Порно (Porno) ”На игле” - ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ… Герои романа, принесшего Ирвину Уэлшу славу КУЛЬТОВЕЙШЕГО из КУЛЬТОВЫХ “альтернативных” писателей нашего времени, - ВОЗВРАЩАЮТСЯ! Изменились ли они? Ну, разве что - “от хорошего к лучшему”! 1. Афера № 18732 Крокси, в кои то веки взмокший от напряжения, а не от наркоты, борется с лестницей, волоча последнюю коробку с записями, а я плющусь себе на кровати, уставившись в депрессивном оцепенении на светло желтые фанерные стены. Это — мой новый дом. Одна убогая комнатенка четырнадцать на двенадцать футов, еще — коридор, кухня и ванная. В комнате — встроенный шкаф без дверей, кровать и впритык места для стола и двух стульев. Мне здесь противно и гадко: тюрьма и то лучше. Я, блядь, лучше вернусь в Эдинбург и поменяюсь с Бегби: его камеру — на эту промозглую лачугу. Махнем не глядя.Я задыхаюсь — в этом замкнутом пространстве застарелая вонь табака от Крокси прямо бьет в ноздри. Я не курю уже три недели, но пассивно выкуриваю полторы пачки в день только из за того, что этот кекс ошивается рядом.— От работы пить хочется, да, Саймон? Пойдешь в «Пе пис» выпить? — говорит он, и его энтузиазм напоминает злорадство, рассчитанную издевку над Саймоном Дэвидом Уильямсоном, который сейчас переживает не лучшие времена.С одной стороны, это будет мудацкая дурость — заявиться в «Пепис», чтобы они все там фыркали: «Вернулся в Хакни, Саймон?», — но компания мне нужна. Посидеть — попиздеть. Выпустить пар. Да и Крокси не помешает проветриться. Пытаться бросить курить в его обществе — все равно что слезать с наркоты в компании упертых торчков.— Тебе повезло, что ты отхватил это место, — говорит Крокси, помогая мне разгрузить коробки. Повезло моей вздрюченной заднице. Я ложусь на кровать, и все здание трясется, когда поезд экспресс на Ливерпуль стрит проносится через станцию Хакни Даунз, примерно в футе от окна моей кухни.Сидеть взаперти в моем состоянии — это даже хуже, чем выйти наружу, так что мы осторожно спускаемся по истертым ступенькам, ковер такой лысый, что идти по нему опасно — как по краю ледника. Снаружи падает мокрый снег и витает унылый дух послепраздничного похмелья, мы с Крокси шагаем к Кобыльей улице и Таун Холлу. Крокси вдруг заявляет без малейшего оттенка иронии:— В Хакни оно по любому лучше, чем в Айлингтоне. Айлингтон — это вообще уже полная жопа.Можно всю жизнь оставаться хипом бродягой. Ему бы вебсайтами заниматься, дизайном — где нибудь в Кларкенуэлле или Сохо, — а не тусовками и вечеринками в Хакни. Надо бы научить этого перца, что почем в этом мире, и даже не потому, что ему это как то поможет в жизни, а просто чтобы не дать вот такой вот хуйне безнаказанно просочиться в культуру.— Нет, это шаг назад, — говорю я и дую на руки, мои пальцы розовые, как непроверенные свиные сосиски. — Для двадцатипятилетнего неформала Хакни — это самое то. Но для активного тридцатишестилетнего предпринимателя — я показываю на себя — это полный облом. Представь, ты знакомишься с классной телкой где нибудь в баре в Сохо — и что, ты дашь ей адрес на Восьмой Восточной? Что ты ей ответишь, когда она спросит: «А где тут ближайшее метро?»— А поверху доберецца, — говорит он, показывая на железнодорожный мост под опухшим небом. Мимо проходит 38 й автобус, изрытая ядовитую копоть. Эти, блядь, мудаки из лондонского департамента транспорта плачутся в своих дорогих брошюрах про ущерб, наносимый частными автомобилями окружающей среде, загрязнение воздуха и все такое, а муниципальный транспорт типа воздуха не загрязняет.— Ни хуя это не правильно, — огрызаюсь я. — Дерьмо на лопате. Это место, наверное, будет последним в Северном Лондоне, куда проведут метро. Даже в блядском Бермондси и то есть метро, мать его. Они его могут пристроить к этому цирку уродскому, куда не пойдет ни один мудак, а здесь они его сделать не могут, это, блядь, точно.Узкое лицо Крокси подергивается в подобии улыбки, и он смотрит на меня своими большими, опустошенными глазами.— Ты у нас седня чегой то не в настроении, да? — говорит он мне.И это правда. Так что я делаю то, что всегда: топлю свои печали в вине и говорю им всем в пабе — Берни, Моне, Билли, Кэнди, Стиви и Ди, — что Хакни — это просто на время, так что не думайте, будто я тут окопаюсь надолго. Нет, дорогие друзья. У меня свои планы. Большие планы. И кстати, я часто наведываюсь в туалет, но только чтобы принять вовнутрь, а не вылить наружу.