Алексей ДавыдовМежду мистикой и ratioПроблема изменения типа русской культуры в произведениях Виктора ПелевинаМосква-АлматыОглавление1. Введение в способ мышления Пелевина……………………………… 3 Акакий или Демон: как жить дальше? ……………………………………………… 4 Русская культура: что надо менять и зачем?................................................................6 Пелевинская мысль на перепутье……………………………………………………. 72. Освобождение русского человека от русскогочеловека. Неполитический либерализм Пелевина ……………………. 11 Освобождение от архаики русской культуры………………………………………. 11 Освобождение от православного Бога………………………………………………. 12 Освобождение от российского общества……………………………………………. 17^ 3. Бегство из русской культуры,… но куда? ……………………………..20 Русский человек как навозопроизводитель и навозошаротолкатель. «Молчи, сынок, молчи!»……………………………………………………………….20 Но что же дальше?...........................................................................................................25 Русский человек: бегство из русской культуры… в русскую культуру…………….26 А далее я буду возражать Пелевину. ……………………………………………… 28^ 4. Погружение в мистику. Пелевин и Владыка, в присутствиикоторого законы молчат…………………………………………………….30 Мир не может выявлять всеобщую сущность……………………………………….30 Сила и воля вместо рефлексии?......................................................................................32 «Китеж духа» вместо рефлексии?..................................................................................34 Роль субъективности в формировании смыслов огромна, но не абсолютна……….35 Бог – не пустота. ………………………………………………………………………..37 Лермонтовский вызов XXI века и Пелевин………………………………………….. 39^ 5. Пелевин и реформа русского сознания. Логикаформирования культуры личности………………………….…………… 40 Поиск ключа к формированию культуры нового типа……………………………… 41 Пелевин – певец великой традиции……………………………………………………43 Поэзия, святящаяся свободой…………………………………………………………. 44 Способность выйти за пределы себя традиционного………………………………...45 Способность любить – путь к способности быть личностью……………………… 46 «Любовь… срывает маски». Предчувствие неоклассики………………………….....48 Лермонтов – Булгаков – Пелевин……………………………………………………...49^ 6. Между мистикой и ratio. Значение творчества Виктора Пелевина….52Если взять литературу как взвесь и немного отжать из нее закрученность сюжета, игры и мистификации, то во влажном остатке окажется основание писательского мышления, вопрос «Кто я?», который писатель всегда задает самому себе. Соотнося себя с миром, писатель вольно или невольно выстраивает типологию культуры, которую через себя анализирует. Он создает великое произведение, если выводит свою мысль за традиционные рамки и сдвигает в себе и мире исторически сформировавшийся тип культуры. Возникая иногда как парадокс, иногда как мечта и всегда как художественный вымысел, этот сдвиг превращает факт литературы в факт культуры. Этот сдвиг и это превращение, если они состоялись, и есть то, ради чего писатель работает и живет. Культурные эпохи различаются постановками вопроса «Кто я?» и ответами на него. В России завершается двухвековая культурная эпоха «маленького человека». Закат сопровождается гибелью чего-то давно отжившего, о чем мы до сих пор не можем сказать ясно, и одновременно предчувствием чего-то нового, что мы еще не можем понять ясно. Неясность символики заката и нечленораздельность общественных высказываний о сущности заката объясняются тем, что правящая и духовная элиты в России убаюканы своей самодостаточностью, а массы не рефлексируют по вопросу о том, в какой эпохе живут, потому что не рефлексируют по поводу своей способности к рефлексии. Но русские писатели сегодня, как и раньше, первыми беспощадно разрушают отжившие ценности и прорываются к новым постановкам вопроса «Кто я?», провозглашая закат старых и призывая начало новых культурных эпох. Они не абсолютные реформаторы. Могут нести и прорыв к новому и наивно верить в реанимацию старого, отживающего. Через свою противоречивость они делают главное – будят в читательской массе способность выходить за свои исторически сложившиеся пределы. Творчество писателя Виктора Пелевина это способ современной литературы быть больше, чем литературой, это символ заката старой культурной эпохи и начала новой, это попытка изменить тип русской культуры.^ 1. Введение в способ мышления Пелевина.