ЧАСТЬ III НЕЙРОПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПОНИМАНИЯ РЕЧЕВОГО СООБЩЕНИЯ Переходя от анализа формирования (кодирования) высказывания к изучению процесса его понимания (декодирования), мы оказываемся перед системой фактов, во многом обратных тем, которые мы рассмотрели в предшествующем разделе нашего исследования. Если до сих пор мы прослеживали путь, который проходит формирование сообщения от мысли к развернутой речи, то теперь мы должны проследить тот путь, который начинается с развернутого речевого сообщения и который должен привести к пониманию его содержания, к его общей мысли и, наконец, к тому мотиву, который лежит в его основе.1. Психологический процесс понимания речевого сообщения Известно, что процесс понимания (декодирования) высказывания возможен при трех следующих условиях. Прежде всего слушающий должен воспринять и понять отдельные слова — лексические единицы речи. Если слова, их звуковой состав и значение не будут восприняты и поняты, процесс декодирования высказывания лишается своего отправного материала. Затем слушающий должен понять структуру целого предложения — системы, составленной из отдельных слов, иначе говоря, раскрыть смысл всей системы слов, которая позволяет сформулировать определенную мысль. Если следовать основным положениям современной лингвистики, можно сказать, что слушающий должен сначала выявить поверхностно-синтаксическую структуру предложения и перейти от нее через глубинно-синтаксическую структуру к общему смыслу, или к общей семантической записи, предложения. Естественно, что, если слова, включенные в предложение, будут поняты слушающим, а основные синтаксические связи между ними останутся неясными, понимание сообщения будет неполным и должно будет замениться догадками, не опирающимися на объективную структуру высказывания. Наконец, после того как отдельные предложения, которые составляют только элементы целого высказывания, понятны, про- цесс декодирования переходит к последнему этапу — пониманию целого сообщения. Аналогично тому, как смысл целого предложения не равен сумме значений отдельных слов, смысл целого высказывания не исчерпывается значением отдельных предложений. Для понимания целого сообщения воспринимающий должен соотнести предложения друг с другом, выбрать те из них, которые имеют ключевое, ведущее значение, и сформулировать общую мысль высказывания, а иногда и расшифровать тот мотив высказывания, который составляет его подтекст. Хорошо известно, что отношение «внешнего» значения фраз, входящих в состав высказывания, с его подтекстом, или смыслом, далеко не всегда является простым. Известно, что за вопросом Который час? может скрываться мысль «Уже поздно, пора уходить», а за фразой Чацкого, которой кончается грибоедовское «Горе от ума»: Карету мне, карету!— скрывается подтекст: «Я не гожусь для этого общества, я хочу уйти от него, покинуть его». Переход от внешнего значения целого высказывания к его внутреннему подтексту (смыслу) является, следовательно, весьма непростым, и «глубина прочтения» текста, о которой хорошо знают литературоведы и психологи, может быть очень различной. Таковы те этапы декодирования сообщения, к которым нам предстоит перейти и психологический анализ которых будет содержанием последующих страниц. Следует отметить, что если первые два этапа — понимание значения отдельных слов и предложений — в значительной мере протекают в рамках языковых правил — правил фонетики и лексики, с одной стороны, и правил морфологии и синтаксиса, с другой, то при анализе понимания целого высказывания мы уже выходим за пределы лингвистических проблем и переходим в проблемы психологии речевого мышления или познавательной деятельности в целом. Остановимся на более пристальном анализе каждого из упомянутых выше этапов декодирования речевого сообщения, осветив последовательно психологический процесс понимания отдельных слов, предложений и смысла высказывания в целом.