Но даже когда я занюхиваюсь по самые пончикряки, я все равно сознаю горькую правду. Кокс мне наскучил, он наскучил всем нам. Мы — пресыщенные мудаки, толчемся в местах, которые ненавидим, в городе, который ненавидим, притворяемся, что мы — центр вселенной, уродуем себя говенной наркотой, чтобы избавиться от ощущения, что настоящая жизнь происходит где то совсем в другом месте; мы прекрасно осознаем, что все, что мы делаем, — это просто подпитка нашей клинической паранойи и вечного непреходящего разочарования, и тем не менее нам не хватает запала остановиться. И я даже знаю почему. Потому что, как это ни прискорбно, вокруг нет ничего интересного, ради чего стоило бы остановиться. Тут расползается слух, что у Брини есть куча хорошего цзына, и, похоже, его уже начали потихоньку употреблять.Вдруг выясняется, что уже наступило завтра, и мы где то на хате — сидим раскуриваемся, и Стиви все говорит, сколько стоит все это купить, выглядит он больным и недовольным, потом появляются мятые бумажки, и запах нашатыря наполняет комнату. Когда же эта кошмарная трубка обжигает мне губы до волдырей, я ощущаю слабость и поражение, но тут мне вставляет, и я оказываюсь в другом углу комнаты: холодный, заледенелый, удовлетворенный и полный собой — несу совершеннейшую пургу и строю планы мирового господства.И вот я на улице. Я и не знал, что мы в Айлингтоне. Шатаюсь себе по округе и вдруг вижу девицу — она сражается с картой на Зеленой, пытается открыть ее, не снимая перчаток, — и реагирую низкопробным: «Потерялась, детка?» Меня пугает мой собственный голос: жалобный и чувствительный, весь пронизанный ожиданием, предвкушением и даже потерей. Я аж задохнулся от потрясения, тем более когда заметил у себя в руках лиловую детскую сумочку в форме жестянки для завтраков. Что за еб твою мать это было? Откуда она у меня, эта хрень? Как, черт возьми, я сюда попал? Где весь народ? Было несколько стонов, кто то ушел, и я вышел прочь под холодный дождь, и сейчас…Девочка вся из себя напрягается, словно палка из плоти блэкпульского камня у меня в штанах, и шипит:— Отвали… я тебе не детка…— Ну извини, куколка, — кисло парирую я.— И не куколка тоже, — сообщает она.— Это как посмотреть, милая. Попробуй взглянуть на все это с моей точки зрения. — Я слышу свой голос как будто со стороны, словно это не я говорю, а кто то другой, и я вижу себя ее глазами: вонючий и грязный пропойца с фиолетовой детской сумочкой. Но у меня есть работа, которую надо делать, и люди, с которыми надо встретиться, и даже чуток денег в банке, и одежда получше, чем этот заляпанный и вонючий тулуп, эта старая шерстяная шапка и драные перчатки, и что вообще за хуйня здесь творится, Саймон?— Отвали, идиот! — говорит она, отворачиваясь.— Я так понимаю, мы просто знакомимся не с той ноги. Ничего страшного, единственный путь — это путь вперед, правда?— Отъебись, — вопит она через плечо.Женщины… как иногда с ними сложно. Сплошной негатив. Иной раз я с ними теряюсь; и все потому, что я недостаточно знаю женщин. Я знал нескольких, но между нами всегда вставал мой распалившийся причиндал — между мной, ними и чем то глубоким и важным.Я пытаюсь вспомнить последовательность событий, восстановить свой покоробленный, перегревшийся разум, как бы растягивая его и разбивая на фрагменты. До меня доходит, что я на самом деле был дома, что утром я совершенно подавленный вернулся в свое новое логово, втянул последний кокаин и улегся потеть и дрочить на газетную фотку Хиллари Клинтон в скафандре во время предвыборной гонки на пост мэра Нью Йорка. Я толкал ей старую идею насчет того, что, мол, не обращай внимания на евреев, она была все еще очень красивой женщиной, и Моника даже в подметки ей не годилась. Пожалуй, Биллу надо бы показаться врачам — подлечить голову. Потом мы занялись любовью. Потом, когда Хиллари уже спала удовлетворенная, я пошел в соседнюю комнату, где меня ждала Моника. Лейт встретился с Беверли Хиллз в утонченном и смачном постнаркотическом трахе. Потом я свел Хиллари с Моникой, чтобы они сделали это друг с другом, а я бы на них посмотрел. Сперва они заартачились, но, очевидно, я их все таки уговорил. Я уселся на этот потертый стул, который мне притащил Крокси, расслабился и с удовольствием закурил гаванскую сигару… ну ладно: тонкую панетеллу.Полицейская машина воет на Верхней улице в поисках какого нибудь тормознутого гражданина, чтобы его покалечить, а я, дрожа, возвращаюсь к реальности.