«Мы, оборотни — естественные либералы» Виктор Пелевин. «Священная книга оборотня».Акакий или Демон: как жить дальше? «Все мы вышли из «Шинели». Долго, весь XX в. мы произносили эту легендарную фразу. И подобострастно – с интонациями «пролетарского писателя», и восторженно – голосом торжествующего победу политика, и с горечью – признавая, что ничего кроме автопортрета «маленького человека» в бесчисленных народнических и затем советских вариантах мы написать не способны. Вспомните, Акакий Акакиевич, предстал в повести Гоголя в двух ипостасях: человека и привидения, в живом облике и мистическом. Живой Акакий пребывал в ужасе перед реальностью и не мог ничего, мистический – не испытывал ужаса, был сильным, решительным, успешным, справедливым и даже наглым. Что хотел сказать этим приемом Гоголь, не знаю. Скорее всего, он сам, как Акакий, был раздвоен между ужасом перед миром и интересом жить. Да Гоголь уж и не причем. Почти два века послегоголевских интерпретаций «Шинели» позволяют говорить о том, что русский человек понял Гоголя по-своему. Он сакрализовал мухоподобного абсурдного Акакия, создал партию имени Акакия, армию имени Акакия, и, победив в гражданской войне, начал от ужаса перед реальностью строить на земле мистическое царство Божье имени Акакия. Но вот распались КПСС и СССР. Мы вгляделись в себя. И увидели – «Шинель» никуда не делась. Она в нас. Мы, как Гоголь, видим себя то реальных-абсурдных, то мистических-всемогущих, и от ужаса перед миром нас по-прежнему тянет в мистику, когда в реальности ничего не получается. В мистике и утопиях мы ищем решение наших проблем. И подумалось – как это так получилось, что в начале XIX в. Чаадаев сказал о нас, что мы, русские, выпадаем из ряда разумного существования, - как бы несем родовую травму, - а в конце XX века-начале XXI вдруг обнаружилось, что, как выпадали, так и выпадаем? Что за тип культуры мы такой постоянно создаем, который на Западе и Востоке и презирают и боятся от него заразиться? Что за культурный тип – рожденная ужасом перед миром акакиевость, о которой мы впервые узнали из «Шинели»? Акакиевость это способность русского человека спасаться в мистике, когда он обнаруживает, что в реальности ничего не может. Основанием этого перехода является непреходящий ужас перед миром и безраздельная вера в то, что надо лишь представить себе, что все в порядке, и все будет в порядке. Что если очень захотеть, то так и будет. Если каким-либо чудесным способом навести в зеркале изображение свечи, не прибегая к помощи свечи, то согласно законам физики это изображение создаст и саму свечу. Акакиевость это тип культуры, который от страха перед реальностью, врожденного и культивируемого, реанимирует ранние постулаты мировых религий, чтобы, абсолютизируя их, строить новое царство Божье на земле. Из «Шинели» вышла горьковская Ниловна, которая призвала «топтать крепкими ногами» всех, кто не с народом, взявшимся строить в России это царство. Из «Шинели» вышли платоновские копатели котлована, закладывавшие фундамент этого царства. «Топтали», «строили», силой коллективного воображения наводили в зеркале изображение свечи, но не потому, что так диктовали наука и достоверность опыта, а из-за неодолимого ужаса перед реальностью – вышедшее из «Шинели» мистическое царство, простое, как правда, создавали всем обакакиевшимся миром. «Вышли мы все из «Шинели» звучит как «вышли мы все из народа». Но не все писатели из «Шинели». Не из «Шинели» Лермонтов и Булгаков. Они не ужасаются перед непознаваемостью мира. Они создали Демониаду – Дьяволиаду, способ ratio, который беспощаден к мистической лжи всего, что имени Акакия, и формирует в России культуру личности. Демон и Воланд понимают личность через способность человека к переосмыслению сложившейся культуры и выходу за свои исторические пределы. Мужество жить Лермонтова-Булгакова противостоит бегству от свободы, вышедшей из «Шинели». Современная литература, родившаяся после того, как рухнул Акакиеград, несет все свои родовые признаки: она – о трусости жить и о мужестве жить, беспощадно погружает нас в сложность нового мира и спасает от этой сложности в град-Китежной потусторонности, делает нас героями и одновременно уговаривает, что жить – бессмысленно и лучше уйти в некое ничто, которое находится нигде, и даже если бы это ничто как-то проявилось, то сказать о нем ничего нельзя, потому что его нет. Таков современный русский писатель Виктор Пелевин – герой моего эссе, который вышел из победоносного ratio Лермонтова и Булгакова и одновременно из ужаса перед жизнью гоголевской «Шинели». В его творчестве два начала. Диалог между ними создает фон большинства его произведений. Одно начало – в Верховном владыке, в присутствии которого законы молчат. Другое – в персонаже, который в романе «Священная книга оборотня» назван Лисой-сверхоборотнем, в других – по-другому. Пелевин создал Оборотниаду – по форме, продолжение Демониады-Дьяволиады, а, по существу, продолжение бескомпромиссного лермонтовско-булгаковского способа формирования личности как нового основания русской культуры. И одновременно это бесконечная, переходящая из текста в текст попытка укрыться от сложности реальности в мистике. Бог и человек. Дух мистики и дух ratio. Развал Акакиеграда породил в стране идейный вакуум. В нем кружатся тени рухнувших абсолютов – религиозности и народничества, партийности и атеизма, имперскости и личности советского типа. Там ужас перед реальностью и мужество переосмысливать. Там мистика повести «Шинель», из которой вышли мы все, и рациональность повести «Демон», из которой мы тоже вышли. Не все. И кто знает, какой выбор сделает Россия… Современная русская литература это экпериментальная площадка, на которой русский человек проверяет, какие ценности возьмет с собой в будущее, что он хочет – измениться или остаться неизменным и что ему надо менять и зачем.^ Русская культура: что надо менять и зачем?Образ писателя Пелевина в критике давно сложился – блестящий стилист, игрок, иногда матершинник, всегда мистификатор, носитель буддистской морали, дитя суетного компъютерного века. Это Пелевин известный. В этой работе я хочу показать Пелевина иного, возможно, малоизвестного – аналитика русской культуры, способ анализа которого литературная критика не то, чтобы не знает, но не хочет обобщить и назвать своим именем. Я буду цитировать и комментировать то, что все читали, но на что, может быть, не обратили внимания. Я вижу Пелевина, который ставит важную социокультурную проблему и ищет пути ее решения. Проблему изменения типа русской культуры. Более того, я считаю, что все творчество писателя посвящено решению этой проблемы. Что такое изменить тип культуры? Русская художественная литература более двухсот лет изучает русского человека. И, бросая ретроспективный взгляд на историю российской мысли, я каждый раз убеждаюсь – литература это единственная сфера ее движения, в которой обоснован страшный вывод о том, что русский человек не способен управлять собой эффективно, патологичен, и что его патология – следствие родовой травмы русской культуры. Литература не только поставила вопрос о социальной патологии в России, но назвала ее автора, русского человека, «уродом», человеком «ни то, ни се», «нравственным калекой». Этот вывод носит фундаментальный характер, так как вскрывает основную причину наших неудач в реформах и указывает цель нашего развития – изменение типа русской культуры. Изменить тип культуры – значит, изменить воспроизводственную логику культуры, изменить те законы, принципы, пути, способы, по которым воспроизводится человек как субъект культуры. Не утопия ли это? «Вы увлекающийся человек. Ну, подумайте, разве где-нибудь, когда-нибудь, кому-нибудь это удавалось, разве это возможно?» – спрашивает меня в одном из писем замечательный историк, публицист, журналист, профессор Нью-Йоркского университета Александр Львович Янов. Возможно. Удавалось. Изменение типа культуры происходит во всем мире. На наших глазах. В процессе глобализации происходит новоевропейский переход от приоритета соборно-авторитарных, кланово-кастовых, родо-племенных, коллективно-групповых ценностей к формированию культуры личности, к развитию индивидуальных социальных отношений, прав человека. Меняется смысл свободы, сущность ее необходимости. В России этот переход начался через становление новой русской литературы. С Пушкина и Лермонтова. Продолжился в творчестве других классиков. Именно писатели впервые в русской культуре поставили ренессансно-реформационный вопрос о развитии личности, открыли в России культурную эпоху борьбы за личность, эпоху, в которой мы сегодня живем. И именно с них русская литература стала больше, чем литературой – она стала ристалищем, на котором испытывается и формируется новое человеческое в России, стала совестью России, лабораторией, в которой на экспериментальном