак писал «Доктора Живаго», все время настольной книгой у него был этот роман... Однако мало кому дано достать до дна океана. Кто его знает? Быть может, Лешин отец достал. А вот сы­ну не повезло: встретились ему однажды плохие горьковскиеслова про джаз, и... как пропасть разверзлась между ним, Ле­шей, и книгами Горького. Случилось это, судя по всему, когдаЛеша уже жизни не представлял без джаза, но еще не понимал,что и у великих могут быть страшные ошибки. Сложно быть поотношению ко всем демократом. \ Сложно было всегда, и не только для Леши... Лешина ма­ма, урожденная Екатерина Ивановна Толченова, активная комсомолка двадцатых годов, была категорически неверующей внучкой весьма преданного Богу священнослужителя, родст­венники которого, в свою очередь, занимали довольно высо­кие духовные посты в Москве, а одному из них еще до революции доверялось устраивать святые обряды в самом Кремле. Между тем внучка связала свою жизнь с партией и хранит верность ей даже сегодня, в тяжелые дни повального отрицания идей ком­мунизма. Настоящая трагедия — еще более страшная тем, что Леши-ной маме уже далеко за восемьдесят. Н'р никто ее, как, впрочем, и остальных неподдельных коммунистов, даже и не пытается понять, как, быть может, и они сами, будучи молодыми, не пы­тались или еще не умели понимать других, когда, безогово­рочно веря действительно великому Горькому, отвергали, незадумываясь, вслед за ним джаз или что-то еще, не вписы­вавшееся в новые взгляды на жизнь... Что и говорить — лю­дям, убедившимся в силе своей политической правоты, было трудно, а чаще всего просто невозможно было разобраться: какие они в действительности, наши идеологические и куль­турные ценности? Для того требовалась специальная подго­товка, но до нее ли было, когда, прямо говоря, жрать было нечего! Почти все забыли сейчас, как при Временном прави­тельстве в панике перед развалом страны политики вопили: дескать, нет в России ни одной партии, которая бы решилась взять на себя ответственность за дальнейшую судьбу страны, и только большевики сказали: есть такая партия! Странно получается, но напоминает про это выдающийся русский ре­лигиозный философ-эмигрант Николай Бердяев. Его не при­нятые поначалу на Родине размышления об этом опублико­ваны уже в наши дни в журнале «Юность»... Обязательно прочтите! Там есть над чем подумать. Именно большевики спасли Россию от развала, и не их вина, что через годы стали выдавать себя за большевиков пробравшиеся на их места не­годяи, не оставившие от марксизма не то что его дел, но даже слов, подсунув вместо них пустые и длинные нудные речи и самые бессовестные обещания. Еще Маяковский, надрываясь, говорил: настоящие коммунисты погибали на фронтах за советскую власть, а их подобия в это время делили теплые места в кабинетах! Все это было, и Лешина мама не забыла, не может забыть этого. Не может забыть хотя бы потому, что ее муж, Лешин отец, до последнего дня был среди тех, кто дрался за правду на фронтах войны и труда, а не делил ее в высоких кабинетах на выгодные и невыгодные части... И это, одно из главных пар­тийных качеств, он очень хотел передать в наследство сыну. Все помнит старенькая Лешина мама. Помнит, как Леша любил отца, хотя этот... как его... джаз... все время разделял их и долго не давал им понять друг друга, как говорят, до конца. Правда, отец — это надо признать — все-таки первым, как и подобает большевику, начал внимать страстным доводам сына. Теперь очередь была за сыном, очередь — понять идейные принципы отца: понять, что в них так, а что не так, и взять се­бе в арсенал — что так! Конечно, легче, не вникая в научную суть вещей, объявить их приверженцев наивными фанатиками, однако так люди никогда не научатся понимать друг друга и их всегда будут разделять какой-то новый джаз и какие-то но­вые политические идеи, неизбежно заканчиваясь новыми и новыми трагедиями...