--PAGE_BREAK--
& 2. Общество, традиции и социализация молодежи
Социализующее влияние традиции в ее актуально функционирующем и наиболее продуктивном сегодня варианте мы рассмотрим на примере современной Японии. Ее опыт вдвойне заслуживает внимания, с одной стороны, потому что страны Юго-Восточной Азии, несмотря на многократные попытки модернизаций по западному образцу, и на сегодня во многом по-прежнему верны традиционному укладу, отдельные элементы которого сохраняют и даже культивируют специально. Это долгое время вызывало на них огонь критики за «отсталость» и «архаичность», а также являлось основанием для устойчивого многолетнего скепсиса относительно состоятельности и перспектив их «осовременивания». А с другой стороны, как ни парадоксально, эти страны сегодня повсеместно вызывают активный интерес именно в связи с масштабом и глубиной происходящих там перемен, политика которых определяется ныне термином «модернизация», а также с успехами этой политики в обеспечении их социально-экономического развития.
В свое время кризис европоцентристской модели модернизации способствовал обращению к поиску нового потенциала развития общества не в разработке теоретических моделей новой экономики по западному образцу, а в общем контексте национальных культур. Культурологический подход отверг поиск единого шаблона модернизации для всего мира. И в частности, успехи модернизации ряда стран Восточной Азии придали ему новую убедительность.
Когда сегодня говорят о Японии, то, как правило, имеют в виду ту страну, которая заставила обратить на себя внимание необычными темпами своего социально-экономического, а затем — интеллектуально-технологического прогресса. Во II половине 60-х годов Японии удалось выйти на уровень индустриальных стран Запада. Ее ВНП составил 1/10 мирового объема и уступал лишь США. Несомненными были и успехи интеллектуального развития. (152, с.22)
Согласно ныне широко распространенному — с культурологических позиций — мнению, одним из главных факторов быстрой индустриализации Японии и других ее замечательных успехов было эффективное использование именно традиционных систем отношений в промышленности, торговле и других сферах социальной жизни. Не последнюю роль здесь отводят и образованию. Вместе с тем, нам представляется, что тесная взаимосвязь образования с традицией здесь имеет настолько значительный эффект, что является национальным отличием, явно заслуживающим своего места в числе факторов, породивших «японское чудо». При этом благодаря тесному сплетению с традициями, японская система образования, совпадая по организационной форме с характеристиками образования в других странах, по содержанию оказалась значительно шире. Гармонизируя отношения между формальным (институциональным) образованием («школа») и отношениями в обществе (в том числе, «семья», «улица», а позднее «работа») синтез современных образовательных реалий и традиций порождает удивительную целостность, устойчивость и успешность процесса социализации.
Осмысливая процессы в современной Японии с позиций погружения в социокультурный контекст ее собственной и всемирной истории, мы выходим на две сложно переплетенные между собой реальности. Во-первых, феномен современной Японии был бы невозможен без тех своеобразных, удивительно отстроенных и устойчивых отношений и ценностных установок, связывающих людей, поколения, кланы и группы, которые и сегодня создают чрезвычайно плотную архитектонику японского социального пространства.
Это — та самая многовековая традиция общественного бытия (и совместного жития, со-бытия), которую десятилетиями пытались разрушить в модернизационном запале, видя в ней главное препятствие «прогрессу», пока, наконец, не поняли, что именно она и оказалась той основой, которая обеспечила этому прогрессу небывалые темпы и результаты. А заодно — и оттенок национальной уникальности, поставившей под вопрос возможность трансляции в другую социальную среду ставших такими привлекательными для всех успехов. И если еще совсем недавно на Западе можно было услышать призывы к «японизации» за счет отказа или ослабления влияния своих культурных ценностей, то в последнее время стало ясно, что японские методы достижения экономических успехов едва ли применимы в инокультурной среде,- отмечает профессор Мемфисского университета (США) К.Хаитани.
Во-вторых, феномен современной Японии был бы невозможен без трансляции этой традиции в последующие поколения, то есть без воспитания и образования, без социализации, в частности, без такой традиции, как длительное и специальное культивирование определенного типа образованности японца. Можно подчеркнуть, что социализация, и в том числе институционально высокоразвитая система японского образования, здесь теснейшим образом связана с традициями. Потому что вообще выделить любой фрагмент социальной жизни японского общества из пространства традиционных отношений между людьми практически невозможно, печать традиций лежит на всем.
