Библиотека OCR Àëüäåáàðàí И. Ильф и Е. Петров. “Двенадцать стульев” ÄÂÅÍÀÄÖÀÒÜ ÑÒÓËÜÅÂÈëüÿ ÈËÜÔ è Åâãåíèé ÏÅÒÐΠЛитературный ПОРТАЛ http://www.LitPortal.Ru ÏðåäèñëîâèåËåãåíäà î âåëèêîì êîìáèíàòîðå èëè Ïî÷åìó â Øàíõàå íè÷åãî íå ñëó÷èëîñü^ Происхождение легендыВ истории создания "Двенадцати стульев", описанной мемуаристами и многократно пересказанной литературоведами, вымысел практически неотделим от фактов, реальность - от мистификации. Известно, правда, что будущие соавторы, земляки-одесситы, оказались в Москве не позже 1923 года. Поэт и журналист Илья Арнольдович Файнзильберг (1897-1937) взял псевдоним Ильф еще в Одессе, а вот бывший сотрудник одесского уголовного розыска Евгений Петрович Катаев (1903-1942) свой псевдоним - Петров - выбрал, вероятно, сменив профессию. С 1926 года он вместе с Ильфом работал в газете "Гудок", издававшейся Центральным комитетом профессионального союза рабочих железнодорожного транспорта СССР. В "Гудке" работал и Валентин Петрович Катаев (1897-1986), брат Петрова, друг Ильфа, приехавший в Москву несколько раньше. Он в отличие от брата и друга успел к 1927 году стать литературной знаменитостью: печатал прозу в центральных журналах, пьесу его ставил МХАТ, собрание сочинений готовило к выпуску одно из крупнейших издательств - "Земля и фабрика". Если верить мемуарным свидетельствам, сюжет романа и саму идею соавторства Ильфу и Петрову предложил Катаев. По его плану работать надлежало втроем: Ильф с Петровым начерно пишут роман, Катаев правит готовые главы "рукою мастера", при этом литературные "негры" не остаются безымянными - на обложку выносятся три фамилии. Обосновывалось предложение довольно убедительно: Катаев очень популярен, его рукописи у издателей нарасхват, тут бы и зарабатывать как можно больше, сюжетов хватает, но преуспевающему прозаику не хватает времени, чтоб реализовать все планы, а брату и другу поддержка не повредит. И вот не позднее сентября 1927 года Ильф с Петровым начинают писать "Двенадцать стульев". Через месяц первая из трех частей романа готова, ее представляют на суд Катаева, однако тот неожиданно отказывается от соавторства, заявив, что "рука мастера" не нужна - сами справились. После чего соавторы по-прежнему пишут вдвоем - днем и ночью, азартно, как говорится, запойно, не щадя себя. Наконец в январе 1928 года роман завершен, и с января же по июль он публикуется в иллюстрированном ежемесячнике "30 дней". Так ли все происходило, нет ли - трудно сказать. Ясно только, что при упомянутых сроках вопрос о месте и времени публикации решался если и не до начала работы, то уж во всяком случае задолго до ее завершения. В самом деле, материалы, составившие январский номер, как водится, были загодя прочитаны руководством журнала, подготовлены к типографскому набору, набраны, сверстаны, сданы на проверку редакторам и корректорам, вновь отправлены в типографию и т.п. На подобные процедуры - по тогдашней журнальной технологии - тратилось не менее двух-трех недель. И художнику-иллюстратору, кстати, не менее пары недель нужно было. Да еще и разрешение цензуры надлежало получить, что тоже времени требует. Значит, решение о публикации романа принималось редакцией журнала отнюдь не в январе 1928 года, когда работа над рукописью была завершена, а не позднее октября-ноября 1927 года. Переговоры же, надо полагать, велись еще раньше. С учетом этих обстоятельств понятно, что подаренным сюжетом вклад Катаева далеко не исчерпывался. В качестве литературной знаменитости брат Петрова и друг Ильфа стал, так сказать, гарантом: без катаевского имени соавторы вряд ли получили бы "кредит доверия", ненаписанный или, как минимум, недописанный роман не попал бы заблаговременно в планы столичного журнала, рукопись не принимали бы там по частям. И не печатали бы роман в таком объеме: все же публикация в семи номерах - случай экстраординарный для иллюстрированного ежемесячника. Разумеется, издание тоже было выбрано не наугад. В журнале "30 дней" соавторы могли рассчитывать не только на литературную