ПреступнаятолпаС. Сигиле
Оглавление
Предисловие
Введение. Социология иколлективная психология
Глава первая. Психофизиологиятолпы
Глава вторая. Преступления толпы
Глава третья. Юридические выводы
Дополнение. Деспотизм большинстваи коллективная психология
Предисловие
Когда, несколько месяцев тому назад, былоопубликовано итальянское издание этой книжки, я не смел надеяться, что онабудет принята так благосклонно.
Успех ее, по всей вероятности, зависел главнымобразом от сюжета, «выбранного очень удачно», как писал мне г. Тард.
Изучение преступлений толпы, конечно, оченьинтересно, особенно в конце нашего века, когда нет недостатка в коллективныхбуйствах толпы. Кажется, будто последняя хочет от времени до времени, припомощи преступления облегчить всю ту злобу и боль, которые накопились в ней отнесправедливых страданий.
К тому же предмет настоящего сочинения вполне нов,несмотря на всю его социальную и юридическую важность. Наука, наравне ссудебными учреждениями, никогда не предполагала, что подчас может быть виновнымне отдельный индивид, а целая толпа. Когда перед судом появляется несколькочеловек, задержанных в толпе, судьи уверены, что перед ним находятся люди,добровольно попавшие на скамью подсудимых; между тем они — не более какпотерпевшие кораблекрушение от психологической бури, которая увлекла обвиняемыхбез их ведома.
Итак, кроме некоторого интереса, изучение вопроса опреступлениях толпы представляет еще и необходимость.
Я попытался сделать это, хотя и весьма несовершенно,но во всяком случай так, как мне казалось лучшим. Коллективная психология —наука, находящаяся еще в младенческом состоянии; психология толпы, составляющаячасть ее, и притом весьма определенную, едва только зарождается.
В этом издании я пополнил кое-какие пробелы иисправил многие ошибки, находившиеся в первом итальянском издании. Я знаю, чтоположил только основание длинному и трудному ряду исследований; но я будувознагражден за свой труд, если он возбудить в других желание сделать нечтолучшее, и сочту себя счастливым, если вытекающие из моего труда юридическиезаключения, будут приняты в судебных учреждениях.
С. С. Рим, май 1892 г.
Введение. Социология иколлективная психология
От соединения личностей в результате никогда не получаетсясуммы, равной числу их единиц.
Э.Ферри
I.
«Дайте каменщику, — пишет Спенсер, — хорошообожженные, твердые, имеющие острые края кирпичи, и он будет в состояниивыстроить без известки очень прочную и довольно высокую стену. Наоборот, есликирпичи из плохой глины, плохо обожжены, если они кривы, поломаны, хрупки, —тогда не будет возможности выстроить без известки стену, равную по высоте ипрочности первой. Положим, что рабочий трудится в арсенале над складываниемпушечных ядер; понятно, что эти сферические тела не будут относиться друг кдругу так, как кирпичи. Для куч, составленных из пушечных ядер, существуютопределенная формы: тетраэдра, пирамиды с квадратным основанием и тела спрямоугольным основанием, ограниченного сверху ребром. Каждая из этих формсимметрична и устойчива, что становится невозможным при других формах тел,имеющих вертикальные или очень наклоненные плоскости. Если же накладывать,вместо сферических, имеющих равный объем, ядер, неправильные, полуокругленные,имеющие различную величину булыжники, то по необходимости нужно будетотказаться от определенных геометрических форм. Рабочий будет в состоянииполучить только неустойчивую, лишенную правильных поверхностей и углов кучу.
Сближая эти факты и стремясь вывести более общуюистину, мы заключаем, что характер агрегата зависит от свойств составляющих егоединиц.
Если обратиться от этих видимых, осязаемых единиц кмолекулярным единицам, которые, по учению физиков и химиков, образуютматериальные тела, то мы придем только к подтверждению того же принципа. Длякаждого из так называемых элементов, для каждой комбинации этих соединений —существует особая кристаллическая форма. Хотя кристаллы и будут разниться повеличине, хотя их можно изменять, уродуя их углы и грани, — тип их и строениеостанутся постоянными, что легко доказывается, если их расколоть. Все видымолекул имеют особенные кристаллические формы, сообразно с которыми они исоединяются между собою. Отношение между природою молекул и их способомкристаллизоваться до того постоянно, что если будут даны два вида молекул,сходных по химических реакциям, можно с точностью предсказать, что ихкристаллические формы также будут весьма близки друг к другу. Вообще, опираясьна результаты химических и физических исследований, можно смело держаться тогомнения, что во всех явлениях, которые представляет нам неорганический мир,природа составных элементов определяет характер агрегата.
Этот принцип находит равным образом применение и поотношению к агрегатам, встречаемым в живой материи. В веществе всякого растенияили животного находится известное стремление к воспроизведению строения этогорастения или животного, — стремление, подтверждающееся до очевидности в техслучаях, где условия жизни весьма просты, и где ткани не приобрели слишкомнужной структуры, чтобы иметь возможность подвергаться новым изменениям. Средиживотных, столь часто приводимые в пример полипы подтверждают эту истину. Еслиразрезать его на части то каждый кусок будет все-таки полипом, обладающим тойже организацией и теми же свойствами, что и целое животное. Среди растений разительнымпримером может служить бегония. Стоить положить в землю кусок ее листа, чтобыиз него развилось целое растение».
Та же истина проявляется и в обществах, более илименее определенных, образуемых низшими существами. Будут ли эти обществапредставлять неопределенное скопище, будут ли они иметь известную организацию сразделением труда между отдельными членами — случай, встречающийся весьма часто— свойства их элементов имеют определяющее значение для целого. Если нам будутданы индивиды с известной структурой и с инстинктами, являющимися результатомэтой структуры, то общество, из них составленное, поневоле будет представлятьопределенные черты, и всякое общество, представляющее те же черты, не можетсостоять из членов, одаренных иной организацией и иными инстинктами".[1]
Говорить, что качества частей определяют качествоцелого, — значит повторять истину, хорошо применимую как к обществу, так и ковсему вообще остальному. На этой-то истине и зиждутся социологические доктриныСпенсера, считающего научной аксиомой, что главнейшие, характерные чертычеловеческого общества соответствуют главнейшим чертам человека.
Таким образом, он подтвердил идею О. Конта, который,резюмируя ту же мысль, сказал, что человеческое общество должно бытьрассматриваемо, как одна всегда существовавшая личность.
Шопенгауэр в своем сочинении «Мир, как воля ипредставление» пришел к тому же заключению.
«С самых отдаленных времен, — писал он, — человекавсегда рассматривали, как микрокосм; я опровергнул это мнение и доказал, чтомир — макантроп в том смысле, что воля и представление дают определениесущности мира так же полно, как и сущности человека».
Мнение Шопенгауэра исходит из совершенно другогопринципа, чем мнения Конта и Спенсера. В самом деле, философия Шопенгауэрааприористична, хотя в ней и есть прекрасные места, продиктованные позитивнымметодом; но при всем том она представляет из себя только теорию; между темвзгляды Спенсера и Конта основаны на наблюдении и опыте. Итак, хотя исходные ихточки и различны, но цель достигнута одна и та же. Шопенгауэр утверждает, чтомир не что иное, как макаптроп, и этим одним словом выражает ту же мысль, чтоСпенсер и Конт.
Оставив на время вопрос об аналогии между человекоми человеческим, обществом, — аналогии, доходящей до того, что обществопредставляют в виде настоящего организма, возможно ли отвергать, что во всякомобществе находятся известные явления, представляющие прямой результат явлений,свойственных членам названного общества; что — другими словами — агрегатпредставляет ряд свойств, определяемых свойствами его составных частей?Достаточно задать себе вопрос, что произошло бы, если бы человек оказывалпредпочтение тому, кто делает ему зло, — и всякий поймет, что социальныеотношения были бы тогда совершенно противоположны нынешним отношениям, которыевсе основаны на присущей человеку склонности предпочитать тех, кто оказываетему больше удовольствия. Достаточно спросить себя, что случилось бы, если бы,вместо выискивания самых легких средств для достижения своих целей, люди сталиискать средств самых трудных, — и всякому станет ясно, что общество, обладающеетакими свойствами, не было бы ни в чем сходно с теми, какие нам известны.
Эта аналогия в строении, а, следовательно, и вфункциях, являющаяся вполне очевидной и неоспоримой, при сравнении человека собществом, проявляется еще не только в главных свойствах, но даже и в некоторыхнезначительных чертах между индивидами, принадлежащими к определенному классу,и этим классом, рассматриваемым, как коллективная единица.
Мы знаем, что общество не есть однородное,одинаковое во всех своих частях целое, — конгломерат почвенных отложений, медленнообразовавшийся из остатков бесконечного ряда существ, что оно — организм,который, подобно телу животного, имеет ткани, различающиеся по структуре ичувствительности. Эти ткани, отложения или социальные группы, образовавшиесяпонемногу в продолжении известного времени, вследствие постоянного ипрогрессивного перехода от простого к сложному, от однородного к разнородному —в чем и состоит закон эволюции — эти ткани, подобно различным животным ирастительным тканям, имеют органические и технические черты, свойственныекаждой из них и воспроизводящие специальные свойства составляющих их индивидов.
Самое простое наблюдение доказывает нам это весьмаясно. Если мы бросим взгляд на историю, то увидим, что отделение победителей отпобежденных, хозяев от рабов, знатных от плебеев — не было простым политическими экономическим разделением, но что оно создавало совершенно различные миры.Воспитание, язык, привычки, одежда, образ жизни — все имело специфическийхарактер, определяемый очень строгими обычаями и записанными даже традиционнымиправилами, уклоняться от которых считалось непозволительным.
Кому неизвестно, что аристократия (по таланту ли,денежная, или родовая), магистратура, духовенство, военные, простой народ — всевообще социальные классы (воспроизводящие в наше время древние касты, с темтолько различием, что у древних принадлежность к известной касте определяласьрождением, у нас же она определяется свободным выбором или же избранием)представляют не только характер человека вообще, но и отличительные чертыаристократа, судьи, священника или солдата в частности? Кто не знает, чтопривычки, идеи, чувствования, стремления, все, одним словом, функции,свойственные каждому из этих классов, очень резко отличают их один от другого?
Итак, аксиома — что характер агрегата зависит отхарактера единиц, его составляющих, — должна применяться не только кколлективному организму общества, но и к отдельным организмам, егосоставляющим.
Иначе не может и быть, так как если на человеческомобществе, представляющем из себя только частицу Вселенной, или вернее, частныйслучай всеобщей эволюции, подтверждаются все естественные законы, управляющиеорганическим миром, — то тем более главнейшие социальные законы должныраспространяться и на те организмы, из которых оно состоит. Это — по удачномузамечанию Энрико Ферри — похоже на тот случай, когда минералогические свойствакристалла воспроизводятся самым типичным образом в его осколках.
Рассматриваемая с этой точки зрения, социология всвоих главных чертах представляет точное воспроизведение психологии, —воспроизведение, правда, несравненно более сложное и обширное. Психологияизучает человека, социология занимается социальным телом; мы знаем, чтохарактерные черты одного могут быть объяснены только свойствами другого: вотпочему функции социального организма аналогичны функциям человеческогоорганизма.
Социальная индивидуальность — сказал Эспинас —параллельна человеческой индивидуальности; социология, таким образом, не чтоиное, как психология en grand, в которой, распространяясь и усложняясь,отражаются главные законы индивидуальной психологии; она — по прекрасномувыражению Тарда — есть «солнечный микроскоп психологии». II.
Но как далеко идет эта аналогия между характеромагрегата и характером единиц, его составляющих? Всегда ли постоянно отношениемежду психологическими законами, управляющими индивидом и управляющими группойиндивидов? Всегда ли справедливо, что собрание нескольких лиц отличаетсяопределенным характером, равным сумме характеров всех лиц? Одним словом,неужели никогда не может быть исключения из вышеприведенного принципа?
Прежде чем ответить на этот вопрос, я приведунесколько общеизвестных психологических явлений: они помогут нам найти ответ,или вернее, сами будут служить ответом.
Всякий слыхал о тех ошибках, которые нередко делаютприсяжные. Иногда это происходит от индивидуальной неспособности или оттрудности тех вопросов, которые им приходится решать; но подчас совершеннонелепое и неподходящее решение (и притом вопросов, требующих для решения толькокапли здравого смысла) дается и образованными людьми.
Мне, например, пришлось быть очевидцем того, какбыли оправданы трое молодых людей, добровольно сознавшихся в нанесении самыхнизких оскорблений одной бедной девушке, — негодяи мучили ее, прикладывая кнежным частям тела негашеную известь и причиняя ей, таким образом, весьмасильные ожоги. Разве, по вашему мнению, каждый из присяжных оправдал бы самтаких преступников? Я позволяю себе сомневаться в этом.
Гарофало рассказывает об опыте, произведенном надшестью известными врачами, между которыми были и знаменитые профессора: всех ихпопросили дать приговор относительно человека, обвиняемого в краже. Несмотря наясные улики, они признали его невиновным и только потом смекнули свою ошибку.
Суд присяжных в Готвьене оправдал недавно трехкрестьян: отца, Жана Пузи, его жену и сына, обвиняемых в убийстве давно у нихслужившего бедного мальчика, который был ими замучен «en famille» снеслыханной жестокостью. Подробности убийства ужасны. Когда жертва задохнуласьпод тяжестью Жана, последний, оскалясь, замечает: «Пожалуй, он ужемертв!» «А может быть и нет», — отвечает жена и для большейуверенности разбивает мальчику череп двумя ударами своей тяжелой палки. —«Ну уж теперь-то, — говорит супруг, — я уверен, что он готов! Хорошего,нечего сказать, удалось нам поймать кролика!»
Кто бы мог подумать, что гнусное преступление этойсемьи, остервенившейся на беззащитного ребенка, будет оправдано присяжными?
Но что же, однако, доказывают все эти факты имножество им подобные, которые каждый мог наблюдать лично? Они доказываюттолько, что двенадцать здравомыслящих и здоровых людей могут выдать решение,совершенно бестолковое и бессмысленное. Собрание индивидов может таким образомдать в результате нечто совершенно обратное тому, что было бы дано каждымотдельным индивидом.
Подобное же явление происходит в заседанияхмногочисленных комиссий — художественных, научных и промышленных — составляющиходну из самых печальных язв современной административной системы.
Часто случается, что их решения изумляют и поражаютобщество своей странностью. Каким образом, спрашивается, люди, подобные тем,которые вошли в комиссию, могли дать такое заключение? Каким образом, моглослучиться, чтобы десять или двадцать человек науки, десять или двадцатьхудожников, соединившись, дали заключение, основанное не на принципах науки, нена принципах искусства?
Аристид Габелли, известный итальянский писатель,которого, к несчастью, Италия недавно потеряла, попытался анализировать причиныэтого явления.
«Говорят, — писал он, — что комиссии, советы,одним словом, все учреждения, пользующиеся властью сообща, представляют из себягарантию против преступлений. Посмотрим, представляют ли они из себя этувыгоду. В самом деле, мы даем такого рода власть с тем, чтобы извлечь себе изэтого выгоду. Если же от даваемых нами полномочий нельзя получить требуемойпользы, то лишнее и давать их. Вот такого рода гарантию и представляетчисленность, благодаря партийному духу, благодаря тем раздорам, которые рождаеткорысть, — вследствие различия в мнениях и прихотях, вследствие того наконец,что один хочет того, чего не угодно другому; что один болен, а другойпутешествует etc. Часто все дело с большой потерей времени должно бытьотложено, так как, раз трудно найти во всех талант, то еще труднее найти в нихрешительность и стойкость. Сверх того, не чувствуя за собой ответственности,каждый старается уклониться от решения вопроса; далее, тот, кто имеетполномочия и не пользуется ими, служит помехой тому, который желает пустить ихв ход; наконец, человеческие силы, будучи соединены, не складываются, ауничтожаются. Последнее до такой степени верно, что часто посредственныйрезультат бывает плодом собрания таких людей, из которых каждый сумел бы решитьтот же вопрос гораздо лучше. „Люди, — говорит Габелли, — не представляютиз себя лошадей, впряженных в карету и тянущих ее вместе: они, скорее свободныелошади, бегущие и обгоняющие друг друга“.[2]
Эта-то мысль — что человеческие силы, будучисоединены, не складываются, а скорее уничтожаются — высказанная Габелли тольков нескольких словах и весьма, по-моему, глубокая и верная, была широко развитаМаксом Нордау, человеком науки, заслуживающим, как я думаю, гораздо большейизвестности:
»Соедините 20 или 30 Гете, Кантов,Гельмгольцев, Ньютонов еtс., — писал он, — и дайте им на обсуждениепрактические, современные вопросы; их споры будут, пожалуй, отличны от техспоров, которые ведутся на первых попавшихся собраниях (хотя я не утверждаюдаже и этого), но что касается результатов этих споров, то я уверен, что они небудут отличаться от результатов, даваемых всяким другим собранием. Почему же?Потому, что каждое из 20 или 30 выбранных лиц, кроме личной оригинальности,отличающей его от других, обладает и наследственными, видовыми признаками, неотличающими его не только от его соседа по собранию, но даже и от всех снующихпо улице прохожих. Можно сказать, что все люди в нормальном состоянии обладаютизвестными признаками, являющимися общими для всех, равными, положим, этоколичество увеличивается в вышеозначенных индивидах на другую величину,различную у различных индивидов, которая поэтому должна быть для каждого из нихназвана иначе, например, а, b, с, d и пр. Предположив это, мы получим, что всобрании из 20 человек, хотя бы самых высоких гениев, будет 20 х и только 1 а,1 b, 1 с и т. д. Ясно, что 20 х неизбежно победят отдельные а, b, с, т. е., чточеловеческая сущность победит личную индивидуальность, и что колпак рабочегосовершенно покроет собою шляпу медика и философа".[3]
На основании этих слов, которые, по моему мнению,представляют скорее очевидную аксиому, чем опытное доказательство, легкопонять, почему не только суд присяжных и комиссий, но и политические собранияприводят в исполнение акты, самым резким образом противоречащие взглядам итенденциям составляющих это собрание членов. Чтобы убедиться в этом, достаточнов приведенном Нордау примере вместо 20 подставить 100 или 200. Общественныйздравый смысл, наконец, сделал то же наблюдение, взятое нами у немецкогофилософа. Древняя поговорка гласила: Senatores boni viri, senatus autem malabestia (Сенаторы — почтенные мужи, сенат же — плохая скотина). И в наше времянарод повторяет и подтверждает это наблюдение, говоря относительно известныхсоциальных групп, что лица, их составляющие, — честные люди, если ихрассматривать поодиночке, взятые же вместе — плуты.
Если мы от этих собраний, в которых, по меньшей мере,замечается известный подбор индивидов, перейдем к собраниям другого рода,образованным случайно, каковы: слушатели, присутствующие на какой-либо лекции,зрители в театре, народ в тех неожиданных скопищах, которые образуются наплощадях, публичных местах и т. п., то мы увидим, что явление, нас занимающее,проявляется в более резком виде и здесь. Эти собрания людей уже вовсе невоспроизводят психологических черт тех индивидов, из которых состоят; этоизвестно всякому и доказывать это бесполезно.
Не может быть, таким образом, и сомнения в том, чтоочень часто, вопреки логике, результат, данный совокупностью нескольких людей,не равен тому, который должен бы получиться от сложения способностей всехсобравшихся лиц. Другими словами, не может быть сомнения в том, что очень частопринцип Спенсера оказывается весьма несостоятельным, — принцип, гласящий, чтохарактер агрегата определяется характером единиц, его составляющих. Феррипредчувствовал эту истину, говоря:
«Совокупность нескольких способных людей невсегда служит гарантией их общей способности: собрание здравомыслящих людейможет быть лишенным единодушия, как в химии от соединения двух газов можетполучиться жидкость».
Вот почему он заметил, что между психологией,изучающей индивида, и социологией, имеющей целью целое общество, есть место дляособой части науки, которую можно назвать коллективной психологией. Этапоследняя должна заниматься исключительно такими совокупностями индивидов,каковы например суд присяжных, собрания, съезды, театры и пр., которые неподчиняются ни законам индивидуальной психологии, ни социологическим законам.
Интересно, однако, знать — независимо от того, чтовыяснил Нордау — почему эти собрания людей дают результат, подрывающий аксиомуСпенсера? Причин этому много, так как вообще причины всякого явления всегдамногочисленны; но в данном случае их можно свести к двум главным, именно:собрания эти неоднородны и, так сказать, неорганические.
Очевидно, — нет потому и необходимости обращать наэто внимание, — что аналогия между агрегатом и составляющими его единицамивозможна только тогда, когда эти единицы равны или, выражаясь точнее, весьмамежду собою схожи. Соединение единиц, которые отличны друг от друга, не тольконе даст агрегата, воспроизводящего разнообразные черты его единиц, но даже исовсем не может дать какого бы то ни было агрегата. Человек, лошадь, рыба инасекомое не могут образовать друг с другом никакого агрегата.
Здесь мы видим подтверждение встречающегося варифметике правила, по которому для сложения нескольких слагаемых необходимо,чтобы они были однородны. Нельзя складывать фунты со стульями или монеты сживотными. Если бы мы во что бы то ни стало желали сложить такие величины, тополучилось бы число, не имеющее ровно никакого смысла.
Если же аналогия между характером единиц ихарактером их агрегата возможна только тогда, когда эти единицы имеют, поменьшей мере, хотя бы некоторую степень сходства (как например, люди), то легковывести логическое заключение, что аналогия эта будет увеличиваться илиуменьшаться с увеличением или уменьшением сходства между составляющими агрегатединицами.
Всемирное собрание не может, очевидно, отражать вобщем различные характеры индивидов, его составляющих, с той же степеньюточности, с какой собрание, состоящее исключительно из итальянцев или немцев,будет отражать особенность итальянского или немецкого характера. То же можносказать относительно суда присяжных (сопоставляя его например с собраниемэкспертов), где слепой случай рядом с бакалейным торговцем поместил человека науки;— относительно театра, где находятся лица всевозможных состояний и степенейкультуры; — относительно всех вообще многочисленных и разнообразных сборищ, противопоставляяим собрания лиц известного класса или известного положения. Разнородностьпсихологических элементов (идей, интересов, вкусов, привычек) делает в первомслучае невозможным сходство в характере между агрегатами и их составнымиединицами, что возможно во втором случае, благодаря однородностипсихологических элементов.
Однако недостаточно одного только сходства междуединицами, чтобы получить аналогию в характере между ними и составленным из нихагрегатом; необходимо, чтобы эти единицы находились между собою в постоянной иорганической связи.
Спенсер в примере, цитированном в начале этого сочинения,привел в виде доказательства того, что свойства составных частей определяютсвойства целого, тот случай, когда из твердых, хорошо обожженных, правильныхпрямоугольных кирпичей можно без известки построить довольно высокую стену,между тем как невозможно достичь того же, если камни будут неправильны.
Легко понять, что возможность выстроить стену независит в первом случае только от того, что мы будем пользоваться правильнымикирпичами, вместо неправильных камней. Стена зависит еще и от того, что кирпичиэти мы будем класть в известном порядке, один на другом или один перед другим,т. е. что они будут прочно соединены между собою. Ясно на самом деле, чтосмешай я эти же самые кирпичи без всякого порядка, кое-как, и агрегат, мноюполученный, будет очень мало (или даже совсем не будет) разниться от того,какой бы я мог получить, смешивая камни, различные как по форме, так и повеличине.
Перенеся это наблюдение на социологическую почву, мысделаем тот вывод, что случайные, неорганические соединения людей, каковы: судприсяжных, театральные зрители, толпа, не могут, при проявлении своегохарактера, воспроизвести характер составных единиц, точно так же, какнеопределенная и беспорядочная куча определенного вида кирпичей не может датьпрямоугольной формы каждого отдельного кирпича.