Еще в первой половине ХIХ века (!) уровень грамотности в Японии был выше, чем в Великобритании или Франции. (См.152) В этой связи вызывает недоумение утверждение некоторых экспертов о том, что причиной «японского чуда» послужило образование этой страны, реформированное в 1945 году по образцу стран-лидеров промышленного Запада. Запад постоянно «учил Японию жить», вот только почему-то всегда оказывался в «побежденных учителях».
Много лет в трактовках «японского чуда» доминировали утверждения, что индустриально развитую Японию сделал американский промышленный капитал. Сегодня исследователи и аналитики вынуждены констатировать, что это не так, и гораздо в большей мере японскую модель и модель «четырех малых драконов» Восточной Азии сформировали собственные, национально-исторические факторы. Позднее признали, что «в 70-е годы экономическое чудо в Японии или на Тайване объясняли финансовой и технологической поддержкой США этих стран в послевоенное время. Это объяснение еще могло считаться удовлетворительным в 1965 или в 1975 г., но в 90-е годы оно выглядит абсурдным.» (220, р.248).
К этому же разряду можно отнести и утверждение Э.С.Кульпина относительно того, что аграрная реформа и программа развития послевоенной Японии в целом были разработаны группой американских специалистов по заказу американского правительства, а затем на «американских штыках» воплощены в жизнь, увенчавшись «японским чудом»: " Ради будущей Японии, — повторяет он, — пять лет работала большая группа американских специалистов".(138, с.17)
Однако нам представляется, что теория «варягов» уводит от понимания истинных корней и причин успешной эволюции японского общества. То, что было официальным лозунгом следования за США и Западом в послевоенных реформах побежденной Японии, где стимулирование социального развития мыслилось ценой отказа от существовавших ценностей и замены их новыми, «современными», на деле означало совсем другое.
Следуя логике «американизации» японской экономики сразу после войны, и уже в 60-е годы давшей удивившие мир результаты, многие специалисты прогнозировали «вестернизацию» всех отношений в стране, по мере ее дальнейшего развития. «Однако, — пишет японовед М.Н.Корнилов, — эти предположения пока не оправдываются. Японцы на уровне межличностных отношений не „американизировались“. О сохранении традиции и даже более того, о „возвращении к традиции“ свидетельствуют обследования японского национального характера, осуществленные в течение последних 15 лет.»(71, с.51)
О существовании поверхностного слоя, за которым может скрываться не всегда декларируемая реальность, о приемлемости «двойного стандарта» поведения, о недосказанности и закрытости восточного характера написано много. Однако не всегда в своих оценках и интерпретациях мы придаем этому должное значение. Возможно, поэтому так часты ошибки в понимании сути происходящего и прогнозах будущего стран и обществ этого региона, так удивительны и неожиданны, так «чудесны» их успехи?
Сегодня уже для многих ясно, что «американизация» Японии, почти полвека служившая основанием для определенной трактовки ее социальных процессов и построения в конечном счете несостоятельных прогнозов и ожиданий — очередной миф, порожденный недостатком понимания специфики социокультурных процессов, их роли и механизмов обусловливания происходящих в этой стране изменений. Более адекватную иллюстрацию отношения японца к американцам дает в своей книге В.Цветов. Он описывает японского богатея Сигэру Кобаяси, купившего в США 37 небоскребов за 2 миллиарда долларов. «Война с американцами,- заявил он,- которую я не прекращал в душе и после 1945 года, наконец-то завершена успешно» (166, с.86). Вот где проявляется истинное лицо «американизации» Японии.
То же и в образовании. Согласно Основному закону по просвещению, принятому в 1945 году после поражения Японии в войне, предполагалось демилитаризировать и демократизировать японское общество. Считалось, что все нововведения будут направлены против «самурайской дикости», феодальной жестокости патриархальных отношений, словом, против национальных традиций Японии. Но обратимся к примеру, на который указывает художник Б. М. Неменский в книге «Мудрость красоты» (112., с.47-56), и который касается действующей сейчас в японской школе системы художественного воспитания. Она обязана своим введением тому же закону об образовании 1945 года, тоже вводилась под флагом демократизации общества и осовременивания образования. И также «неожиданно» начала давать большие результаты, сказавшиеся даже на конкурентоспособности японской промышленности.
Как оказалось, в 45-м году под флагом модернизации была введена в жизнь система, которая не только была подробно разработана и проверена еще до войны передовыми японскими художниками и педагогами на основе изучения опыта Европы и России начала века и первых послереволюционных лет, но и опробована, «обкатана» рядом педагогов-энтузиастов в своих школах. То есть, не американские, а японские специалисты обеспечили это очередное «чудо». Сегодня эта, несомненно, японская национальная система воспитания, опирающаяся на собственные вековые традиции художественного развития и уважения к красоте, использующая неоценимый потенциал искусства как средство формирования человека, дает результаты, которые потрясают даже самых технизированных экспертов.