репутацию Катаева, но и на помощь знакомых. Об одном из них, популярном еще в предреволюционную пору журналисте Василии Александровиче Регинине (1883-1952), заведующем редакцией, о его причастности к созданию романа мемуаристы и литературоведы иногда упоминали, другой же, бывший акмеист Владимир Иванович Нарбут (1888-1938), ответственный (т. е. главный) редактор, остался как бы в тени. Между тем их дружеские связи с авторами романа и Катаевым-старшим были давними и прочными. Регинин организовывал советскую печать в Одессе после гражданской войны и, как известно, еще тогда приятельствовал чуть ли не со всеми местными литераторами, а Нарбут, сделавший при Советской власти стремительную карьеру, к лету 1920 года стал в Одессе полновластным хозяином ЮгРОСТА - Южного отделения Российского телеграфного агентства, куда пригласил Катаева и других писателей-одесситов. В Москве Нарбут реорганизовал и создал несколько журналов, в том числе "30 дней", а также издательство "Земля и фабрика" - "ЗиФ", где был, можно сказать, представителем ЦК ВКП(б). Своим прежним одесским подчиненным он, как отмечали современники, явно протежировал. И характерно, что первое отдельное издание "Двенадцати стульев", появившееся в 1928 году, было зифовским. Кстати, вышло оно в июле, аккурат к завершению журнальной публикации, что было оптимально с точки зрения рекламы, а в этой области Нарбут, возглавлявший "ЗиФ", был признанным специалистом. Нежелание мемуаристов и советских литературоведов соотнести деятельность Нарбута с историей создания "Двенадцати стульев" отчасти объясняется тем, что на исходе лета 1928 года политическая карьера бывшего акмеиста прервалась: после ряда интриг в ЦК (не имевших отношения к "Двенадцати стульям") он был исключен из партии и снят со всех постов. Регинин же остался заведующим редакцией, и вскоре у него появился другой начальник. Однако в 1927 году Нарбут еще благополучен, его влияния вполне достаточно, чтобы с легкостью преодолевать или обходить большинство затруднений, неизбежных при срочной сдаче материалов прямо в номер. Если принять во внимание такой фактор, как поддержка авторитетного Регинина и влиятельнейшего Нарбута, то совместный дебют Ильфа и Петрова более не напоминает удачный экспромт, нечто похожее на сказку о Золушке. Скорее уж это была отлично задуманная и тщательно спланированная операция - с отвлекающим маневром, с удачным пропагандистским обеспечением. И проводилась она строго по плану: соавторы торопились, работая ночи напролет, не только по причине природного трудолюбия, но и потому, что вопрос о публикации был решен, сроки представления глав в январский и все последующие номера журнала - жестко определены. Не исключено, кстати, что Нарбут и Регинин, изначально зная или догадываясь о специфической роли Катаева, приняли его предложение, дабы помочь романистам-дебютантам. А когда Катаев официально отстранился от соавторства, Ильф и Петров уже предъявили треть книги, остальное спешно дописывалось, правилось, и опытным редакторам нетрудно было догадаться, что роман обречен на успех. Потому за катаевское имя, при столь удачной мотивировке отказа, держаться не стоило. Кстати, история о подаренном сюжете избавляла несостоявшегося соавтора и от подозрений в том, что он попросту сдал свое имя напрокат. Есть в этой истории еще один аспект, ныне забытый. Игра в "литературного отца" - общеизвестная традиция, которой следовали многие советские писатели, охотно ссылавшиеся на бесспорные авторитеты - вроде Максима Горького. Но в данном случае традиция пародировалась, поскольку "литературным отцом" был объявлен брат и приятель - Катаич, Валюн, как называли его друзья. И не случайно в воспоминаниях Петрова история о сюжетном "подарке" соседствует с сообщением об одном из тогдашних катаевских псевдонимов - Старик Собакин (Старик Саббакин). Петров таким образом напомнил читателям о подвергавшейся постоянным ироническим обыгрываниям пушкинской строке: "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил". Получалось, что будущих соавторов благословил Старик Собакин. Посвящением Катаеву открывалась и первая зифовская книга.