* Владимир Набоков. Лолита. * ЧАСТЬ I * 1 Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя.Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы натретьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та. Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершкови в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе.Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда:Лолита. А предшественницы-то у нее были? Как же - были... Больше скажу: иЛолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое летоодну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По). Когда же это было, а? Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было вто лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы. Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первыйпредставляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы - худоосведомленные, простодушные, благороднокрылые серафимы... Полюбуйтесь-ка наэтот клубок терний. 2 Я родился в 1910-ом году, в Париже. Мой отец отличался мягкостьюсердца, легкостью нрава - и целым винегретом из генов: был швейцарскийгражданин, полуфранцуз-полуавстриец, с Дунайской прожилкой. Я сейчас раздамнесколько прелестных, глянцевито-голубых открыток. Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Его отец и оба дедаторговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). В тридцать летон женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двухДорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии иЭоловым арфам (распределяйте сами). Обстоятельства и причина смерти моейвесьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мнеже было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшемпрошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, закоторыми - если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) -садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы этиблагоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой надкакой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке,проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках - глухая теплынь,золотистые мошки. Старшая сестра матери, Сибилла, бывшая замужем за двоюродным братоммоего отца - вскоре, впрочем, бросившим ее, - жила у нас в доме в качествене то бесплатной гувернантки, не то экономки. Впоследствии я слышал, что онабыла влюблена в моего отца и что однажды, в дождливый денек, онлегкомысленно воспользовался ее чувством - да все позабыл, как только погодапрояснилась. Я был чрезвычайно привязан к ней, несмотря на суровость -роковую суровость - некоторых ее правил. Может быть, ей хотелось сделать изменя более добродетельного вдовца, чем отец. У тети Сибиллы были лазоревые,окаймленные розовым глаза и восковой цвет лица. Она писала стихи. Былапоэтически суеверна. Говорила, что знает, когда умрет - а именно когда мнеисполнится шестнадцать лет - и так оно и случилось. Ее муж, испытанныйвояжер от парфюмерной фирмы, проводил большую часть времени в Америке, где вконце концов основал собственное дело и приобрел кое-какое имущество. Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками,чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских далей иулыбающихся лиц. Вокруг меня великолепная гостиница "Мирана Палас" вращаласьчастной вселенной, выбеленным мелом космосом, посреди другого, голубого,громадного, искрившегося снаружи. От кухонного мужика в переднике до короляв летнем костюме все любили, все баловали меня. Пожилые американки, опираясьна трость, клонились надо мной, как Пизанские башни. Разорившиеся русскиекнягини не могли заплатить моему отцу, но покупали мне дорогие конфеты. Онже, mon cherpetit рара, брал меня кататься на лодке и ездить на велосипеде,учил меня плавать, нырять, скользить на водяных лыжах, читал мне Дон-Кихотаи "Les Miserables", и я обожал и чтил его, и радовался за него, когдаслучалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц -ласковых красавиц, которые очень много мною занимались, воркуя надо мной ипроливая драгоценные слезы над моим вполне веселым безматеринством. Я учился в английской школе, находившейся в нескольких километрах отдома; там я играл в "ракетс" и "файвс" (ударяя мяч о в стену ракеткой илиладонью), получал отличные отметки и прекрасно уживался как с товарищами таки с наставниками. До тринадцати лет (т.е. до встречи с моей маленькойАннабеллой) было у меня, насколько помнится, только два переживанияопределенно полового порядка: торжественный благопристойный и исключительнотеоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества,происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком, сыномзнаменитой тогда кинематографической актрисы, которую он редко видал в миретрех измерений; и довольно интересный отклик со стороны моего организма нажемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышномальбоме Пишона "La Beaute Humaine", который я тишком однажды извлек из-подгруды мрамористых томов Лондонского "Graphic" в гостиничной библиотеке.Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода,которые по его мнению могли мне быть нужны; это было осенью 1923-го года,перед моим поступлением в гимназию в Лионе (где мне предстояло провести тризимы); но именно летом того года отец мой, увы, отсутствовал - разъезжал поИталии вместе с Mmede R. и ее дочкой - так что мне некому было пожаловаться,не с кем посоветоваться. 3 Аннабелла была, как и автор, смешанного происхождения: в ее случае -английского и голландского. В настоящее время я помню ее черты куда менееотчетливо, чем помнил их до того, как встретил Лолиту. У зрительной памятиесть два подхода: при одном - удается искусно воссоздать образ в лабораториимозга, не закрывая глаз (и тогда Аннабелла представляется мне в общихтерминах, как то: "медового оттенка кожа", "тоненькие руки", "подстриженныерусые волосы", "длинные ресницы", "большой яркий рот"); при другом же -закрываешь глаза и мгновенно вызываешь на темной внутренней стороне векобъективное, оптическое, предельно верное воспроизведение любимых черт:маленький призрак в естественных цветах (и вот так я вижу Лолиту). Позвольте мне поэтому в описании Аннабеллы ограничиться чиннымзамечанием, что это была обаятельная девочка на несколько месяцев моложеменя. Ее родители, по фамилии Ли (Leigh), старые друзья моей тетки, былистоль же, как тетя Сибилла, щепетильны в отношении приличий. Они нанималивиллу неподалеку от "Мираны". Этого лыcoгo, бурого господина Ли и толстую,напудренную госпожу Ли (рожденную Ванесса ван Несс) я ненавидел люто.Сначала мы с Аннабеллой разговаривали, так сказать, по окружности. Она то идело поднимала горсть мелкого пляжного песочка и давала ему сыпаться сквозьпальцы. Мозги у нас были настроены в тон умным европейским подросткам тоговремени и той среды, и я сомневаюсь, чтобы можно было сыскать какую-либоиндивидуальную талантливость в нашем интересе ко множественности населенныхмиров, теннисным состязаниям, бесконечности, солипсизму и тому подобнымвещам. Нежность и уязвимость молодых зверьков возбуждали в обоих нас то жеострое страдание. Она мечтала быть сестрой милосердия в какой-нибудьголодающей азиатской стране; я мечтал быть знаменитым шпионом. Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку - безумно, неуклюже,бесстыдно, мучительно; я бы добавил - безнадежно, ибо наше неистовоестремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если быкаждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и душидругого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, какбез труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося ночного свидания унее в саду (о чем в следующей главке) единственное, что нам было разрешено,в смысле встреч, - это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если неслуховой, на той части пляжа, где было всего больше народу. Там, на мягкомпеске, в нескольких шагах от старших, мы валялись все утро в оцепенеломисступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном вткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: ее рука,сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась все ближе, переставляя узкиезагорелые пальцы, а затем ее перламутровое колено отправлялось в то жедлинное, осторожное путешествие; иногда случайный вал, сооруженный другимидетьми помоложе, служил нам прикрытием для беглого соленого поцелуя; этинесовершенные соприкосновения доводили наши здоровые и неопытные тела дотакой степени раздражения, что даже прохлада голубой воды, под которой мыпродолжали преследовать свою цель, не могла нас успокоить. Среди сокровищ, потерянных мной в годы позднейших скитаний, была снятаямоей теткой маленькая фотография, запечатлевшая группу сидящих за столикомтротуарного кафе: Аннабеллу, ее родителей и весьма степенного доктораКупера, хромого старика, который в то лето ухаживал за тетей Сибиллой.