Итак, основная мысль ясна: японские «чудеса» делаются не на берегах Гудзона или Рейна, их авторы — сами японцы. И если рассматривать феномен «японского чуда», то нужно смотреть в его содержание, не столько то, которое составило этот феномен, сколько то, которое его обусловило. В том числе было и в ее образовании нечто такое, что позволяло потом этому обществу плавно осуществлять свои реформы и встречать все вызовы мирового сообщества через гибкую адаптацию к новому всего своего общества, всех его членов.
И в этом отношении ситуация Японии для исследования долговременных проблем социализации является уникальной. В частности, там можно и нужно исследовать образование в чистом виде. Потому что образование в Японии — это не только и не столько то, что происходит в стенах школы. Образование там всегда давало не просто знания и умения, оно транслировало ценности и нормы, а не профессиональные навыки, которым обучали в иных сферах. То есть, оно делало то, чем именно должно заниматься образование. Поэтому когда для японцев появились новые профессиональные области, они освоили их очень легко и быстро. Их уровень образованности без проблем позволял им превращаться в сознательные винтики любой промышленной машины. А в комплексности форм многочисленных процессов трансляции культуры выстраивалась полная и комплексная социализация.
Основанием айсберга, над которым видимой частью выступают формальные акты тех или иных социальных институтов Японии, являются традиционные и очень характерные для этой страны социальные, межличностные и межгрупповые отношения, а также чрезвычайно эффективная — как это заметно по конечному результату — система их воспроизводства, т.е. воспитания. Трансформирующее влияние традиции сказывается на всех причастных процессах, поэтому при анализе истории и современности Японии особой аккуратности требуют не сразу обнаруживаемые метаморфозы западных ценностей или моделей при их вживлении в почву японских традиций. Так же внимательно стоит относиться к реальному содержанию как будто давно известных японских явлений.
Специфику японской социальности задает широко известный феномен, составляющий основу ее традиции, — группизм. О японской национальной психологии, в которой японец никогда себя не отделяет от общества, от своей «референтной группы», написано много. Во многих японоведческих исследованиях часто отмечается, что в японской культуре индивиду, личности придается значительно меньшее значение, чем человеческим отношениям. Известный японский философ Накамура Хадзимэ подчеркивает, что «у японцев в общем не сложилось четкой концепции человеческого индивидуума qua (в качестве — лат.) индивида как объективной единицы.» (71, с.7) .
Однако, — отмечает К.Хаитани, — нет сомнений в том, что группизм — это главный источник японской конкурентоспособности на мировых рынках. Его основные составляющие — игнорирование индивидуальной свободы и подавление индивидуального творческого начала — признаются многими исследователями небольшой платой за впечатляющие экономические успехи.
Восточный менталитет с его группизмом никогда не делал ставку на личность и никогда ее не формировал. В этом раньше видели его ущербность, его слабость. Оценка эта была продиктована эталоном, каковым выступал западный, а точнее — американский — индивидуализм. Но примечательно, что и у " малых драконов" — Южной Кореи, Сингапура, Тайваня — ставка на личность тоже не делается. Вместе с тем, определенные веяния с Запада, обращающего внимание на личность как на носителя социальных инициатив и тем самым — дополнительный ресурс общественного развития, не обошли современный Восток полностью. Там тоже дошли до осознания необходимости и социального значения субъекта.
Но они его находят, делая ставку на формирование элит, что есть фактически не что иное, как групповой личностный субъект. Таким образом, они сумели совместить, с одной стороны, преимущества западной личностной субъективности, адаптировали ее к своим понятиям и ценностям, расширили, дополнили своей традицией — группизмом — и в итоге получили собственную модель субъекта, группового. Здесь и традиция сохранена, и мировая тенденция выражена. Вот, видимо, почему сейчас такое пристальное внимание исследователей вызывает к себе проблема элит. Так, например, незначительность роли элиты во властных структурах отмечается многими аналитиками как одно из негативных и принципиальных отличий континентального Китая.