Òåêñòîëîãèÿ ðîìàíàПосвящение Катаеву сохранялось во всех последующих изданиях, а вот сам роман быстро менялся. В журнальной публикации было тридцать семь глав, в первом зифовском отдельном издании 1928 года - сорок одна, и, наконец, во втором, тоже зифовском, выпущенном в 1929 году, осталось сорок. Столько же оставалось и во всех последующих. С точки зрения советских текстологов журнальный вариант "Двенадцати стульев" и первое книжное издание - художественно неполноценны: первая публикация вообще не в счет, поскольку текст сокращали применительно к журнальному объему, в книжном же издании 1928 года авторы хоть и восстановили ряд купюр, однако делали это наспех, так сказать, по инерции, а позже сочли сделанное нецелесообразным, что и подтверждается вторым зифовским вариантом. Здесь, по мнению текстологов, авторы подошли к роману с максимальной взыскательностью, правили и сокращали не спеша, потому сорокаглавный вариант принимался за основу при последующих переизданиях. И в 1938 году, то есть еще при жизни одного из соавторов, сокращенный и выправленный роман был включен в четырехтомное собрание сочинений, выпускавшееся издательством "Советский писатель". Это издание, настаивают текстологи, вполне правомерно считается эталонным и тиражируется десятилетиями. Такой подход обусловлен не только личными пристрастиями исследователей, но и общими принципами текстологии советской литературы. Априорно подразумевалось, что литератор в СССР не скован ни цензурой, ни редакторским произволом. Все разночтения в прижизненных изданиях советских писателей полагалось интерпретировать как результат постоянно растущей авторской "требовательности к себе", стремления к "художественной достоверности", "художественной целостности" и т. п. В итоге проблемы восстановления купюр и выявления цензурных искажений вообще не ставились. При подготовке очередной публикации надлежало лишь выбрать вариант, отражающий "последнюю волю автора", и тут наиболее репрезентативным - по определению - оказывалось последнее прижизненное издание. Для "Двенадцати стульев" - вариант 1938 года. Ныне ситуация изменилась, и только от исследователей зависит, какими критериями пользоваться при определении репрезентативности вариантов. Потому целесообразно обратиться к исходному материалу - рукописям. В архиве Ильфа и Петрова сохранились два варианта романа: автограф Петрова и машинопись с правкой обоих соавторов. Самый ранний - автограф - содержит двадцать глав. Названий у них нет. Похоже, этот вариант переписывался Петровым с предшествующих черновиков набело, однако по ходу соавторы вносили незначительные исправления: изменили, например, название одного из городов, где разворачивалось действие, и т. д. Каждая глава начиналась с новой страницы, более того, ей предшествовала еще и страница-титул, где отдельно указывался номер главы прописью. Вероятно, такой порядок удобен, когда рукопись сдается машинистке по главам. Машинописных экземпляров было не менее двух, но сохранился только один. После перепечатки, уже в машинописи, авторы изменили поглавное деление: текст разбили не на двадцать, а на сорок три главы, и каждая получила свое название. Тут, вероятно, сыграла роль журнальная специфика: главы меньшего объема удобнее при распределении материала по номерам. Затем роман был существенно сокращен: помимо глав целиком изымались эпизоды, сцены, отдельные фразы. Сокращения, похоже, проводились в два этапа: сначала авторами, что отражено в машинописном варианте, а потом редакторами - по другому, несохранившемуся экземпляру правленной авторами машинописи. Виной тому не только цензура: в журнале действительно приходилось экономить объем, ведь и после всех сокращений публикация романа чрезмерно затянулась. Жертвуя объемом, авторы получали рекламу, да и жертвы в значительной мере были заведомо временными: в книжном издании объем лимитирован не столь жестко, при поддержке руководства