Так-то оно так, да жаль, известный своей честностью кри­тик Мальгин через центральную прессу в качестве сенсацион­ного откровения вдруг на всю страну сообщил совершеннейшую ложь. И откуда он только взял, что за этот самый джаз отец перед смертью проклял сына??? Нет уж, коли мы приветствуем гласность, давайте-ка лучше дадим слово самому сыну! — Война заставила нас эвакуироваться. Ну куда было ехать? Решили — под Куйбышев, в родную отцовскую де­ревню. Оттуда вернулись в Москву. Трудно точно сказать, как получилось, что я увлекся джазом, который, в конце концов, привел меня в рок. Помню только, что уже в 45-м году, с десяти лет, начал собирать американские пластинки. Уже тог­да у меня были американские пластинки. Можно сказать, что собирал я их и хранил, буквально рискуя жизнью, потому что при Сталине за них людей просто забирали. Особенно я риско­вал за эти пластинки, когда учился в девятом-десятом клас­сах — это было время, когда Берия особо свирепствовал по лю­бому поводу... Короче, сначала я был просто фанатиком этого дела. Потом, когда поступил в строительный институт, случай­но в каком-то подвале нашел довоенный немецкий саксофон и сам, без всякой посторонней помощи, взялся его осваивать. Тогда никто не знал, как это делается. Просто за счет своего необыкновенного джазового фанатизма. Это был год 55-й. Саксофон был какой-то весь разваленный... довоенный... фа­шистский — вот! У нас же не делали тогда саксофоны, так что попадали к нам тогда чаще всего немецкие. Как учился иг­рать? А просто! Нажимал на клавиши и на рояле подбирал ноты. Вот так и научился играть — сам! В институте. Не до­ма! Домой я его даже брать боялся, потому что мои бедные родители этого бы просто не вынесли... Они оба были коммунистами, и всегда у меня с ними на этот счет была конфронтация, поскольку я вопреки их стран­ным для меня убеждениям занимался все время то джазом, а то рок-музыкой. Так что в этом деле они играли такую... запрети­тельную роль, обрекая развитие моих главных интересов на подполье. Они запрещали, а я все равно продолжал делать свое дело, и они всегда страдали от этого. Особенно страдал отец* — он был очень убежденный коммунист и совершенно * Вот что я вычитал в книге Хедрика Смита «Русские», изданной изда­тельством «Балантайн Букс» в Нью-Йорке в январе 1977 года. Хедрик Смит писал: «Многие годы ему (Козлову.— Авт.) приходилось репетировать в мес­тах, где люди, включая его родителей, не были в восторге от западного звуча­ния. Поэтому он сшил себе плотный бархатный мешок с тремя отверстиями — одним для трости и по одному для каждой руки. Он засовывал саксофон в ме­шок и затем, как волынщик, дул в свой заглушённый саксофон, мень­ше беспокоя соседей». Так писал Смит. В действительности же, как рассказы-искренне считал, что с точки зрения коммунистических идеалов все мои музыкальные дела не выдерживают никакой критики. Сам он, несмотря на то, что пришел в Москву от сохи, сумел получить два высших образования — вначале историка, а по­том и детского психолога — и стал преподавать в МГПИ име­ни Ленина. Был доцентом МГПИ и одновременно являлся секретарем какой-то там партийной организации... Одним сло­вом, для отца мои занятия были моим принципиальным от-хождением от идей марксизма-ленинизма, хотя я ему всегда доказывал, что я патриот нашей страны. Я ему говорил: «Па­па, я не подрываю ничего. Я не подрывной здесь элемент. Я просто хочу обогатить нашу культуру...» А он этого не прини­мал. Он отвечал: «Нет! Вы разрушаете нашу культуру!» То есть у него была какая-то ограниченность? Это была точно такая же ограниченность, какая сейчас демонстрируется «Памятью» и разного рода «славянофилами». Они относятся к джаз-музыкантам и рок-музыкантам как к чуждым элементам, разрушающим русскую культуру. Я же и по сей день стою на позиции, что русский человек должен освоить все богатства западной и восточной культуры, чтобы стать ис­тинно русским! Человек, который отграничивает себя от загра­ничных влияний, практически забирается на печку в лаптях и при лучине сидит там, до потери сознания считая, что вот в та­ком положении он действительно русский! Быть таким, с точки зрения славянофилов, значит быть