Что в этом отношении касается Японии, так это то, — отмечает американский социолог Р.Белла, — что в японской традиции на вершине социальной пирамиды нет мощного «центра» власти, как, скажем, в Китае. В Японии поддержка политической системы была важной, но вторичной ценностью. Однако, именно потому, что даже самые добросовестные китайские чиновники всегда были парализованы своей преданностью идее поддержания старой системы, им никогда не удавалось занять господствующие позиции в управлении обществом и осуществить целостную программу модернизации страны, как это сделали молодые самураи в Японии после революции Мэйцзи 1867-68гг. (См.72, с.7).
Итак, ввиду господства традиционного японского группизма, считается, что в японском обществе практически отсутствует личность. Однако, обратим внимание на такую специфическую традиционную деталь, характеризующую межличностные и групповые отношения японцев, как формирование 1-го, 2-го и 3-го кругов общения, для каждого из которых существует своя модель поведения и отношения.
Обычно состав лиц, входящих в 1-ю (ближайшие друзья, коллеги), 2-ю (актуальные и потенциальные знакомые) и 3-ю (чужие люди) категории, определяется индивидом до 20 лет, поскольку японец, как правило, именно к этому возрасту окончательно выбирает место своей работы и определяет, таким образом, круг непосредственных или потенциальных знакомых. На этом, в основном, завершается процесс обретения своего группового «лица», которым дорожит японец и которое не отделено от круга людей, в который он к этому времени вписался. Причем, японец не только не отделен от группы, не только не стремится обособиться, но и будет глубоко несчастным, если это произойдет. Только в ней он обретает уверенность и психологический комфорт.
Для среднего японца коллективное начало его бытия и существования вовсе не является мифом, оно для него — реальное бытие, что, кстати говоря, не мешает официально существующей идеологии декларировать господство этого начала и организовывать жизнь различных социальных групп, исходя из этой идеологии общности. Это можно наблюдать и в уникальной системе пожизненного найма, и в большом распространении семейных предприятий и т.д. И главное во всех этих формах для индивида — это уверенность в завтрашнем дне, именно в завтрашнем, а не в послезавтрашнем, который может и не наступить никогда. Этот феномен хорошо описан в литературе по японскому менеджменту.
Но ведь эти круги межличностного общения — внутренний, средний и внешний — это, по существу, и есть тотальное целое их личности. И Н.Моисеев считает, что, скорее всего, в итоге человечество эволюционирует к коллективному планетарному интеллекту ( 97, с.10-11). Но когда еще человечество естественно реализует эту свою историческую перспективу? А японцы не в перспективе, они исторически так развиваются и живут. И эта «коллективная личностность» позволяет им врасти в такой «коллективный интеллект» на 100 лет раньше других.
Для японцев общество, государство, семья, интересы — во всем этом как бы не существует атомизации, они все это имеют только благодаря своей референтной группе. И примечателен характер и масштаб распространения этой группы — видимо, островная психология все свела к единой национальной массе. Ведь нигде нет такого, как в Японии: все другие страны ввозят рабочую силу, привлекают иностранцев на грязную, черную работу, японцы же все полностью делают сами. У них практически нет национальных и дискриминируемых меньшинств (См.150, с.235-236). Они могут препятствовать иммиграции из Кореи или Китая, ставя своим национальным приоритетом собственную занятость. И если там и есть пресс безработицы, то система пожизненного найма и т.д. настолько опять воспроизводят эту структуру: «Я член этой группы», что только там, где они не могут охватить все, только в эти сферы попадают иностранцы.
Усиливает ситуацию и то, что попасть туда с другой языковой культурой значительно труднее. Японцы вообще традиционно плохо принимают чужих. Деление на чужих и своих у них срабатывает автоматически, что, кстати, создает определенные трудности и для японских бизнесменов. А также затрудняет создание японского рынка, ставя преграды проникновению на него чужого капитала или товарной массы, поскольку японцы просто не приемлют чужих, игнорируют их, предпочитая иметь дело со своими.
Но во всем этом мы наблюдаем приоритет формируемых традицией социокультурных отношений перед экономическими. Формы организации материального производства оказываются вторичными по отношению к жизненному укладу. Эта позиция утверждает: сначала есть определенный жизненный уклад и отношения людей — это основное, а уж потом можно смотреть, какое производство или что-то другое как мы будем делать. Здесь в явном виде просматривается не диктат экономики, а приоритет социокультурных связей. Ведь если действовать прямолинейно, как это было в СССР, то после 45-го года можно было бы понастроить в Японии заводы, чтобы догнать промышленно развитые страны, потом танкерами везти уголь, нефть и т.д. Опять в данном случае ситуация иная.