Как в последнем случае необходимо правильноерасположение всех кирпичей, чтобы выстроить стену, так в первом случае, чтобыагрегат представлял характер своих составных единиц, необходимо, чтобы этиединицы находились в постоянной и органической связи между собою, каковы,например, члены одного и того же семейства или члены одного и того жеобщественного класса.
Итак, не только однородность, но и органическаясвязь между единицами необходимы для того, чтобы составленный из них агрегатвоспроизводил их характерные особенности.
III.
Простое и логическое заключение, вытекающее изсделанных нами выше наблюдений, может быть вкратце резюмировано следующимобразом: Принцип Спенсера — характер агрегата определяется характером единиц,его составляющих, — совершенно точен и может быть применим во всей своейполноте в том случае, когда речь идет об агрегатах, составленных из однородныхи органически между собою соединенных единиц; но он перестает быть совершенноточным и может быть понимаем только в очень узком смысле, когда говорится обимеющих малую однородность и ничтожную органическую связь единицах.
Наконец он делается совершенно ложным инеприменимым, когда агрегат состоит из неоднородных и неорганических единиц.
Эта эволюция в применении Спенсерова принципа кчеловеческим агрегатам ясно указывает нам на то, что там, где эти агрегатыоднородны и связаны органически, они управляются социальными законами, —которые, как мы сказали, хотя и более широки, но параллельны законаминдивидуальной психологии, — тогда как, по мере того, как агрегаты делаютсяменее однородными и органическая связь их уменьшается, — возможность применятьк ним социальные законы делается гораздо меньшей, и последние заменяютсязаконами коллективной психологии, которые, как было сказано, совершенно отличныот законов индивидуальной психологии.
Коллективная психология занимает совершенно другуюсферу и в своем развитии идет по пути, диаметрально противоположномусоциологии; она имеет права гражданства там, где последняя вовсе не имеетместа, и ее законы управляют там, над чем социологические законы потеряли своювласть.
Чем более временно и случайно собрание индивидов,чем более оно является неорганическим, тем далее отстоит оно от Спенсеровойаксиомы и тем скорее входит в сферу наблюдений коллективной психологии.
Среди названных нами человеческих агрегатов, болееили менее разнородных и неорганических, каковы: суд присяжных, съезды, театры,вообще всякого рода кратковременные собрания, которые более чем всякие другиене подчинены законам социологии и вполне управляются законами коллективнойпсихологии, можно, если не ошибаемся, назвать толпу.
В самом деле, толпа представляет из себячеловеческой агрегат, разнородный по преимуществу, так как она составлена изиндивидов обоего пола, всех возрастов, классов, социальных состояний, всехстепеней нравственности и культуры, и по преимуществу же неорганический, таккак она образуется без предварительного соглашения, произвольно, неожиданно.
Изучение психологии толпы будет, таким образом,изучением коллективной психологии при помощи явлений, лучше, чем всякие другие,позволяющих исследовать ее законы и обнаружить их действие.
Вот скромное предположение того, что мы намеренысделать в этом сочинении, чтобы в конце концов быть в состоянии дать себеточный отчет в природе преступлений толпы и опасности их для общества.
Глава первая.Психофизиология толпы
Вопрос об уголовной ответственности сравнительнопрост, если виновником преступления является одно лицо. Напротив, онзначительно осложняется, когда в одном и том же преступлении участвует многолиц, так как тогда нужно исследовать участие, которое принимал каждый в данномпреступном действии. Но вопрос делается крайне трудным, когда виновникамипреступления является не несколько лиц, даже не много лиц, а очень большоечисло их, столь большое, что его трудно точно определить.
Приведение в исполнение присужденного наказания,легкое в первом случае и более трудное во втором, в последнем случае делаетсясовершенно невозможным, потому что неизвестно, где найти истинных преступников,и нет, таким образом, возможности их наказать.
Как же тогда поступают? Одни, следуя ужасномувоенному закону наказания через 10-го, т. е., наказав нескольких человек, суспехом, но часто без всякого смысла, прекращают в толпе волнение и внушают ейстрах. Другие, следуя примеру Тарквиния (что бесспорно будет более логично, новсе же далеко не вполне справедливо), рассуждавшего, что для победы над врагаминеобходимо поражать самых высоких, — наказывают главных зачинщиков иподстрекателей, в которых никогда нет недостатка в толпе.
Поставленные между этими двумя нелогичными выводами,народные судьи часто оставляют всех на свободе, поступая, таким образом, пословам Тацита, сказавшего, что «там, где виновных много, не должнонаказывать никого». Это и будет тот случай, когда, как говорит ПеллегриноРосси, благодаря глупому рассуждению, виновные остаются безнаказанными.
Но справедлива ли безнаказанность? Если онасправедлива, то на каком основании? Если же наоборот, то каким же тогда образомпротиводействовать преступлениям, совершаемым толпою? Ответить на эти вопросы ибудет целью нашего сочинения.I.
Классическая школа уголовного права никогда не задаваласебе вопроса, должно ли преступление, совершенное толпою, наказываться так же,как преступление одного человека. И это было вполне естественно. Ей былосовершенно достаточно изучить преступление, как юридическую субстанцию;преступник был у нее на втором плане; это был X, которого не хотели и не умелиопределить. Для нее очень мало значения имело то обстоятельство, происходил липреступник от эпилептических или пьянствующих родителей, или же от здоровых;принадлежал ли он к той или другой расе, родился в холодном или жарком климате,был ли он до этого хорошего или дурного поведения. Знание условий, при которыхбыло совершено преступление, тоже казалось ей не имеющим значения. В ее глазах,как бы преступник ни действовал: один ли, или под влиянием толпы, возбуждавшейи опьянявшей его своими криками, — всегда причиной, толкавшей его на преступление,была его свободная воля. За один и тот же проступок всегда назначалось одно ито же наказание.
При таком юридическом принципе действия судей былилогичны; при отсутствии же этого принципа их выводы должны были пасть самисобой. Это и случилось.
Позитивная школа доказала, что свободная воля —иллюзия сознания; она открыла неизвестный до сих пор мир антропологических,физических и социальных факторов преступления и подняла до юридическогопринципа идею, которая бессознательно уже чувствовалась всеми, но не могланайти себе места среди строгих юридических формул, — идею о том, чтопреступление, совершенное толпою, должно судиться отлично от того преступления,которое совершено одним лицом, и это потому, что в первом и во втором случаяхучастие, принимаемое антропологическими и социальными факторами, совершенноразлично.
Пюльезе первый изложил в брошюре, озаглавленной«О коллективном преступлении», доктрину уголовной ответственности заколлективное преступление. Он допускает полу-ответственность для всех тех,которые совершили преступление, увлеченные толпой.
«Когда, — писал он, — преступником являетсятолпа или бунтующий народ, то индивид не действует, как отдельный элемент, нопредставляет из себя каплю выступившего из берегов потока, и руки, которыми оннаносит удары, как бы сами собой превращаются в бессознательное орудие».
Я пополнил мысль Пюльезе, попытавшись при помощинекоторого сравнения дать антропологическую подкладку его теории: я сравнил впоследующих главах преступление, совершенное под влиянием толпы, спреступлением отдельного лица, совершенным под влиянием страсти.
Пюльезе назвал коллективным преступлением тостранное и сложное явление, когда толпа совершает преступление, увлеченнаячарующими словами демагога или раздраженная каким-нибудь фактом, которыйявляется несправедливостью или обидой по отношению к ней, или хотя бы кажетсяей таковым. Я предпочел называть такой факт просто преступлением толпы, таккак, по моему мнению, существуют два вида коллективных преступлений, которыенеобходимо ясно различать: есть преступления, совершенные вследствие общеговсему агрегату природного к ним влечения, каковы: разбой, каморра, мафия, иесть преступления, вызванные страстями, выражающиеся самым ясным образом впреступлениях толпы.
Первый случай аналогичен преступлению, совершенномуприрожденным преступником, а второй — такому, которое совершено случайнымпреступником.
Первое всегда может быть предупреждено, второе —никогда. В первом одерживает верх антропологический фактор, во второмгосподствует фактор социальный. Первое возбуждает постоянный и весьма сильныйужас против лиц, его совершивших; второе — только легкое и кратковременноеспасение.
Итак, предложенная Пюльезе полуответственность запреступления, совершенные толпою, была справедлива если и не сама по себе, токак средство достичь намеченной цели.
Самым лучшим достижением желанной цели вкаком-нибудь частном случае будет по-видимому применение полуответственности,так как при этом преступление массы будет наказано с большейснисходительностью, чем преступление одного индивида.
Но, говоря научным языком, полуответственностьравносильна абсурду, особенно в глазах людей, держащихся того мнения, чточеловек всегда вполне ответствен за все свои поступки.
Позитивная теория должна быть обоснована иначе.
Нам незачем искать, ответственны илиполуответственны виновники преступления, совершенного разъяренною толпою, —старые формулы, выражающие глупые идеи; мы должны только найти наиболеецелесообразный способ для того, чтобы им противодействовать. Вот задача,которую нам необходимо решить. II.
Прежде чем определить болезнь и прописать лекарство,необходимо сделать ей диагноз. Точно также, прежде чем рассуждать о том, чтотакое преступление толпы и какие существуют средства для его уничтожения,необходимо сначала изучить его в его проявлениях.
Итак, прежде всего мы исследуем, какие чувствазаставляют толпу действовать, и затем попытаемся изложить ее психологию.
«Толпа, — писал Тард, — это — грударазнородных, незнакомых между собою элементов. Лишь только искра страсти,перескакивая от одного к другому, наэлектризует эту нестройную массу, последняяполучает нечто вроде внезапной, самопроизвольно зарождающейся организации.Разрозненность переходит в связь, шум обращается в нечто чудовищное,стремящееся к своей цели с неудержимым упорством. Большинство пришло сюда,движимое простым любопытством; но лихорадка, охватившая нескольких, внезапнозавладевает сердцами всех, и все стремятся к разрушению. Человек, прибежавшийтолько с тем, чтобы воспрепятствовать смерти невинного, одним из первыхзаражается стремлением к человекоубийству и, что еще удивительнее, совершенноне удивляется этому».
Что непонятно в толпе, так это — ее внезапнаяорганизация. В ней нет никакого предварительного стремления к общей цели,следовательно невозможно, чтобы она обладала коллективным желанием,обусловленным возбужденными элементарными силами всех составляющих ее лиц. Междутем, среди бесконечного разнообразия ее движений мы видим некоторуюцелесообразность в поступках и стремлениях и слышим определенную ноту, несмотряна диссонанс тысячи голосов. Само слово толпа, как имя собирательное, указываетна то, что масса отдельных личностей отождествляется с одной личностью. Такимобразом, является настоятельной необходимостью определить — хотя бы и не быловозможности дать себе в этом ясного отчета — действие того нечто, котороеслужит причиной единства мыслей, наблюдаемого в толпе. Это нечто не естьпоявление на сцене самых низких умственных сил и вместе с тем не можетпретендовать на степень известной интеллектуальной способности; поэтомунаиболее подходящим для него определением будет: душа толпы.
Откуда же берет начало эта душа толпы? Возникает лиона каким-нибудь чудом? Представляет ли она явление, от объяснения причинкоторого должно отказаться? Основывается ли она на какой-нибудь примитивнойчеловеческой способности? Как объяснить, что какой-нибудь сигнал, голос, крикодного индивида увлекает подчас к самым ужасным крайностям целые народы, дажебез всякого с их стороны согласия?
По мнению Бордье, причиной этого: «способностьподражания, имеющая целью — подобно диффузии газов, стремящейся уравновеситьгазовое давление, — уравновесить социальную среду во всех ее частях, уничтожитьоригинальность, сделать однообразными характерные черты известной эпохи,известной страны, города, малого кружка друзей. Каждый человек расположен кподражанию, и эта способность достигает maximum'a у людей, собранных вместе.Доказательством последнему могут служить театральные залы и публичные собрания,где малейшего хлопанья руками, малейшего свистка достаточно, чтобы побудить ктому или другому всю залу».
И действительно, стремление человека к подражанию —одна из самых резких черт его природы; это — неоспоримая и неоспариваемаяистина. Достаточно бросить взгляд вокруг себя, чтобы увидеть, что весьсоциальный мир представляет из себя не что иное, как ряд сходств, произведенныхразнообразными видами подражания: подражанием-модой или подражанием-привычкой,подражанием-симпатией или подражанием-повиновением, подражанием-образованиемили подражанием-воспитанием, наконец добровольными рефлективными подражаниями.[4]
С известной точки зрения, общество может бытьуподоблено спокойному озеру, в которое от времени до времени бросают камни;волны расширяются, распространяясь все дальше и дальше от того места, где упалкамень, и достигают наконец берегов. То же бывает в мире — с гением: он бросаетидею в стоячее болото интеллектуальной посредственности, и эта идея, найдясначала немного последователей и плохую оценку, распространяется впоследствииподобно волне на гладкой поверхности озера.
Люди, по словам Тарда, это — стадо овец, средикоторых рождается подчас глупая овца, гений, которая одною только силою примераувлекает за собою других.
И в самом деле, все существующее, представляющеерезультат человеческого труда — начиная от материальных предметов и кончаяидеями — представляет собою подражание или более или менее измененноеповторение идей, открытых когда-то более высокой личностью. Подобно тому, каквсе употребляемые нами слова, сделавшиеся в настоящее время весьмаобыкновенными, были некогда новыми, точно также и то, что сегодня известновсем, некогда было весьма оригинальным, принадлежа только одному лицу.
Оригинальность, по весьма остроумному замечанию М.Нордау, есть не что иное, как зародыш банальности. Если оригинальность незаключает в себе условий для дальнейшего существования, то она не находитподражателей и погибает в забвении, подобно тому, как проваливается комедия,освистанная при первой постановке на сцене; если же, наоборот, она заключает всебе зародыш добра или пользы, то подражатели ее увеличиваются до бесконечности,как и число представлений какой-нибудь драмы.
Сущность тех идей, которые мы сегодня презираем,благодаря их общеизвестности, была плодом умозаключений древних философов, исамые общие места самых обыкновенных споров начали свою карьеру блестящимиискрами оригинальности.
То же самое встречается и в истории великих событий,то же — в хронике общественной жизни. Весь мир — самые серьезные и самыелегкомысленные люди, самые старые и самые молодые, самые образованные и невежи— все обладают, хотя и в различной степени, инстинктом подражания тому, чтовидят, слышат, знают. Направление общественного мнения — в политике, как и вторговле — всегда определяется этим инстинктом.
«Сегодня, — говорит Беджот, — вы видите людейкапитала предприимчивыми, возбужденными, полными силы, готовыми купить,готовыми отдавать приказания; неделей позже вы увидите их почти всех унылыми,беспокойными, мучающимися мыслью: как бы продать. Если вы станете доискиватьсяпричин этого пыла, этой вялости, этой перемены, то вы навряд ли их найдете;если же и сумеете открыть, то они окажутся имеющими очень мало значения. Причинэтому на самом деле нет никаких, а есть только инстинкт подражания, направившийобщественное мнение в ту или другую сторону. Случись, например, что-нибудь, чтоможет казаться почему-либо радостным, тотчас же пылкие самонадеянные люди подымутголос, и толпа, следуя их примеру, делает то же. Несколько дней спустя, когдауже надоест говорить одним и тем же тоном, случается опять что-нибудь, что наэтот раз может казаться несколько менее приятным; тотчас же начинают говоритьлюди с печальным и беспокойным характером и то, что они говорят, повторяетсявсеми остальными».
То, что происходит в политике и торговле,встречается и во всех видах человеческой деятельности. Все, начиная с покрояплатья и кончая управлением, честные поступки и преступления, самоубийства исумасшествие, все, как самые ничтожные по значению, так и самые великие, каксамые печальные, так и самые веселые проявления человеческой жизни, — всеявляется продуктом подражания. Таким образом, весьма естественно, что этоврожденное человеку и животным свойство не только удваивается, но делается дажеи во сто раз больше среди толпы, где у всех возбуждено воображение, гдеединство времени и места ускоряет необычайным, даже страшным образом обменвпечатлений и чувств.
Но сказать, что человек подражает, — для нас вданном случае объяснение весьма недостаточное; нам нужно знать, почему человекподражает, т. е. нам нужно объяснение, не ограничивающееся поверхностной причиной,но открывающее основную причину явления.
Многие писатели, заметив, что подражание принимаетподчас весьма резкие формы, распространяясь широко и с большой интенсивностью,и видя сверх того, что оно в некоторых случаях является скорее бессознательным,чем добровольным, пытались объяснить это явление, прибегая к гипотезе онравственной эпидемии.
«В явлениях подражания, — говорит доктор Эбрар,— есть нечто таинственное, какое-то притяжение, которое лучше всего можносравнить с неотразимым и всемогущим инстинктом, побуждающим нас, почти безнашего сознания, повторять те действия, которых мы были свидетелями, и которыеочень сильно подействовали на наши чувства и воображение. Такого рода действиядо того распространены и настолько достоверны, что мы все в большей или меньшейстепени подвержены их власти. В них есть особого рода обаяние, против которогоне могут устоять некоторые слабые натуры».
Жоли выразился еще яснее:
«Подражание, это — настоящая эпидемия,зависящая от примера так же, как возможность заразиться оспой зависит от тогояда, при помощи которого последняя распространяется. Подобно тому, как в нашеморганизме находятся болезни, которые ждут самой ничтожной причины, чтобыразвиться, точно также в нас находятся страсти, которые остаются немыми, когдаработает рассудок, и которые могут проснуться благодаря одному толькоподражанию».
Депин, Моро де Тур, а впоследствии и много другихписателей присоединились к Эбрару и Жоли, и все единодушно уверяли, чтонравственная эпидемия так же достоверна, как и другие физические эпидемии.
«Подобно тому, — говорил Депин, — как звукизвестной высоты заставляет колебаться настроенные в унисон струны, точно такжепроявление известного чувства или страсти возбуждает тот же элемент, делает егодеятельным, приводит его, так сказать, в колебательное движение у всякогоиндивида, способного по своему нравственному уровню более или менее сильноиспытать данное чувство».[5]
При помощи этой метафоры, если не глубокомысленной,то остроумной, освещающей гипотезу нравственного заражения, многие пыталисьобъяснить не только самые общие, естественные и постоянные случаи подражания,но также более редкие и странные случаи, — эти настоящие эпидемии,распространяющиеся от времени до времени и относящиеся к тому или другомуявлению.
На этом основании нравственной эпидемией объяснялисьэпидемии самоубийства, следовавшие за каким-нибудь знаменитым самоубийством,весьма сильно заинтересовавшим общественное мнение; равным образом отнравственной эпидемии считали зависящими преступления, следовавшие за каким-нибудьзверским преступлением, о котором много кричали в журналах; по той же самой причиненравственную эпидемию считали причиной тех политических и религиозных движений,которые сразу увлекали целые народы за смелыми словами вдохновленного трибунаили демагога.
На том же основании — если не на большем — мы можемприписывать нравственной эпидемии все неожиданные и на первый взгляднеобъяснимые народные манифестации.
Но удовлетворительно ли подобное объяснение? Развемежду нравственным заражением и подражанием, при желании объяснить себе этоявление, мы видим что-нибудь кроме разницы в выражениях?
Легко понять, что для того, чтобы сделать объяснениеудовлетворительным, нам необходимо знать, каким образом распространяются этинравственные эпидемии. Иначе мы не подвинемся ни на шаг.
Тард уже более семи лет тому назад понял этунеобходимость и предложил новую тогда и очень смелую гипотезу, что нравственныеэпидемии имеют причину в явлениях внушения.
«Какова бы ни была клеточная функция,вызывающая мышление, — писал он, — нельзя сомневаться, что она воспроизводится,повторяется внутри мозга в каждое мгновение нашей умственной жизни, и чтовсякому понятию соответствует определенная клеточная функция. Только такоебесконечное, неистощимое существование этой сложной функции и образует памятьили привычку, смотря по тому, заключено ли данное многократное повторение внервной системе или же оно, выйдя из ее пределов, овладело мускульной системой.Память, если угодно, является таким образом чистой нервной привычкой, привычка— мускульной памятью».
Если же (я резюмирую теорию Тарда) каждая идея илиобраз, о которых мы помним, были заложены первоначально в нашем мозгу,благодаря разговору или чтению; если всякое привычное действие ведет своеначало или от непосредственного наблюдения, или только от знания об аналогичномдействии, производимом другим, — то ясно, что эта память и эта привычка, преждечем сделаться бессознательным подражанием, были более или менее сознательнымподражанием внешнему миру.
Таким образом, с психологической точки зрения, всяинтеллектуальная жизнь есть не что иное, как внушение, передаваемое одноймозговой клеткой другой; рассматриваемая же с социальной точки зрения, с цельюдоискаться основной причины, она не что иное, как влияние (suggestion) однойличности на другую.
Теория эта, одобренная большим числом известныхфилософов (Тэн, Рибо, Эспинас и др.), кажущаяся мне замечательной по своейпростоте, не приобрела себе однако многих учеников, которые сейчас же стали быее распространять; зато она имела честь видеть, как, спустя несколько времени,там и сям стали появляться новые теории, воспроизводившие ее в ее сущности,хотя их авторы, конечно, и не знали об ее существовании.
Такова, например, теория Серги (Sergi), который всвоей книжке, озаглавленной Psicosi epidemica, развил совершенно самостоятельнонеизвестные ему теории Тарда.
Серги, целиком воспроизводя Тарда, имеет однакоперед ним то преимущество, что не останавливается над обобщениями, и что емунеизвестна нерешительность французского философа; он более ясно и более точнымобразом излагает то, что можно назвать физическим основанием внушения. Вотпочему я считаю полезным привести здесь его собственные слова.
«Душа, — говорит он, — это общий видактивности, тождественный всякой другой без исключения органической активности.Всякий, имеющий понятие об этого рода активности, знает, что деятельностьорганической ткани возбуждается только при помощи раздражителей. Когдапоследняя возбуждена каким-нибудь внешним агентом, то она обнаруживает деятельность,пропорциональную природе и силе возбудителя.
Примером может нам служить мускульная ткань: в самомделе, мы видим, что мускулы сокращаются только тогда, когда какой-нибудьвнешний деятель пробуждает в них эту способность. Это происходит, благодаря находящейсяв них душе; но в последней нет ничего самопроизвольного, ничего автономного:она проявляет активность, когда ее возбуждают, и это проявление вполне зависитот природы возбудителей.
Я нахожу восприимчивостью — способность приниматьизвне впечатления и рефлексом — способность обнаруживать возбужденнуюактивность, сообразно с полученными впечатлениями. Оба эти условия могутсоединиться в один основной закон души — рефлекторную восприимчивость.
Уже долгое время некоторые психиатры занимаютсяявлениями внушения во время гипноза и думают, что это явление бывает вообщетогда, когда объекты их исследования находятся в гипнотическом сне. Они незаметили, что так называемое ими внушение является весьма резким проявлениемосновных элементов души, что это — восприимчивость, доходящая до болезненности,благодаря которой явления принимают весьма резкую форму и делаются болееочевидными, чем в нормальном состоянии. Гипнотическое внушение открывает толькоте состояния, к которым душа предрасположена, ее основные условия, по которымона действует. Внушение сводится таким образом на вышесказанную восприимчивость,которая в свою очередь сводится к основному закону организма, что последнийможет быть приведен в действие только от полученных стимулов».