^ Понимание лексических элементов. Значение слова С первого взгляда может показаться, что, для того чтобы воспринять слово и понять его значение, достаточно иметь четкий фонематический слух (позволяющий выделять фонемы, образующие слово) и прочное знание словарного значения языка. Непонимание значения слова с этой точки зрения может иметь место либо при нарушении фонематического слуха (при незнании фонетической системы данного языка), либо при отсутствии знания словарного значения воспринимаемых слов. Однако такое представление оказывается далеко недостаточным. Есть по крайней мере три соображения, которые могут показать подлинную сложность даже такого, казалось бы, простого процесса, как понимание отдельного слова. В лингвистике давно утвердилось положение об омонимичности (или полисемичности) едва ли не каждого слова языка. При этом имеется по крайней мере два основных типа различий в значениях слова, и соответственно принято говорить о двух типах многозначности слов. С одной стороны, указывают на узуальную многозначность слова. Но с другой стороны, то же слово может иметь несколько словарных значений. Так, слово ручка может обозначать орган тела (детская ручка), пишущую принадлежность (авторучка), часть предмета (ручка кресла, ручка двери) и т.п. То же самое можно сказать и о большом числе слов английского языка, в котором, например, to go может означать и «идти», и «ехать», и «начинать», и т.д. Естественно поэтому, что первым условием, необходимым для понимания сообщения, является выделение того конкретного значения, в котором выступает слово в данном сообщении, а это может быть сделано лишь при условии учета того контекста, в котором дается слово. Если процесс выбора нужного значения слова из многих возможных не имеет места, если одно значение слова слишком прочно и уступает свое место другому значению лишь с большим трудом, понимание сообщения может встретиться с серьезными препятствиями. Едва ли не лучшим примером, иллюстрирующим это, может быть понимание речи у глухонемых. Как показали соответствующие исследования (см. Р. М. Боскис, 1953; и др.), глухонемой, который приобретает речь не в процессе живого общения, а в процессе обучения, нередко усваивает только одно, узкоограниченное значение слова и не овладевает его подвижной многозначностью, в силу которой значение слова меняется в зависимости от контекста. Так, слово поднять прочно связывается у него с образом «нагнуться и поднять что-либо с пола» (поднять платок, поднять спичку); поэтому выражения Он поднял руку (в котором слово поднять употребляется в другом значении) и тем более У него поднялась температура, явно расходящиеся с этим привычным образом, часто не понимаются глухонемыми. То же относится к слову ручка, которому глухонемой ребенок был обучен в значении «ручка для письма» и которое им не понимается в сочетании ручка девочки, ручка кресла, ручка двери и т. п. Поэтому совершенно естественно, что задачей усвоения языка глухонемым ребенком является не просто овладение определенным словарем, сколько овладение словарем, осложненное наличием многозначности и омонимии слов, разрешение которых происходит в контексте. Аналогичная многозначность словосочетаний часто встречается в развернутой речи (см., например, работы Хомского (1957, 1965), Гарретта (1970) и др., где указаны факты неоднозначности в английском языке; так, выражение flying planes может быть понято как «летать на самолетах» или как «летящие самолеты», а выражение walking stick, обычно понимаемое как «тросточка», может при введении в соответствующий контекст быть понято и как «палка, которая ходит»). Вторая особенность многозначности слова относится не к его непосредственной обозначающей функции (его отнесенности к определенному предмету или, согласно А. А. Потебне (1862, 1888), к функции представления), а к стоящему за словом обобщенному значению. Эта сторона семантического строения слова была особенно подробно разработана Л.С.Выготским в его классической книге «Мышление и речь» (1934, английское издание — 1962). Согласно Л.С.Выготскому, в слове следует различать две стороны: его «предметную отнесенность» (обозначающую функцию слова) и ту систему связей и обобщений, которая стоит за словом и которую Л. С. Выготский предложил назвать «значением». Решающий вклад Л.С.