Попытки переписать сейчас историю в терминах модернизации на деле игнорируют один значимый фактор, а именно — учет того, что выступает у того или иного субъекта (нации) критерием оценки собственного успеха. Японцы умеют развести производственные успехи и смысл жизни, вечные ценности. Если это организовано как некоторая целостность, то это означает включенность в такие геобиоценозы, что создает внутреннюю комфортность личности, когда проблема самоидентификации у нее практически не встает. Она только сейчас стала появляться у японцев в связи с урбанизацией, появившейся текучестью привычных связей и т.п. Но они решают ее очень аккуратно.
Заложенная в основания трудовой жизни японцев конфуцианская этика, основанная на высоком чувстве долга и обязанности, позволяет преодолеть отчуждение, конфликты, создать атмосферу взаимной заинтересованности и гармонии даже в современных условиях промышленного производства. Сила ее состоит в том, что она сложилась не на основе индивидуализма, а на стремлении к гармонии межличностных отношений, в которых «мерой всех вещей» был не индивид, а именно отношения. И сегодня ее влияние не ослаблено бурными процессами современной Японии. В частности, проблема индивидуального определения своих кругов — это как бы луковица, но они, видимо, хорошо понимают, что если с луковицы снять все слои, от нее ничего не останется.
Обычному японцу, по-видимому, с детства очень хорошо внушают, как устроен мир и каково его место в нем. Причем это не обязательно выглядит в форме нотаций, наоборот, не вербальное, а статусно-ролевое транслирование этих норм является там преобладающей формой. Например, при общении людей разного возраста, старший по возрасту практически сразу присваивает себе форму общения в виде монолога, и младший это принимает и понимает, как само собой разумеющееся, просто внимая говорящему. Говорящий же, естественно, будет говорить о своем прожитом и нажитом опыте.
Думается, что именно с культом старшинства, скорее всего, связано у них превалирование смысла жизни над всеми частными и преходящими ценностями и интересами. Ведь жизнесмысловой компонент обычно становится значим уже в старшем возрасте. И возможно, что безусловный авторитет старшего — а он может вещать лишь то, до чего сам дошел в результате прожитой и отрефлексированной жизни, — позволяет ему, будучи патриархом, транслировать такие социальные нормы, к которым индивид сам подходит лишь к концу жизни.
Ведь великие дидакты прошлого утверждали, что педагогика (в западной традиции ) возникает тогда, когда обнаруживается проблема отношений между поколениями, когда старшие не знают, что делать с младшими, а младшие не хотят быть похожими на старших. Тогда надо придумать нечто такое, чтобы гармонизировать все конфликты и все были довольны. То есть, педагогика всегда решала проблему отцов и детей.
Тогда здесь нет поля деятельности для такой педагогики. Есть естественно-исторический процесс движения индивида в индивидуальных, коллективистских и прочих рамках, которому было обеспечено беспроблемное существование при условии принятия им правил игры, о которых он часто даже не подозревает, что в них включен. И он их принимает, ибо неприятие их для него равносильно самоубийству. Для этого надо подвергнуть тотальному отрицанию эти все ценности, символы, добраться до ситуации экзистенциального вакуума, до которого при определенном укладе индивиду самостоятельно добраться довольно сложно.
Таким образом, японская система воспитания, в отличие, скажем, от декларативной системы коммунистического воспитания в бывшем СССР, является целостной: с одной стороны, определенные ценности общения транслируются на бытовом уровне и не рефлексируются, а с другой стороны, существующая система образования учит тому же, только еще с добавлением рефлексивного отношения к провозглашаемым ценностям бытия индивида, общества, государства.
Сомнителен, или, по меньшей мере, не терпит прямолинейного понимания тезис о якобы широко развернутой модернизации и «вестернизации» Японии. Отметим еще одну деталь: Япония переживала и проживала события всех — и особенно последних десятилетий — как единый субъект. И хотя известно, что в этой стране довлеющее положение занимает общество, которое подминает под себя и личность, и государство, однако обратим внимание на то, что «символическая» монархия просуществовала здесь благополучно с ХII века до конца II мировой войны и сохраняется в «модернизированном» варианте и сегодня.( История японской монархии заслуживает специального исследования как объект, претерпевший целый ряд «модернизаций», но сохранивший при этом свой сакральный, «символический» характер.) Специфика японской реальности состояла и в том, что император уже (еще!) с ХII века стал символическим духовным главой государства. (150, с.222)
Поэтому, если смотреть с точки зрения модернизационных конструктов, то можно сказать, что японцы никогда не боялись опоздать ни к какой модернизации. Включение в эти «западные игры» — это опять только то, что оказывается на поверхности. А на деле оказывается, что они эволюционируют своим естественным путем. Видимо, по той простой причине, что им полностью удалось сохранить смысловые конструкты собственного бытия. И теперь трудно сказать, вопреки разным попыткам модернизации или благодаря им. Они сохранили его, начиная с символа — императора как определенного гаранта стабильности своего общества, т.к. фактически у них не было ситуации низвержения монарха, подобно, например, Англии.