издательства сокращенное легко восстановить, а поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились. Вероятно, договор с издательством был заключен одновременно или вскоре после подписания договора с журналом, что отчасти подтверждается и мемуарными свидетельствами. За основу взяли один из не тронутых редакторами машинописных экземпляров, многие купюры в итоге были восстановлены. Полностью неопубликованными остались лишь две главы (ранее, в автографе, они составляли одну), но и без них книга чисто полиграфически оказалась весьма объемной. Основой второго книжного издания 1929 года была уже не рукопись, а первый зифовский вариант, который вновь редактировали: изъяли полностью еще одну главу, внесли ряд изменений и существенных сокращений в прочие. Можно, конечно, считать, что все это сделали сами авторы, по собственной инициативе, руководствуясь исключительно эстетическими соображениями. Но тогда придется поверить, что за два года Ильф и Петров не сумели толком прочитать ими же написанный роман, и лишь при подготовке третьей публикации у них словно бы открылись глаза. Принять эту версию трудно. Уместнее предположить, что новая правка была обусловлена вполне заурядными обстоятельствами: требованиями цензора. И если в 1928 году отношения с цензурой сановный Нарбут улаживал, то к 1929 году цензура мягче не стала, а сановной поддержки Ильф и Петров уже не имели. После второго зифовского издания они, похоже, не оставили надежду опубликовать роман целиком. Две главы, что еще ни разу не издавались, были под общим названием напечатаны в октябрьском номере журнала "30 дней" за 1929 год, то есть проведены через цензурные рогатки. Таким образом, официально разрешенными (пусть в разное время и с потерями) оказались все сорок три главы машинописи. Оставалось только свести воедино уже апробированное и печатать роман заново. Но, как известно, такой вариант "Двенадцати стульев" не появился. Характер правки на различных этапах легко прослеживается. Роман, завершенный в январе 1928 года, был предельно злободневен, изобиловал общепонятными политическими аллюзиями, шутками по поводу фракционной борьбы в руководстве ВКП(б) и газетно-журнальной полемики, пародиями на именитых литераторов, что дополнялось ироническими намеками, адресованными узкому кругу друзей и коллег-гудковцев. Все это складывалось в единую систему, каждый элемент ее был композиционно обусловлен. Политические аллюзии в значительной мере устранялись еще при подготовке журнального варианта, изъяли также и некоторые пародии. Борьба с пародиями продолжалась и во втором зифовском варианте - уцелели немногие. В последующих изданиях исчезали имена опальных партийных лидеров, высокопоставленных чиновников и т. п. Потому вариант 1938 года отражает не столько "последнюю авторскую волю", сколько совокупность волеизъявлений цензоров - от первого до последнего. И многолетняя популярность "Двенадцати стульев" свидетельствует не о благотворном влиянии цензуры, но о качестве исходного материала, который не удалось окончательно испортить.Ïîëèòè÷åñêèé êîíòåêñòПопулярным роман стал сразу же, разошелся на пословицы и поговорки - результат крайне редкий для книги советских писателей. Критика, однако, довольно долго пребывала в растерянности. Не заметить новый сатирический роман, опубликованный центральным издательством, было нельзя, но и спорить о его достоинствах или недостатках критики не торопились. Лишь 21 сентября 1928 года в газете "Вечерняя Москва" появилась небольшая рецензия, подписанная инициалами "Л. К.", автор которой не без снисходительности указывал, что хоть книга "читается легко и весело", однако в целом "роман не поднимается на вершины сатиры", да и вообще "утомляет". Затем критика умолкла надолго. По сути, обсуждение началось лишь после того, как 17 июня 1929 года в "Литературной газете" под рубрикой "Книга, о которой не пишут" была опубликована статья, где указывалось, что роман "несправедливо замолчала критика". В итоге, как известно, советские литературоведы