Выготского заключается в том, что он отчетливо показал, что при одной и той же предметной отнесенности слово может иметь разные значения и что на последовательных этапах онтогенеза значение слов развивается. Именно поэтому указание на один и тот же предмет отнюдь не исчерпывает понимания слова, и, относя слово к определенному предмету, говорящий и слушающий могут иметь в виду совершенно различные системы связей. Понимание значения слова связано поэтому с различной системой обобщений, скрывающихся за словом, и изучение декодирования слова, не опирающееся на анализ того, какая именно система значений вызывается воспринимающим, остается незавершенным. Наконец, помимо полисемии/омонимии существует еще один момент, без учета которого психологический анализ понимания слова неполон; эта сторона семантического описания слов была разработана лишь в последнее время в ряде публикаций (см. Жолковский и Мельчук, 1967, 1969; Мельчук, 1972; Апресян, 1972, 1974; и др.), которые вплотную подводят учение о слове к учению о словосочетании и вместе с тем являются существенным шагом К полноценной теории семантики слова. Каждое слово не только указывает на определенный предмет и содержит характеристику определенной системы связей. Как уже говорилось в первом разделе книги, слово имеет соответствующие семантико-синтаксические валентности, иначе гово-\ ря, оно требует различных связей с другими словами. Так, слово слезы вызывает лишь одну связь — «кто льет слезы»; слово приказ 235 вызывает по крайней мере три потенциальные связи (приказывает кто? кому? что?); глагол спать требует обязательного сочетания с одним другим словом (кто спит), в то время как глагол дать неизбежно вызывает вопросы: «кто», «что?», «кому?», а глагол одолжить является еще более сложным по своим отношениям и обязательно вызывает связи «кто?», «кому?», «что?», «на какой срок»?». Таким образом, восприятие слова предполагает не только восприятие его предметной отнесенности (или ближайшего значения) и той системы смысловых (наглядных или. отвлеченных) связей, которые за ним скрываются; восприятие слова предполагает и восприятие его как единицы живой речи и связано с возбуждением системы семантико-синтаксических отношений его с другими словами. Последнее и является еще малоизученной динамической стороной значения слова, подводящей вплотную к проблемам синтаксиса и составляющей, как мы увидим ниже, важнейший компонент «чувства языка». Из сказанного становится ясным, что понимание слова вовсе не является простым узнаванием его значения: это активный процесс выбора из многих возможных значений, протекающий неодинаково на различных уровнях развития познавательной деятельности. Одновременно понимание слова включает и значение потенциальных связей данного слова с другими словами, вплотную подводя тем самым к внутренним законам связной, синтаксически организованной речи. Понятным является и тот факт, что, если какое-нибудь психологическое условие, необходимое для той сложной деятельности, которая обеспечивает понимание избирательного и подвижного значения слова, нарушается, процесс понимания слова может существенно затрудняться и что понимание слова может нарушаться в разных звеньях, принимая различные формы. Мы описали ту сложную структуру, которую имеет значение слова. Наиболее существен при этом тот факт, что семантические связи слова, являющиеся продуктом длительного развития, носят сложный избирательный характер. Напомним, что высокая избирательность семантических связей, стоящих за словом, может быть реализована только при условиях нормальной и дифференцированной корковой деятельности, т.е. только в тех случаях, когда динамика нервных процессов подчиняется закону силы. При предъявлении слова в нормальном сознании в первую очередь всплывает система избирательных смысловых связей, в то время как система побочных связей (например, сходные по звучанию слова) тормозится. Это один из основных принципов оперирования словесными значениями. Он равно относится как к процессу кодирования речевого сообщения, так и к процессу его декодирования. Предложенное слово скрипка легко вызывает в сознании нормального субъекта представление о мандолине, виолончели, музыкальных инструментах, но вряд ли вызовет образ, соответствующий близкому по звучанию слову скрепка. Такой избирательный характер организации смысловых связей характерен для семантического строения слова в нормальном, бодрствующем состоянии. Однако, как мы уже упоминали, эта избирательность системы связей легко нарушается в просоноч-ном состоянии, в состоянии сильного утомления и при патологических состояниях коры, когда закон силы перестает действовать и когда различные по силе раздражители (или их следы) начинают вызывать равные реакции; в этих случаях при предъявлении слова существенные (организованные в смысловую систему) и несущественные, побочные (например, звуковые) связи начинают