Таким образом, по Серги и Тарду, всякая идея, всякоедушевное движение индивида — не что иное, как рефлекс на полученный извнеимпульс. Итак, всякий движется, действует, думает только благодаря некоторомувнушению, которое может возникнуть от рассматривания известного предмета, отпроизнесенного перед нами слова или звука, от какого бы то ни было движения,произведенного вне нашего организма. Это внушение может распространиться илитолько на одного индивида, или на нескольких, или даже на большое число лиц;оно может распространиться подобно настоящей эпидемии, далеко в обществе,оставляя одного совершенно свободным от своего влияния, других — слегказадетыми, третьих — пораженными весьма сильно. В последнем случае явления,которые оно производит, как бы они ни были странны или ужасны, являются самойвысокой степенью, более резким выражением простого, непременного явлениявнушения, представляющего первую причину всякого психологического явления.Варьирует только интенсивность явления, природа же его — всегда одна и та же.
Благодаря этому удачному выводу, Тард и Сергиявление подражания, наблюдаемое у большого числа людей, сводят на менее резкоеявление подражания, свойственное отдельному лицу; эпидемическое подражание ониприравнивают подражанию спорадическому и объясняют как то, так и другоевнушением, причину и основные свойства которого они объясняют тут же.
Мы видим, что эта теория подтверждается всемиформами и видами человеческой деятельности.
Кто станет утверждать, смотря на отношения междунаставником и учеником и на подражание последнего первому, — основанное насимпатии и на бессознательном и инстинктивном удивлении, — что в них непроглядывает внушение? Кто в состоянии отвергать, что эти отношения, возникшиепервоначально между двумя лицами, представляют из себя примитивную форму,зародыш того внушения, которое может возникнуть позднее между одним и многими,между главою научного, политического или религиозного учения и его учениками,адептами, единоверцами? Кому непонятно, что такого рода эпидемическое внушение— высшая степень первоначального единичного внушения.
Всякий вынужден согласиться, что подобноеэпидемическое внушение может сделаться больше как по интенсивности, так и пораспространенности, если этому благоприятствуют условия места и характер лиц,от которых оно исходит и на которых оно действует.
Убеждения некоторых политических и религиозных сектдоходят подчас до того, что обращаются в настоящее эпидемическое сумасшествие.Начиная от древних арабских и индийских дервишей до демономаньяков среднихвеков, которых последние остатки встречаются еще и теперь в Италии; от кликуш,перфекционистов, шекеров Северной Америки до штундистов, шелапутов и скопцовРоссии; от народных масс, ведомых Иудой Голонитом и Теудой, предшествующихвозникновению христианства, до тех, которые предшествовали возрождениюГермании, — во всем этом мы имеем бесконечное разнообразие нравственныхэпидемий, эпидемических психозов, которые сначала поражают нас совершающимисяблагодаря им жестокостями и гнусностями, но которые, будучи исследованы,представляют из себя в сущности болезненное преувеличение акта внушения,являющегося самым всеобщим законом социального мира.
Подобно тому, как, говоря о нормальной жизни, мыможем от влияния (suggestion) одного индивида на другого, учителя на ученика, сильногона слабого и т. д., поднятые до влияния одного лица на целую толпу, до влияниягения мысли или чувства на всех своих современников, главы секты на ее членов,— точно также, говоря о болезненном случае, можно от влияния одногосумасшедшего на другого сумасшедшего же подняться до влияния сумасшедшего навсех его окружающих.
Последнее служит доказательством не только того, чтопатология управляется теми же законами, что и физиология, но и того, чтовнушение — универсально.
Легран Дюсоль прекрасно описал сумасшествие вдвоем;эта странная форма умопомешательства происходит от того влияния, котороеоказывает помешанный на индивида, склонного конечно к такого рода болезни,который мало-помалу теряет рассудок и получает ту же форму помешательства, чтои его подстрекатель.
С этого времени между такими двумя личностямипоявляется известного рода зависимость; один господствует над другим; последнийпредставляет из себя эхо первого: он делает то, что делает первый, и сила егоподражания до того велика, что подчас он видит те же галлюцинации, что и еготоварищ.
От этого умопомешательства вдвоем (представляющего вболезненном виде то же, что и влияние учителя на ученика, одного из двухвлюбленных на другого — в нормальной жизни) можно подняться до сумасшествиявтроем, вчетвером, впятером и т. д.,[6] что происходит так же,как и сумасшествие вдвоем. Сумасшедший всегда оказывает влияние на своихродителей, на тех, кто постоянно около него; своим примером он сообщает им своибольные идеи и расстроенные способности; понемногу он достигает того, что сознаниеу них затемняется и уступает место сумасшествию, которое проявляется или всовершенно такой же форме, как и у него, или же в более легком виде.
Кроме этих достоверных фактов внезапногоколлективного умопомешательства, все единодушно приписывают сумасшедшемуспособность внушения — менее интенсивную, но более общую — по отношению ко всемего окружающим.
«Живя постоянно с лицами, бессвязно думающими,нелогично рассуждающими и поступающими, — говорит Рамбосон, — наш мозг, получаяот них постоянно ненормальные толчки, стремится принять то же направление, ионо, благодаря своему влиянию на наши интеллектуальные способности, заставляетнас подражать их поступкам».
«Даже один вид больного, — писал Сепилли —высказываемые им идеи возбуждают в мозгу лиц, его окружающих, те же самыеобразы, чувства и движения, могущие, смотря по своей интенсивности ипродолжительности, более или менее изменить человека».
Еще до этого относительно сожительства ссумасшедшими Маудсли писал следующее: «Никто не может привыкнуть к непоследовательностив мыслях, чувствах и поступках без того, чтобы искренность и цельность егохарактера не получили некоторого удара, чтобы не уменьшились ясность и сила егоума».
Кроме такого главного, но медленного,малоинтенсивного, непредвидимого заражения, существует среди умалишенных(особенно у эпилептиков) непосредственное, быстрое, как молния, заражение.Последнее явление отлично от приведенных выше, но причины и происхождение егоодинаковы: это — внушение (suggestion).
Ван-Свитен заметил, что конвульсивные движения,проявляемые некоторыми детьми, воспроизводятся всеми, кто имеет несчастье бытьтому свидетелем. Общеизвестен факт, имевший место в Гарлемском госпитале, гдеодна молодая девушка, пораженная эпилепсией, внушила моментально эту болезнь всемостальным больным.
Та же постепенность в явлении внушения — одного надругого, одного на нескольких человек, одного на многих — которую мы видели в умопомешательстве,целиком воспроизводится и в самоубийстве, и в преступлении.
Что касается самоубийства, то существует самоубийствовдвоем, например, двух влюбленных, из которых один убеждает, внушает другомуумереть с ним вместе, — форма весьма частая в наше время; самоубийство втроем,вчетвером, впятером, самоубийство целых семейств, которые решаются покончить сжизнью почти всегда вследствие нужды, до которой они бывают доведены. Обыкновенноу отца является мысль о самоубийства; он сообщает ее своей жене и детям изаставляет их последовать своему примеру. Я здесь могу привести два типичныхслучая одновременного самоубийства нескольких человек; один с семьей Гейем(отец, мать, четверо детей), члены которой покончили с собой при помощи угара в 1893 г. в Париже, и другой — с бретанской семьей Поль (отец, мать и троедетей), бросившейся в море в 1885 г. Существуют еще, наконец, и эпидемическиесамоубийства, чему можно привести массу примеров. По Эбрару, в Лионе некоторыеженщины, разочаровавшись в жизни, бросались по 2 и по 3 вместе в Рону. ВМарселе несколько молодых девушек сообща лишили себя жизни из-за любви.
Что касается преступления, то о нем можно повторитьбуквально то же, что и о самоубийстве: существуют преступления, совершенныевдвоем, причем прирожденный преступник влияет (suggestionne) и увлекает засобой случайного преступника, делая его своим рабом; существуют преступныеассоциации, главы которых увлекают юных случайных преступников единственносилою своей воли и той нравственной властью, которою они пользуются над ними.Существуют наконец и эпидемии преступления, имеющие место преимущественно средимногочисленных разбойничьих банд, и особенно в преступлениях против нравственности.Когда бедная девушка делается жертвою многих негодяев, они не довольствуются ееобесчещением; достаточно одному из них сделать попытку к ее истязанию, чтобывсе его сотоварищи, находясь в настоящем исступлении, стали ему сейчас жеподражать. Это именно и случилось с одной несчастной женщиной, которая, будучисхвачена и изнасилована шайкою в 15 человек, должна была потом переносить самыегнусные жестокости. Один из разбойников показал пример; остальные моментальностали ему весьма охотно подражать, распевая и прыгая около тела несчастной.
Не приводя других примеров, я полагаю, чтонарисованная нами картина тех форм внушений, которые наблюдаются всумасшествии, самоубийстве и преступлении, вполне соответствует формамвнушения, проявляемым в нормальном состоянии. Во всех этих состоянияхвырождения, как и в нормальном состоянии, внушение начинается с простогослучая, который можно назвать подражанием, и понемногу развивается,распространяется и достигает до коллективных и эпидемических форм, донастоящего неистовства, когда уже движения становятся непроизвольными,совершающимися почти с неудержимою силой.
Итак, неужели не очевидно, что такое внушение должнобыть также причиною и манифестаций толпы? Неужели не очевидно, что и средитолпы крик одного человека, слова оратора, поступок нескольких смельчаков —являются внушением по отношение ко всем тем, кто слышит этот крик и эти слова,или видит этот поступок, и что оно доводит их, как покорное стадо, даже допреступных деяний? Не ясно ли, что в толпе-то именно и проявляется самым резкимобразом явление внушения и что там оно переходит от формы вдвоем к эпидемической,так как в толпе единство времени и места и непосредственное общение индивидовдоводят быстроту эмоционального заражения до nec plus ultra.
Я надеюсь, что никто не ответит отрицательно на этивопросы; однако, чтобы лучше уяснить, каким образом внушение оказывает в толпесвое действие, т. е. каким образом то или другое чувство (например, страха илигнева), проявившееся у одного индивидуума, распространяется на множество лиц, яприведу несколько прекрасных мест из книги Эспинаса «Социальная жизньживотных», переведенной на русский язык.
В них мы найдем — весьма ясно и точно —физиологическое объяснение психологии толпы.
Известный французской натуралист, говоря о возникшихиз семьи обществах, и приводя в пример ос, замечает, что у этих животныхразделение труда достигло большого совершенства, и что есть даже осы,исключительно предназначенные для забот об общественной безопасности. Делопроисходит при этом так: гнездо охраняется часовыми, оберегающими вход; заметивопасность, они входят внутрь и уведомляют об этом других ос, которые в гневевылетают и жалят своих врагов.
«Но, — пишет Эспинас, — каким образом могутчасовые уведомить своих товарищей о присутствии врага? Располагают ли оникаким-нибудь языком, достаточно ясным для того, чтобы сообщать друг дружке своинаблюдения? У ос не было замечено, чтобы они пользовались усиками для передачисвоих впечатлений, как это мы видим у муравьев. Впрочем в данном случае, каксейчас увидим, всякий точный язык совершенно бесполезен. Достаточно заметить,для объяснения факта, как передается тревога или гнев от одного индивидадругому. Всякий индивид, возбужденный внезапно сильным впечатлением, выбегаетнаружу и следует за всеобщим течением, он даже бросается подчас на первыйпопавшийся предмет, в особенности если последний движется. Все животныеувлекаются видом движения. Остается еще таким образом решить, как передаютсядушевные движения целой массе индивидов. По нашему мнению, единственнойпричиной этого — один только вид возбужденного индивида, так как в пределах духовнойжизни следующий закон является всеобщим: проявление известного душевногосостояния возбуждает такое же состояние у того, кто его наблюдает.[7]Ниже тех пределов, где царит ум, для полного однообразия в движенияхнеобходимо, чтобы внешние обстоятельства подействовали одновременно на всехиндивидов; но там, где возможно представление, достаточно, чтобы хоть одининдивид был возбужден внешними обстоятельствами для того, чтобы все почтисейчас же были возбуждены точно также. В самом деле, возбужденный индивидвыражает свое состояние сознания весьма энергично; оса, например, жужжитособенным образом, соответствующим соотношению гнева и беспокойства; остальныеосы слышат и представляют себе это жужжание; но они не могут себе егопредставить без того, чтобы нервные нити, производящие его обыкновенно, не былиболее или менее возбуждены.
У высших животных легко заметить такойпсихологический факт, что всякое представление о каком-либо действии заставляетначать исполнение этого действия: коза, которой показывают кусок сахара,собака, которую манят куском мяса, облизывают губы и выделяют слюну, как будтоони уже имеют эти лакомые для них вещи у себя во рту. Ребенок и дикарьсопровождают свой рассказ усиленной мимикой. Шеврель показал, что при состоянииполного покоя достаточно, чтобы какой-нибудь другой, взрослый, образованный и ствердым характером человек возымел мысль о каком-нибудь движении своей рукойдля того, чтобы это движение началось у первого, даже без его сознания. Мыдумаем при помощи не одного только мозга, по и всей нервной системы, иизвестный образ, завладев теми органами, которые имеют постоянное отношение кданному восприятию, неизбежно возбуждает в них соответствующие движения,которые может заставить прекратиться только энергичное усилие. Чем менеесконцентрирована мысль, тем порывистее происходят движения, порожденные такимобразом. Наши осы, видя, что одна из них входит в гнездо и затем быстро из неговылетает, сами собой направляются к выходу, и на жужжанье, издаваемое первой,отвечают тем же. Отсюда общее возбуждение всех членов общества».
Это мастерское описание Эспинаса достаточно, яполагаю, объясняет нам психологию толпы.
Как среди пчел или птиц, целая стая которых при малейшемударе крыла охватывается непобедимой паникой, точно так же и среди людейкакое-нибудь душевное движение распространяется, благодаря внушению, только наосновании того, что они видят или слышат, и даже прежде, чем будут известнымотивы такого душевного состояния; импульс происходит подчас даже отвоображаемого факта, подобно тому как мы не можем бросить взгляд в глубинупропасти без того, чтобы не почувствовать головокружения, влекущего нас туда.
Рамбосон в своих «Phénomènesnerveux» приложил к нервным и интеллектуальным явлениям, которыераспространяются при помощи заразы, закон распространения и трансформацииэкспрессивного движения. Он допускает, что всякому психологическому состояниюсоответствует движение частичек мозга, проявляющее наружу изменениямифизиономии, осанки, жестами, координированными особым образом. Это движение неостанавливается, но распространяется в пространстве и сообщается, не изменяясь,другому мозгу, воспроизводя то же явление. Смех, печаль распространяютсясогласно с этим законом. Передача церебрального движения на расстоянии являетсяпричиной распространенности всех, как самых простых, так и самых сильныхявлений нервной активности. Ясно, что теория эта, в сущности, та же, что итеория Эспинаса, который на нескольких страницах развил ее яснее, чем Рамбосонв целом томе. III.
Однако, заметит кто-нибудь, все то, что вы до сихпор сказали, достаточно для объяснения некоторых движений или известныхпоступков толпы, но отнюдь не объясняет всего. Это объяснит нам, почему, еслиаплодирует один, то аплодируют все; если бежит один, то обращаются в бегство ивсе; почему чувство гнева, испытываемое одним, отражается сейчас же на лицахвсех. Но это не объясняет нам, почему гнев влечет к дурным поступкам, к человекоубийству;этого недостаточно, чтобы объяснить, каким образом толпа доходит до такихкрайностей, как убийство и резня, до ужасных жестокостей, которых, может быть,самый страшный пример мы видим во французской революции. В подобных случаяхваша теория — по которой душевное движение распространяется благодаря тому, чтоодин какой-нибудь индивид проявлением этого душевного движения оказываетвлияние (suggestion) на всю толпу, и что в последней, непосредственно вслед запредставлением об известном действии, следует импульс — совершенно недостаточна.Вы не можете сказать, что какой-нибудь человек убивает исключительно потому,что видит, как убивает другой, или что последний принял только соответствующуюпозу. Чтобы сделать из человека убийцу, нужна другая причина.
Это возражение (основанное, как мы докажем, наистине) само возникло в уме авторов, пытавшихся анализировать причиныпреступлений толпы. Они смутно чувствовали, что зверский и жестокий поступок неможет являться результатом одних только внешних причин, но что он должен иметьпричину в самом организме того, кто его совершит.
«Что, — спрашивает Барбаст (Barbaste), —происходит в сердцах людей, когда они подобным образом увлекаются сообща кубийству, к пролитию крови? Откуда появляется эта подражательная способность,заставляющая и увлекающая их уничтожать друг друга? Результатом исследованияэтого вопроса является предположение о врожденном предрасположении к убийству,о каком-то инстинктивном бешенстве — печальных атрибутах человечества,находящих могущественную поддержку в склонности к подражанию. Внешние обстоятельствавсякого рода, действуя на эти скрытые способности, возбуждают их и заставляютпрорываться наружу.
В одном случае — вид крови порождает идею о пролитииее; в другом, прозелитизм, корпоративный и партийный дух побуждают к действиювсякого рода дурные страсти, вооружающие человеческую руку для пролития крови.Иногда все сводится к воображению, усиленно работающему, благодаряраздражительности темперамента, приводящего человека в беспокойство прирассказе о каких-либо несчастных случаях, заставляющему его бросать громы имолнии, когда они преданы гласности, и обращающему в один миг самого робкогочеловека в настоящего дикого зверя».
Еще до Барбаста, Лавернь для объяснения преступленийтолпы прибегнул к предположению о природной склонности человека к убийству.«Подражательный центр, — писал он, — находится в одном ряду с центромдрачливости и жестокости. Во время анархии и революций все совершаемыепреступления являются результатом функций этих трех пунктов мозга,бесконтрольно властвующих над умом и рассудком, которым они должны бытьподчинены. Человек, жестокий от рождения, засучивает тогда рукава и делаетсяпоставщиком гильотины. Подражать ему явится толпа тех, которые желали образца,ждали только толчка к тому, что они чувствовали себя способными сделать. Ихжертвами будут слабые и недеятельные люди, вообще такие, которые, благодаряхорошим образцам, хорошим примерам мудрости и рассудительности, сделалисьгуманными и благочестивыми, и у которых органы жестокости и подражания, хотя иимеют над ними большую силу и значение, должны были, однако уступить laboriimprobo ума и чувства».[8]
Понятно, что слова Барбаста и Лаверня — глубокаяистина. Ранние предвестники новой отрасли знания — судебной антропологии — ониотносят к психологическим и физиологическим условиям организации индивидапричины некоторых явлений в жизни человека, вместо того (как хотели некоторые),чтобы приписывать их целиком социальным условиям.
Но прежде чем обратиться к антропологическомуфактору, я считаю нелишним рассмотреть здесь несколько вопросов другого рода,которые объяснят, если и не сами по себе, то по меньшей мере в принципе, какимобразом толпа может быть вовлечена в совершение диких и свирепых поступков.
Прежде всего следует отметить, что толпа вообщебольше расположена ко злу, чем к добру.
Героизм, доблесть, доброта могут быть качествамиодного индивида; но они никогда, или почти никогда, не являются отличительнымипризнаками большого собрания индивидов. В этом нас убеждает самое обыкновенноенаблюдение: толпа индивидов всегда наводит страх; очень редко от нее ждутчего-нибудь хорошего. Весь мир знает по опыту, что пример развратника илипомешанного может увлечь толпу к преступлению; очень немногие верят, и на самомделе это происходит весьма редко, чтобы голос порядочного или смелого человекамог убедить толпу успокоиться.
Коллективная психология, как это было сказано намиво введении, богата сюрпризами: сто, тысяча человек, соединившись, могутсовершать поступки, которых не совершит ни один из них в отдельности, но этисюрпризы по большей части печального свойства. От соединения хороших людей выпочти никогда не получите прекрасных результатов; часто результат будет толькопосредственным, подчас даже очень скверным.
Толпа — это субстрат, в котором микроб зларазвивается очень легко, тогда как микроб добра умирает почти всегда, не найдяподходящих условий жизни. Почему же так?
Не говоря здесь о разнообразных элементах, изкоторых состоит толпа, где рядом с сердечными людьми, находятся индифферентныеи жестокие, рядом с честными — очень часто бродяги и преступники, иограничиваясь на минуту общим обзором, мы можем ответить на этот вопрос,сказав, что среди множества лиц хорошие качества отдельных индивидов, вместотого, чтобы слагаться, взаимно уничтожаются.
Они уничтожаются, во-первых, вследствиеестественной, скажу даже, арифметической необходимости. Подобно тому, каксреднее арифметическое нескольких чисел не может, конечно, равняться большемуиз них, точно так же собрание людей не может отражать в своих поступках болеевозвышенные способности, свойственные только некоторым из них; оно будетпредставлять только те отличительные черты, которые свойственны всем илибольшей части индивидов.
«Самые последние и лучшие наслоения вхарактере, — говорит Серги, — образованные и собранные в нескольких индивидахцивилизацией и воспитанием, и сделавшие их, таким образом, привилегированными,затемняются средними слоями, являющимися достоянием всех; в общей сумме первыеисчезают, последние одерживают верх».
С точки зрения нравственности, в толпе происходит тоже, что, как мы показали выше, происходит в многочисленных собраниях людей, с интеллектуальнойточки зрения. Сотоварищество одинаково — по отношению к общему результату —уменьшает как талант, так и добрые чувства.
Этим нам совсем не желательно сказать, что толпасовершенно неспособна ни к какому благородному и великому поступку,[9]что она далека от великих мыслей или чувств. У нас очень много фактов, могущихопровергнуть это: так, главным образом все те, которые берут свое начало излюбви к отечеству и которые — начиная от 300 спартанцев, умерших приФермопилах, до последних мучеников за итальянскую независимость — образуют, таксказать, священный путь, доказывающий сам по себе, что толпа так же хорошо, каки один индивид, может подняться до самой высшей степени самоотвержения игероизма.
Я хотел только констатировать, что толпа, вследствиерокового арифметического закона психологии, предрасположена ко злу более, чем кдобру, точно так же, как всякое собрание людей предрасположено даватьинтеллектуальный результат более низкий, чем должна дать сумма таких единиц. Втолпе находится скрытое стремление к жестокости, являющееся, так сказать,сложным органическим фактором ее будущих поступков и этот фактор, подобноантропологическому фактору в индивиде, может принять хорошее или дурноенаправление, смотря по обстоятельствам и тому внушению, которое будет на негодействовать извне.
Точно так же, как и собрание, представляющее среднийинтеллектуальный уровень, может подчас подняться до понимания гениальной идеиили благородного чувства, если кто-нибудь сумеет их изложить в соответственнойформе, точно так же, повторяем, и толпа со средним и даже низким нравственнымуровнем может дойти в некоторых случаях до совершения героических подвигов,если найдется апостол или атаман, умеющий ею руководить… Жалкаяпосредственность в первом случае и жестокость — во втором могут таким образомпревратиться в великие и даже прекрасные мысли и чувства, благодаря оратору,вождю или вообще тому, кто является виновником данного поступка толпы.
Последнее условие было изложено Пюльезом ввеликолепном сравнении: «Толпа возбуждена; но сила, способная привести еев движение, подобно взволнованному морю, не начала еще своего действия; — котелнаходится под давлением пара, но еще не открыта заслонка, долженствующаявыпустить пар; — куча пороху приготовлена, но никто не поднес к ней огня, чтобыее воспламенить… Но вот подымается человек, появляется идея или слышитсякрик: „смерть такому-то, врагу народа!“ или: „освободимтакого-то, друга бедных!“ — и толчок дан, заслонка открыта, порохвоспламенен. Вот — толпа».