условились считать очевидным, что объект сатиры Ильфа и Петрова - "отдельные недостатки", а не "советский образ жизни". Формула эта очень удобна, поскольку объясняет практически все, ничего конкретно не касаясь. Однако первоначальная растерянность опытных рецензентов подтверждает, что в 1928 году объяснение, предложенное позже, было далеко не очевидным. Скорее уж очевидным было то, что всегда ценили поклонники Ильфа и Петрова, оппозиционно настроенные к режиму: авторы "Двенадцати стульев" шутили очень рискованно, огульно высмеивали отечественную прессу, издевались над традиционными советскими пропагандистскими установками. Критики-современники это, безусловно, заметили, и все же нашлись у них основания не спешить с разгромными отзывами. Понятно, что и авторы романа, снискавшие к 1927 году известность в качестве абсолютно лояльных газетчиков, да и покровительствовавший им сановный Нарбут, известный своей осторожностью в вопросах идеологии, рассчитывали не на разгромные рецензии. Значит, в 1927 году - при работе над романом - дерзкие шутки Ильфа и Петрова признавались вполне уместными, а вот в 1928 году их допустимость вызвала у современников серьезные сомнения. Но сомнения эти разрешились в пользу авторов романа - после "сигнала сверху", санкционировавшего благожелательный отзыв в "Литературной газете". Понадобилось время, чтобы рецензенты окончательно убедились: авторы "Двенадцати стульев" не вышли за допустимые пределы и не собирались это делать. Наоборот - они строго следовали требованиям конъюнктуры. Литературно-политической конъюнктуры, сложившейся к началу работы над романом, но отчасти изменившейся к моменту его издания. Под патронажем Нарбута они написали книгу о том, что в Шанхае ничего особенного не случилось. И таким образом выполнили партийную директиву. Отметим, что действие в романе начинается весной и завершается осенью 1927 года - накануне юбилея: к 7 ноября готовилось широкомасштабное празднование десятилетия со дня прихода к власти партии большевиков, десятилетия Советского государства. На это же время - с весны по осень 1927 года - пришелся решающий этап открытой полемики официального партийного руководства с "левой оппозицией" - Л. Д. Троцким и его единомышленниками. Именно в контексте антитроцкистской полемики роман - такой, каким он задумывался, - был необычайно актуален. Оппозиционеры уже давно утверждали, что лидеры партии - И. В. Сталин и Н. И. Бухарин - отказались ради упрочения личной власти от идеала "мировой революции", а это неизбежно создает непосредственную угрозу существованию СССР в условиях агрессивного "капиталистического окружения". Апологеты же официального партийного курса доказывали в свою очередь, что оппозиционеры - экстремисты, не умеющие и не желающие работать в условиях мира и потому мечтающие о перманентных потрясениях "мировой революции", о возрождении "военного коммунизма", тогда как правящая группа Сталина-Бухарина - гарант стабильности, опора нэпа. Весной 1927 года у оппозиционеров появились новые аргументы. Неудачей завершились многолетние попытки "большевизировать" Китай, где шла многолетняя гражданская война, широко обсуждавшаяся советской прессой. 15 апреля советские газеты пространно-истерично сообщили о том, что в Шанхае недавние союзники - китайские левые радикалы националистического толка - изменили политическую ориентацию и приступили к уничтожению соотечественников-коммунистов. Статья в "Правде" называлась "Шанхайский переворот", и это словосочетание вскоре стало термином. Лидеры "левой оппозиции" объявили "шанхайский переворот" закономерным результатом ошибочной сталинско-бухаринской политики, из-за которой страна оказалась на грани военной катастрофы. По их мнению, неудача в Китае, способствовавшая "спаду международного рабочего движения", отдалила "мировую революцию" и помогла "консолидации сил империализма", чреватой в ближайшем будущем тотальной войной всех буржуазных стран со страной социализма. Опасность, настаивали оппозиционеры, усугубляется еще и