патриотом. Они даже не по* нимают, какой страшный урон наносят народу под таким вот «патриотическим» лозунгом! Я на стороне таких людей, как Скрябин, как Стравинский, которые писали об этом и считали истинно русским компо- , зитором Чайковского... А в России его всегда ругали как «запад­ника». Для ругающих Чайковского он был самый западный композитор, потому что он синтезировал в русскую музыку все лучшее, что находил на Западе... Между прочим, Чайковский и Рахманинов — мои любимые из классиков композиторы-мело­дисты, потому что я люблю красивые мелодии. А Мусоргский? Мусоргского тоже люблю, но не все... Вот его более традиционная музыка — это просто гениально! вал мне сам Козлов, показывая этот «легендарный мешок» для саксофона, сшил ему не кто иной, как отец. Однако... вопреки ожиданиям эта «отцовская затея» была воспринята сыном с такой невероятной благодарностью, что слу­жит ему верой и правдой по сей день, пятнадцатый год напоминая страдания и радости покойного родителя. Так хорошо разрешилась очередная проблема, общее имя которой «Отцы и дети». Про Мусоргского я не случайно спрашиваю. Дело в том, что кое-кто из рок-звезд прямо говорил мне, что своей музыкой Мусоргский буквально предсказал рок. Нет. Это все не так, хотя, конечно, Мусоргский был очень самобытный человек, и его образ жизни предрасполагает так думать; однако говорить, что рок-музыка берет свое начало от него,— значит выдавать желаемое за действительное. Можно безоговорочно утверждать: корни рока находятся в негритян­ском ритм-энд-блюзе. Любая нация только выигрывает от грамотных заимствова­ний из других культур. И мы, русские, не исключение. Однако эти, казалось бы, очевидные аксиомы мне никак не удавалось долгие годы растолковать моим очень переживающим за меня родителям. К счастью, папа, незадолго до своей смерти в 76-м году, в конце концов как-то успокоился, как раз в это время вы­шло новое издание Большой Советской Энциклопедии, точнее, новый том на букву Д. Мы ее не выписывали — у нас были пре­дыдущие издания. Так вот, в новом выпуске на букву Д было слово «джаз», и там среди советских джазменов упоминалось и мое имя. Когда я это узнал, я достал тот том, принес его и ска­зал: «Папа, ну вот смотри! Меня признали и у нас в Союзе. Зна­чит, ты зря переживал, что твой сын разрушает советскую культуру». А отца ты все-таки любил? — вырвалось у меня. Быть может, единственный раз, обращаясь к нему, я позволил тогда себе это «ты», однако Алексей Семенович, словно почувствовав, что в него вернулся мальчишка, как бы даже и не заметил этого и в унисон моему пацанячему «ты» по-мальчишечьи выпалил: Конечно! Да и он меня любил. Но у нас были какие-то принципиальные разногласия... Отцы и дети! Проблема «Отцы и дети»! Да-да-да-да. Вот именно! Отцы и дети! А так он меня любил... Нет, он был просто прекрасный человек, от которого я взял какую-то неподкупность... Отец мой был человек честней­ший. Человек, который никогда не обманывал. Прямой был человек, и это ему часто очень вредило. Поэтому я всячески хо­тел показать ему неущербность свою, чтобы он не мучился, что я какой-то там «враг народа». Поэтому я принес ему эту энцик­лопедию и показал: «Вот видишь,— говорю,— пап, меня при­знала все-таки советская власть...» И он рад был, что ошибся. Это его убедило. Правда, до этого я уже показывал статьи из газет, которые тогда уже начали появляться, но все это еще не очень убеждало. «Нет! Это еще не доказательство!» — говорил он мне. Он мечтал, чтобы я стал психологом, а не ка­ким-то там одиозным волосатым рок-музыкантом, каким ме-ня — особенно тогда — воспринимало подавляющее большин­ство, тем более учитывая мой внушительный возраст. Ведь бы­ло мне уже годов под сорок. Это сейчас, когда уже много лет везде пишут, что «Козлов Алексей Семенович — известный со­ветский музыкант, член Союза композиторов СССР, аранжи­ровщик и саксофонист, лауреат всесоюзных и международных фестивалей, заслуженный артист РСФСР, художественный ру­ководитель ансамбля «Арсенал»...», это сейчас все