У Спенсера есть несколько выражений, которые, еслиприменить их к толпе, можно рассматривать, как ту же самую мысль, что и всравнении Пюльеза: «слова, — сказал английский философ, — находятся свозбуждаемым ими душевным движением в определенном отношении, очень похожем нато, которое существует между нажатием ружейного спуска и следующим затем выстрелом:они не рождают силы, но только делают ее свободной». Итак, в толпе, как ив индивиде, всякое действие обусловлено двумя рядами факторов:антропологическим и социальным[10]: толпа потенциальноможет быть чем угодно, и только случай дает тот или другой исход ее силам.Однако, здесь есть некоторая особенность: случай, т. е. слово или крикчеловека, является по отношению к толпе бесконечно более важным, чем поотношению к отдельному человеку. Отдельный человек — в обществе, в нормальномсостоянии — всегда более или менее маловоспламенимая материя: приблизьте к нейгорящий трут, она будет гореть более или менее медленно, а то и совсемпотухнет. Толпа, наоборот, всегда похожа на кучу сухого пороха: если выприблизите к ней фитиль, то взрыв не заставит себя долго ждать. Случай, такимобразом, является в толпе, весьма страшным, благодаря своей непредвидимости.[11]
После всех этих соображений можно прийти кзаключению, что изложенный выше принцип, по которому толпа представляет из себясубстрат, в котором микроб добра умирает очень часто и, наоборот, микроб злакультивируется очень легко — не верен. Так как (скажет кто-нибудь) все зависитот случая, который может быть и хорошим, и дурным, то вероятность длясовершенно противоположных результатов вполне одна и та же.
Но это не так.
Если верно, что все зависит от случая, то не менеевероятно и то, что случай оказывается дурным гораздо чаще, чем хорошим.
Это происходит вот почему: если бы в толпе числолюдей, желающих вести ее на доброе дело, было равно числу людей, стремящихсяувлечь ее к дурному поступку, то последние в большей части случаев одержатверх. Злоба — качество гораздо более активное, чем добродушие, ибо класс злыхсостоит из тех, кто желает нанести другим вред, тогда как класс добрыхсоставляют люди, не делающие никогда другим зла (люди пассивные) и затем,вообще, такие, которые не только никогда не причинили другим зла, но которыежелают делать добро и делают его, но легко понять, что пассивная доброта неможет влиять на толпу и руководить ею: эти отрицательные качества делают пассивнодобрых людей слепыми орудиями тех, кто сумеет одержать верх.
Что касается до активно добрых, то их влияниевстречает массу затруднений, так как если они попытаются вмешаться, реагироватьпротив влияния злых, если они захотят восстановить спокойствие, то очень частонаткнутся на превратное толкование своих мыслей, на обвинения в трусости или вчем-нибудь еще более худшем.
Вот почему если они и дерзнут когда-нибудь нареакцию, то вторично уж этого не сделают, и влияние (suggestion) тех, которыежелают создать что-нибудь серьезное, не встретит никакого препятствия. Скольколюдей кричат во время народных восстаний: «смерть!» или «даздравствует!» только потому, что боятся, если будут безмолвствовать,обвинения со стороны соседей в трусости. И сколько, на том же самом основании,переходит от слов к поступкам! Необходима недюжинная сила воли, чтобывоспротивиться тем крайностям, который совершает окружающая вас толпа, и оченьнемногие обладают такого рода силой. Большая часть понимает, что поступаетдурно, и все-таки делает это, потому что ее толкает и увлекает толпа. Члены еезнают, что не последуй они за общим течением, им придется расплатиться за этозванием подлецов и сделаться жертвами чужого гнева. Чисто материальный страхбыть обруганным и получить побои соединяется с моральным страхом — прослытьтрусом.
У Манцони, в его «Обрученных», мы находимпрекрасную страничку с описанием такого рода нравственной и психическойнесостоятельности, до которой были доведены порядочные люди, бывшие в толпе,несостоятельности, выразившейся в полнейшей невозможности сопротивлятьсябольшинству, безрассудно стремящемуся к преступлению: "… Это былонепрерывное движение: все толкали, тащили друг друга; были и остановки,вызванные сомнением, нерешимостью, постоянной сменой контрастов, решений. Вдругсреди толпы подымается голос, проклятый голос: «мы найдем это перед домомнаместника; идем, учиним суд над ним и разграбим его имущество!» Казалось,что слова эти воскресили у всех в памяти сделанный уже раньше договор, а небыли внезапным, принятым всеми решением… — «К наместнику, кнаместнику!» — других слов не было слышно. Толпа, как один человек,трогается с места и направляется к названному в столь несчастную минуту дому. —«Наместник! тиран! мы требуем его живого или мертвого!.»
Ренцо находился в самой середине толпы. Услышав этокровавое предложение, он почувствовал ужас; что касается грабежа, то он не могсказать, хорошо ли это или дурно при такого рода обстоятельствах, но мысль очеловекоубийстве внушала ему страшный ужас. Хотя, повинуясь всеобщемувозбуждению, находящемуся в зависимости от народного бедствия, он был более,чем уверен, что наместник — главная причина голода и ярый враг бедных, тем неменее, услышав случайно в толпе несколько слов, выражавших желание употребить всеусилия, чтобы его спасти, он тотчас дал себе слово помочь доброму делу...
Какой-то старик, сверкая дикими, горящими глазами,потрясал в воздухе молотком, веревкой и четырьмя большими гвоздями, которыми,по его словам, он хочет прибить наместника к дверям собственного дома, убив егочем попало. «Стыдись!» — закричал Ренцо, испугавшись этих слов ибольшого числа лиц, им сочувствующих; но подбодренный другими, которые умолкли,выказывая такой же ужас, он продолжал: «Стыдись! Ты хочешь сделать наспалачами? Убить христианина? Как же вы хотите, чтобы Бог дал нам хлеба, если мысовершаем такие страшные вещи? Он пошлет нам не хлеб, а свои молнии!»«Ах ты, собака! Ах, изменник отечеству!» — кричал, кружась какбешенный около Ренцо, один из тех, кто, несмотря на шум, мог понять этивысоконравственные слова. — «Сюда, сюда! Вот переодетый в крестьянскоеплатье клеврет наместника; вот шпион; взять его!.» Вокруг него сталираздаваться сотни голосов: «Что?.. Где?.. Кто?.. Слуга наместника… Шпион.Наместник в крестьянском платье, желающий спастись… Где он?.. Лови, бейего!» Ренцо замолк: он был уничтожен; он хотел исчезнуть; несколько лиц,его окружавших, закрыли его собой, стараясь заглушить дышащие ненавистью кубийствам голоса более сильными криками со своей стороны. Но что его спасло,так это крики: мéста! мéста! раздавшиеся впереди его..."
Огромное большинство лиц находится в одинаковых сРенцо обстоятельствах, и, если сравнение не покажется чересчур смелым, я скажу,что большая часть добрых людей, находясь среди разъяренной толпы, должна,благодаря роковому закону психического мимизма, вести себя так, как и те,которые их окружают.
Подобно тому, как некоторые животные, чтобы избежатьглаз своих врагов и таким образом спастись, принимают окраску среды, в которойживут, точно также и люди, избегая преследований и побоев, тоже перенимаютнравственную окраску от окружающих, т. е. они кричат все то, чего хотят другие,и делают то, к чему увлекает их общее течение.
Итак, если все это верно, то нетрудно понять, почемудурные страсти одерживают в толпе верх, уничтожая всякое доброе начинаниеменьшинства.
Но кроме тех заключений, которые мы только чтовывели, есть еще одно, еще лучше объясняющее преобладание диких инстинктов.
Мы объяснили, как мне, по крайней мере, кажется,каким образом распространяется на большое число лиц какое-нибудь душевноесостояние, зародившееся и проявляющееся сначала в каком-нибудь одном индивиде.Допустим, что этим душевным состоянием будет гнев или ярость; в одно мгновеньелицо и осанка всякого индивида примут выражение гнева, имеющего в себенекоторую степень напряженности и трагизма.
Не следует думать, что это последнее состояниетолько кажущееся, внешнее: реальное душевное состояние следует непосредственноза выражающими его внешними движениями даже и тогда, когда эти движенияпроизводятся вначале только умышленно. Мы можем вообразить себе известноедушевное состояние, не испытывая его на самом деле; но мы не можем остатьсяиндифферентными в том случае, когда проявляем его наружу.
Так как всякое состояние сознания, по словам Рибо,[12]сопровождается определенными телесными движениями, которые являются не толькоего следствием, но необходимым условием, то между состоянием сознания и еговнешними проявлениями всегда существует взаимное отношение в том смысле, чтопервое не может появиться без того, чтобы не произвести вторых, и наоборот.
«Когда, закрыв глаза, — говорит Ланге, — мыстанем думать о карандаше, то, прежде всего, делаем слабое движение глазами,соответствующее прямой линии, и часто замечаем легкие движения в руке, какбудто бы мы желаем прикоснуться к карандашу».
Для абстрактных представлений Штриккер весьмаубедительным образом доказал существование внутренних слов; каждый, делаявнимательно на себе самом опыт, может заметить, что когда он думает о чем-либоотвлеченном, то молча, про себя, произносит выражающее эту отвлеченность словоили, по меньшей мере, чувствует большое желание его произнести.
Бен, резюмируя сказанное Ланге и Штриккером, сказал,что мыслить — значит удерживаться от слов и поступков.
Наконец тысяча опытов доказывает, что движение иобраз — нераздельны:
«Лица, — говорит Рибо, — бросающаеся в пропастьиз страха туда упасть; те, которые наносят себе порезы бритвой, из страхаобрезаться, и известное всем чтение мыслей, представляющее не что иное, какчтение мускульных сокращений, — все этокажется обществу странным только потому,что последнему неизвестен основной психологический закон, по которому всякийобраз заключает в себе стремление вызвать известное движение».
Равным образом и всякое движение имеет стремлениевызвать известный образ. Было уже сказано, что мысль это — недозрелое действие.Я полагаю, что аналогичным образом можно сказать, что внешнее действие это —зарождающаяся мысль.
«Обыкновенное мускульное движение, — весьмаудачно замечает Маудсли, — является не только проявлением страсти, но скореедаже ее основным элементом. Выразите на вашем лице какое-нибудь душевноесостояние — гнев ли, удивление или злобу — и в вас не преминет появиться этоименно состояние, и совершенно напрасно старание испытать какое-нибудь чувствов то время, когда черты вашего лица выражают совершенно другое душевноесостояние».
«Подобно тому, — совершенно то же писал иЭспинас, — как человек, держащий рапиру во время обыкновенного фехтования,понемногу возбуждается и испытывает некоторые чувства, похожые на те, которыебывают во время серьезного поединка; точно так же, как замагнетизированныйсубъект проходит через все состояния, соответствующие позам, которые заставляютего принимать, принижаясь, когда его заставляют стать на колени, и распаляясьгневом, когда его дразнят, — совершенно так же и животные внезапно испытываютте состояния, внешние признаки которых они воспроизводят. Обезьяна, кошка,собака, борясь во время игры, скоро впадают в истинный гнев: так велика у нихзависимость между действиями, позами, выражающими обыкновенно данное состояниесознания, и самим состоянием сознания; так легко эти две части одного и того жеявления переходят одно в другое».
«Если в связи с известной группой впечатлений ипроисходящими вслед за ними движениями испытывается обыкновенно ещекакое-нибудь другое впечатление или движение, — писал по этому поводу Спенсер,— то со временем последние так тесно связываются с этой группой, что припоявлении последней появляются и они, или, будучи каким-нибудь образом вызваны,вызывают и эту группу. Если во время нападения на добычу и ее хватания всегдаощущался известный запах, то впечатление этого запаха возбудит те движения ипредставления, которые сопровождали акт нападения и хватания добычи. Если задвижениями и впечатлениями, сопровождавшими акт хватания добычи, обыкновенноследовали укушения, борьба или ворчание, связанные с раздиранием добычи, то,когда начнут появляться первые, за ними в свою очередь появятся ипсихологические состояния, тесно связанные с укушениями, борьбой или ворчанием.И если за этими последними, с своей стороны, всегда следовало психологическоесостояние, сопровождавшее еду, то и оно тоже будет возбуждено при их возбуждении.Таким образом, простое ощущение запаха возбудить многочисленные и разнообразныесостояния сознания, сопровождающие акты нападения, хватания, умерщвления иразрывания добычи. Зрительные, слуховые, осязательные, вкусовые и мускульные ощущения,всегда сопровождающие соответствующие фазы этих действий, все будучи возбужденыв одно и тоже время, образуют, соединившись, желание схватить, умертвить,разорвать, и дадут толчок движению, направляющему данное животное вслед задобычей».
Этот отрывок из Спенсера заключает в себепсихофизиологический закон, который Шарко резюмировал следующим образом:«всякое движение, получаемое нашими мышцами извне, всякая нервная сила,развивающаяся в организме, возбужденном какой-нибудь посторонней инепроизвольной причиной, определяет целый ряд состояний мозга и изменений входе мыслей, способных передаваться при помощи известной осанки исопровождающих ее экспрессивных движений».
Итак ясно, что толпа, в которой было выраженокакое-нибудь душевное состояние, вроде гнева или ярости, в одно мгновение будетвозбуждена не только чисто внешним образом, но и приведена в самую реальнуюярость. Отсюда легко понять, каким образом, не находясь даже под влияниемантропологического фактора, она может дойти до преступления.
Все индивиды, входящие в состав толпы, находятся впсихологических условиях, аналогичных с тем, в которых находится один личновозбужденный и оскорбленный индивид. Поэтому-то преступление, ими совершенное,не будет непонятным зверским поступком, а скорее реакцией (справедливой илинесправедливой, но всегда естественной и вполне свойственной человеку) противпричины или того, что считается причиной этого возбуждения, чувствуемого,благодаря эпидемии, всеми.
Антропологической фактор, без сомнения, играетнемалую роль в преступлениях такого рода, но главным мотивом, тем не менее,будет реальное чувство гнева и реальное раздражение большинства. Такое чувствогнева производит преступления толпы, весьма похожие на действия случайныхпреступников, доходящих, как известно, до преступления только тогда, когда ихтолкает на это сила обстоятельств или внутренние побуждения.
Итак, мы подняли первую завесу, скрывавшую за собоютайну непредвиденных преступлений толпы; теперь постараемся рассмотреть, почемуона их совершает. Нижеследующее соображение поможет нам еще лучше объяснить этоявление.
Мы говорим здесь о неоспоримом психологическомзаконе, по которому интенсивность душевного движения возрастает прямопропорционально числу лиц, разделяющих это движение в одно и тоже время и в одноми том же месте. В этом заключается причина того неистовства, до которогодоходит подчас энтузиазм или порицание в театрах или в каком-нибудь другомсобрании.
Прекрасный пример и доказательство этому мы можемнайти, исследуя хорошо то, что происходит в зале, где говорить оратор.
«Я допускаю, — говорит Эспинас, — что душевноесостояние, испытываемое оратором, может быть выражено числом 10, и что припервых словах, при первых перлах своего красноречия он передает, по меньшей мере,половину своего чувства каждому из слушателей, которых, положим, 300 человек.Каждый из них будет реагировать на его слова или аплодисментами, или удвоеннымвниманием, и все это поведет за собою то, что всевозможные отчеты о такихзаседаниях называют действием, сенсацией. Это „действие“ будутиспытывать все в одно и тоже время, и так как слушатель занят аудиторией неменее, чем оратором, то его воображение будет внезапно охвачено зрелищем этих300 лиц, испытывающих известное душевное состояние; это зрелище не преминет,благодаря выше отмеченному закону, произвести реальное ощущение данногочувства. Допустим, что он испытывает только половину этого чувства, и посмотримна результат. Потрясение, им испытанное, будет выражаться уже не 5, нополовиной 5, умноженной на 300, т. е. 750. Если тот же закон применить к тому,кто находится перед собранием и говорит среди этой толпы, то число, выражающееего внутреннее возбуждение, будет уже не 750, но 750/2 х 300, так как онявляется центром, куда все эти глубоко тронутые индивиды отражают передаваемыеим впечатления».
Понятно, что в толпе не имеет места передачадушевного состояния от всех к каждому отдельно; толпа не имеет такого характераорганической концентрации.
Народное сборище не отличается строгим порядком: оношумно и большая часть душевных движений — с чем нельзя не согласиться — неможет быть испытана всеми, а потому и не находит себе отголоска. В этом случаеинтенсивность душевных состоянии уже не находится в прямом отношении с числоминдивидов, и ускорение движений, выражающих известное чувство, гораздо менеебыстро. Тем не менее, главный закон остается совершенно верным. Он проявляетсяменее определенно, менее ясно, в более непостоянной форме, но даже и это непостоянство,эта неясность имеют свои последствия. Всякий крик, шум или действие,[13]не будучи хорошо выслушаны и объяснены, дадут, может быть, более серьезныепоследствия, чем они должны произвести на самом деле. Всякий индивид будетобладать более возбужденным воображением, сделается более податливым всякомувнушению и перейдет с изумительной быстротой от слов к делу.
«Чем более, — писал Спенсер, — разнороднаповерхность, по которой распространяется влияние известного фактора, тем болееот его усиления увеличиваются число и качество результатов».
Теперь мы находимся перед явлением, которое былоназвано Энрико Ферри психологическим брожением: зародыши всех страстейподымаются из глубины души, и, как в химических реакциях между несколькимивеществами получаются новые и отличные вещества, точно так же отпсихологических реакций между некоторыми чувствованиями возникают новые,страшные, неизвестные до этого времени человеческой душе порывы.[14]
В подобных случаях, когда нет возможности не толькорассуждать, но даже ясно видеть и слышать, самый ничтожный факт принимаетграндиозные размеры и малейшее возбуждение доводит до преступления. В этих-тослучаях толпа предает смерти невинного человека, не выслушав даже его, так как,по словам Максима Дюкана, «достаточно одного подозрения; протестыбесполезны; убеждение — глубоко».
Отсюда естественно заключить, что возбуждение и гневтолпы, которая, как было показано выше, чувствует их очень глубоко, переходят вкороткое время, благодаря одному только влиянию численности, в настоящеебешенство. После этого нет ничего удивительного в том, что толпа доходит досамых ужасных преступлений.
Это страшное влияние численности, которое, по моемумнению, замечено всеми и которое мы пытались выше объяснить, подтверждаетсянаблюдениями всех естествоиспытателей. Так, хорошо известен факт, что храбростькакого-нибудь животного увеличивается прямо пропорционально числу сотоварищей,которых он видит перед собою, и таким же образом уменьшается от большей илименьшей степени его изолированности.
Самое блестящее подтверждение этого закона было даноФорелем в сделанном им опыте над муравьями, послужившем темой большой работы.Он унес из двух враждебных армий луговых муравьев 7 индивидов, участвовавших всражениях (из одной армии 4-х, из другой 3-х муравьев), и сейчас же поместил ихв один и тот же сосуд. Все семь муравьев, бывшие только что возбужденными исражавшиеся одни против других, сделались друзьями.
Не ясное ли это доказательство, что толькочисленность будит в толпе зверские инстинкты и страсть к битвам?
Глава вторая.Преступления толпыI.
Общие вопросы, на которых мы до сих поростанавливали внимание читателя, были нам необходимы для того, чтобы сделатьпонятным, какой страшной внутренней силой обладает толпа.
Теперь, запасшись фактами, необходимо не толькоисследовать, каким образом проявляется эта внутренняя сила, но также поискать,нет ли и других факторов, производящих коллективные преступления большого числалиц, и каковы эти факторы. Только после такого исследования можно будетответить на вопрос, заданный себе нами в начале этого сочинения, именно: какаясамая подходящая форма социальной реакции против такого рода преступлений?
Прежде всего, нам нужно оставить на мгновениеизучение толпы с психологической точки зрения, т. е. такой толпы, которая, собравшисьи бушуя, ждет только искры, чтобы со страшным взрывом освободить всюзаключающуюся в ней потенциальную энергию. Нам нужно обратиться к наблюдениямсовершенно иного рода, принадлежащим скорее к области социологии, чемколлективной психологии, — науки более узкой. Необходимо исследовать, что внастоящее время считается нормальными условиями народа, каковы его чувства,идеи, нужды. Подобно тому, как мы не можем вынести приговор над преступником,исследуя его поведение только по отношению к преступлению, но нам необходимопроследить состояние его духа, характер и экономические условия, в которых онпоставлен, — точно также нельзя судить толпу за ее преступления, не зная еевлечений, ее тенденций, вообще нравственного и материального состояния тогонарода, ничтожной частью которого является данная толпа.
Понятно, анализ такого рода — сравнительно довольнолегкий, когда дело идет об одном индивиде — представляет громадные трудности,когда прилагается к целому обществу. Между этими двумя случаями такая же разница,как между биографией и историей. Этим конечно мы не хотим сказать, что длятакого анализа необходимо подробное исследование, но что нужно, по меньшеймере, так это — одним взором окинуть главные характеры эпохи, составить себе,наконец, по возможности, самое точное мнение о постоянном психологическомсостоянии народа, который может быть завтра, почему либо будет собираться втолпы для совершения преступлений.
Даже весьма непрозорливый наблюдатель не можетотрицать того, что в наше время в народе существует нечто похожее на стремлениек восстаниям. В рабочих, а там и сям и в крестьянах-пролетариях, появляетсясознание, что из них образуется новое сословие, и так как нынешняя политическаясвобода дала абсолютное могущество численности, то это сословие, видя себясамым многочисленным, весьма логично требует, чтобы остальные сословияпредоставили ему гораздо больше, чем теперь, прав и привилегий.
В этом простом и вполне свойственном человекутребовании, существующем в истории всякого прогресса и являющемся в обществе —как и во всяком индивидуальном организме — результатом инстинктасамосохранения, и заключается первый и даже единственный источник всех техболее или менее преувеличенных идей, которые распространяются все шире и шире.
Многие приписывают этим идеям недовольство ивозбужденность народа, говоря, что они ведут от радикализма к анархии, идумают, что, не будь лиц, которые делают самих себя и других апостолами этихидей, деревенские жители и городской рабочий класс были бы до сих пор спокойныи довольны своим положением, не мечтая о лучшем.
Я не отрицаю того, что эти идеи заставили расти ихжелания: «нет ничего более опасного, чем большая мысль в малойголове», — сказал Тэн, и понятно, что возвышенность социалистическихстремлений может повлиять на потерю нравственного и умственного равновесия умногих из тех, которые, имея очень мало или даже никаких познаний и оченьбольшую нужду, по необходимости принимают с энтузиазмом какую угодно теорию,лишь бы она обещала материальных благ более, чем другие. Я, со своей стороны,допускаю, хотя и весьма относительно, что эти идеи — как говорил некийитальянский консерватор — вселили в некоторых «предубеждение вместо верныхмнений, искушение — вместо спокойствия, вожделение — вместо веры».
Но я считаю самой роковой ошибкой мнение, будто этиидеи являются единственной причиной брожения, охватившего низшие классы. Онозависит от более далеких и глубоких причин, которые, к несчастью, гораздотруднее уничтожить, чем теории той или другой политической партии; оно зависитот того давящего нас социального кризиса, который тем более мучителен, чем вышенаша чувствительность и чем больше потребностей развил в нас прогресс.
Говорить об опасности, проистекающей от известныхполитических доктрин, приписывая им возбуждение в народе таких жалоб, которыхбез них не было бы, — это все равно, что, говоря о бессмертии каких-нибудьнаучных истин, обвинять их в развращении общества, или бороться против вечностиметодов натуралиста, обвиняя его в том, что он принимает от этого весьма дурныепривычки.[15] Все эти три родаинтеллектуальной деятельности не имеют другой цели, кроме раскрытия истины.«Да, господа, — говорил в 1850 г. Стендаль относительно этого же предмета,смотря на него однако с точки зрения литератора, — книга это — зеркало,прогуливающееся по большой дороге. Оно отражает перед вашими взорами то лазурьнебес, то грязь, находящуюся в лужах. Неужели вы обвините в безнравственностичеловека, который несет в своей корзине зеркало? или зеркало, так как оноотражает грязь? Скорее обвиняйте проезжую дорогу или лужи, или еще скорее —инспектора дорог, не обращающего внимания на то, что вода застаивается иобразует лужи».