тем, что внутренняя политика правительства, нэп, снижает обороноспособность страны, поскольку ведет к "реставрации капитализма", множит и усиливает внутренних врагов, которые непременно будут консолидироватъся с врагами внешними. Сталинско-бухаринские пропагандисты попали в сложное положение: троцкисты апеллировали к модели "осажденная крепость", базовой для советской идеологии. Конечно, аргументы "левой оппозиции" легко было опровергнуть, ссылаясь, к примеру, на то, что "мировая революция", как свидетельствует недавний опыт, вообще маловероятна и "шанхайский переворот" - в самом худшем случае - означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных на экспансию в Китай, а вовсе не интервенцию, равным образом нет и "внутренней угрозы". Однако в этом случае официальные идеологи вынуждены были бы отвергнуть советскую аксиоматику: положения о "мировой революции", о постоянной военной угрозе со стороны "империалистических правительств", о заговорах "врагов внутренних" - ее неотъемлемые элементы. Пришлось прибегнуть к экивокам, объясняя, что "шанхайский переворот" - событие хоть и досадное, но не столь значительное, как утверждают оппозиционеры; "мировая революция" все равно далека; война, конечно, неизбежна, только начнется еще не скоро; Красная армия способна разгромить всех агрессоров; что же до "врагов внутренних", то они никакой реальной силы не представляют. Да и вообще нет нужды всем и каждому постоянно рассуждать о "международном положении": на то есть правительство, а гражданам СССР надлежит выполнять его решения. На тезисах официальной пропаганды и строится сюжет "Двенадцати стульев". Действие в романе начинается 15 апреля 1927 года, "шанхайский переворот", главная газетная новость, обсуждается героями, однако обсуждается между прочим, как событие вполне заурядное, никого не пугающее и не обнадеживающее, все соображения героев романа о "международном положении" подчеркнуто комичны, и тем более комичны попытки создать антисоветское подполье. Авторы последовательно убеждают читателя: в СССР нет питательной среды для "шпионской сети", "врагам внешним", даже если они сумеют проникнуть в страну, не на кого там всерьез опереться, угрозы "реставрации капитализма" нет. Это хоть и не согласовывалось с недавними и позднейшими пропагандистскими кампаниями, но идеально соответствовало правительственному "заказу" в конкретной ситуации - полемике с Троцким. К лету 1928 года роман уже не казался столь злободневным, как в 1927 году: политическая обстановка изменилась, "левая оппозиция" была сломлена, Троцкий удален с политической арены. Кроме того, Сталин отказался от союза с Бухариным, и теперь Бухарин числился в опаснейших оппозиционерах - "правых уклонистах". А в полемике с "правыми уклонистами" официальная пропаганда вновь актуализовала модель "осажденной крепости". Ирония по поводу близкой "мировой революции", "империалистической агрессии", шпионажа и т. п. теперь выглядела неуместной. Ильф и Петров оперативно реагировали на пропагандистские новшества, вносили в роман изменения, но заново переписывать его не стали. Все равно главная идеологическая установка "Двенадцати стульев" оставалась актуальной: надежды на "скорое падение большевиков" беспочвенны, СССР будет существовать, что бы ни предпринимали враги - внешние и внутренние. С этой точки зрения "Двенадцать стульев" - типичный "юбилейный роман". Однако антитроцкистская, точнее, антилевацкая направленность его оставалась вне сомнений, и характерно, что уже опальный Бухарин цитировал "Двенадцать стульев" в речи, опубликованной "Правдой" 2 декабря 1928 года. Впрочем, рассуждения относительно сервилизма авторов здесь вряд ли уместны. Начнем с того, что антитроцкистская направленность, ставшая идеологической основой романа, была обусловлена не только "социальным заказом". Нападки в печати на Троцкого многие интеллектуалы воспринимали тогда в качестве признаков изменения к лучшему, возможности, так сказать, "большевизма с человеческим лицом". Участвуя в полемике, Ильф и