Вкрадчивая, но подленькая природа воображения вгоняет меня в тоску, но это лишь потому, что у меня сейчас отходняк, и он заставляет эти дурацкие мысли — которым вообще то положено быть краткими и мимолетными — задерживаться в голове, мешая работе и вынуждая возиться с ними. В результате чего у меня возникает стойкое отвращение к кокаину; тем более что в ближайшее время я все равно не смогу себе что то такое позволить. Что совершенно не важно, когда ты под коксом.Я — на автопилоте, но постепенно начинаю осознавать, что направляюсь сейчас вниз от Энджел к Кингз Кросс, по сути — символу отчаяния, если таковой вообще существует. Захожу к букмекерам на Пентонвилль роуд — посмотреть, нет ли кого из знакомых, но никого там не узнаю. Оборот афер нынче высок, бдительный полис — повсюду вокруг. Кружат, как катера по болоту из нечистот, лишь разгоняя и перемещая дерьмо с места на место, но не вмешиваясь и уж тем более не уничтожая ядовитые отходы.Потом я вижу, как входит Таня, похоже, под герычем. Ее сморщенное лицо — пепельно серое, но глаза зажигаются узнаванием.— Милый… — Она меня обнимает. У нее на буксире — какой то тощий и худосочный парень, который, как до меня вдруг доходит, на самом деле девчонка. — Это Вэл, — говорит она с типичным носовым подвыванием лондонской джанки. — Сто лет тебя здесь не видела.Интересно, почему.— Ага, я снова в Хакни. Временно, так сказать. Слегка обкурился в эти выходные, — объясняю я, и тут появляется группа безбашенных дерганых ниггеров: возбужденных, поджарых, враждебных. Здесь вообще кто нибудь делает ставки — или так, погулять пришли? Мне не нравится атмосфера, так что мы потихоньку уходим — эта странная, бледная телка Вэл и один из тех черных мудил еще успевают что то язвительно бросить друг другу — и направляемся к станции Кингз Кросс. Таня ноет что то про сигареты, и, да, я пытаюсь остановиться, но ни фига, нужно, блядь, должен и все, и я ищу в карманах мелочь. Я покупаю какие то сигареты и прикуриваю, спускаясь в метро. Жирный, опухший, цазойливый белый ублюдок в этой их новой пидорской голубой униформе геев штурмовиков Лондонского Муниципального Транспорта велит мне выбросить сигарету. Он показывает на доску на стене, где приводятся всякие цифры: в частности, число людей, погибших при пожаре, который начался из за окурка, брошенного каким то мудилой.— Ты что, тупой? Тебя это что, не волнует?С кем, черт возьми, этот клоун пытается говорить?— Нет, меня ни хуя не волнует. — Мудак это заслужил. — Если уж ездишь, тогда будь готов рисковать, — рявкаю я.— Я потерял друга в том пожаре, ты, козел! — визжит разозленный олигофрен.— Он, наверное, был онанистом, если ты — его друг, — кричу я, но все же тушу сигарету, когда мы вместе с толпой спускаемся по эскалатору на перрон. Таня смеется, а эта Вэл просто в истерике, она как взбесилась.Мы едем на метро до Камдена, где обретается Берни.— Вам, девочки, лучше бы не шататься вокруг Кингз Кросс, — улыбаюсь я, точно зная, почему они там шатаются, — и уж точно — не с блядскими ниггерами, — добавляю я. — Все, че им нада, — так это заполучить симпатичную белую птичку и стать ее сутенером.Детка Вэл улыбается, но Таня копает глубже.— Как ты можешь так говорить? Мы же к Берни идем. Он один из твоих самых лучших друзей, и он — черный.— Ну да. Но я же не про себя говорю, это, можно сказать, мои братья, мой народ. Почти все мои здешние друзья — черные. Я говорю о вас. Они же не собираются продавать меня. Хотя, будь уверена, Берни, старый прохиндей, непременно бы попытался, если бы знал, что ему это с рук сойдет.Крошка Вэл, мальчик девочка, снова хихикает этак очаровательно, а Таня недовольно дуется.Мы поднимаемся в квартиру Берни, я на секунду забыл, в каком подъезде он живет, потому что мне необычно приходить сюда днем, при свете. Мы беспокоим одинокого бомжа, пьяного в стельку, который валяется в луже собственной мочи на лестничной площадке.— Доброе утро, — ору я ему бодрым голосом, и пьянчуга в ответ булькает что то среднее между стоном и рыком.— Вам то легко говорить, — саркастически замечаю я, и девочки улыбаются.