уровне рождаются будущие изменения в типе русской культуры. Изменить тип культуры – значит, превратить культуру из статичной в динамичную, из монологичной в диалогичную, из закрытой в открытую, из соборно-авторитарной в личностную. Это означает – превратить русского человека из мыслящего абсолютами, крайностями, мистериями и утопиями в самокритичного человека, способного к переосмыслению господствующих в нем абсолютов. Это значит – превратить «нравственного калеку» в личность. Это значит – развернуть борьбу с засильем традиционности в культуре, обществе, менталитете и положить в основание мышления личностные ценности и демократические приоритеты. В проблеме изменения типа русской культуры суть российской писательской мысли с тех пор, как существует в нашей стране литература. О том, как надо изменять русскую культуру, и надо ли, мнений в художественной литературе столько же, сколько писателей, и разброс точек зрения огромный. Самую пронзительную ноту в нынешнем литературном оркестре, разыгрывающем партитуру этой проблемы, я слышу в творчестве Пелевина. Я изложил собственное видение проблемы изменения типа русской культуры. Понимание ее Пелевиным сложнее. Наши точки зрения совпадают и не совпадают одновременно.^ Пелевинская мысль на перепутье.Пелевин не критикует русскую культуру за что-то, что он хотел бы в ней исправить, изменить. Он не критикует ее вообще. Он ей удивляется. Он поражен ее дебильностью и бессмысленностью. По Пелевину жизнь в России настолько лишена здравых оснований, что всякий нормальный человек воспринимает ее как идиотизм и одновременно как мираж, сон. Американский писатель Генри Миллер сказал, что его роман «Тропик рака» это «пинок под зад культуре». Пользуясь образом Миллера, обобщаю – творчество Пелевина это «пинок под зад» русской культуре, русской истории, русскому искусству, русской литературе, пинок под зад всему, что можно назвать русскостью. В романах-мистериях Пелевина тает, растворяется русский Бог, русский народ, российское государство, российское общество, родина, национальное мышление, русская литература, русская женщина, русская любовь, русская красота, русская дружба, русская мораль, смысл русского Я, русский Другой – все русские ценности исчезают как дым, химера, не остается ничего. Писатель не обсуждает русскость – он ее игнорирует. Все русское аннигилируется в столкновении с пелевинской пародией, шарадой, мистерией, анекдотом, смехом, гротеском, превращаясь в ничто, в иллюзию, сон. А что же остается после такого взрыва? В том то и дело, что ничего, пустота. Впервые о том, что русскую культуру нельзя вылечить, сказал Лермонтов, затем Достоевский, затем Чехов, Булгаков. Но Чехов не отказался от русской культуры. А Пелевин отказался. Русская культура нереальна. Она ничто, которое находится нигде. Область сна. Россия хорошая страна, но в ней нельзя жить. Русский хороший человек, но он не может жить, потому что он ничто. Русскость хороша, но она пуста. Пелевинский пинок посылает Россию в культурное небытие. Это похороны русской культуры, в которых писатель не участвует. И возник литературный «Аншлаг», искрящийся остроумием, «Аншлаг»-пародия, феерический скандал… и одновременно попытка философски обосновать его. «Разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен – выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки?», - говорит его герой Петр Пустота1. Такой глубины отрицания русской культуры русская литература еще не знала. У Булгакова Россию покидает возможность личности в России в лице Воланда и его свиты; возможность творчества и любви покидает Россию в лице мастера и Маргариты. Это разрыв экзистенциальный и социокультурный. В России, в психушке, остается полубезумный поэт Иванушка – символ нынешней российскости, который, возможно, станет надеждой России, когда выздоровеет, но, скорее всего, нет. У Пелевина – разрыв с Россией не только экзистенциальный, не только разумный, не только социокультурный, он – метафизический. Писатель рвет с Россией как таковой, всей, со всем русским, плохим и хорошим, с русскостью как патологией. Что же хочет Пелевин? Он хочет изменить тип нежизнеспособной русской культуры, сделать ее жизнеспособной. Но Пелевин не только новоевропеец, рационалист, здравомыслец. Он одновременно антиновоевропеец. Мистик. Он хочет изменения типа русской культуры одновременно с двух противоположных позиций. Начиная с разгромной критики