Петров защищали, помимо прочего, нэп и стабильность, противопоставленные "военному коммунизму". Они вовремя уловили конъюнктуру, но, надо полагать, конъюнктурные расчеты не противоречили убеждениям. Так уж совпало, что иронические пассажи по поводу советской фразеологии были с весны по осень 1928 года свидетельством лояльности, а "шпионские страсти", разглагольствования о "мировой революции" всемерно вышучивались в эту же пору как проявления троцкизма. С троцкизмом ассоциировалась и "левизна" в искусстве, авангардизм. Потому главными объектами пародий в "Двенадцати стульях" стали В. В. Маяковский, В. Э. Мейерхольд и Андрей Белый. Подробно эти пародии, а равным образом некоторые политические аллюзии, рассмотрены в комментарии.Ýäèöèîííûå ïðèíöèïûДля предлагаемого издания за основу был взят самый ранний из сохранившихся вариантов, переписанный Петровым (РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. Ед. хр. 31). Поглавное деление дается по машинописному варианту, и структура комментария соответствует этим сорока трем главам (РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. Ед. хр. 32-33). Дополнительно в тексте указаны также границы двадцати глав исходного варианта. В ряде случаев учтена чисто стилистическая правка машинописного варианта, но игнорируются правка идеологическая и сокращения. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нормами современного литературного языка. Принципы комментирования традиционны: поясняются прежде всего реалии, цитаты и реминисценции, литературные и политические аллюзии, пародии, конкретные события, так или иначе связанные с эпизодами романа, текстологически существенные разночтения. Подробный анализ интертекстуальных зависимостей не входит в задачу. При подготовке комментария использованы монографические исследования: Курдюмов А. А.; Лурье Я. С.; “В краю непуганых идиотов: Книга об Ильфе и Петрове”. Paris, 1983; Щеглов Ю. К. “Романы И. Ильфа и Е. Петрова: Спутник читателя”. В 2 т. Wien, 1990-1991. Кроме того, комментарии к изданиям романа: Долинский М. 3. “Комментарии к роману И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" // Ильф И., Петров Е. “Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска”. М., 1989; Сахарова Е. М. “Комментарии к роману И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" // Ильф И., Петров Е. “Двенадцать стульев”. М., 1987. За оказанную помощь благодарим В. Т. Бабенко, Н. А. Богомолова, В. В. Бродского, В. М. Гаевского, А. Ю. Галушкина, А. Я. Гитиса, В. Н. Денисова, О. А-Долотову, Г. Х. Закирова, В. Н. Каплуна, Л. Ф. Кациса, Р. М. Кирсанову, Г. В. Макарову, В. В. Нехотина, А. Е. Парниса, Р. М. Янгирова. М. П. Одесский, Д. М. ФельдманÎò èçäàòåëüñòâàВ тексте романа курсивом выделены разночтения и фрагменты, исключенные из варианта, входившего в ранее издававшиеся собрания сочинений Ильфа и Петрова. (Так как я получил текст в DOS-формате, то никакого курсива там не было. Курсивом я выделил сам те места, которые не содержатся в “Двенадцати стульях” издания 1982 года: М. “Экономика”)"Посвящается Валентину Петровичу Катаеву"Чàñòü пåðâàÿÑòàðãîðîäñêèé лåâÃëàâà IÁåçåí÷óê è íèìôûВ уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. А на самом деле в уездном городе N люди рождались, брились и умирали довольно редко. Жизнь города N была тишайшей. Весенние вечера были упоительны, грязь под луною сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до такой степени была влюблена в секретаршу месткома коммунальников , что это просто мешало ей собирать членские взносы. Вопросы любви и смерти не волновали Ипполита Матвеевича Воробьянинова, хотя этими вопросами, по роду своей службы, он ведал с 9 утра до 5 вечера ежедневно, с получасовым перерывом для завтрака. По утрам, выпив из причудливого (морозного с жилкой) стакана свою порцию горячего молока, поданного Клавдией Ивановной, он выходил из полутемного домика на просторную, полную диковинного весеннего света улицу "Им. тов. Губернского" . Это была приятнейшая