Они продолжали существовать и существуют в едином смысловом поле, которое выстраивается от символа до техник. Они нумеруют свои реформы. Они знают, что сохраняют свою нацию, свою самоидентификацию в историческом процессе и видят, что можно прекрасно существовать, никуда не высовываясь и не торопясь. И вопрос о том, с чем, куда и как выходить, заявляться на что-то или нет в данный момент — это вопрос сознательного выбора. Например, сказали они, что вопрос отношений с Советским Союзом по проблеме северных территорий они решат, то они не спешат, как Китай 60-х годов, решить все проблемы за 10 или 15 лет. Решают в принципе.
Для них существование собственного цивилизационного тела — как бы вечно. История может идти прямо или зигзагами, но есть реалии, не зависящие от времени. Случай — уникальный: имея поголовно грамотное население, они умудряются сохранять такую верность символам и традициям. А может быть, именно благодаря тому. Кодекс самурайской чести, и т.п. — это же ментальные конструкции, которые создаются длительным образованием, которое является по сути своей светским служением символу. Как в монастырях у монахов служение богу, так у самураев — служение императору, вплоть до живота своего. В России, скажем, символ власти менялся — князья, бояре, цари. Романовы триста лет транслировали свой символ царской власти — но как? Для большинства населения только попы с амвона поминали за здравие — и все.
А здесь сотни лет императорской власти вписаны во все учебники, и не просто вписаны, а изучаемы. В самурайском менталитете, и это заложено в государственную школу, не разделишь: император — это помазанник божий, они — слуги императору и слуги богу. То есть, здесь создана и воспроизводится такая смысловая тотальность для элиты, что ей просто некуда отсюда выпасть, некуда деться.
Это связано и с символическим скреплением ценностей и сверхценностей, традиционным для Японии. А ведь в недавнем прошлом характерном и для России. Например, Н.И. Алпатов приводит описание случая, когда царь Николай с братом Михаилом Павловичем посещают кадетский корпус. Священник в речи произносит фразу, что «отечество вверило свой покой и свое благоденствие воле и попечению монарха самодержавного». Михаил Павлович с укором поправляет: «Бог вверил, а не отечество» (2, с.84) Таким образом, элиты очень четко отслеживают — в ритуалах и прочем — смысловой конструкт, откуда они пошли и что есть, откуда и в чем их предназначение, т.е. что для них есть сверхценность. Сказать «отечество вверило» — это сразу же подменить онтологию. Как это отечество, какое такое отечество?
Ситуации индивидуального отмежевания типа: " А, это проблема не моя, она — государства или соседа"- этого у японцев уже сто лет не было не только в устной, но и в письменной традиции. Если рассуждать в терминах социокультурных кодов, здесь надо говорить о двойной кодировке ( малая устная и большая письменная традиция). Что у японцев, видимо, защита ментальности, ментального ядра нации и ментального ядра личности состоит в том, что они уже сто лет назад имели хоть и минимально отрефлексированную, но сознательно выбранную позицию субъекта — самоидентификации себя с определенной общностью. И всеобщая грамотность, тотальное образование сыграли в этом, безусловно, свою роль. Конечно, и групповые отношения создавали настолько плотное социальное пространство, что новым поколениям ничего не оставалось, как воспринимать традицию.
Но более глубокий слой содержит в себе и тот факт, что подобно тому, как нет субъекта права, пока нет человека, способного прочитать правовые нормы, чтобы их реализовать, так и здесь — появляется совершенно иной субъект воспитания, когда человек умеет читать, писать и познавать окружающее.
При специальном анализе можно обнаружить, что наиболее характерными чертами японского социального пространства, часто играющими существенную роль в оценках этого общества как традиционного или патриархального, являются его специфически-национальный характер и тотальность. На деле обе эти характеристики неразделимы в естественно-историческом процессе генезиса как самого этого общества, так и традиций как способа выживания этого общества в весьма непростых условиях места его обитания. Но воспроизводимые в социализации, в том числе и в образовании, погруженном в эту же естественность и тотальность, они и сегодня порождают такой ансамбль и симбиоз условий и предпосылок, в которых, можно сказать, технологично воспроизводится традиция, становясь, конечно, уже не способом выживания, а способом жизни. А потому так эффективно воспитание и так живуча традиция.