русской культуры, общества, он переходит к утверждению о том, что жизнь, как она устроена на земле, бессмысленна. И отсюда переход к отрицанию главного достояния homo sapiense – рефлексии. Опора на рефлексию виновна в том, что жизнь бессмысленна. А далее отчаяние. Пелевинская мысль, разворачивающаяся вокруг проблемы изменения типа русской культуры, пронизана отчаянием. Открытым отчаянием от понимания невозможности что-либо в ней изменить, и скрытым отчаянием от нереальности мистической альтернативы, которую он предлагает. В основе – отчаяние от ужаса перед миром. Не таким, каким он сложился, а как таковым. Перед мировостью мира. Ужас этот находится не в мире, он находится нигде. То, перед чем проявляется этот ужас, неопределенно. Субъективность Пелевина не знает, что это такое, перед чем она ужасается. Оно-это вроде бы здесь, в мире, в самой субъективности аналитика, и все же нигде, оно так близко, что теснит и перебивает дыхание, и все же нигде. Захваченность Пелевина ужасом претендует на то, чтобы разомкнуть мир, вскрыть бытие и прорваться к сущности. Но каждая пелевинская попытка, в каждом его рассказе и каждом романе заканчивается очевидностью – в ужасе сущность мира осмыслить не возможно. Безысходность и отчаяние возникают от понимания этой очевидности. Как создать нового русского человека, как изменить тип русской культуры, как придать смысл существованию – перед этой проблемой Виктор Пелевин стоит как обакакиевшийся русский витязь на перепутье. Его перепутье всего из двух путей – захваченность интересом жить и охваченность ужасом от бессмысленности жизни. Но вопрос один – как относиться к рефлексии и как к мистике? Что поднять на щит и что – на копье? Развивать в человеке новоевропейскую способность к ratio, либо двигаться по пути, по которому шли мировые религии на ранних стадиях своего развития? Мистически абсолютизировать значимость заданности, либо искать альтернативу в способности человека переосмысливать сложившиеся культурные стереотипы? – основной вопрос Пелевина. Пелевин – не только русский витязь, он литературный алхимик. Он, как доктор Фауст, хочет создать абсолютно нового гомункула, как Ленин, совершенно новую культуру, и как принц Гаутама (Будда), принципиально новый способ мышления. Он убежден, что носители истины жили в древности, а нынешние люди, все люди на земле, не только русские, заблуждаются. Не понимают законов, по которым должна быть устроена жизнь. Отсюда их беды. Цель – реанимировать и довести до конца забытое дело древних, вскрыть истинные законы, прорваться к абсолютной истине. Пелевин охотится за истиной как за жар-птицей. Знает, что ее нет и что даже если она есть, сказать о ней он ничего не сможет, но верит, что найденная, она принесет ему, всем людям счастье, сияя потоком радужного света. Поэтому для него литературный процесс это неостановимая попытка ухватить жар-птицу за хвост. И в случае удачи даже одно перо – ему награда. Но что будет, если он найдет вечную истину? Он поймет, кто он. И все? Пожалуй, нет. Он, как герой Стругацких, попросит, чтобы она дала счастье всем, и обязательно даром. Пелевинская нота в нынешней литературной симфонии на тему изменения типа русской культуры, звучит ярче многих, потому что расщеплена на два звука – враждующих, взаимоуничтожающих, но не способных обойтись друг без друга. Критика удивляется, почему все романы Пелевина об одном и том же. Нет, господа, это – не романы об одном и том же, это – надтреснутая пелевинская нота, как сущность раздвоенной философии писателя, как крик его расколотой, ищущей определенности и не находящей ее, его мечущейся души проходит по всем его текстам. Также как у Гоголя, Достоевского, Чехова. Эта нота, повторяясь в создаваемой диссонансности, настойчиво, из романа в роман, как пронзительные духовые и всесокрушающие литавры в опере Шостаковича «Катерина Измайлова», в его восьмой симфонии, требует, чтобы на нее обратили внимание – писатель явно хочет донести до читателя какую-то фундаментальную мысль о русском человеке. Эта резкая, назойливая, усиливающаяся в своей ладной дисгармонии от романа к роману, как нарастающая музыкальная тема в болеро Равеля, колющая, режущая, разрывающая, кому-то милая, у кого-то вызывающая отвращение, невыносимая нота-мысль привлекает основательностью и тем, что касается чего-то самого сокровенного и самого больного в русском менталитете. Почему надо анализировать