всплывать с равной вероятностью, чем, естественно, избирательный характер семантических связей существенно нарушается. Полноценное, бодрственное состояние мозговой коры является, следовательно, одним из условий овладения сложной, избирательной системой семантических связей, стоящих за словом. Это бодрственное, дифференцированное состояние коры формируется в онтогенезе лишь постепенно и, как мы сказали, легко нарушается при патологических состояниях мозга. Именно в силу того значения, которое бодрственное состояние коры имеет для успешного овладения семантической системой словесных связей, оно является существенным условием для успешного декодирования речевых сообщений. Мы не будем удивлены, если в тех состояниях, к рассмотрению которых нас приведет нейропсихологическое исследование, нарушение процесса декодирования речевых сообщений будет нарушаться именно в связи с нарушением этого психофизиологического условия. Все сказанное приводит к необходимости специально остановиться еще на одной стороне вопроса — на путях изучения только что описанного сложного смыслового строения слова. Несмотря на то что вся сложность психологической структуры связей, стоящих за словом, становится все более отчетливой, в психологии и психолингвистике еще совершенно недостаточно разработаны объективные методы, которые дали бы возможность с достаточной достоверностью обнаруживать особенности смыслового строения слова и тем самым сделать семантику слова доступной для научного исследования. История психологической науки (и короткая история психолингвистики) включает лишь относительно небольшое число приемов, которые позволяют подойти к проблемам экспериментальной семантики слова. Они проявили себя достаточно отчетливо при изучении развития значения слов у ребенка, с одной стороны, 237 и при изучении тех изменений в семантике слова, которые проявляются при патологических состояниях, с другой. Поэтому мы ограничимся здесь лишь кратким указанием на некоторые основные приемы, с тем чтобы в дальнейшем специально остановиться на тех формах нейропсихологического исследования, которые могут обеспечить существенный шаг в изучении этой сложной проблемы. Наиболее ранним — и ставшим классическим — методом изучения лексических значений был метод искусственных слов, предложенный в свое время Н.Ахом, затем подробно разработанный Л.С.Выготским (1934) и, наконец, примененный рядом современных исследователей (Брунер, Гудноу, Остин, 1956; и ряд других авторов). Этот метод заключается в следующем: испытуемому предъявляется ряд искусственных (бессмысленных) слов и предлагается использовать их для классификации геометрических фигур, разбив их на группы, каждую из которых можно обозначить одним из этих искусственных слов. Такой прием и был использован в классических опытах Л. С. Выготского и его сотрудника Л. С. Сахарова. Они показали, что данным искусственным словом на каждом этапе умственного развития ребенка обозначаются неодинаково построенные группы предметов, и проследили смену отдельных форм обобщения, скрывающихся за словом (начиная от диффузной, синкретической формы — через наглядную, ситуационную форму обобщения — к отвлеченному, категориальному значению слова). Значение этого исследования было очень велико, так как именно оно открыло в психологии (и психолингвистике) новые пути экспериментального изучения семантики слова и ее развития в онтогенезе. Через два десятилетия после исследований Л.С.Выготского близкий прием экспериментального исследования того, как развивается значение слов, был использован Н.Х.Швачкиным (1954, английский текст — см. Фер-посон и Слобин, 1973) и Д.Слобиным (1973), а также Брунером и его сотрудниками (1956) и др. Специального упоминания заслуживает исследование развития значения слов у ребенка, проведенное Г.Л.Розенгарт-Пупко (1948) и др. Прием, использованный в этих исследованиях, заключался в следующем: маленькому ребенку давалось задание выбрать и принести из другой комнаты предмет, обозначенный определенным словом (например: Принеси птичку, Принеси мишку); при этом, однако, среди предметов, из которых ребенок должен был сделать выбор, не было предмета, точно соответствующего данному слову, но были предметы, которые имели тот или иной признак, имеющийся у предмета, обозначенного словом. Так, например, при инструкции Принеси птичку ребенок мог выбрать из ряда предметов такой, у которого на фоне шара был T1Q острый кончик («клюв»), при инструкции ^ Принеси мишку в числе предметов, из которых делался выбор, имелась плюшевая перчатка (соответствующая материалу, из которого был сделан плюшевый мишка) и т.