Берни еще не ложился, только что сам вернулся от Стиви. Он напряжен, как стоячий член: черно золотая масса цепей, зубов и перстней. Я чувствую запах нашатыря, и можно даже не сомневаться, что у него там на кухне уже раскурена трубочка, и он даст мне затянуться. Я делаю долгую, глубокую затяжку, его большие глаза горят воодушевлением, а его зажигалка поджигает крэк. Я задерживаю воздух в легких, и медленно выдыхаю, и чувствую это грязное, дымное жжение в груди и слабость в ногах, но я хватаюсь за край стола и наслаждаюсь холодным, пьянящим приходом. Я вижу каждую хлебную крошку, каждую каплю воды в алюминиевой раковине — вижу с болезненной четкостью, которая должна бы внушать отвращение, но не внушает, и меня бьет озноб, загоняет меня в самый холод. Берни времени не теряет, у него уже готова еще одна порция в старой грязной ложке, и он ссыпает пепел на фольгу и укладывает его нежно и бережно — как родитель укладывает младенца в кроватку. Я держу зажигалку наготове и поражаюсь рассчитанному неистовству его затяжек. Берни как то рассказывал мне, что он тренировался задерживать дыхание под водой в ванне, чтобы увеличить объем легких. Я смотрю на ложку, на атрибут, и думаю с отстраненной тревогой, как сильно все это похоже на мои героиновые денечки. Ну и хуй с ним; теперь я старше и мудрее, и герыч есть герыч, а кокс есть кокс.Мы болтаем о всякой фигне, громко орем прямо в лицо друг другу, хотя сидим совсем рядом, и оба держимся за разделочный стол, как те два главных героя в «Стар Треке» на капитанском мостике, когда вражеский огонь сотрясает корабль.Берни долдонит о женщинах, о шлюхах, на которых растратил себя и которые сгубили жизнь бедному парню, и я — все о том же. Потом мы переходим на мудаков (мужской пол), которые нас наебали в течение жизни, и как они все в итоге получат свое. Мы с Берни дружно не любим одного парня по имени Клейтон, который раньше считался другом, а теперь заговнился вконец. Клейтон всегда служит нам выручательной темой для разговоров, если в беседе вдруг возникает пауза. Если бы не было вот таких неприятелей, их пришлось бы придумать, чтобы добавить в жизнь чуточку драматизма, чуточку стройности, чуточку смысла.— Он с каждым днем все притыреннее, — говорит Берни, и в его голосе звучит странная, псевдоискренняя озабоченность, — все малахольнее, день ото дня, — повторяет он, стуча себя по лбу.— Да… а эта Кармел… он все еще с ней спит? — интересуюсь я. Всегда хотел ей заправить.— Не, парень, ее давно уже нет, свалила обратно к себе в Ноттингем или другую какую задницу… — Он говорит, растягивая слова, в этой манере, что пришла в Северный Лондон с Ямайки с остановкой в Бруклине. Потом он скалится и говорит: — Вот такой ты, шотландец, видишь на улице новую девочку, и тебе сразу все надо знать, что она тут делает, кто ее парень. Даже когда у тебя есть хорошая жена, ребенок и деньги. Ты не в состоянии остановиться.— Это просто забота об интересах общества. Я стараюсь поддерживать интерес в общине, и только. — Я улыбаюсь и заглядываю в соседнюю комнату, где девушки сидят на кушетке.— Община… — Берни смеется и повторяет: — Это хорошо, поддерживать интерес в общине…И он снова заводит о том же.— Продолжай в том же духе — шатайся в мире без границ, — фыркаю я, направляясь в соседнюю комнату.Вхожу туда и замечаю, что Таня активно начесывает свои руки сквозь кофточку, очевидно, у нее начинается ломка, и как будто посредством некоей таинственной связи мой собственный глаз начинает подергиваться. Я люблю секс как средство очищения организма от токсинов, но мне не нравится фачиться с наркоманками, потому что они не шевелятся. Просто лежат, как бревно. Хуй знает, что это за птичка такая — девочка мальчик по имени Вэл, — но я хватаю ее за руку и волоку в туалет.— Ты че делаишь? — говорит она, не выказывая ни согласия, ни сопротивления.— Хочу, чтобы ты мне отсосала, — говорю я, подмигивая, и она смотрит на меня без страха, а потом слегка улыбается. Я вижу, что ей очень хочется мне угодить. Есть такой вот тип девушек — совершенно ущербный тип, — которые из кожи вон лезут, лишь бы угодить мужикам, но ни фига у них не выходит. Ее роль в театре жизни: лицо, с готовностью подставленное под кулак какого нибудь ебанутого урода.Короче, мы входим, я быстро вытаскиваю из штанов свою штуку, и хреновина сразу встает. Вэл стоит на коленях, я прижимаю ее сальную голову к своему паху, и она сосет, и это как… на самом деле, ничего особенного. Все нормально, но меня бесит, когда она поднимает на меня свои глазки бусинки, чтобы убедиться, и вправду ли мне это нравится, а я не знаю, нравится мне или нет… Больше всего я жалею, что не захватил сюда свое пиво.Я смотрю вниз на ее серый череп, на эти гадкие глазки, взгляд которых порхает по мне, и особенно — на здоровенные зубы, торчащие в деснах, они скошены чуть назад из за злоупотребления наркотой, плохого питания и явного пренебрсжения к элементарной личной гигиене. Я себя чувствую Брюсом Кэмпбеллом в «Зловещих мертвецах 3: Армия тьмы» — в том эпизоде, где его пытается зажевать Смертушка Дедит. Брюс бы просто растер в порошок эту хрупкую черепушку, а мне приходится вынимать и бежать, пока меня не переполнило искушение сделать то же самое и пока эти гнилые зубки не разорвали в клочки мой опадающий член.