раздвоенность Пелевина между мистикой и ratio? Зачем? А разве Россия все еще усиленно не воспроизводит в себе густой мистический туман, разве не наполняет она его социальными и культурными смыслами – вождистскими, имперскими, религиозными, народническими? И разве не пытается укрыться в нем от реальности? И разве она вместе с тем не озадачена своей способностью к беспощадному анализу и переосмыслению? Разве она все еще не мечется между этими противоположностями? Сгущать туман или разгонять его, продолжать мистифицировать свой анализ реальности или рационализировать его – разве этот выбор не стоит сегодня перед каждым русским, перед Россией?... Я бы не стал анализировать творчество Пелевина, если бы это было не так. 2. Освобождение русского человека от русского человека. ^ Неполитический либерализм Пелевина. Освобождение от архаики русской культуры.Разрушение занимает огромное место в текстах Пелевина. Сарказм, убийственная ирония над тем, что недавно казалось неприкосновенным и незыблемым, беспощадный скандал лихо, сразу, одним ударом называет вещи своими именами, подняв забрало, «срывает маски». Я анализирую творчество-анекдот Пелевина по поводу смыслов русской культуры. И начинаю свой анализ с отношения писателя к ее автору – русскому народу. В романе «Чапаев и пустота» герои, которые стремятся быть независимыми от окружающих их людей и традиции, обращают на себя внимание тем, что одеваются не так, как принято. Анна-пулеметчица иногда надевала на шею «нитку крупных жемчужин»2. В одном из эпизодов она носила «синие рейтузы»3. В другом – она была в длинном черном бархатном платье с декольте. Чапаев часто – в черном бархатном пиджаке, белой сорочке, с алой бабочкой, галстуком, в перчатках, носил серебряную звезду. В Котовском «было что-то от оперного певца перед выходом на сцену». В этих нарядах пелевинские герои выглядят нелепо. Личность всегда выглядит нелепо на фоне уместности того, как выглядит общепринятость. Эти герои подчеркнуто говорят языком, принятым в интеллигентской среде, и не говорят языком, принятом в простонародье, хотя являются командирами солдат – выходцев из рабочих и крестьян. Кому же противостоят эти нелепые личности? Красноармейцам, народу («ткачи», «матросня», «большевики», «пьянь»), который сделал современную Россию, «коллективно помутненному разуму». Русские люди – «пьяный сброд», «недосверхчеловеки», которые «испоганили Россию», устроив в ней «вакханалию», это толпа, которая «слышит только то, что хочет услышать», ищущая тотема, чтобы только пасть ниц 4, «мир идиотов». Но то, что Пелевин называет «идиотизмом», в русских людях не случайно, потому что «они были обмануты с детства» 5. Кем? Раз с детства, значит – культурой. Что это за культура? Вот описание внутреннего мира народа-толпы – почти цитата из лермонтовского «Вадима»: «Чувства и мысли стоящих на площади были так же уродливы, как надетое на них тряпье» 6. Петр – в отношении красноармейцев-ткачей, поющих революционную песню: «Идиоты, - прошептал я, поворачиваясь к стене и чувствуя, как мне на глаза наворачиваются слезы бессильной ненависти к этому миру, - Боже мой, какие идиоты… Даже не идиоты – тени идиотов… Тени во мгле…» 7. Кремлевский мечтатель сквозь мглу гражданской войны пытался провидеть великую Россию, но Россия, по Пелевину, родила лишь «мир идиотов». Лермонтовско-пелевинский тип критики – достояние нашей литературы, потому что разрушает традиционные основания русской культуры: смыслы потустороннего Бога, тоталитарного вождя, соборно-авторитарные смыслы народа, стереотипы общинно-самодержавной морали, психологию толпы. Читая строки о ненависти к такой России в текстах Пелевина, я думаю о тех, кто стенает по поводу наступившего конца русской литературы. Нет, господа, литература в России все еще больше, чем литература, жив еще дух Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Чехова, Булгакова. Этот мужественный дух делает сегодня в России новую литературу. Он делает новую Россию.^ Освобождение от православного Бога.