Аннабелла вышла не слишком хорошо, так как была схвачена в то мгновение,когда она собралась пригубить свой chocolat фасе, и только по худым голымплечам да пробору можно было узнать ее (насколько помню снимок) средисолнечной мути, в которую постепенно и невозвратно переходила ее красота; яже, сидевший в профиль, несколько поодаль от других, вышел с какой-тодраматической рельефностью: угрюмый густобровый мальчик в темной спортивнойрубашке и белых хорошо сшитых шортах, положивший ногу на ногу и глядевший всторону. Фотография была снята в последний день нашего рокового лета, всегоза несколько минут до нашей второй и последней попытки обмануть судьбу. Подкаким-то крайне прозрачным предлогом (другого шанса не предвиделось, и уженичто не имело значения) мы удалились из кафе на пляж, где нашли наконецуединенное место, и там, в лиловой тени розовых скал, образовавших нечтовроде пещеры, мы наскоро обменялись жадными ласками, единственным свидетелемкоих были оброненные кем-то темные очки. Я стоял на коленях и уже готовилсяовладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков - морскойдед и его братец - вышли из воды с возгласами непристойного ободрения, ачетыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу. 4 Снова и снова перелистываю эти жалкие воспоминания и все допытываюсь усамого себя, не оттуда ли, не из блеска ли того далекого лета пошла трещиначерез всю мою жизнь. Или, может быть, острое мое увлечение этим ребенкомбыло лишь первым признаком врожденного извращения? Когда стараюсьразобраться в былых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоемуобратному воображению, питающему аналитическую способность возможностямибезграничными, так что всякий представляющийся мне прошлый путь делится безконца на развилины в одуряюще сложной перспективе памяти. Я уверен все же,что волшебным и роковым образом Лолита началась с Аннабеллы. Знаю и то, что смерть Аннабеллы закрепила неудовлетворенность тогобредового лета и сделалась препятствием для всякой другой любви в течениехолодных лет моей юности. Духовное и телесное сливалось в нашей любви втакой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящимподросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после еесмерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго до нашей встречиу нас бывали одинаковые сны. Мы сличали вехи. Находили черты странногосходства. В июне одного и того же года (1919-го) к ней в дом и ко мне в дом,в двух несмежных странах, впорхнула чья-то канарейка. O, Лолита, если б тыменя любила так! Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашего плачевногопервого свидания. Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостнуюбдительность родителей. В рощице нервных, тонколистых мимоз, позади виллы,мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозьнежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы - которые теперь,слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнил быс игральными картами (отчасти, может быть, потому, что неприятель играл тамв бридж). Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголокполураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела наднами промеж силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казаласьстоль же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. На фоне небасо странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходилособственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были неслишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражениекакой-то русалочьей мечтательности - не то боль, не то наслаждение -появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей негетянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным, томным движением,которое было почти страдальческим, а ее голые коленки ловили, сжимали моюкисть, и снова слабели. Ее дрожащий рот, кривясь от горечи таинственногозелья, с легким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унятьболь любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклоняласьс порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мнепитаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ейподарить все - мое сердце, горло, внутренности, - давал ей держать внеловком кулачке скипетр моей страсти. Помню запах какой-то пудры - которую она, кажется, крала у испанскойгорничной матери - сладковатый, дешевый, мускусный душок; он сливался с еесобственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась докраев; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мызастыли и с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму,произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Но одновременно,увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли, звавший дочь с диконарастающими перекатами, и доктор Купер тяжело прохромал с веранды в сад. Ноэта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мукаостались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламеннымязыком с той поры преследовала меня неотвязно - покуда наконец двадцатьчетыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой. 5 Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим от меня бледнымвихрем повторных лоскутков, как утренняя метель употребленных бумажек,видных