Я слышу, как открывается входная дверь, и, к моему несказанному ужасу, один из голосов вновь прибывших принадлежит, без сомнения, Крокси, он вернулся для следующего тура. А может, и Брини тоже. Я думаю о своем пиве, и меня вовсе не радует мысль, что какой то ублюдок может просто так мимоходом схватить мой стакан и отпить из него. Для них это вообще ничего не значит, но для меня, в данный конкретный момент, это — всё. И если это действительно Крокси, тогда мое пиво успешно ушло, если я не спасу его прямо сейчас. Я отпихиваю эту Вэл и прорываюсь на выход, запихивая член в штаны и застегиваясь на ходу.Оно еще цело. Кайф уже прошел, и у меня опять резкая кокаиновая недостаточность. Я валюсь на кушетку. Это действительно Крокси, выглядит он каким то заебанным, а Брини вполне даже свеженький, но удивленный, как это он пропустил сборище; и они принесли еще пива. Странно, но это меня не радует. И даже больше того: теперь то вожделенное пиво, которым я так дорожил, кажется тепловатым, выдохшимся и совершенно безвкусным.Но есть еще!Так что выпито еще пива, мимоходом настряпано рисковых дел; опять появляется кокс, Крокси набивает трубку из старой бутылки из под лимонада, чтобы отблагодарить Берни за хлопоты, и очень скоро нам снова вставляет. Крошка Вэл возвращается в комнату, спотыкаясь, как беженка, которую только что выкинули из лагеря. Впрочем, «как» тут излишне. Она подает знаки Тане, та поднимается, и они уходят, не говоря ни слова.Я потихоньку соображаю, что спор между Берни и Брини становится слишком жарким. У нас кончился нашатырь, и, чтобы сготовить еще, приходится переходить на питьевую соду, а это требует большой сноровки, и Брини колеблет Берни мозги, что тот зазря переводит ценный продукт.— Хуйня у тебя получается, вот что, — говорит он. У него во рту не хватает половины зубов, а те, которые есть, тоже почти все сломаны, и цвет у них малоприятственный — желтый с черным.Берни что то ему отвечает, а я думаю про себя, что мне еще завтра работать, и надо бы малость поспать. Я направляюсь по коридору к выходу, открываю дверь и вдруг слышу крики и звук бьющегося стекла, который ни с чем не перепутаешь. Я собираюсь вернуться, но решаю, что мое присутствие лишь осложнит и без того малоприятную ситуацию. В общем, выскальзываю из квартиры и закрываю за собой дверь, отсекая вопли и угрозы. Выхожу из подъезда и иду вдоль по улице.По возвращении в гадючник в Хакни, который я должен теперь называть своим домом, я весь в поту, весь дрожу и проклинаю собственную тупость и слабость, а Большой Восточный от Ливерпуль стрит до Норвича опять сотрясает дом. ^ 2. «…в том, что к ним прилагается…» Колин сползает с кровати. Встает у эркера и на фоне окна обретает форму темного силуэта. Мой взгляд натыкается на его обвисший член. Он выглядит почти виновато, пойманный в треугольнике лунного света, когда открывает шторы.— Мне этого не понять. — Он поворачивается ко мне, и я замечаю его защитную усмешку приговоренного к казни висельника, а свет из окна заливает серебром его тугие кудряшки. В лунном свете очень отчетливо видны мешки у него под глазами и уродливый кусок плоти, свисающий под подбородком.О Колине: посредственный ебарь среднего возраста на фоне снижения половой доблести при уменьшении общественного и интеллектуального интереса. Пора с ним завязывать. Да, пора.Я потягиваюсь в кровати, ноги слегка замерзли, и переворачиваюсь на бок, чтобы прогнать последний спазм разочарования. Отворачиваюсь от него и подтягиваю колени к груди.— Я знаю, это звучит банально, но такого со мной действительно никогда раньше не было. Это как… в этом году мне дали лишних четыре часа групповых семинарских занятий и два часа лекций. Вчера я всю ночь не спал, проверял тетради. Миранда действует мне на нервы, а у детей такие запросы… кошмар… у меня нету времени, чтобы побыть собой. Нету времени, чтобы побыть Колином Эддисоном. А кого это волнует? Кому есть дело до Колина Эддисона?Я слушаю эти слезливые причитания по безвременно ушедшим эрекциям, но слышу их как то смутно — меня клонит в сон.— Никки? Ты меня слушаешь?