Атицерковный бунт, развернувшийся в русской литературе с Фонвизина, редко поднимался до критики русской версии Бога. Это сделал только Лермонтов своим беспощадным «Ты виновен»! Богу8. В богоборческой тени Лермонтова вежливый, двусмысленный Достоевский. И за двести лет это все. И я подумал, что сегодня, когда так активизировалась церковь, что с помощью государства проникает в школу, армию и даже пытается установить в стране религиозную цензуру, уже никто не осмелится повторить лермонтовский подвиг. И вдруг пелевинское – «Бог-самодур»: «После юношеского чтения Библии у него сложился образ мстительного и жестокого самодура, которому милее всего запах горелого мяса, и недоверие естественным образом распространилось на всех, кто заявлял о своем родстве с этим местечковым гоблином. К официальной церкви Степа относился не лучше, полагая, что единственный способ, которым она приближает человека ко Всевышнему, – это торговля сигаретами»9. Пелевинский портрет Яхве характерен для фрейдизма, а способ отрицания церкви – для всех видов спиритуализма, которые сферу потребления исключает из сферы духовного. «Бог и все остальные черти – это как бы персонифицированное обобщение всего непонятного»10. А это в Пелевине заговорил уже философ-гносеолог. И фрейдизм, и спиритуализм и гносеология служат у Пелевина одному – смысл российской версии Бога превратить в анекдот:« Я поглядела на него с недоверием. — Погоди ка. Ты, может быть, и верующий? — А то, — сказал он. — Конечно, верующий.— В смысле православного культурного наследия? Или всерьез?»11. Не серьезно это для Пелевина – православие. Варварское культурное наследие, не более того, к спасению души на пространствах Евразии отношения не имеющее. Через православие выражал себя родо-племенной славянин, едва начавший урбанизироваться в X в. и представления о личном «пути» не имевший. К X в. Европа окончательно ушла от раннего христианства и через постулаты «filioque» («и от сына») и затем «sola fide» («только верою») все более преодолевала пропасть между божественным и человеческим. Раскол между ортодоксией и модерном в христианстве, наметившийся в VI в., оформился к 1054 г. и к XXI в. достиг гигантских размеров. К X в. буддизм в Азии имел те же проблемы, что и христианство в Европе. Они начались в Индии, где ранний буддизм начал терять свою притягательность из-за недостаточной разработанности смысла Другого в концепции «пути». Все более требовалось перенести внимание на смысл общества и в этом переносе видеть способ личного спасения, все более возникало основание для рождения махаяны, затем поздней махаяны – позднего буддизма, сегодня господствующего в подавляющем большинстве районов распространения буддистской культуры. Конфуцианство, родившееся на 2000 лет раньше христианства, сразу возникло как религия «пути», а не «цели». Появившийся в Китае гораздо позже буддизм компенсировал китайцам нехватку мистики в конфуцианстве. Однако не испортил логики формирования эффективного общества в идее «пути» как решающего способа личного спасения. Появившееся в XX в. неоконфуцианство еще более приспособило основные конфуцианские категории («ритуал», «знание», «гармония» и др.) к потребностям рационального развития. В XX в. коренные сдвиги произошли в исламе. Появились и именем Корана были оправданы более двухсот понятий, способствующих развитию рынка, демократии, либеральных идей, эмансипации женщины, ранее Кораном запрещавшихся. Эпоха от X до XXI вв. на евразийском пространстве, таким образом, беспощадно перемолола первые религиозные постулаты, через которые начинали формироваться мировые религии. Идеи Реформации распространились сегодня на все мировые религии, освобождая культуры от господства ранних религиозных догматов и первых церковных канонов. Но обозначившийся в Евразии перелом в пользу «пути» как «освобождения», не коснулся православия. В нем «путь» до сих пор полностью определяется канонами, принятыми первыми соборами христианской церкви. А что Пелевин? Как смотрится его религиозно-нравственное «освобождение» на фоне сдвигов в Евразии в X-XXI вв.? Пелевинское «освобождение» это идеология «пути». В «Священной книге оборотня» возникает то, что в Европе известно как Реформация. В индивидуализме веры – либерализм буддистско-пелевинского освобождения. Но этот буддистско-реформационный индивидуализм родился не из воздуха. Вся история развития российского общества это история борьбы с господством в русском менталитете православного (ветхозаветного) Бога-отца. Образ человека-самодура широко распространен в русской литературе, начиная с писем Новикова, опубликованных в «Живописце». Образ Бога-самодура впервые появился в лермонтовском «Вадиме». С тех пор борьба против деспотизма и тоталитаризма – этих основных ценностей российского фундаментализма продолжается. И Пелевин – активный участник этой борьбы: «- Кто все это создает? Бог? — Мы сами, — сказала я. — Мало того, мы и Бога создаем»12. Но гуманизация образа Божия в русской религиозной философии тоже не устраивает Пелевина. Православие закабаляет историческим человеческим, а Пелевину нужно «освобождение» от сложившегося человеческого, слишком человеческого. Ему нужен Бог, очищенный от исторического, представляемый как пустота, пустая форма, сосуд, знак, означаемое, которое можно заполнить необходимым ему означающим. Только возможность самому создать своего Бога может быть целью личности, несущей уникальное человеческое. В этом смысл высшей свободы. Вера Пелевина – не из русской религиозной традиции. Он формирует ее из кубиков культурного богатства, породившего даосизм, буддизм, спиритуализм, шаманизм, ламаизм, тенгрианство, мистику, магию. Пошел ли он по пути Л. Толстого? В очень в небольшой степени. Толстой и Пелевин хотят слиться с потусторонним божественным. Но у Толстого эта цель достигается с помощью правильной церкви, у Пелевина – через ницшеанское «освобождение» от любой церкви, в правильном познании человеком своей природы. Оба ищут божественное и на небесах, и в себе. Но Толстой видит справедливого Бога в своем антисамодержавном протесте, защите людей (это заметил Достоевский в «Дневниках») и в правильной интерпретации справедливости (см. его письма царю). А Пелевин в «Священной книге оборотня» и Лермонтов в «Вадиме» понимают, что искать божественное в людской справедливости бессмысленно (пелевинская Лиса: «устанешь искать автора»). Русские писатели обычно находили альтернативу православию в западных религиях – масонстве, католичестве, протестантстве; в атеизме. Н. Рерих, Е. Блаватская увлекались индийским спиритуализмом. Но они не были авторами художественных произведений. Пелевин первый среди русских писателей серьезно обратился к религиозности Азии. Это интересный опыт. Для меня тоже. Я много лет изучаю Азию и вижу – динамика азиатской религиозности в XX в. сумела так соединить в себе социальную рациональность и религиозную мистику, что не только не мешает, но гигантски помогает развитию современного азиатского человека. Пелевин ставит вопрос о выборе веры для России:«— Но ведь ты оборотень, Саша. Значит, по всем православным понятиям, тебе дорога одна — в ад. Зачем, интересно, ты себе такую веру выбрал, по которой тебе в ад идти надо?— Веру не выбирают, — сказал он угрюмо. — Как и родину»13. Веру выбирают и родину выбирают – говорит Пелевин романом «Священная книга оборотня». И этот выбор – не вопрос патриотизма, либо самоидентификации культуры. Это вопрос свободы современного человека. Лермонтовское освобождение вбросило в литературу о личности два потока мысли – богоборчество и богоискательство. За два века русской литературы они создали сложно переплетающиеся формы. Но логически их надо различать. Из богоборчества вырос образ сильной личности типа самого Лермонтова, а также Мцыри, Арсения, Демона, у Пелевина – Лисы А Хули. Из богоискательства родилась слабость пелевинского «слабого человека» Степы («Числа»), Маралова («Ухряб»), ищущих основание своих решений не в себе, а вне себя, в потусторонности, а смысл своей жизни – в слиянии с этим потусторонним. Мне могут возразить – Степа самокритичен, винит себя, называет себя «просто слабым человеком». Но этот винящий себя, тем не менее, видит единственную возможность перестать быть слабым только в союзе с потусторонними силами, например, с магическими числами, то есть – вне себя. Мне возразят, что «Числа» это пародия. Да, пародия. Но результат этой пародии серьезный. Степа бежит в никуда не шутя, обратите внимание, как изменилась тональность повествования в конце романе. Она из пародийной, хохмаческой, гротескной перешла в грустно-ироничную, серьезную. В ней сквозит безысходность и скрытое отчаяние. Русский – виновный по определению. Он так воспитан традицией. Страх Божий, привитый с младенчества, веками создает холопа, благословляющего свое холопство; уголовника, считающего, что Бог благословляет грабить богатых и обильно жертвующего на нужды церкви; стоящего на паперти нытика, жалующегося, что Бог наказал его за грехи; революционера-террориста, осатаневшего от неспособности разрешить свои проблемы и с Богом в душе, либо уже без него уничтожающего мир. Это формы слабости. Культивируемый страх рождает «слабого человека», застрявшего между понимани