п. Опыты показали, что на ранних этапах ребенок легко заменял выбор предмета, точно соответствующего произнесенному слову, выбором предмета, у которого имелся какой-либо частный признак искомого предмета. Эти факты показали, что на разных этапах развития ребенка слово обозначает лишь синкретические признаки и что четкое избирательное значение слова развивается довольно поздно. Близкие результаты были получены в исследованиях, проведенных М.М.Кольцовой (1958), применявшей иные методы. Очень большое значение для объективного исследования семантического строения слова имела целая группа психофизиологических методов, примененных Рисом (1940), Разраном (1949), Л.А.Шварц (1948) и, наконец, А.Р.Лурия и О.С.Виноградовой (1959, 1971). Эти приемы, как мы уже описывали выше, заключались в следующем: у испытуемого вырабатывался условный сосудистый, кожно-гальванический или зрачковый рефлекс на определенное слово (для чего все реакции на подаваемые слова угашались, а предъявление одного — тестового — слова подкреплялось каким-нибудь безусловным раздражителем). После того как такой условный рефлекс на одно слово (например, доктор) был выработан, испытуемому предлагались другие слова, одна часть которых не имела никаких общих признаков с тестовым словом, вторая часть была близка по звучанию {диктор), а третья часть была близка по [ смыслу {лекарь, врач). Опыты, проведенные таким образом, позволили выяснить, на какие именно слова испытуемый отвечает такой же условной ре- I акцией, как на тестовое слово, иначе говоря — объективно проследить семантическую генерализацию значения слова. Опыты, проведенные над нормальными взрослыми испытуемыми, показали, что слова, близкие по значению, могут дать ту же условную реакцию, что и тестовое слово, в то время как слова, близкие по звучанию, такой реакции не дают. С помощью некоторой модификации этого метода исследования можно получить более детальные данные об иерархии связей слова и их динамике у нормальных испытуемых и при патологических состояниях. Именно этому и было посвящено специальное исследование, проведенное нами (А.Р.Лурия и О.С.Виноградо- ; ва, 1959, 1971); здесь мы опишем в кратких чертах полученные с помощью этого метода факты. Для того чтобы установить, какие именно связи возбуждаются каждым словом, или — иначе выражаясь —для того, чтобы объективно установить его «семантическое поле», был применен следующий прием: испытуемому предъявлялись различные слова и регистрировались те сосудистые (или кожно-гальванические) компоненты ориентировочного рефлекса, которые вызывались этими словами. После того как эти ориентировочные рефлексы в результате длительного и многократного повторения слов были угашены, мы переходили к основному опыту. Выделялось одно определенное тестовое слово, связи которого мы хотели исследовать. В одной серии испытуемому предлагалось отвечать на это слово (например, кошка) двигательной реакцией (нажимом руки на ключ); в другой серии предъявление тестового слова (например, скрипка) сопровождалось болевым раздражителем. Естественно, что в обоих случаях повторное предъявление этих тестовых слов вызывало активные ориентировочные реакции с их вегетативными компонентами (сужение сосудов руки при расширении сосудов головы, появление кожно-гальванической реакции и т.д.). Теперь возникает вопрос, являющийся центральным для нашего опыта: какие еще слова будут вызывать подобные вегетативные компоненты ориентировочной реакции? Будут ли это слова, близкие к «тестовому» слову по звучанию или по смыслу, и какова интенсивность вегетативных реакций на эти слова? Ответ на этот вопрос позволил бы объективно судить о тех пучках связей, которые вызываются тестовым словом, и тем самым подойти к объективному исследованию семантических полей данного слова. Факты, полученные в указанных выше исследованиях, убедительно показывают, в какие различные семантические поля могут входить одни и те же слова у разных испытуемых и при различных условиях. Опыты установили, что у нормального взрослого испытуемого при тестовом слове кошка аналогичные симптомы ориентировочной реакции вызываются близкими по смыслу словами котенок, мышь, собака, но не вызываются близкими в звуковом отношении словами крошка, крышка, кружка. Наоборот, у умственно отсталых детей с глубокой степенью дефекта близкие по смыслу слова котенок, мышь.'