Не станем повторять глупых обвинений, возводимых натех, которые поднимают покрывало с многочисленных социальных несправедливостей;они только констатируют истину; и если она тягостна, то чья же это вина?Стендаль ответил очень определенно: «обвиняйте большую дорогу, и гораздобольше — инспектора дороги».
Однако нужно согласиться, что обыкновенно неограничиваются одним только указанием на существующее зло и на способы егоисправления, совершаемого постепенно и вполне справедливо. Некоторые советуютжестокие и преступные средства, и это те — скажут иные — которые возбуждаютпролетариев против богачей. Эволюционист в душе, я не могу одобрить тех,которые хотят при помощи насилия дать возможность восторжествовать известнойидее: «насилие и истина, — сказал Паскаль, — это две могущественные силы,не действующие друг на друга: истина не может управлять насилием, и последнееникогда не пользовалось для своих целей истиной». Все это я утверждаю, кактеорию, как идеал, к которому стремится и которого, без сомнения, достигнетчеловечество. На практике же и в нынешнее время, к несчастью, иногда необходимопротивоположное. Чтобы это доказать, достаточно окинуть взором историю Италииво второй половине нынешнего века: без революции мы не были бы сегоднясвободной нацией. С точки зрения истории, слова Паскаля: «la violence n'ajamais servi utilement а la vérité» — бессмысленны; ноподдерживать то же в теории было бы безрассудством, преступлением, так как мыдолжны делать все возможное чтобы способствовать прогрессу во всем, не приносяв жертву людей. Во всяком случае, я думаю, что влияние известных опасных ученийсильно преувеличено, если последние излагаются только в теории. «Мысль, —писал Милль, — что продавец пшеницы заставляет бедняков умирать с голода, иличто частная собственность, это — добро, похищенное у других, не должна иметьпрепятствий к тому, чтобы быть напечатанной в журналах; но ее следуетнаказывать по закону, раз она внушается словесно толпе, находящейся передпродавцом пшеницы, или когда ее с умыслом пропагандируют в большом собрании,при помощи прокламаций». Вы можете во всех журналах мира писать, чтонеобходимо отнять избыток у того, кто его имеет, но эти слова убедят толькотаких субъектов, которые уже антропологически расположены к воровству; они небудут иметь никакого значения для честного человека, так как «человек (поверному замечанию Ферри) поступает сообразно со своими чувствами, а несообразно со своим образом мыслей».
Итак все теории, даже самые жестокие, имеют весьмамало значения в нашей нравственной динамике; что имеет какое либо значение —так это наше чувство. Оно-то и говорит не только пролетариям, но и всем другимлюдям. Утонченность чувств варьирует у индивидов и у классов индивидов; вообщете индивиды и те их классы, которым в жизни приходится переносить более легкиенесчастья, имеют гораздо более утонченную чувствительность.
Экономические трудности поражают богачей такжетяжело, как и пролетариев; вместе с появлением экономических бедствий возникаетмного горя, много несчастий, не щадящих никого и дающих всем право жаловаться.Если же все это справедливо, если истинно, что только невзгоды инесправедливости делают толпу недовольной, а не те или другие теории, могущие,самое большее, только усилить это недовольство, то не должны ли мы иметь хотьнемного снисхождения к случайным и внезапным эксцессам толпы?
Протестующие плебеи, как назвал их в заседаниисената Эллеро, дают большую часть преступлений толпы, и их страдания — истиннаяпричина тех крайностей, на которые они решаются.
Относительно восстаний и тревог всякого рода можносказать то же, что и относительно двух друзей, когда один из них, всегдаспокойный и молчаливый, делает другому сцену из-за пустяка. — Из-за чего онссорится? На это он не имеет ни малейшего основания! — может воскликнутькто-нибудь. Но более близкие к нему ответят: — Да, вы ведь не знаете! Он былтак огорчен!.. II.
После этого отступления, которое, однако, былонеобходимо, вернемся к психологическому анализу толпы.
В конце предыдущей главы мы сказали, что численностьувеличивает интенсивность душевных движений, и, вслед за Эспинасом, далиматематическое доказательство этого явления. Теперь мы должны прибавить, чточисленность не только производит этот арифметический эффект, но что, сверхтого, она сама по себе является источником новых душевных движений. Численностьдает всем своим единицам чувство их внезапного и необычайного могущества. Онизнают, что могут бесконтрольно употребить все свое могущество, что их за это неосудят, не будут наказывать; и эта уверенность придает им храбрость длясовершения поступков, которые они сами осуждают, чувствуя их несправедливость.
Всякая диктатура по необходимости приводит кдеспотизму и несправедливости, так как тот, кто имеет возможность сделать все,на все решается. Это считается психологическим законом.
Таким образом, вполне естественно, что 100, 1000, и2000 человек, случайно собранные вместе, сознавая свою силу и видя себяхозяевами известного места, считают себя вправе быть судьями, а подчас даже ипалачами. «Неожиданное всемогущество и безнаказанность за убийство, —писал Тэн, — чересчур крепкое вино для человеческой головы: головокружениенаступает быстро, перед глазами появляются красные круги, и от исступлениячеловек доходит до жестокости».
В подобных случаях на сцене появляются самыезверские страсти; даже в цивилизованном человеке просыпается мгновенносвирепость, и чтобы объяснить это явление, нам почти против воли приходитсяобратиться к гипотезе Барбаста и Лаверня: что в человеке просыпается врожденноестремление к убийству себе подобных, скрытое подобно огню, находящемуся подпеплом, но ожидающее только искры, чтобы, вспыхнув, проявиться наружу.
Понятно, что этому-то мы и должны сверх внешних,вышеозначенных причин — приписать преступления толпы. Потому что, если описаниечеловеческого характера, сделанное Серги, имеет твердое основание, а непредставляет из себя простого уподобления, то очень логично и естественнодопустить, что самые низкие слои характера подымаются наверх, когдапсихологическая буря совершенно переворачивает наш организм.
Однако то, что какой-нибудь человек, в особенностичеловек народа, которого долгие века цивилизации приучили к состраданью,делается в одно мгновение неограниченным властителем и в тоже время палачом, —не проходит для него безнаказанно. Хотя его и толкает на преступлениепросыпающийся в нем дикий инстинкт, хоть он и возбужден против своих жертв,нанося им оскорбления и несправедливости, но при всем том он смутно чувствует,что совершает какой-то необычайный поступок, и душа его, подобно Макбетовой,«полна скорпионов».
«Несмотря на это, он, благодаря страшномупротиворечию, не поддается полученной в наследство гуманности, которая в немвозмущена: она удерживает его, он раздражается еще больше, и чтобы ее потушить,у него нет других средств, кроме одного — „упиться ужасами“,прибавляя все новые убийства, так как убийство — особенно в том виде, в какомоно им совершается, т. е. при помощи холодного оружия и над беззащитными —производит в его животной и нравственной машине две необычайные и потрясающиеее эмоции: с одной стороны чувство всемогущества, которым можно злоупотреблять,не подвергаясь никакому контролю или опасности для собственной жизни, — и сдругой — чувство разнообразно совершаемого кровавого убийства с его постояннымаккомпанементом: судорогами и криками».
Так писал Тэн; но не всегда человек поступаетвопреки внутреннему голосу, советующему ему быть гуманным и сострадательным; невсегда бывает, что человек уступает инстинкту человекоубийства.
Если верно, что толпа совершает подчас такиежестокости, которые никогда даже не снились самому пылкому воображению, нотакже истинно и то, что иногда она не совершает многих чудовищных преступлений,даже будучи в состоянии их совершить.
Рядом со слепой, жестокой, неукротимой, потерявшейвсякое чувство справедливости, находящейся в состоянии буйногоумопомешательства толпой — существует толпа, которая не переходит черезизвестные границы, которая раскаивается, совершив какое-нибудь преступление, иследует советам того, кто желает водворить в ней спокойствие.
Доказательством этому может служить история всехреволюций, как больших, так и малых, как политических, так и религиозных иэкономических, и это разнообразие в манифестациях весьма ясно указывает на то,что причиной преступлений толпы бывает не одно только внушение, влияниечисленности и нравственное опьянение, являющееся результатом победы атавизманад медленным, вековым трудом воспитания.
Существуют другие причины, имеющие начало в том, чтокаждая толпа имеет свой особый состав; что люди, ее составляющие, обладаютсамыми разнообразными характерами, будучи подчас глубоко честными, а подчасувлекаемые к преступлению собственной своей природой.
III.
Прежде всего, мы займемся толпой, которая споразительной быстротой переходит к самым жестоким и ужасным поступкам. Никакиеэпизоды не могут быть лучше тех, которыми изобилует французская революция.Народ был тогда диким зверем, ненасытным в своей жажде к грабежу и убийству.Никто не мог обуздать своей ярости; видя подачку своему кровавому, жестокомуинстинкту, всякий остервенялся все более и более.
Но одно ли только влияние численности и пробуждениеинстинкта к человекоубийству толкали его на самые ужасные крайности? Вправе лимы сказать, что народ, состоящий из честных крестьян и рабочих, можетобратиться сразу в чудовище испорченности? Нельзя ли с большей вероятностьюутверждать, что к тому примешиваются, развращая его, все те индивиды,образующие социальные подонки, которые при каждом возмущении или мятеже выходятиз кабаков и других подозрительных мест, где они обыкновенно скрываются,подобно тому, как от возмущения воды в пруде показывается на поверхности еговся, находящаяся на его дне, грязь?
«В спокойное время, — говорит Карлье, — когдаусмиренные политические страсти не штурмуют каждое утро власть-имущих,полицейская администрация пользуется нравственной властью над содержателямивсяких подозрительных мест, фланерами, бродягами, вообще над всеми подонкамиобщества, — властью, которая несколько сдерживает последних. Всю жизнь свою онискрываются, и приближение полицейского агента обращает их в бегство. Но пустьтолько начнет просыпаться общественное мнение; пусть ежедневная пресса начнетвести себя наступательно по отношению к легальности некоторых поступковпрефекта полиции: тотчас все эти люди сделаются высокомерными и задерут голову.Они начнут сопротивляться агентам и бороться с ними; они будут участвовать вовсех мятежах, и если получат откуда-нибудь удар, то станут считать себя в числеполитических жертв. Приходят революции, и они со своими подругами, которых увлекаютс собою, делаются самыми жестокими, самыми двусмысленными ее деятелями»...
«Этот класс людей без определенной профессии,- прибавляетГиске, — (класс многочисленный, составленный из людей, не имеющих почтиникакого крова, которых дурные наклонности заставили сбросить с себя уздузакона и нравственности) -является в количественном отношении весьма малойчастью народонаселения; но, принимая во внимание его лень и несчастия, взвесивбродящие в нем дурные страсти, мы придем к убеждению, что тут-топреимущественно и находится ужасная угрожающая все ниспровергнуть сила. Этамасса пользующихся дурной славой людей неустанно пополняется и увеличивается вовремя смятения авантюристами, людьми с запятнанной репутацией, потерявшимикредит и доброе имя в департаментах и пришедшими в Париж искать убежища. К нимможно еще присоединить завсегдатаев кабаков и всевозможных притонов, одним словом,сомнительных личностей всех родов; и когда вся эта грязь приводится в движениеполитическими страстями, то к ним присоединяются также и люди с расстроеннымвоображением, чувствующие потребность в сильных ощущениях и находящие их вуличных драмах, в народных волнениях».
Всякий знает по опыту, насколько это справедливо.Лишь только появляется на горизонте какая-нибудь политическая буря и на улицахобнаруживается некоторое необычайное одушевление, выражающееся в собраниях испорах, тотчас же там и сям появляются зловещие фигуры, которых до сих порникто никогда не встречал. Все задают себе один и тот же вопрос: откуда онивзялись, и задумываются над этими личностями, которые, почуяв издали запахпадали, выходят из своих логовищ.
В Париже в страшные дни 1793 года эти личности являлисьдушою всех злых дел, которые тогда были совершены.
Очевидец рассказывает, что большое число бродяг,показавшихся в Париже вскоре после первых признаков революции, шныряло погороду и увеличивалось в числе, соединяясь с рабочими, вышедшими из мастерских.Вооруженные всевозможными родами оружия, они оглашали воздух мятежными криками.Жители разбегались при приближении этих ватаг; ворота домов запирались; всеулицы казались пустынными и необитаемыми, кроме тех, по которым шли эти бешеныеорды. «Когда я, — говорит Матье Дюма, — пришел к себе в квартал Сен-Дени,один из самых людных кварталов Парижа, многие из этих разбойников палили ввоздух из ружей, желая вселить ужас в жителей».
Этих «разбойников» было немало, так какДроз доводит их число до 4000 человек, которые, по мнению Бальи и многих другихпосле него, были несомненно навербованы, но кем — неизвестно. Они входили вчастные дома, в правительственные учреждения, крадя все, что могли унести, иуничтожая остальное, часто даже при помощи огня. Правительство пыталось датьработу на Монмартрских высотах двадцати тысячам этих человек; но большая частьиз них присоединилась ко всякого рода грабителям и появилась в городе.
«Они появляются в монастыре Сен-Лазар, — писалТэн, — и грабят его; проникают в кладовую для хранения мебели и опустошают ее.По улицам шляются личности, одетые в лохмотья, причем на одних из них —античное вооружение, на других — оружие, имеющее большую ценность или побогатой отделке, или по историческим воспоминаниям: один из них, например, имелв руках шпагу Генриха IV».
«Эти обычные преступники, — писал весьмасправедливо Жоли, — и являются виновниками всякой резни; они образуют кортежи кгильотине и ссорятся из-за чести участвовать в расстрелах. Жены их тоже немедлят к ним присоединиться. В подобных случаях женщины не довольствуются тем,что сопутствуют мужчинам: они их толкают ко злу, подбодряют к нему и часто дажепревосходят их наглостью и жестокостью». «Во многих случаях, — писалМаксим Дюкан, — жертва могла бы быть спасена, если бы подоспевшая женщина несказала мужчинам: „Вы трусы!“ и не нанесла бы первого удара».[16]
Однако в числе всех вышеуказанных личностей не однитолько преступники принимали участие в революции: между ними были исумасшедшие. Вышедшие из госпиталей, которых двери были им открытыреволюционной толпой, они совершенно свободно могли предаваться безумию наплощадях и улицах. Большое число этих несчастных бегало по Парижу, вносяповсюду беспорядок и ужас.
«Сын одной сумасшедшей (рассказывает Тебальди),проводивший обыкновенно свою жизнь или в тюрьме, или в больнице умалишенных,был одним из самых неумолимых сыщиков, убийц, поджигателей. Но самой знаменитойиз всех была Ламбертина Теруан, эта кровавая героиня, поведшая толпу на штурминвалидного дома и взятие Бастилии, и умершая в Сальпетриэре, ползая голая пополу и роясь в находящихся там нечистотах».
Преступники, умалишенные, дети умалишенных,алкоголики,[17] вообще социальная грязь,лишенная всякого нравственного чувства и развращенная преступлением, —составляли самую главную часть бунтовщиков и революционеров.
Примешайте к легкомысленной и повинующейся всякомутолчку толпе этих личностей, — они и сообщат ей ее жестокость и сумасшествие.Что же тогда удивительного в том, что поступки этой толпы жестоки?
Там, где, благодаря беспорядку, никто неначальствует и никто не повинуется, дикие страсти могут проявляться так жесвободно, как и самые возвышенные чувства; но, к несчастью, герои, в которыхнет недостатка, бессильны удержать убийц. Последние приводят толпу в движение;большинство же, составленное из позволяющих увлекать себя автоматов, не в силахим противиться.
Чтобы понять увеличение жестокости истинныхпреступников и всеобщее возбуждение, — прибавьте к нравственному опьянению,являющемуся результатом численности, и физическое опьянение, происходящее отвыпитого в изобилии вина, а также оргии над трупами, — и вы сразу поймете,почему «из жестокосердной твари появится Дантовский демон, зверский и втоже время утонченный, не только разрушитель, но и находчивый, и сметливыйпалач, хвастающийся и довольный теми страданиями, которые он доставляетдругим» (Тэн).
«Во время многих часов пальбы, — писал Тэн, —пробуждается стремление к убийству, и желание убивать, обратившееся вidée fixe, надолго остается в толпе, которой не удалось сделать что-либопреступное. Достаточно одного только вопля, чтобы она приняла уже какое-нибудьрешение; когда станет убивать хоть один, все захотят делать то же. Те, кто былбез оружия, — рассказывает один офицер, — бросали в меня камни; женщиныскрежетали зубами и угрожали мне кулаками. Уже двое из моих солдат были убитыпозади меня… Наконец я очутился в нескольких сотнях шагов от городскойратуши, когда перед моими глазами появилась насаженная на пику голова, которуюмне показывали, говоря, что она принадлежит губернатору Делонэ. Последний,выходя из дому, получил удар шпаги в правое плечо, затем его потащили на улицуСен-Антуан, где вся толпа стала рвать у него волосы, угощая его ударами. Подаркою Сен-Жан он был уже сильно изранен. Вокруг него раздавались голоса:»Перерезать ему горло! Повесить его! привязать к конскому хвосту!"Тогда, потеряв всякую надежду и желая сократить свои мучения, Делонэ закричал:«Кто же, наконец, убьет меня!» и, отбиваясь, ударил в живот одного изтех, которые его держали. В один миг он был истыкан штыками; его потащили кпруду и мертвому стали наносить удары, крича: «Вот паршивое чудовище, котороенам изменило!» — Народ требует его голову, чтобы показать ее обществу, ивот слышатся приглашения тому, кто получил удар ногой, отрубить голову уобидчика. Обиженный, повар без места, простой зевака, пришедший в Бастилиюпосмотреть, что там происходит, думает, что поступок этот весьма патриотичен,ибо таково всеобщее желание, и надеется получить, может быть, медаль зауничтожение подобного чудовища. Данной ему саблей он ударяет по обнаженной шее;но так как сабля плохо отточена и не режет, то он вынимает из кармана маленькойнож с черной рукояткой и, умея в качестве повара обращаться с мясом, счастливодоводит операцию до конца. Затем, насадив голову на вилы и сопутствуемый более,чем 200 вооруженных людей, не считая простого народа, он двигается в путь. Наулице Сен-Онорэ повар прикрепляет к голове два объявления, чтобы яснее указать,кому она принадлежит. Слышатся шуточки. Пройдя по Пале роялю, кортежприближается к Новому мосту, перед статуей Генриха IV наклоняют трижды голову,говоря ей: «Приветствуй своего господина!» Но это — уже последнееиздевательство"...
Когда толпа дошла до того состояния, что ей уже малоубивать, когда она хочет, чтобы смерть сопровождалась самыми жестокими муками исамой ужасной гнусностью, когда кровавый инстинкт достиг у нее этой степенижестокости, то в ней не преминет проснуться также и похоть. Жестокость и похотьэто — пара, усиливающая друг друга. Подобно субъекту, который унижает поэзиюлюбви муками и кровью,[18] и толпа увеличиваетподлость убийства проступками против нравственности, и это низкоеумопомешательство, произведенное похотью и видом крови, оканчивается подчассамой гнусной подлостью и каннибальством.
Все чудовища, которые ползали скованные на днечеловеческой души, подымаются в одно мгновение из глубины человека; подымаютсяне только злобные инстинкты с их скрежетом зубов, но и гнусные помыслы с ихпеною у рта, и эти две стаи, соединившись, остервеняются на женщин, которыхславная или постыдная известность заставляет обратить на них внимание: на мадамЛамбаль, подругу королевы, на Деруэ, вдову известного отравителя, на цветочницуиз Палерояля, изуродовавшую весьма жестоко, благодаря ревности, своего любовника,французского гвардейца. В этих случаях с жестокостью соединяется и похоть,присоединяя таким образом к мучениям — оскорбления, и к угрозам против жизни —угрозы против нравственности. Во время убийства мадам Ламбаль, умершей оченьскоро, живодеры эти могли осквернить один только труп; но для Деруэ, и особеннодля цветочницы, они с жестокостью Нерона придумали огненные ложа ирокезов. Отирокезов до каннибализма — очень малое расстояние: были случаи, что некоторыепереходили и его.
«В Аббэ старик-солдат, — писал Тэн, — по имениДамэн, вонзил саблю в бок помощника генерала де Лален, погрузил в отверстиеруку, вырвал сердце, поднес его ко рту и стал его разрывать. Кровь, говориточевидец, текла по его губам, образуя нечто вроде усов. В Форсе была разорванана части мадам Ламбаль; я не могу описать того, что делал с ее головоюпарикмахер Шарло; скажу только, что другой, из улицы Сен-Антуан, нес ее сердцеи кусал его зубами».
Здесь можно повторить то, что сказал М. Дюкан поповоду одного аналогичного случая, что это были сумасшедшие, и что их место — вШарантоне, в отделении для буйных.
Мы не говорим о нравственной испорченностиприрожденного преступника, которая не повреждает его интеллектуальныхспособностей; здесь речь идет о настоящем умопомешательстве, выделяющем изсреды ему подобных того, кто совершает такие гнусные поступки. — Что толпанаходилась в состоянии такого именно умопомешательства, мы имеем доказательстване только в гнусности преступлений, ею совершаемых, но и в той ничтожнойстепени рассудка, которую она проявляет перед их совершением. Толпапредпочитает убить своих друзей (или по крайней мере тех, кого она считаеттакими) вместе с врагами, чем ждать, пока они отойдут в сторону.
«Во время расстрела заложников, — рассказываетДюкан, — один из коммунаров хватал каждого попа поперек тела и перебрасывалчерез стену. Последний поп оказал сопротивление и упал, увлекая за собоюфедералиста. Нетерпеливые убийцы не желали ждать и… убили своего товарища также быстро, как и попа».
Это — абсолютно безумное преступление, не имеющее нипричины, ни цели; это — не рассуждающее и ничего не понимающее бешенство,естественное последствие опьянения кровью и выстрелами, криками и вином; это —как говорят вышедшие из сражения арабы — пороховое безумие; это — безумие,скажем мы, возвращающее человеку его атавистические влечения, так как онопроявляется даже в самых низких животных, вышедших из битвы.
«Часто случается, — говорит Форель, — чтомуравьи-амазонки охватываются таким бешенством, что кусают все попадающееся имв челюсти: личинок, своих товарищей, даже своих рабов, которые пытаются ихуспокоить и стараются держать их своими лапками до тех пор, пока не исчезнет ихгнев».
Толпа тоже доходит до этого, и это уже последняяфаза ее умственной и нравственной испорченности. IV.
Рядом с этой многочисленной толпой, не знающейграниц и опускающейся с головокружительной быстротой до самой последней степенизверства, мы здесь воскресим в памяти деяния других толп, устоявших противчрезвычайно могущественных толчков, гнавших их к преступлению.
Это сравнение не окажется бесполезным.