Японский образ существования, островной по географии и основанный на рисосеянии как особом типе оседлости с его циклом по кругу, приводил к осмыслению целостности, которая и возникает-то именно в процессе постоянного воспроизводства одного и того же — все по кругу. Круг же и есть первый подход к целостности и тотальности. При этом круг — чаще всего, именно семейный круг — и есть базисная онтология, которая объективно сформировалась в Японии.
Однако, и «семейный круг» — это не совсем то, что рисует нам наше привычное воображение. Биологическая семья — как бы высоко ни ставилось ее значение, тем не менее, играет в жизни и формировании психологии японцев значительно меньшую роль, нежели, скажем, у китайцев. Это связано, в частности, с тем, что способ организации семейных отношений у них тоже включает не только кровно-родственное основание. Как отмечает американский антрополог Ф.Сю (71, с.26-27), за счет системы отношений «хонкэ-бункэ» (основная семья — боковая семья), японцы были меньше привязаны к семейно-родственным отношениям и располагали более подходящей основой для формирования более крупных групповых объединений, чем китайцы.
Образование боковой семьи (изначально братьев или сыновей) при основной семье может происходить не только по признаку кровного родства, но и по случаю взаимопомощи, симпатии и т.п. Однако, на образовавшуюся общность распространяются традиционные семейные отношения, которые при этом как бы осеняют родственной близостью уже по существу социальные связи. Более текучие способы формирования семейных кланов отличают японцев от китайцев, у которых сильны именно семейные, кровнородственные узы.
Японский вариант родственной близости являет собой как бы уже социальное расширение над кровными отношениями. Не меньшее (если не большее) значение здесь имеют также отношения, модель которых Ф.Сю называет «иэмото». Основная структура ее — взаимоотношения между мастером и учениками на основе взаимозависимости. У мастера — большая власть над учениками. Он представляет им все лучшее, что может дать, а ученики платят ему своей преданностью, наследуют его дело и мастерство. Эти отношения и характерная для них идеология существуют в Японии в любой сфере деятельности и сегодня.
В «иэмото» все отношения носят псевдо-родственный характер и выражаются на языке родственных отношений. С этой точки зрения, каждое «иэмото» — это гигантское родственное объединение, замкнутое и всеобъемлющее в своих межличностных связях. Поэтому, хотя многие японцы оторвались в прошлом от семьи своих родителей, их культура гарантировала им наличие постоянных кругов «тесных отношений» рядом с ними.
Замена кровно-родственных связей не менее тесными узами социально-группового родства может происходить и в других формах. Например, круг друзей или коллег по работе. Японцу для установления тесного социального контакта важен совместный производственный опыт. Характерная особенность межличностных отношений в Японии состоит в том, что они в основном формируются на основе совместного производственного опыта. Пока у человека есть близкие друзья, он чувствует себя и социально и эмоционально защищенным, и этот круг может заменить ему семейный.
Помимо отношений с коллегами по месту работы, очень важное значение в жизни японца имеют отношения с людьми, принадлежащими к одной «учебной клике» (гакубацу). Гакубацу означает, что у выпускников одного и того же учебного заведения есть общее чувство принадлежности к одной группе. Окончание одного учебного заведения значительно более функционально и эффективно для продвижения японца, чем его родственные или земляческие связи. Существование «гакубацу» гарантирует человеку возможность получения определенных выгод как на месте работы, так и за его пределами. Это лишний пример торжества социальных связей и отношений организации над биологической природой, натурализованными архетипами.
Видимо, найденный в Японии способ трансляции через социальные институты этих целостных онтологий и есть ключ к пониманию японского «чуда». Если, к примеру, в Китае было два групповых субъекта — государство и семья, то в Японии — фактически один, ибо даже семья растворялась в группе. И здесь возникает новый социальный организм, когда государство понимается как общественная группа, семья — как общественная группа и индивид — как часть общественной группы. Вот — и онтология японской тотальности.