собака не вызывают аналогичных реакций, в то время как близкие в звуковом отношении слова крошка, кружка, крышка, окошко вызывают непроизвольно возникающие ориентировочные реакции. Это означает, что семантические поля, вызываемые каждым словом у нормального субъекта, отличаются от системы звукового сходства, которую то же самое слово вызывает у умственно отсталого субъекта. Опыты показали далее, что возбуждаемые словом связи могут меняться в зависимости от состояния субъекта. Так, в начале рабочего дня у ребенка с легкой степенью умственной отсталости вегетативные компоненты ориентировочной реакции, аналогичные тем, которые вызываются тестовым словом кошка, продолжают вызываться близкими по смыслу словами (котенок, мышь и т.д.), в то время как в состоянии утомления (после пятого урока) эти слова перестают вызывать соответствующие вегетативные ориентировочные реакции, а слова, близкие по звучанию (крошка, крышка и т.д.), начинают вызывать их. Наконец, опыты показали, что семантические поля соответствующего слова могут меняться в зависимости от контекста, и если при тестовом слове скрипка все слова, обозначающие музыкальные инструменты {гитара, фортепьяно, флейта, труба), в обычных условиях вызывали аналогичные вегетативные компоненты ориентировочной реакции, то после того, как слово труба вводилось в контекст слов, обозначающих части здания (дом, стена, печь, труба), оно начинало выступать в ином значении и переставало вызывать эти компоненты ориентировочной реакции. Значение этих опытов заключается в том, что они позволили выработать объективный метод исследования семантических связей, скрывающихся за словом, и показали высокую избирательность тех смысловых связей, которые стоят за словом у взрослого, нормального субъекта. При этом исключительно важным оказался тот факт, что при патологических состояниях мозга эта высокая избирательность семантических систем может нарушаться и заменяться другими, более диффузными связями. На этом факте мы остановимся особо — в дальнейшем нейро-психологическом анализе декодирования речевого сообщения он еще понадобится нам. Мы уже сказали, что слова, входящие в состав сообщения, могут иметь много значений и могут возбуждать неодинаковые системы связей. Семантически каждое слово рождает много связей, из которых только одна должна быть выделена для понимания данного сообщения, в то время как остальные связи должны быть заторможены, блокированы. Так, слово ручка может вызвать как связь ручка — девочка, так и связи ручка — кресло, ручка — дверь, ручка — писать и т, д. В нормальном восприятии слова, стоящего в известном контексте, процесс выделения существенного в данном контексте значения этого слова протекает мгновенно и почти автоматически; однако если сообщение носит более сложный характер или если оно сформулировано недостаточно отчетливо, то побоч-ные, альтернативные семантические связи могут оживляться и ; торможение их требует специального усилия. В этом случае (приближающемся по психологическому строению к условиям оцен-| ки смазанной «расфокусированной» фигуры, применявшейся Брунером в его известных опытах с осложненным восприятием) вероятность возникновения побочных связей возрастает, и выделение адекватного значения слова начинает требовать выбора из многих альтернатив и принятия решения. Процесс декодирования становится тогда особенно трудным, и выбор нужного значения из числа многих возможных альтернатив уже является основной задачей. Мы еще столкнемся с близкими фактами при нейропсихоло-гическом анализе процесса декодирования лексических значений, включенных в речевое сообщение.