пассажиру американского экспресса в заднее наблюдательное окнопоследнего вагона, за которым они вьются. В моих гигиенических сношениях сженщинами я был практичен, насмешлив и быстр. В мои университетские годы вЛондоне и Париже я удовлетворялся платными цыпками. Мои занятия науками былиприлежны и пристальны, но не очень плодотворны. Сначала я думал статьпсихиатром, как многие неудачники; но я был неудачником особенным; меняохватила диковинная усталость (надо пойти к доктору - такое томление); и яперешел на изучение английской литературы, которым пробавляется не одинпоэт-пустоцвет, превратясь в профессора с трубочкой, в пиджаке из добротнойшерсти. Париж тридцатых годов пришелся мне в пору. Я обсуждал советскиефильмы с американскими литераторами. Я сидел с уранистами в кафе "Des DeuxMagots". Я печатал извилистые этюды в малочитаемых журналах. Я сочинялпародии - на Элиота, например:Пускай фрейляйн фон Кульп, еще держась За скобку двери, обернется... Нет, не двинусь ни за нею, ни за Фреской. Ни за той чайкой...Одна из моих работ, озаглавленная "Прустовская тема в письме Китса кБенджамину Бейли", вызвала одобрительные ухмылки у шести-семи ученых,прочитавших ее. Я пустился писать "Краткую историю английской поэзии" дляиздателя с большим именем, а затем начал составлять тот учебник французскойлитературы (со сравнительными примерами из литературы английской) дляамериканских и британских читателей, которому предстояло занимать меня втечение сороковых годов и последний томик которого был почти готов кнапечатанию в день моего ареста. Я нашел службу: преподавал английский язык группе взрослых парижаншестнадцатого округа. Затем в продолжение двух зим был учителем мужскойгимназии. Иногда я пользовался знакомствами в среде психиатров и работниковпо общественному призрению, чтобы с ними посещать разные учреждения, как,например, сиротские приюты и школы для малолетних преступниц, где набледных, со слипшимися ресницами отроковиц я мог взирать с той полнойбезнаказанностью, которая нам даруется в сновидениях. А теперь хочу изложить следующую мысль. В возрастных пределах междудевятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторыхочарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживаютистинную свою сущность - сущность не человеческую, а нимфическую (т.е.демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки. Читатель заметит, что пространственные понятия я заменяю понятиямивремени. Более того: мне бы хотелось, чтобы он увидел эти пределы, 9 - 14,как зримые очертания (зеркалистые отмели, алеющие скалы) очарованногоострова, на котором водятся эти мои нимфетки и который окружен широкимтуманным океаном. Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки -нимфетки? Разумеется, нет. Иначе мы, посвященные, мы, одинокие мореходы, мы,нимфолепты, давно бы сошли с ума. Но и красота тоже не служит критерием,между тем как вульгарность (или то хотя бы, что зовется вульгарностью в тойили другой среде) не исключает непременно присутствия тех таинственных черт- той сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой,душеубийственной, вкрадчивой прелести, - которые отличают нимфетку отсверстниц, несравненно более зависящих от пространственного мираединовременных явлений, чем от невесомого острова завороженного времени, гдеЛолита играет с ей подобными. Внутри тех же возрастных границ числонастоящих нимфеток гораздо меньше числа некрасивых или просто"миленьких"(TM), или даже "смазливых", но вполне заурядных, пухленьких,мешковатых, холоднокожих, человечьих по природе своей девочек, с круглымиживотиками, с косичками, таких, которые могут или не могут потомпревратиться в красивых, как говорится, женщин (посмотрите-ка на иную гадкуюпышечку в черных чулках и белой шляпке, перевоплощающуюся в дивную звездуэкрана). Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую нагрупповом снимке школьниц или герл-скаутов, он не всегда ткнет в нимфетку.Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, спузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечнопылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабыузнать сразу, по неизъяснимым приметам - по слегка кошачьему очерку скул, потонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислитькоторые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности - маленькогосмертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоитсреди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти. И еще: ввиду примата времени в этом колдовском деле, научный работникдолжен быть готов принять во внимание, что необходима разница в нескольколет (я бы сказал, не менее десяти, но обычно в тридцать или сорок - и додевяноста в немногих известных случаях) между девочкой и мужчиной для того,чтобы тот мог подпасть под чары нимфетки. Тут вопрос приспособленияхрусталика, вопрос некоторого расстояния, которое внутренний глаз с приятнымволнением превозмогает, и вопрос некоторого контраста, который разумпостигает с судорогой порочной услады. "Когда я был ребенком и она ребенкомбыла" (весь Эдгаровый перегар), моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: ябыл ей ровня; задним числом я сам был фавненком на том же очарованномострове времени; но нынче, в сентябре 1952-го года, по истечении двадцатидевяти лет, мне думается, что я могу разглядеть в ней исходное роковоенаваждение. Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся темнеистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкийпаренек и выжил; но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашейцивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкойшестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. Итак, немудрено, что моя взрослая жизнь в Европе была чудовищнодвойственна. Вовне я имел так называемые нормальные сношения с земнороднымиженщинами, у которых груди тыквами или грушами, внутри же я был сжигаем вадской печи сосредоточенной похоти, возбуждаемой во мне каждой встречнойнимфеткой, к которой я, будучи законоуважающим трусом, не смел подступиться.Громоздкие человечьи самки, которыми мне дозволялось пользоваться, служилилишь паллиативом. Я готов поверить, что ощущения, мною извлекаемые изестественного соития, равнялись более или менее тем, которые испытываютнормальные большие мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в томрутинном ритме, который сотрясает мир; но беда в том, что этим господам недовелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно болеепронзительного блаженства. Тусклейший из моих к поллюции ведущих снов был втысячу раз красочнее прелюбодеяний, которые мужественнейший гений илиталантливейший импотент могли бы вообразить. Мой мир был расщеплен. Я чуялприсутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим;оба были женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь особую призмучувств, "они были столь же различны между собой, как мечта и мачта". Все этоя теперь рационализирую, но в двадцать-двадцать пять лет я не так ясноразбирался в своих страданиях. Тело отлично знало, чего оно жаждет, но мойрассудок отклонял каждую его мольбу. Мной овладевали то страх и стыд, тобезрассудный оптимизм. Меня душили общественные запреты. Психоаналистыманили меня псевдоосвобождением от либидо белиберды. То, что единственнымиобъектами любовного трепета были для меня сестры Аннабеллы, ее наперсницы икордебалет, мне казалось подчас предзнаменованием умопомешательства. Иногдаже я говорил себе, что все зависит от точки зрения и что, в сущности, ничегонет дурного в том, что меня до одури волнуют малолетние девочки. Позволюсебе напомнить читателю, что в Англии, с тех пор как был принят закон (в1933-ем году) о Детях и Молодых Особах, термин "герл-чайльд" (т.е. девочка)определяется, как "лицо женского пола, имеющее отроду свыше восьми и меньшечетырнадцати лет" (после чего, от четырнадцати до семнадцати, статутопределяет это лицо как "молодую особу"). С другой стороны, в Америке, аименно в Массачусетсе; термин "уэйуард чайльд" (непутевое дитя) относитсятехнически к девочке между семью и семнадцатью годами, которая "общается спорочными и безнравственными лицами". Хью Броутон, полемический писательвремен Джемса Первого, доказал, что Рахаб была блудницей в десять лет. Всеэто крайне интересно, и я допускаю, что вы уже видите, как у меня пенитсярот перед припадком - но нет, ничего не пенится, я просто пускаю выщелкомразноцветные блошки счастливых мыслей в соответствующую чашечку. Вот ещекартинки. Вот Виргилий, который (цитирую старогоанглийского поэта) "нимфеткув тоне пел одном", хотя по всей вероятности предпочитал перитон мальчика.Вот две из еще не созревших дочек короля Эхнатона и его королевы Нефертити,у которых было шесть таких - нильских, бритоголовых, голеньких (ничего,кроме множества рядов бус), с мягкими коричневыми щенячьими брюшками, сдлинными эбеновыми глазами, спокойно расположившиеся на подушках исовершенно целые после трех тысяч лет. Вот ряд десятилетних невест, которыхпринуждают сесть на фасциний - кол из слоновой кости в храмах классическогообразования. Брак и сожительство с детьми встречаются еще довольно часто внекоторых областях Индии. Так, восьмидесятилетние старики-лепчанцысочетаются с восьмилетними девочками, и кому какое дело. В конце концовДанте безумно влюбился в свою Беатриче, когда минуло только девять лет ей,такой искрящейся, крашеной, прелестной, в