«В половине мая 1750 г., — говорится в Histoire du dixhuitième siècle, — полиция с большой свирепостьюстала усмирять одно из тех периодических восстаний нищих, которые были тогда входу. Несколько детей — без всякой видимой причины такого варварства — быловырвано из рук матерей; тогда последние стали оглашать публичные места крикамиотчаяния. Собирается толпа народа; возбуждение растет; отовсюду показываютсяосиротелые матери. Одни рассказывают, что полицейские агенты требовали денег завозвращение их детей; другие — пускаются в догадки относительно ожидающей ихмалюток участи. В народе стала циркулировать гнусная сказка: Людовика XV превращалив Ирода, говоря, что он тоже желает произвести убиение невинных младенцев; шламолва, что доктора советовали ему для поправления потраченного на разгулздоровья принимать ванну из человеческой крови. Поэтому народонаселениеначинает вести войну с полицейскими чинами; один из них был убит, многиеполучили побои. Отель префекта полиции был окружен со всех сторон; сам он удралчерез сад. Бешенство толпы достигло своего апогея; поговаривали уже о том,чтобы взять приступом стену, как вдруг один из полицейских офицеров, болеенеустрашимый, чем его начальник, внезапно открыл ворота. При виде этого народостановился и не коснулся открытого дома: он отхлынул и, спустя немного,побежал по направлению к Вандомской площади».
Жиске (Memoires, ч. II, стр. 129) рассказываетподобный же случай, имевший место в Париже в 1832 г., когда холера опустошала город: "… двое неблагоразумных пустились бежать, преследуемыетысячами взбешенных людей, обвинявших их в том, что они дали детям отравленнуютартинку. Оба преследуемые второпях бросились на гауптвахту, где и укрылись; нокараульная в одно мгновенье была окружена толпой; посыпались угрозы, и никтотогда не был бы в силах остановить убийство двух несчастных, если быполицейскому комиссару Жакмену и старому гражданскому чиновнику Генрики,находившимся там, не пришла в голову счастливая мысль разделить между собоютартинку и съесть ее на глазах всей толпы. Это присутствие духа возбудилототчас же в толпе смех, взамен ярости. Так мало нужно подчас, чтобы довести еедо бешенства или… успокоить".
Это поведение, говорит Лакретель, вполне понятно,если рассудить, что подобно тому, как волков можно обратить в бегствонесколькими ударами кремня по огниву, точно так же и душевные движения,являющиеся благодаря некоторой жестокости или безумию, могут быть уничтоженыпри первом проявлении спокойствия и энергии.
Совершенно верно, что такое поведение вполнепонятно; но только способ, которым его объясняет Лакретель, вполне непонятен.
На предыдущих страницах мы видели, могут лиразрушительные массовые движения уступать влиянию спокойствия и энергии. Кнесчастью, это бывает очень редко, а если и случается, то причина этого независит от какого-либо внешнего влияния, которое внезапно побеждает и укрощаеттолпу, но заключается в свойствах, присущих самой толпе.
Во время великой революции 1793 года и мелкогомятежа 1750 года мотивы, вследствие которых толпа ажитировалась, былинеодинаковы, но в психологическом отношении их можно считать сходными.
Я даже полагаю, что мнение народа, будто у негокрадут детей для жестокой прихоти короля, гораздо легче толкало его кпреступлению, чем абстрактная идея политической реформы, как бы последняя нибыла желательна. Итак, внешний возбудитель, толкавший обе толпы к преступлению,был один и тот же в обоих случаях; но результаты были неодинаковы. Почему же? —Потому, что обе толпы антропологически были отличны друг от дружки. Это —единственный ответ, который может быть дан логически.
Скопища, загромождавшие парижские улицы в 1793 г., состояли по большей части из людей, готовых на всевозможные излишества; они состояли еще изсумасшедших и всякого рода выродков, очень легко возбуждаемых, которых, благодаряпсихической слабости, можно было очень легко увлечь на все крайности. Междутем, толпа, принимавшая участие в мятеже 1750 года, состояла исключительно изпростонародья, рабочих, отцов и матерей, боявшихся за жизнь своих детей...
Эта толпа, сделавшаяся мятежной, благодаря весьмасерьезному мотиву, и выведенная из себя, могла бы, под влиянием численности,дойти до преступлений. Но она внезапно успокоилась, видя доверие и храбростьофицера, и испугалась низкого, чуть-чуть было ею не совершенного преступления.
Такое осмысленное поведение, какое мы видели утолпы, имеет место и по отношению к отдельному лицу, именно у преступника всостоянии аффекта. Его гнев исчезает, и оружие вываливается у него из рук, есливы предстанете перед ним беззащитными или каким-нибудь другим способом сумеетеуспокоить его и привести в нормальное состояние; и это потому, чтопреступление, которое он собирался совершить, было следствием минутногоумопомешательства; когда оно прошло, у него не хватило духа совершить насилие:он более не в состоянии его сделать.
Эта способность опомниться, которая невозможна уприрожденного преступника, тем паче невозможна у толпы, содержащей настоящихпреступников и достигшей высшей степени безумия. Думать, будто ее можноукротить спокойствием и энергией, совершенно то же, что полагать, будто можно укротитьспокойствием и энергией убийцу, нападающего на вас ночью среди дороги, илибуйного сумасшедшего, который вам угрожает. Сентябрьские убийцы 1793 г. в Париже «не были в состоянии удержаться» от насилия, сказал историк, игероически-спокойное поведение их жертв не могло уменьшить их жажды крови. Нетсомнений, что до такого состояния их довело опьянение этими ужасными минутами;но, кроме того, быть палачами заставляла этих людей их физиологическая ипсихологическая организация.
Мне пришли на память два новых случая, могущиеслужить неопровержимым доказательством только что сказанного: два случая,тождественные по своим причинам, но противоположные по результатам: первый,имевший место во время стачек в Деказвиле в 1886 г., второй — римские события 8-го февраля 1889 г.
26-го января 1886 г. рабочие в Деказвильских копях решили приостановить работы.
Предводительствуемые Беделем, приглашенным имистарым рудокопом, они отправились искать инженера Ватрена, главного директоракопей, заставили его выйти из канцелярии и с криками потащили в мэрию. Тамрабочие изложили программу своих требований.
Первым условием была — немедленная отставка Ватрена.Последний отказался исполнить это требование, считая своей прямой обязанностьюоставаться на своем посту. Когда он вышел из мэрии, 1800 забастовавших рабочихвстретили его криками, предвещавшими недоброе.
Тогда Ватрен скрывается в ближайшем доме и подымаетсяво второй этаж. Толпа начинает кидать в оконные стекла камнями; к стенеприставляется лестница, по которой подымается несколько рабочих. Другие, сорвавдверь, врываются в дом, подобно бешеному потоку, прорвавшему плотину. Впередиих — рудокоп с веревкой в руке. Ватрен, слыша, что толпа уже поднимается,храбро, с не покидавшим его во весь тот день хладнокровием, открывает дверькомнаты и появляется один среди нападающих. Этот спокойный и энергичныйпоступок должен бы, по Лакретелю, усмирить толпу; но, к несчастью, в этомслучае толпа не состояла из таких, которые могли бы раскаяться и разойтись.
Бедель ударом палки обнажает у Ватрена лобную кость;инженер Шабу тщетно старается защитить Ватрена: другой рабочий, Бассинэ,пускает ему в голову комнатную дверь. Тогда деказвильский мэр умоляет Ватренауступить и подписать отставку. Последний, почти потеряв сознание и ничего невидя от натекшей ему на глаза крови, позволяет увлечь себя к столу, где иприготовляется писать. Мэр подбегает к окну и, надеясь успокоить толпу,объявляет, что Ватрен подписывает отставку.
Ответом на его слова был бешеный крик: «Ненужна нам его отставка; давай сюда его шкуру!»
Ватрен был схвачен тремя рудокопами, которыеподнесли его к окну и выбросили головой вниз на улицу. Упав на мостовую, онраскроил себе череп. Толпа тотчас окружила его, стала топтать ногами, рвать снего одежду, рвать волосы… наконец удалось вырвать умирающего из рук этихдиких зверей и перенести в госпиталь. К полночи Ватрен был мертв. Кто же былиего убийцами? Честные ли работники, ведшие до сих пор образцовую жизнь иобращенные внезапно в жестоких злодеев, благодаря неизвестному имогущественному влиянию численности? Вот кто был в числе убийц: Грантер,рабочий с весьма дурной репутацией: «совиная голова, дрянной малый,колотивший нещадно свою жену»; Шапсаль, трижды приговоренный к наказаниюза нанесение побоев и ран и один раз — за воровство; Блан, обвинявшийся тоже внанесении побоев и ран; «плоская голова, с челюстями хищного зверя»; ЛуиБедель, один раз присужденный к наказанию за воровство и дважды за нанесениепобоев и ран. Последний предлагал даже «убить кого угодно за 50франков»; он хотел образовать шайку «для грабежа по деревням».Едва он успел совершить свое преступление, как отправился в кофейню играть вкарты.
Все это — субъекты, имевшие в самих себе причинусовершенных ими крайностей, которым народное возбуждение дало тольковозможность развернуться.
Поведение рабочих в Риме в 1889 г. было совершенно отлично от поведения деказвильских рудокопов.
Они были доведены до отчаяния экономическимкризисом, продолжавшимся очень долгое время и по-видимому не желавшим исчезать.Возбуждаемые и находясь под влиянием речей, с которым к ним обращались их вождии которыми они побуждали их требовать силою того, чего они не могли получить,указывая спокойно на свои желания и нужды, они после полудня 8-го февраля 1889 г., вооружившись палками, рабочими инструментами и камнями, прошли от моста Ripetta до Испанскойплощади, без труда прогнав нескольких полицейских сержантов, тщетно пытавшихсяудержать их на другой стороне моста. Рабочих было немного; но так как они невстречали препятствий, то внушали серьезный страх.
При их приближении окна и двери запирались; те, ктобыл на улицах, скрылись в домах, дав рабочим возможность доходить до какихугодно крайностей. Страх, который показывали жители, естественно возбуждалбольшую смелость в рабочих, которые стали бросать камни по фонарям и разбиватьвитрины магазинов.
С Испанской площади они перешли в улицу ЧетырехФонтанов, направляясь к площади Виктора-Эммануила с глухим шумом толпы,ожидающей только удобного случая, чтобы бурно проявить скрытые в ней впродолжении долгого времени чувства. Дойдя до галереи королевы Маргариты,рабочие вступили в нее с угрозами, думая проникнуть в кафе «du GrandOprée» и разграбить его. Один офицер, случайно находившийся удверей, обнажил саблю и крикнул толпе разойтись. Рабочих было около 1000, и ктому же у них в руках было оружие; тем не менее не было пущено даже ни одногокамня, не было оказано никакой попытки к сопротивлению: они все удалились,продолжая свой путь, и, немного спустя, разошлись по домам.
В этом случае, как и в том, который переданЛакретелем, спокойной храбрости одного было достаточно, чтобы заставить толпупонять всю гнусность поступка, который она хотела совершить; и подобно пьяномучеловеку, которому вылили на голову ушат холодной воды, она возвращается ксвоим нормальным чувствам.
Против 32-х рабочих, которые собственно быливиноваты в этих буйствах, был возбужден процесс о разграблении и погроме; нопрошлое всех подсудимых было безупречно. В этом, по-моему, и нужно искатьпричину того, что они хотя и были в состоянии разбить несколько фонарей иливитрин, но не допустили увлечь себя до убийства, подобно деказвильским рабочим.
В ноябре 1831 г. рабочие, служившие на лионских шелковых фабриках, потребовали увеличения заработной платы, на что не получилиудовлетворения. Тогда они произвели стачку и восстали против полиции, котораяимела неблагоразумие вмешаться в их дело. По странному стечению обстоятельствони стали хозяевами города и заставили войска удалиться в Макон. Были сооруженыбаррикады, и произошло сражение с солдатами: весь город был охвачен паникой. Нолишь только рабочие почувствовали себя хозяевами, как совершенно успокоились,точно по волшебству: не был разграблен ни один магазин; ни в одном доме не былотронуто имущество, и когда, спустя несколько дней, войска с герцогом Орлеанскими маршалом Сультом во главе вошли в город, то нашли его весьма спокойным; самирабочие, раскаиваясь, так сказать, в своих поступках, не оказали никакогосопротивления водворению властей туда, откуда они были ими изгнаны.
Таким образом, мне кажется ясным, чтоантропологический состав толпы оказывает известное влияние на поступки, которыеона совершает; толпа хороших людей может пойти по дурной дороге, но она никогдане дойдет до той степени испорченности, до какой может дойти толпа дурныхлюдей.
Необходимо еще прибавить, касаясь антропологическогосостава толпы, что не только присутствие в толпе настоящих преступников, нодаже и таких лиц, которые, будучи честными, имеют слабое отвращение к крови ина которых ее пролитие не оказывает большого впечатления, может иметь роковойисход. Многие из них, находясь в миролюбивой и честной среде, дали бы вполнезаконный исход своим наклонностям, занимаясь известными ремеслами илипрофессиями, которые для человека чувствительного и сострадательного кажутсяжестокими, как например профессии мясника, солдата или хирурга. Раз онинаходятся в толпе, то ясно, что им будет легче, чем другим, совершитькакое-нибудь преступление.
«Известно, — писал Проаль, — что во времяразличных революций, обагрявших кровью Францию, особенно выходящую из рядажестокость выказывали преимущественно мясники, и что при Карле VI они проливаликровь ручьями».
Одним из самых горячих революционеров 1793 г. был мясник Лежандр, которому Ланжюинэ сказал: «прежде чем убить меня, сделай так, чтобыя превратился в быка».
Даже и среди индивидуальных преступников большаячасть состоит из тех лиц, которые занимаются жестокими профессиями и ремеслами.
«Между наиболее новыми»распарывателями" женщин, — писал Кор, — нужно упомянуть Авинена,ремеслом мясника, Биллуара, старого солдата, и Лебьеза, ех-студента медицины.Гюи Патен в одном из своих писем к Спону рассказывает о дерзкой краже угерцогини Орлеанской, сопровождавшейся исчезновением из дома камердинера; телоего нашли в отхожем месте, разрубленным на четыре части. Убийцами и ворамиоказались два лакея, бывшие раньше цирюльниками".
Сю на своем Шуринере в «Парижских Тайнах»замечательно удачно изобразил это влияние ужасного ремесла мясника начеловеческие чувства. Впрочем, уже много раз было сделано наблюдение, что всевообще профессии, внушающие презрение к жизни (собственной или чужой,человеческой или животного), порождают или, вернее, развивают кровавыеинстинкты. Доказательством этому может служить ремесло солдата. Что касается известныххрабрецов и героев, то разве в них нет наклонностей преступника! Разве РичардЛьвиное Сердце не ел мяса сарацин и не находил его нежным и сладким?
Но, признавая силу и значение всех этих более илименее значительных предрасположений к преступлениям, мы не можем не видеть, чтоесли порядочные люди портятся, а дурные и жестокие одерживают верх и имеютвозможность действовать, — то это зависит также от духа толпы. При всем том, мыне разрешили еще чисто юридического вопроса: какова должна быть ответственностьза преступления, совершенные под влиянием целой разъяренной толпы? В следующейглаве мы попытаемся его разрешить.
Глава третья.Юридические выводыI.
Наполеон, после тщательного изучения действийКонвента, сказал: «les crimes collectifs n'engagent presonne»(массовые преступления не вменяемы).
Но эта фраза являлась только констатированием факта;она не была, да и не могла быть, научной истиной.
Наука ясно понимает, что неответственность за преступления,совершенные среди толпы, не может быть признаваема, так как социальныйорганизм, подобно всякому другому организму, всегда реагирует против того, ктопокушается на его жизненные условия (в этом случае так же, как и во всехдругих).
Подчиняться этой реакции — значить бытьответственным; если реакция является роковой и необходимой, то иответственность будет также роковой и необходимой. Но кто же будет в ответе?
Здравый смысл, — одним из своих лаконическихрешений, которые часто бывают ошибочны, но вместе с тем подчас и очень точны, —переработав при помощи размышления то, что позитивное исследование фактовподтвердило гораздо позже, дает следующий ответ: должна быть в ответе всятолпа. И наука, стараясь выяснить как можно более причин, обусловливающихпреступления, совершаемые толпой, и заметив, что эти причины так перемешаны иперепутаны между собою, что не может быть и речи о частном значении каждой изних, была принуждена, чтобы быть справедливой и искренней, ответить, подобноздравому смыслу: ответственности подлежит вся толпа.
Ответственность должна падать на толпу, несмотря навсю неопределенность последней, как имени собирательного, ибо в одной толькотолпе заключаются все факторы, как антропологические, так и социальные,влияющие сообща на появление преступлений, совершаемых ее членами. Чувствуется,что было бы ошибочно взваливать ответственность на более определенное и ясновыраженное целое — на отдельное лицо, так как в индивиде не заключаются всефакторы такого рода преступлений; в нем скорее только одна причина, чемсовокупность всех причин.
Но возможно ли, чтобы вся толпа была в ответе?Возможно ли в наше время такая коллективная ответственность?
В старину коллективная ответственность былаединственной формой ответственности. Даже в том случае, когда было известно,что данное преступление совершено одним лицом, к ответу привлекалось не оноодно, но с ним вместе его семья, его клан, его триба. Древние законыраспространяли наказание, к которому был присужден преступник, на его жену,детей, братьев, подчас даже и на родителей.[19]
В те первобытные времена всякаяестественно-образовавшаяся группа, вроде трибы или семьи, представляла из себянеделимое и неразрывное целое. Личность была только частью, а не чем-то целым;ее считали не организмом, а только органом. Карать только его одного —считалось абсурдом, точно так же, как мы теперь считаем нелепостью наказатькакую-нибудь одну часть человеческого тела.
Впоследствии, с прогрессом цивилизации, развиваласьи ответственность, все более и более индивидуализируясь. До конца прошлого векаеще оставались кое-какие следы древней доктрины, преимущественно по отношению кнекоторым политическим и религиозным преступлениям; так напр., в XVII столетиипочти во всех европейских государствах семейства политических преступников былиизгоняемы из своей родины, но теперь всякие следы этой доктрины исчезли. В нашевремя семьи осужденных уже более не изгоняются; дети преступников не носят насвоем челе печати бесславия; одна только привычка делает то, что мы сохраняемеще некоторое предубеждение против семьи преступника. Но оно может быть зависитот нашего внутреннего голоса, хорошо знакомого с могучим законом наследственности?Этого мы не знаем: тем не менее ясно, что в таком предубеждении играет роль неодин только социальный предрассудок.
В наше время закон индивидуализировалответственность; теперь нельзя, как некогда, сказать: такая-то семья совершилапреступление, ее нужно наказать; теперь говорят: такое-то лицо его совершило, ионо должно быть наказано.
Однако исчезла древняя нелепая идея коллективнойответственности, и ее место заняла другая, аналогичная ей в некотором отношениии, конечно, гораздо более научная: я говорю о той ответственности, которую мыприписываем социальной среде.
Мы знаем, что всякое преступление, как и всякийвообще человеческий поступок, является результатом действий двух сил:индивидуального характера и социальной среды.
Ответственность за известное преступление мы всегдасваливаем, хотя и в различном отношении, на этот характер и эту среду: это иесть в наше время коллективная ответственность. При зарождении уголовного праваговорилось: лицо, совершившее преступление, виновно, и вместе с ним виновны егосемья и вся его триба. В настоящее время, когда уголовное право достигло самойвысокой степени развиты, говорят: лицо, совершившее преступление, виновно,точно так же как и та среда, которая дала ему возможность совершить этопреступление.
Таким образом, изменены термины, хотя и не настолькоглубоко, чтобы это положение потеряло свое значение; перемена произошлапреимущественно в мотивах, вызывавших эти заключения, которые все-таки приводятк одному и тому же: к коллективной ответственности.
При всем том, между следствиями, вытекающими из этихдвух заключений, существует громадное практическое различие.
В древнее время считались виновными как совершившиепреступление, так и его семья, и оба они преследовались совершенно одинаково. Внаше время ответственным считается и преступник, и окружающая его среда; нореакция, наказание — сохраню это старое слово, — налагается только на виновноелицо. В прежнее время ответственность индивида и его семьи существовала насамом деле, в том смысле, что и индивид, и его семья подвергались одному и томуже наказанию; в настоящее же время ответственность той среды, где живетиндивид, совершенно призрачна, в том смысле, что среда не подвергается реакции,никогда не наказывается, и вместо того, чтобы быть в прямом отношении с ответственностьюотдельного лица, она находится с ней в обратном отношении, так как чем большеответственность среды и тем она меньше по отношению к индивиду, и чем болеесреда является виновной в данном преступлении, тем менее сильна остальнаяреакция против индивида.
Все или почти все причины убийств, сопровождаемыхграбежом, находятся в совершившем их лице, вот почему социальная реакция противпреступника в этом случае очень сильна. Причины убийства, совершаемого всостоянии аффекта, наоборот, лежат большею частью в окружающей среде, и толькочасть их, да и то весьма малая, находится в самом преступнике; вот почему вэтом случае социальная реакция против лица, совершившего преступление, гораздоменьше.
Если мы докажем, что причины преступления известноголица лежат целиком в окружающей среде, и что среда должна поэтому нести на себевсю ответственность, то нельзя будет поднять преследования против этого лица: суголовной точки зрения оно не будет ответственно.
Если грабитель на большой дороге нападает на меняночью, и я, защищаясь, убиваю его, то я не подлежу никакой ответственности, таккак причины преступления, а следовательно и ответственность за него, целикомнаходятся в зависимости от среды, от незаконного нападения грабителя.
Исходя из этих общих размышлений, можно составитьсебе следующее резюме: сказав, что вся толпа должна быть в ответе запреступления ее членов, мы только приложили к специальному, более ясному, чемдругие, случаю современную теорию коллективной ответственности, которая видитпричины всякого преступления не только в индивиде, но также и в окружающей егосреде. Однако, как среда не может вообще испытывать на себе какой-нибудьреакции вследствие нынешней индивидуализации ответственности, точно так же неможет ей подлежать и толпа. Итак единственным ответчиком остается индивид; нотак как его ответственность обратно пропорциональна ответственности целой толпы(среды), то необходимо исследовать, вся ли ответственность за преступлениедолжна целиком падать на толпу, так как в этом случае индивид делаетсянеответственным, или только какая-нибудь ее часть, так как, только сообразуясьс этим, можно установить степень социальной реакции против индивида.
Наконец, в этом случае, как и во всех других, мыдолжны еще исследовать ту степень опасности для общества, которую представляетвиновный. Эта опасность является, по учению позитивной школы, весьма различной,так как она обратно пропорциональна числу и интенсивности внешнихобстоятельств. II.
Итак, вопрос должен быть поставлен в следующейформе: следует ли опасаться того, кто совершит преступление среди толпы народа?Если — да, то в какой степени? То есть, представляет ли этот человек,помещенный вне возбужденной и разгневанной толпы, освобожденный от тысячивнушений, толкавших его к преступлению, и приведенный в нормальное состояние,какую-нибудь опасность для общества? Возможно ли, чтобы честный человек позволилтолпе увлечь себя ко злу, получил припадок сумасшествия, которое, раз онопрошло, не оставляет после себя никаких следов, и поэтому он не должен былподвергаться уголовному возмездию.
Для того, чтобы ответить на этот вопрос настоящимобразом, нужно знать не только теоретически, но и вообще для всякого частногослучая, какова в толпе сила внушения, а также как велико влияние ееиспорченности на данного человека. Необходимо знать, обладает ли она на самомделе тем ужасным и удивительным обаянием, которое способно преобразовать вубийцу глубоко честного человека. Может ли толпа сделать такое чудо? В I главебыло разъяснено, что волнение, оказываемое толпою на ее составные единицы, естьне что иное, как явление внушения. Таким образом, мы можем дать ответ назаданный нами вопрос, исследуя, как действуют на индивида внушение, и каквелико его действие. К несчастью, мы не в состоянии сделать такого родаисследования над внушением, получаемым во время бодрствования, так как этотвопрос до сих пор изучен очень мало; но мы будем делать эти исследования надсостоянием гипноза, представляющим нам обширное поле для наблюдений и опытов.