Понимание синтаксических конструкций Мы остановились на строении лексических элементов речи — слов, на их сложной семантической структуре и на условиях, необходимых для их адекватного понимания. Не менее сложными являются процессы, связанные со вторым этапом декодирования сообщения, — с пониманием синтаксической структуры предложения. В течение длительного времени понимание (декодирование) предложения рассматривалось как относительно простой процесс, для успешного выполнения которого было достаточно четко знать значение слова и те его морфологические характеристики, которые определяют его связь с соседними словами. Как уже было сказано, такое представление со временем перестало быть приемлемым и было заменено представлениями современной структурной лингвистики, в соответствии с которыми в предложении стали различаться достаточно сложная поверхностно-синтаксическая структура, неодинаковая для разных языков и разных предложений, и глубинно-синтаксическая структура, единая для разных языков и отражающая основные логические структуры, лежащие за предложением. С этой точки зрения понимание (декодирование) предложения стало представляться как переход от самого предложения к его поверхностно-синтаксической структуре, а затем к его глубинно-синтаксической структуре, открывающей путь к семантической записи, т.е. к представлению значения предложения. Как же построен этот процесс декодирования значения предложения и каких условий он требует? С первого взгляда может показаться, что понимание простых предложений, не включающих в свой состав сложные системы соподчиненных или последовательно подчиненных частей, вводных предложений или иных конструкций, осложняющих процесс декодирования, не представляет сколько-нибудь заметных трудностей. Однако внимательный анализ показывает, что это далеко не так, что предложения (даже самые простые) являются столь же многозначными, как и отдельные слова, так что для их однозначного понимания требуется весьма сложный путь. Этот факт многозначности (ambiguity) даже, казалось бы, самых простых фраз детально изучен в современной лингвистике (см. Хомский, 1957, 1965, 1968, 1972; Миллер, 1951, и др.; Бивер, 1968, 1970, 1971; Фодор и Гарретт, 1967; Гарретт, 1970; и др.), и на нем следует остановиться особо. Возьмем еще раз совсем простую и с первого взгляда однозначную фразу. Мы уже говорили, что предложение (I) ^ Иван пришел к Ольге с Петром имеет на первый взгляд всего одно (вполне определенное) значение, а в действительности если это предложение имеет струк- (2) ^ Иван пришел (к Ольге с Петром), то оно означает, что Иван пришел к Ольге, которая живет вместе с Петром, а если оно имеет иную структуру (3) Иван пришел (к Ольге) с Петром, то оно означает, что Иван и Петр вместе посетили Ольгу. Приведенный пример показывает, что различное членение на непосредственные составляющие, т.е. обнаружение различных поверхностно-синтаксических структур, может приводить к различному пониманию даже столь простого предложения. Еще большие трудности представляет однозначное понимание более сложных предложений, которые по самому существу их синтаксической конструкции могут быть поняты неодинаково. К таким относятся грамматические конструкции, неоднократно при-■ водившиеся Н.Хомским (1957): частые в английском языке кон-I струкции с номинализацией. Примером может служить предложение (4) ^ They are flying planes, которое может быть понято либо как (5) They are /lying (planes) = «Они летают на самолетах», (6) They are {flying planes) — «Это летающие самолеты». Естественно поэтому, что даже такая простая фраза, которая ! на самом деле имеет две разные синтаксические структуры, в ре-\ зультате ее декодирования может быть понята различно. То же самое относится и ко многим конструкциям русского I языка. Так, предложение (7) ^ Приглашение рабочих бригад вызвало осуждение товарищаИванова, t сконструированное Ю.Д.Апресяном (личное сообщение), имеет [ 32 различных значения, так как составляющие его компоненты могут пониматься по-разному. Так, рабочие бригады может быть понято либо как «бригады, состоящие из рабочих», либо как «ра-\ бочие, входящие в (составляющие) бригаду»; выражение това-\ рища Иванова — либо как «т. Иванова», либо как «товарищи некоего Иванова»; приглашение бригад — либо как «приглашение бри-[ гад кем-либо куда-либо», либо как «приглашение, исходящее от бригад»; и т.п. Еще более осложняется дело, если фраза включает в свой со-' став несколько последовательно вложенных друг в друга частей, I «двойное вложение» (double embedding). В этих случаях трудность понимания грамматической конструкции заключается в том, что одно предложение прерывается и \ в его состав включается другое, подчиненное предложение, за которым следует конец первого. Это имеет место при многих дистантных конструкциях типа (8) ^ Крыша домика, стоявшего на вершине холма, была покрыта густым мхом, в которой густой мох должен быть отнесен не к холму, а к крыше домика. Для понимания подобной конструкции воспринимающий должен затормозить одну из возможных и по смыслу вероятных связей между соседними элементами, т. е. исключить понимание (9) ...