нормально, а тогда дело доходило до трагедии. Отец очень переживал, чем же все это для меня кончится, тем более, что строительный институт я бросил; правда, окон­чил архитектурный и поступил в аспирантуру... Был какой-то период, что он еще надеялся на возникший у меня интерес к философии, я увлекся походами в Ленинку — читал там запоем самых разных философов, потом начал посещать философский кружок Щедровицкого. Однако все это, напротив, только укре­пило во мне тягу к новой музыке. Дело дошло до того, что в сорок один год, закончив аспирантуру и написав диссертацию, я не стал ее защищать, а пошел профессионально работать на сцену. Если бы не та энциклопедия, не знаю, как бы все это пе­режили мои близкие. — А как получилось, что Козлов, став асом джаза, вдруг очутился среди рок-музыкантов? Пока, наклонив голову, Алексей Семенович собирается с мыслями, я неожиданно ловлю себя на том, что в вопросах куль­туры он же вылитый марксист! Сразу приходят на память вы­держки из работ Ленина... «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Ленин «Марксизм отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний бур­жуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал все, что бы­ло ценного в более чем двухтысячелетием развитии челове­ческой мысли и культуры». Ленин «Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработа­ло под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества». Ленин «Социализм был бы невозможен, если бы он не научился пользоваться той техникой, той культурой, тем аппаратом, ко­торый создала культура буржуазная, культура капитализма». Ленин«Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, всю тех­нику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунисти­ческого общества построить не можем». Ленин «Черпать обеими руками хорошее из-за границы». Опять — Ленин! Ну, Алексей Семенович, как все было? — оставив свои размышления, вновь спрашиваю я. Началось с того, что я как джазмен подошел к какому-то логическому завершению в развитии джаза, то есть когда джаз перешел в стадию «фри» авангардного атонального джаза. Все это я играл уже несколько лет, и дальше разви­ваться было уже некуда... джазу. Во всяком случае, у меня были такие чувства. Это было самое начало семидесятых. К 71-му году джаз дошел уже до таких изощрений и так уже сам себя разрушил, что, казалось, у него нет уже другого выхода, как остановиться и продолжать развивать лишь все свои предыду­щие классические стили. Поэтому на некоторое время я даже играть бросил. И вот это позволило мне, остановившись, огля­деться вокруг. Я стал присматриваться ко всему, что делается в самой новой музыке, и тогда с радостью и удивлением открыл для себя рок-культуру. Нет, конечно, я ее и до этого как-то знал. Не скажу, чтобы я к ней относился отрицательно, как к ней и до сих пор относит­ся большинство джазовых музыкантов, считая ее причиной всех своих бед. Дескать, это рок вытеснил джаз со сцены и лишил их работы. У меня такого отрицания не было. Быть может, про­сто из-за того, что руки не доходили — я тогда с головой ушел в свои идеи авангардного джаза... А тут остановился в какой-то момент и понял, как полезно периодически это делать и вы­ходить на время из привычного графика работы. Остановился, стал осматриваться, и сразу на меня хлынула лавина очень кра­сивой, очень новой и одухотворенной музыки, потому что это был как раз самый расцвет «прогрессив-рока». Это была музы­ка «Пинк Флойд», «Дип пёпл»... и все это было в чистом виде. Я понял, что я отстал. До этого я всегда отличался от других джазовых музыкантов тем, что всегда продвигался вперед и занимался самыми современными музыкальными формами. И естественно, считал себя всегда современным человеком. Вот такой был у меня настрой. А тут я вдруг увидел, что никакой я не современный, что я уже устарел, что давно есть новая му­зыка, причем очень сильно развитая. Если, например, еще несколько лет назад сложнее «Битлз» ничего не было, то в на­чале семидесятых мне неожиданно открылись совершенно