Это ничуть не уменьшит значения нашего исследования,так как хотя внушение, исходящее от толпы, и получается в состояниибодрствования, однако всякому известно, что такого рода внушение являетсяпервой степенью гипнотического внушения. Рассуждение, приложимое к первому,вполне приложимо и ко второму. Единственным различием будет то, что вгипнотическом сне внушение имеет гораздо более силы, чем в нормальномсостоянии.
«Гипнотическое внушение, — говорит Лядам, —действует на больной и усыпленный мозг совершенно так же, как и обыкновенноевнушение, когда человек уверяет других в том, в чем он желает их убедить,Гипнотическое внушение тождественно с убеждением, которое имеет место внормальном состоянии; оно только значительно усиливает могущество оказываемогонами на других влияния, подавляя сопротивление, существующее в состояниибодрствования».
Итак, возможно ли при помощи гипнотического внушениязаставить человека совершить какое угодно преступление? Возможно ли совершенноуничтожить его личное «я» и направить его к совершению поступков,которых он никогда не совершил бы, будучи в состоянии бодрствования и имеявозможность рассуждать?
Если положиться на школу Нанси, то придется ответитьутвердительно.
Льебо писал: «Усыпитель может внушитьсомнамбулистам что угодно и заставить их исполнять его приказания не только всостоянии сна, но даже и после того, как они проснутся». По его мнению,сомнамбулист слепо повинуется внушению: «он идет к цели с тойфатальностью, с какой падает брошенный нами камень». И многие факты могут,по-видимому, утвердить абсолютную справедливость этого положения.
Рише и Льежуа приводят случаи, доказывающие, чтоподчас удается насиловать нравственные правила индивида, что можно заставитьего забыть самые святые чувства и отвергать самые основные правиланравственности. Так, одна хорошая и добрая дочь, загипнотизированная,выстрелила из пистолета в свою собственную мать. Один честный молодой человекпытался отравить глубоко им любимую тетку; молодая девушка убивает врача за то,что он плохо ее лечит; другая отравляет неизвестного ей человека.
Но можно ли достичь таких результатов без всякоготруда со стороны внушающего, довольствуясь одним только внушением? Вбольшинство случаев — нет. Нужно очень долго бороться с волею гипнотизируемого,и все-таки он оказывает некоторое сопротивление.
Только после целого ряда постепенных внушенийиндивид может подчиняться опасным и рискованным приказаниям. Всякий раз, как онвыказывает некоторое сопротивление или отказывается безусловно повиноваться,повторяют внушение, прибавляя к нему пояснения, делающие его более отчетливым ипонятным: т. е. поясняют содержание какого-либо акта целым правильным рядомположительных и отрицательных внушений. При первых словах сомнамбулист частопротестует, но если настоятельно повторять утверждение, ум его колеблется, он, по-видимому,размышляет; кажется, будто в нем просыпается смущающее его воспоминание; наконецприведенный в уныние неустанно нарастающими внушениями, он автоматически имуступает.
Гипнотизируемый повинуется хотя и автоматически, ноне без некоторого сопротивления, не без того, чтобы сейчас же впасть в истерию,которая доказывает, чего ему стоило повиноваться полученному приказанию. Это,если можно так выразиться, — посмертный протест организма, совершившего противсвоей воли какой-нибудь поступок, против которого он возмущен, и которыйвнушает ему ужас.
Таким образом, если подчас и верно, что даже вслучае упорного сопротивления известного субъекта можно заставить его исполнитьданное ему приказание, повторяя внушение все более и более настоятельно и сбольшой решительностью, то при всем том совершенно нелепо, будто«автоматизм (как утверждает Бони) совершенно абсолютен, так что субъекттеряет самопроизвольность и волю, имея их лишь столько, сколько оставляет емугипнотизирующий; он реализует в самом прямом смысле этого слова известныйидеал: быть слепым орудием в руках своего обладателя».
Сомнамбулист всегда, хоть несколько, остается самимсобою, так как он проявляет свою волю, выражая это в тех усилиях, которые емуприходится делать, чтобы противиться внушению. И если подчас он уступает, тоэто показывает только его индивидуальную слабость, а не всемогущество внушения,прежде чем он совершает воображаемые преступления не без сопротивления, ивпоследствии никогда их не повторяет.
Впрочем случаи, когда субъект, имея вообще силусопротивляться, повинуется внушению, оскорбляющему нравственное чувство, весьмаредки, Эти случаи, исследованные преимущественно в школе Сальпетриэр, идоказывают неосновательность мнения школы Нанси. Против уверений Льебо, Льежуа,Бони мы можем выставить наблюдения Шарко, Бруарделя, Фере, Лорана, Дельбефа идр.
«Сомнамбулист, — говорит Жиль Делатурет, —совсем не машина, которую можно заставить вертеться как угодно: он обладаетнекоторой индивидуальностью, уменьшенной, правда, до minimum'a, но в некоторыхслучаях являющейся во всей своей силе». «Сомнамбулист, — замечает Фере,— может сопротивляться определенному внушению, находящемуся в противоречии сего основным чувством», и — прибавляет Бруардель — «он реализуеттолько приятные или безразличные внушения». Наконец Питр уверяет, что«неответственность загипнотизированных субъектов не всегдабезусловна».
Нормальное «я»всегда переживает «я» ненормальное, образованное гипнотизером. Есливы попытаетесь заставить ненормальное «я» исполнить какой-нибудьпоступок, который глубоко, органически противоречит нормальному «я»,то вы не будете иметь никакого успеха. Вот несколько примеров, подтверждающихнам это.
«В числе пациентов, — говорит Питр, — мы имелимолодую женщину, которая очень легко поддавалась гипнозу, и над которой безвсякого труда можно было проделывать опыты подражательных движений, иллюзий игаллюцинаций. Но было совершенно невозможно заставить ее ударить кого-нибудь.Если приказание такого рода давалось ей очень энергично, то она подымала руки,но сейчас же впадала в летаргию».
Фере передает аналогичный случай:
«Одна из наших больных, — говорит он, — быластрастно влюблена в одного молодого человека, от которого хотя она и терпелаочень много, но которого все-таки любила. Если в ней вызывали образ этогочеловека, она казалась очень опечаленной и имела желание бежать. Но не было нималейшей возможности внушить ей какой-нибудь поступок, могущий повредить тому,чьей жертвой ей пришлось быть. Между тем всем другим приказаниям онаповиновалась совершенно автоматически».
В двух последних случаях препятствием косуществлению внушения было чувство сожаления.
То же происходит, если внушенная идея сталкивается скаким-нибудь другим чувством, раз последнее сильно и заложено глубоко вхарактере загипнотизированного.
Питр рассказывает случай, могущий служитьподтверждением того сопротивления, которое подчас оказывают гипнотизируемыепротив внушаемых им поступков. «Я усыпляю своего пациента (молодаяженщина) и, положив серебряную монету на стол, говорю: когда вы проснетесь,отправьтесь к столу и возьмите эту забытую кем-то серебряную монету; вас никтоне увидит; спрячьте монету в карман; это будет маленьким воровством, котороеоднако не может иметь для вас никаких неприятных последствий».
«Потом я ее бужу».
«Она направляется к столу, отыскивает монету иопускает ее, с некоторым колебанием, к себе в карман; но тотчас же вынимает ееи возвращает мне, говоря, что эти деньги не принадлежат ей, и что необходимоотыскать человека, который позабыл их здесь. „Я не хочу держать у себяэтой монеты, — сказала она, — это было бы воровством, а я ведь неворовка“.
Жиль Делатурет передает случай, весьма похожий навышеприведенный: „Однажды, — пишет он, — мы внушили W., что ей оченьжарко. Тотчас же она начинает вытирать себе лоб, как будто он был весь в поту,и объявляет, что жара невыносима.
— Идем купаться!
— Как! с вами?
— Почему же нет? разве вы не знаете, что в моремужчины и женщины без излишней щепетильности купаются вместе?
Это, по-видимому, не кажется ей достаточноубедительным.
— Смелей! раздевайся!
Она колеблется; наконец распускает себе волосы иснимает обувь; затем следует остановка.
— Ну же! Я приказываю тебе раздеться совершенно!
Она краснеет и, по-видимому, рассуждает с большимтрудом; наконец в смущении, снимает с себя платье.
— Еще! Еще!
При этом грубом приказании, W. кажется страдающей весьмажестоко; она готовится повиноваться, но ее воля оказывает сопротивление; еестыд гораздо сильнее внушения; все тело ее напрягается, и я едва-едва успеваювмешаться и прекратить припадок истерии“.
Жиль Делатурет прибавляет: „W. весьмастыдлива“.
»Ясно, что, только благодаря последнемуобстоятельству, она почти бессознательно оказала такое сопротивление, придя кизвестному нам результату, так как при тех же обстоятельствах Сара Р., неколеблясь, сбрасывает с себя одежду и купается в воображаемом море".
Итак, в этом случае только чувство стыда, весьмасильно развитое в W., мешает ей исполнить внушенное ей приказание; между темоно, будучи слабее у Сары Р., позволяет ей повиноваться внушению. То же мыможем сказать и о других случаях. Чувство сожаления или честность, смотря побольшей или меньшей степени своего развития, или противятся внушению, илипозволяют повиноваться ему только после большего или меньшего числа повторенныхвнушений. Анализируя дальше, мы найдем, что только в органическомпредрасположении, скрытом, слабом или весьма малом, нужно искать то, чтореализация данного внушения возможна или невозможна. Когда для какого-нибудьчеловека известная идея, безусловно, враждебна, то реализация ее абсолютноневозможна, даже если она внушена ему в состоянии гипноза. Вот заключение,которое выводят почти все самые известные корифеи гипнотизма, и которое быловыражено Жане в известной фразе: «Idée inconnue ne suggèrerien».
«Внушения, — говорит Кампили, — должнынаходиться в согласии с внутренним миром человека; по этой-то причине не всеони могут быть приведены в исполнение, а только те, которые человек способенсовершить при известных условиях и в известные моменты его жизни».
Внушение, таким образом, может изменитьиндивидуальность, уменьшить волю до того, что нельзя будет сказать, существуютли они, или нет; но что эти индивидуальность и воля не умерли совершенно,доказывает нам их упорное сопротивление известным внушениям, а также и то, чтоони, если и реализуют эти внушения, то впоследствии реагируют так, что поневолеявляется представление о раскаянии организма в совершении им действии,противоречащих его нормальной природе.
Подобно тому, как в наше время не считается истиной,будто заражение это — «акт, при помощи которого известная болезньпереходит от одного, одержимого ею, к другому, здоровому», а говорят, чтооно — «акт, при помощи которого известная болезнь переходит от одного,одержимого ею человека, к другому, более или менее к ней предрасположенному»;точно также совершенно ложно мнение, будто внушение может заставить данногочеловека совершить какой угодно поступок; оно может заставить его сделатьтолько то, к чему он более или менее предрасположен.
Понятно, нет надобности, чтобы предрасположение вэтом случае было также заметно, как и в первом; достаточно, чтобы оносуществовало, хотя бы и в незначительной степени; но необходимость егоочевидна.
В гипнотическом состоянии происходит по волегипнотизера то, что вследствие других причин происходит во сне, всомнамбулизме, в состоянии опьянения, т. е. человек совершает тут такиепоступки, которых он никогда не совершил бы в нормальном состоянии; и при всемтом его индивидуальность, его «я», как бы оно ни было измененопатологически, всегда стоит на страже. Оно изменено, но не подавлено. Этосравнение между состояниями гипнотизма, сна, сомнамбулизма и опьянения можетпоказаться неточным. В самом деле, можно привести наблюдения, что в состояниигипноза поступки совершаются благодаря вмешательству воли третьего лица,изменяющего без сомнения своим вмешательством отношения, существующие междудействиями и нравственным характером индивида. Между тем в состояниях сна,сомнамбулизма и опьянения нет никакого вмешательства чужой воли, и такойчеловек как бы он ни был изменен патологически, всегда находится в прямой иполной связи с нормальным человеком. Все это конечно подтверждает существованиекоренной разницы между причинами, производящими эти различные состояния, ноотнюдь не скрывает той аналогии, которая существует между следствиями,вытекающими из этих состояний. Аналогия эта (как было вкратце сказано в тексте)состоит в следующем: во внушении, как во сне, сомнамбулизме, опьянении, —ненормальные условия организма не в состоянии уничтожить индивидуальности: онитолько уменьшают ее и конечно — более во время внушения, чем во время другихпатологических состояний. Относительно последних можно сказать, что вместоуменьшения они только изменяют и усиливают ее. В самом деле, во сне отражаютсясамые резкие черты характера данного индивида; привычка, эта управительницачеловеческой активности, производит то, что индивидуальность спящеговоспроизводится целиком, точно нарисованная на картине, хотя немножко скрытая изатемненная среди самых сложных, постоянно меняющихся сцен. Вот почему Бульепредлагал особый вид личной ответственности за преступления, совершенные всостоянии сна. Тоже самое можно сказать о сомнамбулизме и опьянении. Всемизвестна старая и верная пословица: in vino veritas (истина в вине), и всяпозитивная школа утверждает, что «спиртные напитки делают человеческиечувства более энергичными и сильными и только уменьшают способность расчетливорассуждать, производящую обыкновенно то, что мы, благодаря различным причинам,удерживаемся от данного поступка».
Колаяни прекрасно выразился, говоря относительноалкоголя, что «он повышает или уменьшает, смотря по продолжительностидействия, нравственную запретительную силу, переданную нам по наследству ипрепятствующую нам следовать всем тем стремлениям, которые могли бы привестинас к преступлениям или просто неприличным поступкам».
То же самое можно сказать и относительно внушения,повторив вместе с Рибо, что в состоянии гипноза переход от идеи к действию темболее быстр, чем менее он встречает препятствий; ничто не может остановить его,так как в усыпленном сознании царит только одна внушенная идея.
Таким образом, хотя во время гипноза и гораздолегче, чем во время всякого другого патологического состояния, заставитьчеловека решиться на такие поступки, которые его отталкивают, тем не менеегипнотизируемый субъект (точно так же, как и во сне, сомнамбулизме, опьянении)всегда сохранит, хотя и в более слабой степени, свою индивидуальность.
Если относительно внушения нельзя сказать того же,что относительно произвольного сомнамбулизма, сна и опьянения, — а именно, чточеловек отражает, как в зеркале, всю свою индивидуальность, — то можно поменьшей мере считать несомненным, что гипноз указывает, к каким действиямданный субъект чувствует естественное и органическое отвращение. III.
Мне кажется, что заключение, к которому мы пришли,до сих пор является само по себе совершенно ясным и логически вытекающим изфактов. Если при гипнотическом внушении, самом сильном и могущественном из всехвнушений, нельзя достичь полного уничтожения человеческой индивидуальности, атолько одного лишь ее ослабления, то на гораздо большем основании мы можемсказать, что эта индивидуальность сохранится в состоянии бодрствования, дажеесли бы внушение достигло самой высшей степени, как например среди толпы.
Преступление, совершенное индивидом средиразъяренной толпы, всегда будет таким образом иметь часть своих мотивов (как быони ни были малы) в физиологической и психологической организации еговиновника. Следовательно, последний всегда будет за него в ответе пред законом.
Истинно честный человек не будет повиноватьсяпреступным приказаниям гипнотизера и точно также не попадет в тот водоворотэмоций, куда влечет его толпа.
«Когда природа прочно построила умственныйорганизм, — говорит Томази, — то мы бываем потрясены всевозможнымислучайностями, но не склоняемся перед ними».
Должны ли мы отсюда вывести, что те, которыесовершают какое-либо преступление, находясь под влиянием народной ярости, всебез исключения настоящие преступники?
Это было бы большой ошибкой. В толпе часто находятсяприрожденные преступники, но мы не можем говорить, что все, совершающие,благодаря влиянию толпы, какое-либо преступление, были таковыми. Мы скажемтолько, что они — слабы.
Всякий получает от природы известный характер,дающий известный отпечаток, известную физиономию его поведению и служащий, таксказать, внутренним импульсом, по которому человек и поступает в своей жизни.Чем более глубок и силен этот импульс, чем характер тверже и цельнее, темскорее человек будет поступать сообразно с ним, не подчиняясь внешним влияниям;точно также и ружейной пуле тем труднее уклониться от принятого направления подвлиянием встречных препятствий, чем больше была та начальная скорость, скоторой она была выброшена.
К несчастию, могучие натуры, выходящие с победой извсех соблазнов, избегающие всякого уклонения с принятого ими однаждынаправления, весьма редки. Если, как говорит Бальзак, существуют люди-дубы и люди-кустарники,то последние, конечно, составляют большинство. Для большей части людей жизнь являетсяцелым рядом уступок, так как, не имея силы принудить среду приспособиться ксебе, они принуждены сами приспособляться к среде.
В этом обширном классе слабых личностей существуютбесконечные переходы от таких, которых Бенедикт назвал неврастеничными, неоказывающих никакого сопротивления внешним импульсам, до таких, которых Сергиотметил именем низкопоклонников, из подлости подчиняющихся чужой воле и радивыгоды поворачивающихся туда, куда дует ветер; от добрых, но трусливых илегковерных существ, принимающих какую угодно предлагаемую им идею, до людей,меняющихся, благодаря непостоянству и раздражительности их темперамента.
Воля, говорит Рибо, подобно уму, имеет своих идиотови своих гениев со всеми возможными, как в той, так и в другой крайности, оттенками.
Но слабость характера, как бы она ни была достойнапрезрения, как бы она ни была велика, имеет в общем следующий неминуемыйрезультат: она делает человека более или менее податливым относительновнушений, исходящих из окружающей Среды.
«В каждом действии лица со слабой волей частьего поступков, — говорит Рибо, — определяемая индивидуальным характером, минимальна,между тем как часть, обусловливаемая внешними обстоятельствами, максимальна».
Поместите этих людей в благоприятную среду,подвергните влиянию хороших внушений, и они останутся честными, по крайней мереперед лицом закона; наоборот, если их поместить в неблагоприятную среду.окружить вредными внушениями, то они превратятся в случайных преступников илипреступников в состоянии аффекта.
Слабость характера заставляет их легко впитывать всебя все, что их окружает: как доброе, так и дурное, причем при одном образежизни внешние обстоятельства управляют ими легче, чем при другом.
Итак, если подобные метаморфозы происходят в мирной,регулярной, нормальной жизни, то что же будет происходить среди толпы, где водно мгновение концентрируется такая масса внушений, какой никогда не бывает вовсяком другом случае? Не очевидно ли, что все эти личности уступят, и чтосовершат преступление даже те честные, но слабые люди, которые может бытьзавтра же обнаружат громадный альтруизм на том же основании, на каком сегодняони позволяют себя увлечь потоком ненависти?
«В 1870 г. я видел, — говорит Жоли, — как толпа преследовала карету одного генерала, желая во что бы то ни стало выведать унего какой-то политический секрет. В толкотне этой я заметил одного знакомогомне молодого человека, энтузиаста, но тихого и порядочного, трудолюбивого идоброго, безусловно честного. Этот последний вдруг стал громко требоватьревольвер, желая стрелять в упорствующего генерала. Если бы у него в руках былооружие, я не ручаюсь за то, что могло бы произойти».
Как вели бы себя те, которые находились бы в такихже условиях, как и этот молодой человек? Что делали бы они, имея в рукахоружие? Можно ли за это назвать их злыми?
Нет, скажем мы: они — только слабохарактерные люди.В них находятся, но только весьма поверхностно, чувства жалости и честности.Более новые слои характера, составляющие физическое основание этих чувств, немогли накопиться в достаточном количестве и покрыть совершенно старые пласты,представляющие из себя остатки самых отдаленных образований. Какого-нибудьпроисшествия, какой-нибудь случайности, глубоко потрясших этих индивидов,вполне достаточно, чтобы изменить их характер. Пласты последнего перемешиваютсябеспорядочно: более глубокие, подымаясь сразу на поверхность, допускаютпроявление самых грубых и жестоких инстинктов.
В толпе, благодаря революции, происходит то же, ичто в частной жизни — благодаря эволюции. Коренное изменение характера,начавшееся на первых порах медленно, под влиянием дурных примеров или благодаряразвращенному товарищу, — который заставил вас упасть в бездну порока, открылвам дорогу туда, откуда нет возврата, — увеличивается все более и более, покасовершенно не изменит человека, пока не уничтожит его характера; — все этопроисходит в толпе в течение нескольких мгновений.
Кроме постепенного и медленного падения, делающегочестного еще человека случайным преступником, а впоследствии и преступником попривычке, в толпе существует мгновенное падение, делающее честного человекапреступником в состоянии аффекта.
Вот почему, по моему мнению, большая частьиндивидов, находящихся в толпе, доходит до преступления.
Если это так, то какова должна быть самая подходящаясоциальная реакция?
Прежде чем ответить на этот вопрос, нам нужно будетзаняться некоторым другим фактором преступлений толпы, самым важным спсихологической точки зрения: я говорю о мотиве, благодаря которому совершаетсяданное преступление.
В начале второй главы мы сказали уже несколько слово том постоянном душевном состоянии большинства, которое дает возможностьзаметить, что испытываемые им несправедливости и горе образуют отдаленное инеопределенное предрасположение к тем преступлениям, которые может совершитьтолпа. Здесь мы должны ближе изучить условия, определяющие коллективныепреступления.
Толпа не образуется без причины. Отдельные личностине соединяются без всякой цели. Однако, эта всегда существующая цель являетсяпринадлежностью лишь немногих личностей; большая часть собирается вокруг первойгруппы только в силу внушения.
Не пробовали ли вы остановиться среди улицы,пристально смотря на какое-нибудь окно, вообще на какую-нибудь точку, илиопереться на перила моста, чтобы посмотреть на протекающую под ним воду? Внесколько мгновений около вас образуется маленькая кучка народа, и междузеваками вы слышите голоса: «Вот здесь!.. Где!.. вот на дне… его уженет...»
Внушение бывает до того сильно, что подчас многиевидят то, чего нет на самом деле.
То же самое происходит и в том случае, когда целькакого-нибудь собрания важная и серьезная.
Демонстрации образуются всегда меньшим числом людей,чем то, которое, в конце концов, принимает в них участие. В этом случаеподражательное внушение оказывает свое влияние не только непосредственно, в томсмысле, что к первой группе демонстраторов присоединяются из любопытствауличные праздношатающиеся, но и косвенным образом, в том смысле, чтобольшинство, узнав из газет или каким-либо иным образом, что такая тодемонстрация будет в такой-то день и в таком то месте, скажет себе: — нужнобудет пойти посмотреть! — и пойдет туда на самом деле.
Таким образом, во всех сборищах — лиц, знающихистинную их цель, очень мало: большинство идет, как оно само выражается, посмотреть.
В этом и заключается психологическое условие первыхмоментов образования толпы; не следует, однако полагать, что так делопродолжается долго. Мало-помалу, по мере того, как демонстрация увеличивается ираздалось уже несколько криков или, если речь идет о митинге, по мере того, какречи ораторов зажигают аудиторию, в разнородном агрегате толпы происходитдовольно странное явление: разнородность заменяется почти совершеннойоднородностью. Более трусливые, видя, что дело становится серьезным, удаляютсяпри первом удобном случае; те же, которые остались, волей-неволей доходят доодной и той же степени возбужденности: мотив, соединивший несколько первыхиндивидов, становится известным всем, проникает в ум каждого, и тогда толпаприобретает единодушие.