пунцовом платье с дорогимикаменьями, а было это в 1274-ом году, во Флоренции, на частном пиру, ввеселом мае месяце. Когда же Петрарка безумно влюбился в свою Лаурину, онабыла белокурой нимфеткой двенадцати лет, бежавшей на ветру, сквозь пыль ицветень, сама как летящий цветок, среди прекрасной равнины, видимой сВоклюзских холмов. Но давайте будем чопорными и культурными. Гумберт усердно старался бытьхорошим. Ей-Богу, старался. Он относился крайне бережно к обыкновеннымдетям, к их чистоте, открытой обидам, и ни при каких обстоятельствах непосягнул бы на невинность ребенка, если была хотя бы отдаленнейшаявозможность скандала. Но как билось у бедняги сердце, когда среди невиннойдетской толпы он замечал ребенка-демона, "enfant charmante etfourbe" - глазас поволокой, яркие губы, десять лет каторги, коли покажешь ей, что глядишьна нее. Так шла жизнь. Гумберт был вполне способен иметь сношения с Евой, ноЛилит была той, о ком он мечтал. Почкообразная стадия в развитии грудей рано(в 10 7/10 лет) наступает в череде соматических изменений, сопровождающихприближение половой зрелости. А следующий известный нам признак - это первоепоявление (в 11 2/10 лет) пигментированных волосков. Моя чашечкаполным-полна блошек. Кораблекрушение. Коралловый остров. Я один с озябшей дочкой утонувшегопассажира. Душенька, ведь это только игра! Какие чудесные приключения я,бывало, воображал, сидя на твердой скамье в городском парке и притворяясьпогруженным в мреющую книгу. Вокруг мирного эрудита свободно резвилисьнимфетки, как если бы он был приглядевшейся парковой статуей или частьюсветотени под старым деревом. Как-то раз совершенная красотка в шотландскойюбочке с грохотом поставила тяжеловооруженную ногу подле меня на скамейку,дабы окунуть в меня свои голые руки и затянуть ремень роликового конька - ия растворился в солнечных пятнах, заменяя книжкой фиговый лист, между темкак ее русые локоны падали ей на поцарапанное колено, и древесная тень,которую я с нею делил, пульсировала и таяла на ее икре, сиявшей так близкоот моей хамелеоновой щеки. Другой раз рыжеволосая школьница повисла надомною в вагоне метро, и оранжевый пушок у нее под мышкой был откровением,оставшимся на много недель у меня в крови. Я бы мог пересказать немалотакого рода односторонних миниатюрных романов. Окончание некоторых из нихбывало приправлено адовым снадобием. Бывало, например, я замечал с балконаночью, в освещенном окне через улицу, нимфетку, раздевающуюся передуслужливым зеркалом. В этой обособленности, в этом отдалении видениеприобретало невероятно пряную прелесть, которая заставляла меня, балконногозрителя, нестись во весь опор к своему одинокому утолению. Но с бесовскойвнезапностью нежный узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения,превращался в озаренный лампой отвратительно голый локоть мужчины в исподнембелье, читающего газету у отворенного окна в жаркой, влажной, безнадежнойлетней ночи. Скакание через веревочку. Скакание на одной ноге по размеченной меломпанели. Незабвенная старуха в черном, которая сидела рядом со мной напарковой скамье, на пыточной скамье моего блаженства (нимфетка подо мнойстаралась нащупать укатившийся стеклянный шарик), и которая спросила меня -наглая ведьма - не болит ли у меня живот. Ах, оставьте меня в моемзацветающем парке, в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг меня вечно,никогда не взрослея. 6 Кстати: я часто спрашивал себя, что случалось с ними потом, с этиминимфетками. В нашем чугунно-решетчатом мире причин и следствий, не могло лисодрогание, мною выкраденное у них, отразиться на их будущем? Вот, была моей- и никогда не узнает. Хорошо. Но не скажется ли это впоследствии, ненапортил ли я ей как-нибудь в ее дальнейшей судьбе тем, что вовлек ее образв свое тайное сладострастие? О, это было и будет предметом великих и ужасныхсомнений! Я выяснил, однако, во что они превращаются, эти обаятельные,сумасводящие нимфетки, когда подрастают. Помнится, брел я как-то под вечерпо оживленной улице, весною, в центре Парижа. Тоненькая девушка небольшогороста прошла мимо меня скорым тропотком на высоких каблучках; мыодновременно оглянулись; она остановилась, и я подошел к ней. Голова ее едвадоходила до моей нагрудной шерсти; личико было круглое, с ямочками, какоечасто встречается у молодых француженок. Мне понравились ее длинные ресницыи жемчужно-серый tailleur, облегавший ее юное тело, которое еще хранило (вотэто-то и было нимфическим эхом, холодком наслаждения, взмывом в чреслах)что-то детское, примешивавшееся к профессиональному frbtillement еемаленького ловкого зада. Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответилас музыкальной серебряной точностью (птица, сущая птица!): "Cent". Япопробовал поторговаться, но она оценила дикое глухое желание у меня вглазах, устремленных с такой высоты на ее круглый лобик и зачаточную шляпу(букетик да бант): "Tant pis",- произнесла она, перемигнув, и сделала вид,что уходит. Я подумал: ведь всего три года тому назад я мог видеть, как онавозвращается домой из школы! Эта картина решила дело. Она повела меня вверхпо обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка, уведомлямщимгосподина, не желающего встретить другого господина, что путь свободен илинесвободен - унылый путь к гнусной комнатке, состоящей из кровати и биде.Как обычно, она прежде всего потребовала свой petit cadeau, и, как обычно, яспросил ее имя (Monique) и возраст (восемнадцать). Я был отлично знаком сбанальными ухватками проституток: ото всех них слышишь это dixhuit - четкоечирикание с ноткой мечтательного обмана, которое они издают, бедняжки, додесяти раз в сутки. Но в данном случае было ясно, что Моника скорееприбавляет, чем убавляет себе годика два. Это я вывел из многих подробностейее компактного, как бы точеного и до странности неразвитого тела.Поразительно быстро раздевшись, она постояла с минуту у окна, наполовинузавернувшись в мутную кисею занавески, слушая с детским удовольствием (что вкниге было бы халтурой) шарманщика, игравшего в уже налитом сумерками дворе.Когда я осмотрел ее ручки и обратил ее внимание на грязные ногти, онапроговорила, простодушно нахмурясь: "Oui, се n'est pas bien", - и пошла былок рукомойнику, но я сказал, что это неважно, совершенно неважно. Со своимиподстриженными темными волосами, светло-серым взором и бледной кожей онабыла исключительно очаровательна. Бедра у нее были не шире, чем у присевшегона корточки мальчика. Более того, я без колебания могу утверждать (и вот,собственно, почему я так благодарно длю это пребывание с маленькой Моникой вкисейно-серой келье воспоминания), что из тех восьмидесяти или девяносташлюх, которые в разное время по моей просьбе мною занимались, она былаединственной, давшей мне укол истинного наслаждения. "Il etait malin, celui,qui а invente се truc-la", любезно заметила она и вернулась в одетоесостояние с той же высокого стиля быстротой, с которой из него вышла. Я спросил, не даст ли она мне еще одно, более основательное, свидание втот же вечер, и она обещала встретить меня около углового кафе, прибавив,что в течение всей своей маленькой жизни никогда еще никого не надула. Мывозвратились в ту же комнату. Я не мог удержаться, чтобы не сказать ей,какая она хорошенькая, на что она ответила скромно: "Tu es bien gentildedire cа", - а потом, заметив то, что я заметил сам в зеркале, отражавшемнаш тесный Эдем, а именно: ужасную гримасу нежности, искривившую мне рот,исполнительная Моника (о, она несомненно была в свое время нимфеткой!)захотела узнать, не стереть ли ей, avant qu'on se couche, слой краски с губна случай, если захочу поцеловать ее. Конечно, захочу. С нею я дал себе волюв большей степени, чем с какой-либо другой молодой гетерой, и в ту ночь моепоследнее впечатление от Моники и ее длинных ресниц отзывает чем-то веселым,чего нет в других воспоминаниях, связанных с моей унизительной, убогой иугрюмой половой жизнью. Вид у нее был необыкновенно довольный, когда я далей пятьдесят франков сверх уговора, после чего она засеменила в ночнуюапрельскую морось с тяжелым Гумбертом, валившим следом за ее узкой спиной.Остановившись перед витриной, она произнесла с большим смаком: "Je vaism'acheter des bas!" - и не дай мне Бог когда-либо забыть маленькийлопающийся звук детских губ этой парижаночки на слове "bas", произнесенномею так сочно, что "а" чуть не превратилось в краткое бойкое "о". Следующее наше свидание состоялось на другой день, в два пятнадцатьпополудни у меня на квартире, но оно оказалось менее удовлетворительным: заночь она как бы повзрослела, перешла в старший класс и к тому же была сильнопростужена. Заразившись от нее насморком, я отменил четвертую встречу - да,впрочем, и рад был прервать рост чувства, угрожавшего обременить менядушераздирающими грезами и вялым разочарованием. Так пускай же она останетсягладкой тонкой Моникой - такой, какою она была в продолжение тех двух-трехминут, когда беспризорная нимфетка просвечивала сквозь деловитую молодуюпроститутку. Мое недолгое с нею знакомство навело меня на ряд мыслей, которые вернопокажутся довольно очевидными читателю, знающему толк в этих делах. Пообъявлению в непристойном журнальчике я очутился, в один предприимчивыйдень, в конторе некоей Mile Edith, которая начала с того, что предложила мневыбрать себе спутницу жизни из собрания довольно формальных фотографий вдовольно засаленном