— М м м…— Я вот что думаю — нам надо как то стабилизировать наши отношения. И это не сиюминутное решение. Мы с Мирандой — у нас с ней уже ничего не будет. Пройденный, можно сказать, этап. Да, я знаю, что ты сейчас скажешь, и да, у меня были другие девушки, другие студентки, конечно, были. — Он позволяет себе нотку самодовольства в голосе. Мужское эго может казаться непрочным и хрупким, но, по моему скромному опыту, на восстановление пошатнувшегося самомнения у них уходит не так много времени. — Но это были подростки, совсем еще девочки, и я так… развлекался. А ты более зрелая, тебе двадцать пять, у нас не такая большая разница в возрасте, и с тобой все по другому. Это не просто так… я имею в виду, это настоящие отношения, Никки, и я хочу, чтобы они были, ну… настоящими. Ты понимаешь, о чем я? Никки? Никки!Стало быть, я удостоилась чести вступить в стройные ряды студенток шлюшек Колина Эддисона, и надо думать, мне должно льстить, что мой статус подняли до уровня любовницы bona fide . Но почему то оно мне не льстит.— Никки!— Ну что о? — издаю я протяжный стон, переворачиваясь, сажусь на постели и откидываю волосы с лица. — Ты о чем? Если уж ты не можешь трахнуть меня как следует, по крайней мере дай мне поспать. Мне завтра с утра — на занятия, а вечером — на работу в эту блядскую сауну.Колин садится на край кровати. Сидит — медленно дышит. Я смотрю на его плечи, которые ходят вверх вниз, и он кажется мне больным, раненым зверем во тьме, неуверенным — нападать ему или бить отбой.— Мне не нравится, что ты там работаешь, — заявляет он тоном раздраженного собственника, который в последнее время стал у него появляться все чаще и чаще.Но сейчас мое время. Недели споров и ссор в конце концов накопили критическую массу, и то, что происходит сейчас, — это последняя капля, переполнившая чашу, и самое время сказать: а не пошел бы ты, милый, на хуй.— А может, на данный момент эта сауна — мой единственный шанс хорошо потрахаться, — объясняю я невозмутимо.Холодная тишина и Колин, который вдруг замер, красноречивее всяких слов говорят, что я попала в самую точку. Потом он вдруг срывается с места и бросается, такой весь порывистый и напряженный, к креслу, где лежит его одежда. Начинает поспешно одеваться. В темноте он задел что то ногой, ножку стула или, может, край кровати, слышится звук удара, и тут же — кошачье шипение: «Черт». Он действительно очень торопится, потому что обычно он сперва принимает душ, для Миранды, но в этот раз никаких секреций не пролилось, так что душ вроде как и без надобности. По крайней мере у него хватает достоинства не включать свет, за что я ему благодарна. Когда он натягивает джинсы, я любуюсь его задницей, может быть, в последний раз. Импотенция — это плохо, верность — это ужасно, но вместе они просто невыносимы. Мысль о том, чтобы сделаться нянькой для этого старого дурака, — омерзительна. Задницы, впрочем, жаль; я буду по ней скучать. Мне всегда нравилось, если у мужика хорошие крепкие ягодицы.— С тобой невозможно разговаривать, когда ты в таком настроении. Я тебе потом позвоню, — вздыхает он, надевая пиджак.— Не стоит, — говорю я и натягиваю одеяло, чтобы прикрыть грудь. Интересно, с чего вдруг такая стыдливость, ведь он сосал мои сиськи неоднократно, клал между ними свой член, ласкал, щупал, сжимал и чуть ли не ел их с моего молчаливого благословения, а иногда и по наущению. Почему же меня так тревожит его случайный взгляд в полутьме? Ответ вполне очевиден. Между нами все кончено. Да, нам и вправду пора расставаться. — Что?— Я сказала, не стоит. Звонить мне потом. Не стоит. Ужасно хочется закурить. Но я не могу попросить сигарету у Колина. Почему то это кажется мне неправильным.Он поворачивается ко мне лицом, и я вижу эти дурацкие усики, которые я всегда умоляла его сбрить, и его рот под ними, опять освещенный тусклым серебряным светом сквозь шторы. Его глаза выше и скрыты в тени. Рот говорит мне:— Ну и ладно, и хуй с тобой! Ты тупая мелкая соска, наглая самовлюбленная телка. Может быть, это сейчас ты такая вся из себя, но у тебя в жизни, детка, будет хуева туча проблем, если ты не повзрослеешь и не примкнешь к остальным членам рода людского.