Итак, каковы бы ни были поступки, которые совершатвпоследствии члены столь сплоченной с этого времени толпы, скрепленной, таксказать, одной общей идеей, — легко понять, что для определения величинытребуемой против нее социальной реакции нужно, прежде всего, дать себе ясныйотчет в тех мотивах, которые обусловливали ее поведение. Если народ, собравшисьв 1750 г. в Париже перед полицейским домом с тем, чтобы протестовать противчудовищной жестокости, приписывавшейся Людовику ХV, и убил несколькихправительственных агентов, то можно ли считать это убийство болеепростительным, чем все те, которые были совершены во время ФранцузскойРеволюции, благодаря одной только непонятной жажде крови? Бороться противнесправедливости и гнусности и даже дойти в это время до преступления —совершенно другое дело, чем грабить и убивать, благодаря какой-нибудь ничтожнойпричине или с чисто безнравственной целью.
Таким образом, как для коллективного, так и для индивидуальногопреступления, мотив, по которому оно совершается, является одним из самыхважных пунктов, которыми измеряется степень личной ответственности. Это темболее важно, что мотив, существуя в нескольких индивидах еще до возбуждениятолпы и распространяясь понемногу на всех, раньше даже, чем внушение достигнетсамой большей степени, является ощущением, которое с большей справедливостьюможно приписать каждой отдельной личности, и в котором от нее можно потребоватьпочти полного отчета.
То, что мы сказали здесь относительно непредвиденныхпреступлений толпы, еще более приложимо к предумышленным преступлениям большогочисла лиц.
Толпа не всегда собирается с тем, чтобы чего-нибудьтребовать или против чего-нибудь протестовать; преступление не всегда появляетсявдруг, благодаря возбуждению или вследствие психологического брожения, окотором мы говорили выше. Иногда бывает так, что несколько индивидовсоединяются с определенной целью произвести в толпе смятение и совершитьпреступления.
Такого рода пример нам представляет собрание неимевших занятий рабочих в Риме 1-го мая 1891 года. Нет сомнения в том, чтонесколько анархистов отправились, вооруженные, на площадь св. Иерусалимскогокреста, думая пустить в ход свое оружие. Один городской сержант был убит ударомкинжала в позвоночный столб, и много лиц ранено. Необходимо конечно допустить,что влияние численности, замечательные речи, которые были произнесены, и вседругие обстоятельства, увеличивающие интенсивность душевных движений толпы,могли бы увлечь виновных даже к еще большему, толкнуть их на такие крайности,которых они не хотели бы и сами; но ясно, что все-таки в подобных случаяхсоциальная реакция должна быть гораздо строже, чем в других, так как здесь делоидет не о неожиданных преступлениях: толпа не произвела преступления, онатолько дала удобный случай, чтобы его можно было совершить.
Понятно, что эти юридические выводы могут бытьприложимы только к тем, у которых существовала идея преступления до началасмятения; что же касается других, не имевших определенного плана, то для нихимеют силу заключения, сделанные относительно не предумышленного преступления.
То же самое рассуждение можно приложитьеще к одной форме коллективного преступления, по счастью неизвестной в Европе,но весьма распространенной во многих странах Америки: я говорю о законе Линча.Можно составить себе идею об увеличении в последние годы числа казненных позакону Линча, посмотрев на прилагаемую таблицу:Год Казни, соверш. закон. порядком Казнь Линча 1884 103 219 1885 108 181 1886 83 133 1887 79 123 1888 87 144 1889 98 175
Судьи Линча еще до совершения преступления знают,что они его совершат: они соединяются даже исключительно с этой целью. Поэтомубезразлично, перейдут ли они впоследствии, благодаря вышеотмеченному явлениюколлективной психологии, за пределы своего желания, или нет: они хотели, ихотели совершенно сознательно, если не подробностей, то по крайней мересущности совершенного ими преступления. Поэтому они могут привести с своейстороны только весьма слабое оправдание.
Однако, повторяю, даже и в том случае, когдапреступление предумышленно, не следует забывать его мотивов. Суд Линча (передкоторым я вовсе не чувствую ужаса, проявляющегося у многих, хотя я первыйпризнаю, что это — варварская форма сокращенного судопроизводства, не дающаяникакой гарантии в справедливости приговора суда Линча), повторяю я, может бытьвызван взрывом негодования против какого-нибудь ужасного преступления; в этомслучае виновники хотя и должны быть осуждены, но заслуживают большогоснисхождения. В наше время самосуд запрещен законом: но в некоторых случаяхпоследний осуждает и всепрощающую кротость. Сын, убивший того, кто оскорбил егомать, есть человек, которого закон может наказать, но которому весь мирпротянет руку. Конечно, для суда Линча нет достаточно веских извинений, нонельзя отрицать и того, что часто чувства, из которых исходят судьи Линча,высоконравственны; варварство проявляется только в форме.
Наоборот, бывают варварские расправы Линча,облеченные в варварскую форму и исходящие из низких чувств, против них закондолжен направить самое строгое преследование.
Оставим, однако, в стороне эти виды предумышленногоколлективного преступления, заслуживающего подробного изучения, но не входящегов нашу задачу, и вернемся к неожиданным преступлениям толпы. Посмотрим, каковобудет наказание, или лучше, социальная реакция для уничтожения этихпреступлений, не забывая в то же время дать себе отчет в мотивах, вызвавших этипреступления.
Позитивная школа, по моему мнению, не может датьздесь решительного ответа; еще менее может она дать какую-нибудь формулу,которая была бы приложима ко всем случаям.
В толпе, как мы уже видели, могут быть преступникиприрожденные и преступники случайные; не то важно, что они совершили одно итоже преступление. По нашему мнению, наказание должно быть налагаемо не толькосообразно со степенью объективной важности преступления, но также сообразуясьсо степенью опасности, которую представляет из себя его виновник; степень жеопасности можно измерить только для каждого отдельного случая.
К этому нужно прибавить, что для коллективныхпреступлений не всегда возможно руководиться общими правилами, которыеустанавливаются для индивидуального преступления, сообразно с тем, как оно былосовершено.
Один преступник, например, убивающий без всякойвидимой причины, — с жестокостью, выражаясь классически, — всегда должен бытьподвергнут максимальному наказанию, так как a priori можно утверждать, что он,судя по его преступлению, или преступник прирожденный, или сумасшедший.
Если бы тот же принцип приложить к коллективномупреступлению, то подчас явились бы большие неточности. Какой-нибудь человек,находясь среди толпы, может совершить много убийств, не будучи преступником отрождения. К такого рода крайностям его может толкнуть нравственное опьянение,которое делает его своей жертвой: только после совершения преступления такойсубъект начинает понимать, как бы проснувшись от долгого сна, до какихкрайностей он себя допустил. В нем просыпается искреннее и мучительное раскаяние,неизвестное преступнику от рождения.
Тэн рассказывает, что во время революции 1793 г. один из таких людей убил в продолжение одного дня 5 священников и впоследствии умер от стыдаи угрызений совести.
Как нервный кризис, в который впадаетзагипнотизированный, совершив в состоянии гипноза фиктивное преступление,служит доказательством его органического отвращения к совершенному поступку,точно также угрызения совести и раскаяние после реального преступлениядоказывают, что человек не совсем испорчен. Для подобных проступков смертнаяказнь была бы несправедливой карой.
Таким образом, отвлеченно нельзя установить никакогоабсолютного правила.
Здесь более, чем в каком-либо другом месте, намнужно держаться самого главного принципа нашей школы: указать на форму иколичество реакции, сообразуясь с характером каждого отдельного преступника.
Позитивная школа видит, рассматривает и терпеливоисследует бесчисленные причины преступлений толпы; — все это ей нужно для того,чтобы с большей компетентностью рассуждать об этом вопросе; но в ней нетникакого стремления дать, на основании изучения этих причин, какой-нибудь болееобщий вывод, настолько точный, чтобы он мог иметь значение во всех возможныхслучаях.[20] Что касается нынешнегосостояния знания, то, так как классическая школа пользуется еще большимпочетом, дать такое общее правило является необходимостью.
«Правило это, — сказал я в первом издании моейкнижки, — должно быть таким, какое предложено Пюльезе, а именно: постановить,чтобы преступления, совершенные среди толпы, всегда рассматривались, каксовершенные индивидами, несущими только половинную ответственность». Я сампонимал нелепость такого рода извинения отдельного умственного недостатка, таккак в приноровленной к этому случаю формуле нет справедливости.[21]Последнее особенно резко бросается в глаза, потому что формула эта относится нетолько к случайному преступнику (по отношению к которому она была бысправедлива по своим последствиям), но и к преступнику прирожденному, длякоторого она совершенно несправедлива и является одной из тех поблажек, которыеему подчас делает закон. При всем том я не мог найти лучшей формулы.
Гарофало, разбирая мое сочинение, нашел легкоесредство согласовать идеи позитивной школы со статьями закона.
«Я полагаю, — писал он, — что именноотносительно того предмета, о котором идет речь, современное законодательство иприменяется некоторым образом практически к различию, устанавливаемому Сигелемежду прирожденным преступником и случайным, виновными в одних и тех жепреступлениях, совершенных под влиянием толпы. В самом деле, если это различиевозможно, то почему бы не наложить наказания во всей его жестокости наприрожденного преступника и, между тем, снисходительно относиться к преступникув состоянии страсти, принимая во внимание отдельный умственный недостаток иликакие-нибудь другие оправдания?
Почему Сигеле провозглашает полуответственность длятех, кто выбросил из окна Ватрена, имея в руках доказательства того, что они —прирожденные преступники?
Известно, что современное законодательство непринимает во внимание признаваемых нашей школой категорий загипнотизированныхпреступников. Но так как оно признает всякие снисхождения и оправдания, хотяэто и не чисто научно, то на практике случается весьма часто, что на виновниководного и того же преступления смотрят совершенно различно, сообразно синдивидуальным характером каждого (что ежедневно случается с судьями, свластями, с присяжными)».
Мне остается только согласиться с этими словами,заметив между прочим, что предложение Гарофало встретит некоторые затруднения.Так как смягчающие вину обстоятельства, вытекающие из того факта, чтопреступление совершено под влиянием ярости целой толпы, весьма обобщены нами,то судья может быть поймет не всегда, почему они должны быть приложимы к одному(случайному преступнику) или неприложимы к другому (преступнику прирожденному).Если какой-нибудь мошенник и какой-нибудь честный человек, будучи одинакововозбуждены, ответят на возбуждение одинаковым преступлением, то мы можем легкоувидеть разницу в наказании, так как обращаем внимание на преступника, а не напреступление, но иные судьи, обращающие внимание только на преступление, будутуверены, что для того чтобы логично выполнить свой долг, необходимо назначитьодно и тоже наказание.
Будем, однако, довольствоваться надеждой на то, чтоздравый смысл судей применит наши идеи к преступлениям толпы, и что они глубокопроникнут в законы. В ожидании этого, изучение явлений коллективногопреступления будет приготовлением почвы для законодательных реформ. «Цельюи обязанностью писателя, — сказал Филанжиери, — должно быть сообщение полезногоматериала тем, которые стоят у руля правления».Дополнение. Деспотизмбольшинства и коллективная психология.
По всей вероятности читатель (если только у негохватило терпения дойти до этого места) не забыл теории подражания-внушения,развитой нами под влиянием Тарда в первой главе этого сочинения.
Мне кажется, что эта теория, приложенная кконституционному праву, могла бы пролить свет на принцип преимущества,оказываемого большинству, — принцип, служащий ныне основанием политическойжизни цивилизованных стран.
Вот почему я прибавляю в виде дополнения эти краткиезамечания, желая только слегка коснуться вопроса, заслуживающего, по моемумнению, более подробного изучения.
Против деспотизма большинства храбро борются, хотя ис разных точек зрения, два отряда мыслителей: один может быть болеемногочисленный и, следовательно, сильный, это — индивидуалисты, другой я назовуаристократами, отложив на некоторое время объяснение этого слова.
Индивидуалисты, исходя от Ст. Милля и Спенсера,стремятся, как указывает само их название, к единственной цели, справедливой и,по-моему, неоспоримой: увеличить права личности за счет прав государства,расширяющихся ежедневно все более и более.
«В прошлом функцией либерализма, — пишетСпенсер, — было — наложить границы на могущество королей; функцией настоящеголиберализма в будущем — будет ограничение могущества парламента».
До него Ст. Милль произнес слова, относящиеся хотя ик другому случаю, однако выражающие мысль, аналогичную мысли Спенсера:
«Если бы весь человеческий род, исключая одногочеловека, имел одно и то же мнение, а этот человек держался противоположногомнения, то человечество не имело бы права заставить его молчать, точно так же,как и этот человек не имел бы права (если бы был в состоянии) заставить молчатьчеловечество».
Итак, Спенсер и Милль желают уважения к меньшинству,чему, я уверен, никто не станет противоречить. Можно спорить о свойствах техграниц, которые нужно наложить на права большинства, но никто не осмелитсяотвергать того, что наложить их необходимо.
Оба цитируемые мною автора, а с ними, понятно, и ихученики, вовсе не уничтожают арифметического принципа, на котором зиждется всянаша политика; они допускают, что численность должна быть единственным судьейво всех решениях, которые имеют право принять государство и, следовательно,парламент; они желали только уменьшить, насколько возможно, функции,возложенные на государство, а следовательно — и решения, которые оно должнопринимать, с тем чтобы предоставить личности как можно более свободы и удобств.
Названные мною аристократами предполагают, наоборот,что деспотизм большинства — нелепость, и вот почему: большинство, говорят они,является, да и не может не являться, пошлым и посредственным в умственномотношении; позволять ему управлять собою — все равно, что вручить скипетр вруки посредственности. Логика требует, чтобы миром управляли болееинтеллигентные, находящиеся в весьма ограниченном количестве, вместо того,чтобы дать управление в руки менее интеллигентных, находящихся в весьма большомколичестве. Нелепо, чтобы голоса 100 крестьян или 100 рабочих равнялись голосу100 культурных людей.
Следуя, как видно, примеру Карлейля, онипреклоняются перед гением, делая его своим идолом, и питают ужасное презрение кфилистерам (вот почему я назвал их аристократами), они отказывают последним вкаких бы то ни было правах, давая первым привилегию управлять миром.
Говоря откровенно, если хорошо подумать относительновсеобщей подачи голосов, не придерживаясь предвзятых политических идей, тоявляется сильное желание задать себе вопрос: почему, на основании какойневидимой причины, дворник или уличный точильщик имеют голос равный,предположим, голосу Спенсера? Дойдя до этого, вопрос, я полагаю, может бытьразрешен только единственным образом: именно: приходится допустить отсутствиелогики в законе, который, вопреки тому, что происходит в жизни, подводит пододин уровень две неодинаковые личности.
Но после более глубокого исследования первоевпечатление меняется, и даже очень.
В самом деле, положительно ли достоверно, что еслипреимущество оказывается большинству, то всегда одерживает верх образ мыслей имнение лиц с посредственным интеллектуальным уровнем, сильных только благодарячисленности? Не более ли достоверно, что только сама данная идея привлекает ксебе большинство голосов, — идея, имеющая, очевидно, в себе большую привлекательностьи родившаяся, следовательно, в голове великого человека?
Не знаю, удачно ли мои слова выражают мою мысль, номне кажется, что с этого пункта можно предусмотреть, на что я мечу, и каковыследствия, которые можно извлечь от приложения коллективной психологии кконституционному праву.
Бросим взгляд на историю.
В древнее время, когда царила физическая сила, ктобыл начальником трибы или клана? самый ли слабый?
Попозже, когда к физической силе присоединилась иинтеллектуальная, управляли ли народом дураки?
Благодаря ли только террору и лицемерию, сильные иэнергичные люди управляли массами?
«Нет, это объяснение, — говорит Тард, —очевидно неудовлетворительно. Они были во главе, благодаря внушаемому имиобаянию. Примера с гипнотизером достаточно, чтобы понять глубокий смысл этогослова. Гипнотизер не имеет нужды лгать, чтобы внушить к себе слепое доверие состороны гипнотизируемого; ему не нужно устрашать, чтобы достичь пассивногоповиновения. Он очаровывает, вот и все. По моему мнению, это значит, что вгипнотизируемом заключается некоторая потенциальная сила веры и желаний поотношению ко всевозможным воспоминаниям, усыпленным, но не умершим, которые этасила стремится привести в движение, как воду, поднявшуюся в пруде и ненаходящую себе выхода, и что, вследствие особых обстоятельств, один толькогипнотизер может открыть ей необходимый выход. Посмотрим ближе, и всякоеобаяние окажется именно таким… Сколько великих людей, от Рамзеса доАлександра, от Александра до Магомета, от Магомета до Наполеона, овладели такимобразом народным духом! Сколько раз продолжительная фиксация такой блестящейточки, как человеческий гений или слава, заставляли впадать в каталепсию целыенароды».[22]
Итак, если посоветоваться с историей, если принять,что слова Тарда могут быть обобщены и приложены ко всем людям, —военачальникам, мыслителям, артистам, — управлявшим и управляющим массой, томожем ли мы сказать, что большинство само по себе произвольно подняло этихлюдей на пьедестал славы? Это, пожалуй, и скажут; но истина будет заключаться втом, что эти люди сами указали на себя большинству, которое бессознательно последовалоза ними, подобно тому как загипнотизированный следует за своим усыпителем.
Оставляя в стороне эти примеры, представляющиетолько несколько исключений, мы можем себя спросить, не происходит ли то, чтобывает с гениями, более или менее и со всеми людьми, превосходящими в чем-либодругих? На каком основании закон внушения теряет здесь все свое могущество?
Легко понять, что нет никакой причины оправдыватьэто исключение, так как известно, на основании ежедневных фактов, что внушениесохраняет бесспорное могущество во всех формах человеческой деятельности.
Средневековый режим, допускавший, чтобы тот, у когобыла более сильная рука и более смелое сердце, строил свое «соколиноегнездо» на вершине горы, тогда как более смирные собирались в покинутых имхижинах, но подчинялись его власти, — существует и теперь, хотя обычаи уже и нете. В наше время тот, у кого более ума, смелости, знания жизни, кто в состояниивнушить другим более доверия, поднимается над всеми и увлекает за собою толпупомимо ее сознания.
В религии, в науке, в политике, в торговых делах, вкаких угодно проявлениях человеческого духа, везде вы видите, что вокругнемногих или даже одного лица образуется целая группа индивидов. Они образуютцерковь, школу, класс, партию и сражаются, подобно солдатам, находясь подвлиянием (suggestion) начальника, лучше других олицетворяющего известноечувство, известное благо, известную идею.
Таким образом, когда касаясь какого-нибудь вопроса,говорят: большинство — такого-то мнения, то этим указывают на явление, котороедолжно быть, собственно говоря, выражено следующим образом: мнение X. внушенобольшинству. Это значит, что мнение данного лица (сегодня это — оратор, завтра— журналист и т. д.), имеет в себе столько силы, что обратило на себя вниманиетолпы гораздо больше, чем какое-нибудь другое мнение.
«Иметь только внушенные идеи и считать ихсамопроизвольными — вот, — говорит Тард, — иллюзия, свойственная сомнамбулистуи человеку, рассматриваемому, как социальная единица».
Возвращаясь теперь к вопросу, заданному себе намивыше, мы можем ответить нашим оппонентам, что они ошибаются, думая, будтодеспотизм большинства является триумфом пошлости; что неверно, будто мируправляется менее интеллигентными, находящимися в большом числе, но что,наоборот, те, которые находятся в очень малом числе, т. е. самыеинтеллигентные, и увлекают за собою общество, внушая ему свое желание.
Верховное право большинства кажется поверхностномунаблюдателю триумфом численности, между тем как, в сущности, оно —бессознательное подчинение посредственностей людям с высшим развитием. Вот что,между прочим, говорит Милль: «управление посредственностей может бытьтолько посредственным управлением. Ни одно государство, управляемое демократиейили многочисленной аристократией, не могло никогда подняться вышепосредственности ни в своем политическом поведении, ни в своих мнениях иобычаях; противоположное могло быть только там, где народ-правитель позволялодному или нескольким, одаренным большим талантом и более образованным, чеммасса, людям руководить собою, подавать совет». Если понимать эти словабуквально, то можно сказать, что то, что Милль считает исключением, естьправило, так как народ всегда позволяет руководить собой высокоталантливым иболее, чем масса, образованным людям. Если объяснять эти слова, принимая вовнимание того, кто их писал, то придется согласиться с Миллем, так как понеобходимости нужно допустить, что раз тот, кто руководит толпой — человекгениальный, то жизнь такого народа более сильна, чем она была бы, если бы еюуправлял человек с обыкновенными способностями.
Я предвижу здесь одно вполне естественноевозражение.
Неверно, скажет кто-нибудь, будто большинствопреклоняется тотчас же перед великими людьми, идет ли речь о политике,искусстве или науке. Талантливые люди почти всегда остаются изолированными вовремя своей жизни, так как им приходится бороться против общественного мизонеизма(страха перед новшествами).
Это совершенно верно. Но какое же все это имеетзначение?
Означает ли это, что в мире одерживают верх толькопосредственные идеи, и именно потому, что большинство, т. е. те, которыепо-видимому управляют, представляют из себя посредственность? Перед намиистория всего мира, могущая доказать нам, что одни только полезные идеи былиприняты и увековечены большинством. Не вы ли сами допускаете, что идеи,составляющие сегодня исключительное достояние нескольких мыслителей, завтрабудут приняты многими, а позже — сделаются достоянием всех? Не вы ли самидопускаете, что если идея, вышедшая из головы какого-нибудь человека, неовладевает головами всех, то это значит, что она, лишь только родилась, былауже достойна смерти?
Не станем же превращать общего принципа в простойвопрос о времени. Существует непосредственно действующее внушение, свойственноепреимущественно чувствованиям, и внушение, действующее не непосредственно,свойственное преимущественно идеям. Явление не изменяется во втором случаеоттого только, что происходит медленнее.
Посмотрев на мир с более широкой точки зрения, мыувидим, что мнение массы, образуется ли оно быстро, или в продолжение долгоговремени, всегда берет свое начало от мнения одного человека или немногих лиц.Мы увидим, что внушение распространяется или с быстротой молнии, или жемедленно и правильно, и тогда придется согласиться, что желание большинстваникогда не равно сумме желаний составляющих его лиц (что дало бы посредственныйрезультат), но скорее является отражением или, так сказать, бессознательнымвоспроизведением желания одного лица.
Если бы кто-нибудь стал упрекать большинство в медленности,с которой подчас происходит в нем явление внушения, то он, по моему мнению, непонял бы благодетельности закона, давшего большинству, предпочтительно передменьшинством, право заставить свое мнение восторжествовать.
Если стать на точку зрения аристократов, и если быкакое-нибудь государство управлялось деспотически несколькими великими людьми,то конечно случилось бы, что много полезных реформ было введено раньше, чембольшинство дало бы на то свое согласие.
Меньшинство производило бы реформы, когда они еще несозрели; но ничто не может принести более вреда, чем опрометчивость в такогорода вещах. Если бы, вместо этого, мы позволили известной идее пробивать себедорогу вполне свободно и получить право гражданства только тогда, когда еевлияние (suggestion) на толпу стало совершившимся фактом, то можно бытьуверенным, что идея эта будет осуществлена только в том случае, если онаокажется своевременной.
Итак, деспотизм большинства, рассматриваемый с точкизрения коллективной психологии, не представляет из себя, как говорят некоторыеповерхностные наблюдатели, царства вульгарности. Теперь уже более недоказывают, как хотели иные, на основании принципа — чересчур арифметическогодля того, чтобы быть безусловно верным в социологии — что численность это — все.
Так как мнение большинства есть, в сущности, мнениевеликих людей, медленно проникшее в массу, то деспотизм большинства обращаетсяв деспотизм гениальных идей, когда последние уже созрели и когда приложение ихстало своевременным.