иныеформы и атональные идеи. А вместе с ними появились такие ан­самбли, как «Чикаго» и «Кровь, пот и слезы», которые просто прямо синтезировали джаз и рок! И тогда я увидел, что в этом есть какой-то выход из моего положения: все, игранное мною,— и «бип-боп», и «хард-боп»... ладовый, полиладовый и атональ­ный джаз,— это все, оказалось, можно положить как бы на эстетику рок-музыки, то есть использовать ее новый энергети­ческий напор и удивительно новую молодую и здоровую внут­реннюю красоту, которая не страдала никакой упадочностью, а, напротив, только нарождалась для жизни. Рок предстал пе­редо мной таким молодым и внешне и внутренне сильным, ве­рящим в будущее — оптимистическим человеком. По сравнению с ним Джаз казался мне взрослой, умудренной опытом жизни личностью... И я, оказавшись в свежих, чистых и сильных во­дах новой для меня музыки, вдруг почувствовал, что... как бы рождаюсь вновь! Так я, в конце концов, переродился в соот­ветствии с той информацией, какую я начал собирать. Я уви­дел, что рок наработал огромное количество новых элементов музыкальной культуры, и я почти полгода потратил только на то, чтобы собирать и изучать хотя бы самое главное. Как под «музыкальным микроскопом», я старался исследовать манеру каждого стиля, чтобы сразу любую группу узнавать на слух... То есть... это был кризис Алексея Козлова? Нет-нет, это не кризис. Кризис — это этап какого-то... падения... Кризис — это что-то очень отрицательное. Просто вот... я как-то... решил остановиться... Просто... ну... Ну да. Но все-таки? Ведь было чувство, что дальше раз­вития нет? Для джаза — да! Мне тогда показалось, что развитие может быть только в синтезе с чем-то... Ив каких реальных картинах выражались эти «тупики джаза»? Что? Люди стали меньше ходить слушать... Или ду­шила внутренняя какая-то неудовлетворенность? Или же неко­торые товарищи начали говорить: «Ну чем ты занимаешься? Посмотри — сколько тебе лет!»? Кстати, сколько тогда уже лет было за плечами?Было мне 36 лет... Но дело не в этом. Меня совершенно не волновало мое окружение. Более того, после 12 ноября 1973 года, когда мною был создан ансамбль «Арсенал», я сразу лишился всех своих друзей — джазменов. В этот день под таким названием прошла первая наша репетиция джаз-ро­ка. Впрочем, это уже история «Арсенала», а я бы хотел выразить то, что у меня тогда происходило внутри. Для меня лично это был как бы выход из тупикового положения, когда я не знал, как развиваться дальше. Продолжать играть «авангард» иливозвращаться к традиционным формам джаза просто не хоте­лось. Не хотелось идти назад, а впереди я видел тот же путь, какой избрали для себя некоторые известные американские джазисты, пытавшиеся использовать эстетику рок-музыки как-то по-своему. И я сделал такую же попытку, хотя и предвидел сложности: найти музыкантов среди джазменов не удавалось, никто не соглашался. А предлагал я новое дело многим, в том числе и такому способному человеку, как Игорь Бриль. Он ответил, что не чувствует, чтобы ему хотелось играть эту музыку — и, кстати, он до сих пор продолжает работать в той же, что и двадцать лет назад, манере... То есть мое предложение было не для него. Это, конечно, не значит, что он был чем-то ху­же, чем я. Нет. Просто есть разные типы людей. Одним нра­вится совершенствоваться в том, что есть. Другим же хочется идти дальше. Тогда я пошел по пути поиска близких мне музыкантов в том подпольном самодеятельном рок-движении, которое тогда было. А оно существовало в Москве довольно широко, хотя очень сильно «зажималось». На меня в те годы производи­ли впечатление «Оловянные солдатики», «Добры молодцы», «Машина Времени», «Мозаика», «Тролли»... впрочем, тогда бы­ла масса интересно начинавших групп, вспомнить которые сразу все вряд ли удастся. И главное, все они давали «под­польные концерты» — одновременно выступали по три-четыре группы. Делалось это в клубах, на жуткой аппаратуре, но де­лалось все это с таким колоссальным энтузиазмом, какого те­перь нету почти ни у кого. Пели и играли в