Во мне продолжается смертная битва между возмущением и смехом, и никто из них не готов уступить превосходство другому. Все, что я могу выдавить из себя в таком состоянии, это:— К таким, как ты? Я от смеха сейчас умру…Но Колина уже нет. Дверь спальни захлопывается, а потом — и входная дверь тоже. Я с облегчением расслабляюсь, но тут вспоминаю с досадой, что дверь нужно закрыть на замок, причем на два оборота. Лорен очень серьезно относится к безопасности, да и по любому она будет не шибко довольна — наш скандал наверняка ее разбудил. Покрытый лаком дощатый пол в прихожей холодит ноги, я защелкиваю замок и возвращаюсь обратно в спальню. Я подумываю о том, чтобы подойти к окну, а вдруг увижу, как Колин выскакивает из подъезда на пустынную улицу, но решаю, что мы оба четко уяснили свои позиции и между нами все кончено. Как отрезано. Слово мне нравится. Я даже думаю, разумеется, в шутку, а что, если и вправду отрезать то самое, что между нами было, и послать эту штуку — а именно его член — Миранде по почте? А она его и не узнает. На самом деле они все одинаковые, если, конечно, ты не большая, слезливая и тормознутая старая корова. Если у тебя в этой штуке все туго и эластично, то можно садиться на все, что движется, — ну или почти на все. Проблема не в членах, а в том, что к ним прилагается; поставляется в ассортименте — разных размеров, да, разных размеров и степени раздражения.Входит Лорен в небесно голубой ночнушке, глаза сонные, волосы взъерошены; она протирает и надевает очки.— Все нормально? Я слышала крики…— Просто жалобный рев климактеричного импотента в ночи. Я думала, это должно прозвучать сладкой музыкой для твоих феминистских ушей. — Я бодро улыбаюсь.Она медленно подходит, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Какая же она милая: всегда относится ко мне с большим сочувствием, чем я того заслуживаю. Она искренне верит, что мой циничный и едкий юмор — это всего лишь маска, чтобы скрыть боль и ранимость, и она всегда смотрит на меня искательно и серьезно, как будто хочет найти настоящую Никки за внешним фасадом. Лорен считает, что мы с ней во многом похожи, но при всей ее манерной претенциозности я гораздо спокойнее и хладнокровнее — ей такой никогда не стать. И хотя она выбрала для себя по жизни резкую манеру поведения, она, в сущности, славный ребенок, и от нее вкусно пахнет — лавандовым мылом и свежестью.— Прости меня… Я тебе говорила, что ты сумасшедшая, что закрутила роман с преподавателем, но я так говорила лишь потому, что заранее знала, что тебе будет больно…Я дрожу, по настоящему дрожу в ее объятиях, и она продолжает:— Ну что ты, что ты… все хорошо… все в порядке… — Она даже не понимает, что я трясусь от смеха. Мне и вправду смешно, что она вдруг решила, будто мне все это не фиолетово. Я приподнимаю голову и смеюсь, о чем сразу жалею, потому что она очень милая и хорошая, и теперь я немного ее оскорбила. Иногда жестокость проявляется подспудно, помимо воли. Этим не надо гордиться, но надо хотя бы стараться за этим следить.Я пытаюсь ее успокоить, ласково глажу по тонкой шее, но не могу перестать смеяться.— Ха ха ха ха… ты неправильно все поняла, моя сладкая. Это не он меня бросил, это я его послала — так что больно сейчас ему. «Роман с преподавателем»… ха ха ха… ты говоришь, прямо как он.— Хорошо, а как еще это можно назвать? Он ведь женат. И у вас с ним роман…Я медленно качаю головой.— У нас с ним не роман. Мы с ним просто трахаемся. Или, вернее, трахались. И не более того. Шум, который ты слышала, означает, что мы с ним больше не трахаемся.Лорен выдает счастливую, но слегка виноватую улыбку. Слишком порядочная она девушка, слишком хорошо воспитана, чтобы в открытую наслаждаться бедами ближних, даже если они — в смысле, ближние — ей не нравятся. И то, что сама Лорен очень не нравилась Колину, что он видел только поверхностный образ, который она хотела, чтобы он видел, было, на мой скромный взгляд, одной из самых непривлекательных его черт. Но в этом весь Колин: ни разу не проницательный человек.Я откидываю одеяло.— А теперь залезай сюда и обними меня как следует, — говорю я.Лорен смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд от моего обнаженного тела.— Перестань, Никки, — говорит она робко.— Я только хочу, чтобы меня обняли и приласкали. — Я надуваю губы и придвигаюсь к ней. Она чувствует, что ее плотная ночная рубашка разделяет нашу нагую плоть и что никто не собирается ее насиловать, и обнимает меня — неохотно и напряженно, — но я ее не отпускаю и натягиваю одеяло на нас обеих.— Ох, Никки, — говорит она, но скоро я чувствую, что она успокоилась, и медленно уплываю в прекрасный сон, который пахнет лавандой.Утром я просыпаюсь в пустой кровати и слышу, как кто то деловито возится на кухне. Лорен. У каждой женщины должна быть хорошенькая молодая жена. Я поднимаюсь, натягиваю ночнушку и направляюсь на кухню. Кофе шипит и капает из фильтра в кувшин. В ванной шумит вода, Лорен ушла в душ. Из глубины нашей гостиной красный мигающий огонек автоответчика сигнализирует, что пора бы проверить сообщения.