из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку, за волнистыми зеленоватыми стеклами, серебрились гроба похоронного бюро "Нимфа". Справа, за маленькими, с обвалившейся замазкой окнами, угрюмо возлежали дубовые, пыльные и скучные гроба, гробовых дел мастера Безенчука. Далее "Цирульный мастер Пьер и Константин" обещал своим потребителям "холю ногтей" и "ондулянсион на дому". Еще дальше расположилась гостиница с парикмахерской, а за нею, на большом пустыре, стоял палевый теленок и нежно лизал поржавевшую, прислоненную (как табличка у подножия пальмы в ботаническом саду) к одиноко торчащим воротам вывеску:^ ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОНТОРА"Милости просим".Хотя похоронных депо было множество, но клиентура у них была небольшая (в ст. варианте – небогатая: прим. форматера). "Милости просим" лопнуло еще за три года до того, как Ипполит Матвеевич осел в городе N, а мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб. Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич знал это лучше кого бы то ни было, потому что служил в загсе, где ведал столом регистрации смертей и браков. Стол, за которым работал Ипполит Матвеевич, походил на старую надгробную плиту. Левый уголок его был уничтожен крысами. Хилые его ножки тряслись под тяжестью пухлых папок табачного цвета с записями, из которых можно было почерпнуть все сведения о родословных жителей города N и о генеалогических (или, как шутливо говаривал Ипполит Матвеевич, гинекологических) древах, произросших на скудной уездной почве. В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич, как обычно, проснулся в половине восьмого и сразу же просунул нос в старомодное пенсне с золотой дужкой. Очков он не носил. Однажды, решив, что носить пенсне негигиенично, Ипполит Матвеевич направился к оптику и купил очки без оправы, с позолоченными оглоблями. Очки с первого раза ему понравились, но жена (это было незадолго до ее смерти) нашла, что в очках он вылитый Милюков , и он отдал очки дворнику. Дворник, хотя и не был близорук, к очкам привык и носил их с удовольствием. - Бонжур! - пропел Ипполит Матвеевич самому себе, спуская ноги с постели. "Бонжур" указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в добром расположении. Сказанное при пробуждении "гут морген" обычно значило, что печень пошаливает, что 52 года - не шутка и что погода нынче сырая. Ипполит Матвеевич сунул сухощавые ноги в довоенные штучные брюки , завязал их у щиколотки тесемками и погрузился в короткие мягкие сапоги с узкими квадратными носами и низкими подборами. Через пять минут на Ипполите Матвеевиче красовался лунный жилет, усыпанный мелкой серебряной звездой , и переливчатый люстриновый пиджачок . Смахнув с седых (волосок к волоску) усов (в ст. варианте - со своих седин) оставшиеся после умывания росинки, Ипполит Матвеевич зверски пошевелил усами, в нерешительности попробовал шероховатый подбородок, провел щеткой по коротко остриженным алюминиевым волосам пять раз левой и восемь раз правой рукой ото лба к затылку и, учтиво улыбаясь, двинулся навстречу входившей в комнату теще - Клавдии Ивановне. - Эпполе-эт, - прогремела она, - сегодня я видела дурной сон. Слово "сон" было произнесено с французским прононсом. Ипполит Матвеевич поглядел на тещу сверху вниз. Его рост доходил до 185 сантиметров. С такой высоты ему легко и удобно было относиться к теще Клавдии Ивановне с некоторым пренебрежением. Клавдия Ивановна прГлава II^ Кончина мадам ПетуховойКлавдия Ивановна лежала на спине, подсунув одну руку под голову. Голова ее была в чепце интенсивно абрикосового цвета, который был в такой моде в 1911 году (в ст. варианте -в какой-то моде в каком-то году), когда дамы носили платья "шантеклер"<Мода на такие платья - яркие, длинные, узкие в талии, обтягивавшие бедра и резко расширявшиеся от колена - распространилась после петербургской постановки в 1910 году аллегорической пьесы Э. Ростана "Шантеклер" (фр. chantecler - букв. "певец зари"), действие которой происходит на птичьем дворе, а главный герой - пету