основном своих заграничных кумиров. Публика была очень фанатичной, кон­церты часто разгоняли... Разгоняли? Где? Когда? Как? Ну вот хотя бы случай на улице Алабяна, там клуб был... Случай с концертом «Арсенала» в Дворце культуры Он­кологического центра на Каширке — там страшный инцидент был. Да много... много случаев было. А за что на Каширке разогнали? Ни за что! Придирались обычно ко всему, только бы ра­зогнать... Ну... как так? Кто конкретно пришел-разогнал? Просто приезжали «раковые шейки», набитые милицио­нерами, и забирали людей, которые пытались попасть на концерт... Может быть, хулиганов? Нет-нет-нет. Обычно придирались потому, что кто-то на­пример, пытался торговать пластинками, а это считалось пре­ступлением; то есть с рок-музыкой боролись часто так же, какс политическими инакомыслящими — приписывая какие-то мел­кие правонарушения, поскольку специальных политических ста­тей не было. — Странно. Что касается политики — о таком я слышал, но вот в связи с рок-музыкой слышу впервые. Я хорошо знал, как относились к подобным выступлениям, скажем, в МГУ: там в общем делалось это достаточно свободно. Поэтому, когда рассказывают, как где-то кого-то за это «зажимали», я каждый раз удивляюсь и переспрашиваю: не оговорился ли человек? Ведь в университете даже специальный клуб «Гаудеамус» был создан, и в нем чуть ли не каждую субботу играли лучшие группы Москвы. Кого там только не было: и «Машина Време­ни», и «Оловянные солдатики», и «Тролли», и «Араке», и «Цве­ты», и, кажется, «Скоморохи» выступали... По шесть часов, по­рою шли представления. Для них в типографии специально печатались и продавались по факультетам красочные билеты, накрывались столы — одно время даже с шампанским и пи­вом, а позже стали ограничиваться соками, напитками, кофе, разными бутербродами, конфетами и пирожными. И за все эти удовольствия брали всего рубль с человека. Составлялись соответствующие культурные программы... А помощь милиции оперативному комсомольскому отряду заключалась в том, что она помогала пресекать беспорядки со стороны тех, кто, остав­шись за пределами клуба, любыми способами пытался про­браться на концерты, а если это не удавалось — провоциро­вал скандалы и драки. Говорю об этом с уверенностью потому, что, будучи в те времена заместителем председателя студ-кома МГУ, сам организовывал многие подобные рок-мероприя­тия. Так что... странно... все это слышать. Насколько я знаю, и по Москве было немало таких же рок-концертов. Не-е-ет. У меня с «Арсеналом» были сплошные неприят­ности. И чаще всего это было связано с тем, что мы исполняли рок-оперу «Джезуз Крайст-Суперстар». И за нами стали про­сто приглядывать. Ах — вот так?! Репертуар сыграл роль? Да! Потому что это была уже идеология. Рок-опера имела явно религиозный характер, а народ жутко тогда интере­совался этой оперой, потому что от нее шло какое-то такое хо­рошее, просветленное состояние. Я сам, помню, когда впервые услыхал ее, испытал просто какое-то другое чувство: в самом деле — сильным было Евангелие, положенное на такую краси­вую музыку...И вот, когда мы стали исполнять по разным клубам эту оперу, начали организовываться всякие действия типа прово­каций. В «старом» театре «Современник» еще на «Маяковке»должен был состояться наш концерт. Но позвонили в партбю­ро откуда-то сверху, возможно, из горкома партии, и сказали, что, если концерт состоится, Олег Табаков, директор, и ответст­венные за партработу в театре «положат» партбилеты на стол. А потом еще откуда-то позвонили и «фуганули»... Они позже не могли нам точно сказать «кто» — боялись эти люди из театра. Позже они оправдывались передо мной, извинялись, говорили: «Ну поверьте! Правда, мы не можем...» А уже все было гото­во: завезена аппаратура, билеты розданы. Короче, сорвали тот концерт. Также сорвали и в «Моспроекте», тоже на «Маяковке». Там у меня был приятель Антон Маргулис — сейчас в Америке архитектором работает, мы учились вместе,— так он там был какой-то секретарь партбюро и организовал там концерт подпольного тогда «Арсенала». И произошло то же- самое, хотя уже и билеты были, и аппаратура стояла. У них там был освобожденный секретарь парткома всего «Мос-проекта», а Антон был всего лишь секретарем партбюро ка­кой-то мастерской. Ну, тот приходит и говорит, что ему звони­ли из горкома партии и полностью запретили, сказали, что, если состоится, то все они получат партийные взыскания. И сколько я ни ходил и ни выяснял, что и почему,— все бесполезно! Они, эти «ответственные», обычно избегают в та­ких случаях встречаться с теми, кого запрещают, потому что эта вот «телефонная техника» ставит в такие условия, когда указание, бесспорно, кем-то дается, и в то же время невозмож­но доказать, что дается и кем именно... Поэтому приходится безоговорочно выполнять. В противном случае последует на­казание. Ведь указующий всегда в более выгодном положе­нии — всегда может сказать: «Я же вам говорил... Я же вас предупреждал...» Попробуй тут отказаться — сразу и обосно­ванно попадешь в разряд нечестных, а дальше... считай, все пропало. Короче, ничего тогда в глаза не говорили, боялись, что я буду ходить, выяснять, надо будет на кого-то ссылаться, а кому это нужно? Тому, кто раскрывал весь этот механизм «телефонного права», сразу давали «по шапке»... и место мож­но было потерять, как пить дать! А народу выходили и говорили: «Арсенал» отменяет кон­церт. Мы не можем им дать такие деньги, которые они запро­сили...» И это несмотря на то, что я заранее предупредил, что мы будем давать концерт бесплатно; тем более что больших денег тогда собрать было нельзя. И люди стояли в недоумении со своими билетами на лестницах перед входом, готовые уже войти... Объявляли это какие-то странные дружинники, не­известно откуда появлявшиеся. Налицо была типичная прово­кация: на нас вешали несуществующую вину!Такая же точно история была в Бауманском институте и в целом ряде подобных мест. А где у нас что-то состоялось, то обязательно со скандалом, как в Онкологическом центре. Там тоже шла эта опера — как часть нашей программы. Везде были такие вот «мелкие неприятности». Везде кто-то нам ставил палки в колеса, после чего — уже в конце нашего «подпольного периода» — я понял, что если мы.будем и дальше «так нары­ваться», нас просто «повяжут», и все! Дело дошло до того, что я даже стал бояться просто ходить по улицам: все ждал, что вот-вот... поскольку у меня были зна­комые диссиденты, которых сажали... Каким образом? Да очень просто: когда они куда-нибудь шли, развязывалась на пути у них драка, их в нее втягивали, потом хватали, сажали, давали срок, а потом уже они долго не могли оттуда вернуть­ся... А фамилий никаких назвать нельзя, кому так «повезло»? Ну я сейчас уже, честно говоря... Я знаю, что так дела­ли... Ой! Щас... Я вспомню этого человека... Он пропал куда-то, вообще исчез... Я знаю, что его так... на улице прямо встречали — хулиган придирался — начинал бить — тут же подходила милиция — их забирали, и он страдал... Да-а... Я таких случаев массу знал и все время, когда ходил по улицам, оглядывался... Вот идет мимо меня человек, и я уже думаю: а вдруг он сейчас со мной драку затеет... Тем более что ходил я тогда с длинными волосами, как хиппи какой-то, и неприязнь исходила практически от каждого встречного; и приходилось все время в напряжении находиться: «Кто? Этот или этот... тебя щас спровоцирует?» А это была никакая не провокация, а просто... неприязнь такая: «У-у-у волосатый!» Причем, я был человек не молодой. Взрослый — волосатый! Ну уж это совсем.