Я то ли переоценила, то ли недооценила Колина. Он звонил даже не раз. Би бип.— Никки, позвони мне. Это глупо.— Ну здравствуй, глупо, — говорю я в направлении телефона, — это Никки.Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Би бип.— Никки, прости меня. Я потерял голову. Ты мне действительно небезразлична, правда. Я это тебе и пытался втолковать. Приходи завтра ко мне на работу. Ну же, Ник.Би бип.— Никки, нельзя, чтобы все так закончилось. Давай пообедаем завтра в учительском клубе. Тебе же там нравилось. Ну давай. Позвони мне на работу.Большинство девушек с возрастом превращается в женщин, но мужики навсегда остаются мальчишками. Вот почему я всегда им завидовала — из за этой чудесной способности всю жизнь барахтаться в глупости и незрелости, чему я всегда старалась подражать. Но это бывает весьма утомительно, когда постоянно направлено на тебя. 3. Афера № 18733 Окраина Сохо, жопень еще та; узкие мрачные улочки, запах дешевых духов, кипящего масла, застарелого перегара и перегнившего мусора из разорванных черных мешков, которые здесь, видимо, не убирают принципиально. Сумерки, мелкий дождь, вспышки неона, унылая вялотекущая жизнь, пустые и смутные обещания непомерного кайфа. Изредка где то мелькают посредники этих возвышенных удовольствий, какая нибудь образина с квадратной челюстью, выбритой наголо черепушкой, в дорогом строгом костюме, в дверях злачного заведения, или поистаскавшийся дилер, явно плотно сидящий на кокаине, с болезненно желтым лицом в отсветах голой лампочки на мрачной лестнице — пристально изучает лица усталых скучающих завсегдатаев, потенциальных клиентов, нервных туристов и пьяных юнцов и девиц с глумливой усмешкой на рожах.Но лично я чувствую себя здесь как дома. Прохожу — весь из себя гордый и важный, морда кирпичом — мимо крепкого парня на входе в клуб. Мой знакомый, кстати сказать. Полы его дорогого пальто хлопают на ветру. Для меня это — как знак, что я прошел долгий путь из сауны в Лейте, где я работал вроде как сводником сутенером и подбирал персонал из девиц наркоманок, которые трахались за дозу.Генри Автобус — Автобус это его кликуха — кивает мне:— Какие люди. Чего не здороваешься?Я улыбаюсь и стараюсь не раздувать ноздри. Они у меня раздуваются непроизвольно, всегда, когда мне приходится сталкиваться с безмозглыми накачанными олигофренами. Но при всей своей тупости они чувствуют, когда ты относишься к ним свысока, и напрягаются жутко. А напрягать их не стоит — эти парни тебе нужны. Так что я изображаю улыбку, пытаясь не морщиться.— Привет, Генри. Прости, я сегодня слегка торможу. Генри мрачно кивает, и мы немного болтаем о том о сем, и я вижу, как он таращится мне через плечо, как будто у меня за спиной что то происходит. Взгляд холодный и хищный.— А Колвил сегодня здесь?— А, этот мудак, — говорит Генри. — Нет, слава Богу. — Мы оба страстно и ревностно ненавидим нашего босса. Я думаю о жене Мэта Колвила, пока болтаю с Генри. Пока кот гуляет… Надо бы привести сюда Таню и заняться делом. Я звоню ей на мобилу, но сюрприз… сюрприз… абонент временно недоступен. Ну да, когда сидишь и на герыче, и на крэке, трудно запомнить, что надо платить за мобилу. Стало быть, не судьбец, и меня начинает корежить, как всегда, когда я обламываюсь из за чужого распиздяйства.Но когда в офисе нет Колвила и есть Дьюри — жизнь прекрасна. Марко и Ленни сегодня тоже на месте, оба грамотные разводилы. Так что моя роль чисто декоративная. Я сижу у правой стороны стойки, типа руковожу, задницу отрываю только для того, чтобы обслужить бандюков или если в заведение войдет вполне себе секси киска или какая нибудь местная знаменитость, каковой следует оказать уважение. Закончив смену, я захожу в магазин Рэндольфа и беру целую стопку кассет гейс кой порнушки, которая станет моим анонимным подарком одному старому другу. Потом заруливаю в бар на предмет пива. Я всегда быстренько сваливаю из клуба, когда смена заканчивается, — это как принять хорошую ванну, в переносном, конечно, смысле. Это бар — типа Икеи, монумент банальности и отсутствию всяческого воображения. Это Сохо, но подобную безликость теперь можно встретить везде.Я немного устал, но все равно удивительно, что мне так скоро дает по шарам. Я думал, что я покрепче. Опять начинаю ощущать себя глупым и слабым. И еще этот Крокси, совсем меня задолбал. Когда он рядом, я себя чувствую так, словно меня целенаправленно травят химией. Совершенно никчемный мудила, они все совершенно никчемные. Эта маленькая сучка Таня, которая предпочла зависать на Кингз Кросс, к