вершина холма была покрыта густым мхом и, сориентировавшись в подлинном значении .конструкции, должен выбрать совсем иную связь, отвлекаясь от «вложенного» предложения: (10) крыша домика (стоявшего на вершине холма) была покрыта густым мхом. Бивер (1968, 1971), а также Фодор, Бивер и Гарретт (1968), подвергшие такие конструкции детальному анализу, справедливо указывают на множественные отношения, в которые здесь могут вступать элементы, включенные как в относительно простую фразу, так и в конструкцию со сложными вложениями; эти отношения могут быть выражены в схемах Из схем (11) и (12) легко видеть, какой сложный выбор должен провести воспринимающий подобные конструкции, чтобы значение этой конструкции было понято им адекватно. Очевидно, что большое число возможных отношений, выраженное в подобных конструкциях, может быть понято лишь с большим трудом; в частности, анализ возможных связей между отдельными составляющими может быть проведен только посредством специальной промежуточной трансформации, при которой фраза разбивается на отдельные предложения, благодаря чему трудности понимания всей фразы в целом могут быть преодолены. Т. Бивер с полным основанием указывает на то, что именно возможность двойственного отнесения одной и той же составляющей 244 к двум другим составляющим представляет основную трудность — потому что «стимул не может симультанно восприниматься в двух отношениях, входящих в одну и ту же перцепторную схему», так что эта трудность ничем не отличается от трудностей, которые имеют место при восприятии так называемых «невозможных фигур» (Бивер, 1970, с. 10-12). Затронув вопрос о понимании сложно построенной фразы, включающей необходимость расшифровать значение тех многозначных структур, которые содержат двойное вложение, мы подошли к центральному вопросу — психологии понимания сложных грамматических структур, который должен занять здесь наше внимание и детальный психолингвистический анализ которого за последние годы стал предметом значительного числа психолингвистических исследований, начатых в свое время Дж. Миллером (1951 — 1970), Н.Хомским (1956—1972) и большой группой психолингвистов (указания на некоторые из публикаций приведены в библиографии в конце книги). Известно, что процесс понимания конструкций языка сформировался в течение длительной общественной истории и что многие из деталей этого драматического процесса можно наблюдать и в ступенях последовательного развития детской речи (кото-ipoe, конечно, принципиально отличается от процесса исторического развития языка). Существенным является тот факт, что на ранних ступенях истории язык не включал в свой состав всех конструкций, которые необходимы для выражения сложного сообщения. Сам язык был нераздельно включен в состав целого практического действия и имел относительно простое строение. Адекватное понимание его относительно простых конструкций требовало участия синпрактического контекста, так что значение фраз в примитивных языках могло оставаться непонятным без знания той кон-; кретной ситуации, в которой применялось данное сообщение, ; жестов, которыми оно сопровождалось, интонации, с которой оно произносилось, и т.д. Именно поэтому, как в свое время указывал известный этнолог Б.Малиновский (1930), высказывания на языках многих народов, стоящих на примитивной сту-I пени общественного развития, можно было понять, лишь зная конкретную ситуацию и наблюдая жесты говорящих (в связи с [ чем понимание высказываний в темноте оставалось очень затрудненным). Только в процессе длительного исторического развития язык постепенно вырабатывал свои синсемантические формы выраже-\ ния отношений, в результате чего он, как указывал К. Бюлер (1934), становился «системой, которая заключала в себе самой все средства выразительности». Таким образом, весь путь эволю-\- ции языка можно с полным основанием представить как путь освобождения от зависимости от синпрактического контекста и постепенного формирования средств, повышающих роль собственно языкового (грамматически построенного) синсеманти-ческого контекста. Многие остатки этого сложного процесса можно видеть в некоторых архаических формах современных языков, где