вызывало какое-то такое ожесточение... Да, в таком положении непросто было жить... А вот ка­кова история постановки оперы о Христе? Ставилась-то она вами как? В русском варианте? Нет. Нет. Все было в английском варианте. Я сделал только аранжировки совершенно другие — не симфонические, как там, а на свой состав... Большой у вас состав был? Стандартный: две трубы, два тромбона, саксофон, удар­ные, ритмическая группа... и трое или четверо певцов — Мехердад Бади, иранец, который здесь родился и жил, сейчас он певец в Англии; потом Тамара Квирквелия, певица, теперь она живет в Италии, вышла замуж; Олег Твиритинов и иногда я. Почти все из того состава ныне разъехались. А что это мне рассказывали, будто на какой-то периодСтас Микоян с Лосевым перешли к вам и хотели вроде бы попробовать совместно с вами поставить «русский вариант» Кеслера и Малежика? А-а-а... Нет-нет. Это не так. Я могу рассказать эту историю с Микояном. Она до меня дошла в таком... в искажен­ном варианте, поэтому я хотел бы внести поправки... Тогда... давайте... пожалуйста! Стае где-то — в «Смене», что ли? — написал (или это было с ним интервью несколько лет назад?), что якобы я играл в «Цветах» у него. Ну это он на себя решил много взять, по­тому что дело было так: когда отказались все джазмены участ­вовать в моем новом проекте, я решил походить по концертам и поискать среди самодеятельной вот этой подпольной рок-тусов­ки музыкантов-сообщников. Была такая Ира Куликова... Может, вы ее знаете?! Она сейчас в Лондоне и тоже пишет о русской рок-музыке, энту­зиастка этих вот подпольных концертов. Я о ней, кажется, слышал, может быть, даже и встре­чал.. А я ее знал... Она университет закончила, по-моему, филфак. Вот. И она как-то стала меня водить по этим концер­там. А там происходили даже смешные вещи... Когда она меня приводила, я незаметно проходил и тихо где-нибудь на стульчи­ке садился, чтобы меня не, видели и не узнавали, потому что я уже тогда был джазмен, которого знали в лицо; однако если рок-музыкантам каким-то образом становилось известно, что я здесь, у них в зале, они не начинали играть... И так было не­сколько раз. Я же хотел только их послушать, чтобы кого-то из них выбрать себе, потому что я уже был, можно сказать, про­фессионалом, хотя и безработным — поскольку джаз тоже не давали тогда играть нигде; играли мы только в клубах и кафе. К тому времени я играл уже с высокопрофессиональными, луч­шими в Москве, джаз-музыкантами... Не надо много говорить, одни их фамилии поклонникам джаза способны сказать все — это: Буланов, Егоров, Сакун, Громин, Сермакашев... Правильно: Сер-ма-ка-шев? Да? Да-да-да. Он сейчас в Нью-Йорке живет. Мне о нем Барыкин говорил, рассказывал, как играл с ним в кафе... при кинотеатре «Октябрь» на Калининском прос­пекте. Было такое, да? Да, наверное... Вот эти люди и я были уже известны Москве как профессиональные джазмены. Москва знала наши выступления: через кафе «Молодежное», через кафе «Ритм» на улице Готвальда и потом уже благодаря джазовому кафе «Пе-чоэа» на Новом Арбате...Короче говоря, когда я вот так приходил и садился и они меня узнавали, то они не начинали играть, а ей, Ире Куликовой, даже говорили: «Ты что это джазмена сюда привела?! Да мы тебя сейчас вообще... Смотри у нас!» Очень большие претензии были к тому, что привела джазмена... При мне они стеснялись играть. Почему? Да потому! Джазмены считались людьми, не любящими рок. Это во-первых, а во-вторых, джазмен — человек, который все слышит, слышит все их ошибки. Недаром многие из них сразу пытались настраивать гитары, стараться де­лать все очень правильно... Но все равно, когда их концерт, в конце концов, начинался, они оставались скованными, потому что за ними уже был ГЛАЗ — такой... профессиональный... му­зыкальный контроль! Потом мне еще многие из них говорили, что Козлов для них был настолько Богом, что они просто терялись и забывали даже то, что хорошо знали. Это уже потом... могло быть, но до этого... Почему до этого? Уже и в 72-м и 73-м годах мне так говорили. А я начал ходить гораздо раньше, когда еще не имел к року никакого отношения! Я был для них еще чистый джазмен. Это когда я уже «Арсенал» сделал — другое дело, а тогда — ни-ни! Прежде чем стать своим среди рок-музы Пророческое рукопожатие: Дмитрий Шостакович и Алексей Козлов. ствола являются продуктом синтеза блюз-рока с различными видами музыкальной культуры: с классикой, авангардом XX ве­ка, с джазом и электронной музыкой, с оперой и балетом, а также с театром, пантомимой, кино и телевидением... Все это особо проявляется