Э.Эриксон при анализе процесса идентичности специально разводит роль понятий «цельность» и «тотальность», и, противопоставляя их друг другу и отдавая предпочтение цельности, тем не менее, указывает, что «в тотальности, исключающей выбор или изменение, даже если это предполагает потерю чаемой цельности, есть определенная психологическая потребность. (Выделено мной — И.С.) Короче говоря, когда человек по причине случайных или эволюционных изменений теряет цельность, он реорганизует себя и окружающую реальность, прибегая к тому, что мы называем тотализмом… Это обычное психологическое явление».(184, с.90-91)
Островная специфика существования Японии тоже не может быть сброшена со счета. Гораздо проще, естественней — и деятельностно, и интеллигибельно — объять «Малую поднебесную» Японии, а значит, не надо и двигаться за ее границы: там ведь ничего нового и ценного нет. Надо ценить и обустраивать то, что есть, и что способен «переварить». Потому и Сахалин открывают русские, а не японцы. А способ естественной организации жизни японцев близок к идее биогеоценозов. Очень характерным в этом отношении является выступление Ясунари Кавабаты, начавшего в 1986 году свою Нобелевскую речь стихами дзэнского поэта ХIII века Догэна:
Цветы — весной,
Кукушка — летом.
И осенью — луна.
Холодный чистый снег
Зимой.
«Здесь простые образы, простые слова незамысловато, даже подчеркнуто просто поставлены рядом, но они-то и передают сокровенную суть японской души». И по возвращении на Родину Кавабата повторяет:«Может быть, небольшое стихотворение Догэна покажется европейцу примитивным, банальным, даже просто неуклюжим набором образов времен года, но меня оно поражает тонкостью, глубиной и теплотой чувств.» (186, с.6) .«Легенда о Нарайяме» — пример тому же.
Точно так же, можно сказать, идея безотходных технологий практически длительное время была японской реальностью, диктуемой островной жизнью и психологией. Ведь если бы они разными способами «загаживали» свою территорию, как это имеет место в России, то японцы давно уже вымерли бы. Принцип Вернадского: ни один организм не может жить в среде, состоящей из отходов собственной жизнедеятельности. Этот способ существования и выживания целого и был в разных формах зафиксирован как ценность и даже сверхценность и оттранслирован существовавшими институтами социализации. «Если цветок привлечет европейца,- отмечает Т.Григорьева,- он сорвет его. А японец раздвинет кусты и полюбуется, но оставит на месте. Ему в голову не придет по своей прихоти лишить его жизни.»(38, с.7)
Все эти естественно-географические, естественно-исторические и прочие условия очень рано задали те границы, внутри которых сформировалась целостность японской нации. Исторически Япония рано сформировалась как государство определенного типа, которое принялось решать общественные проблемы. В этом смысле про японское государство можно смело говорить, что оно слуга своего общества. За ним есть такое историческое право и опыт организации такой жизнедеятельности общества и индивидов. Там и император очень давно стал и реально, и номинально символом государственности, общественности и т.д.
С этой точки зрения Япония представляет собой чрезвычайно интересный феномен раннего формирования коллективного субъекта, а потому сегодня и высокой степени понимания собственной целостности и механизма ее сохранения. Когда возникают нации? Один из привычных ответов: когда формируется единый рынок, когда возникает капитализм… Но японцы как нация возникли до всякого капитализма. Когда запускаются разные цивилизационные рамки представления всех процессов, которые в принципе могут идти в человеческом обществе, то возникает вопрос, а что способствовало возникновению или становлению этой целостности?
Например, конфуцианство. Страны и регионы Восточной Азии придают сейчас ему большое значение. На Тайване конфуцианство стало составной частью государственных учебных программ, этому примеру в 1982 году последовал Сингапур. Бессменный руководитель Сингапура Ли Куан Ю был убежден, что долго доминировавшее в Сингапуре западное образование все более готовит «специализированных идиотов», а не ответственных граждан, и этому типу образования было противопоставлено моральное воспитание. Исследователи, в свою очередь, пытаются искать в конфуцианстве как общей идеологической основе новых индустриальных государств, причину их социально-экономических успехов.
Однако, если в Китае конфуцианство можно рассматривать как форму развития национального духа, то в Японии оно, лишенное национально-духовных корней, должно было быть переосмыслено, переработано, чтобы стать основой жизнеорганизации на новой почве и начать работать на что-то совсем иное. И здесь нельзя не отметить еще и такую деталь, что конфуцианство в Китае и в Японии — не одно и то же, отношение к нему в этих странах и обществах разное. Китай в конфуцианстве взял на себя, по существу, метафизику, высоко-абстрактное теоретизирование, Япония — жизненную мудрость, которая обращала внимание на практические аспекты человеческого бытия, учила их жить в сегодняшней жизни, среди посюсторонних вещей и ценностей, проповедуя активный стиль человеческого существования.
Китай в своих идеологических установках ушел в абстрактные ценности, а Япония — в живые, реальные," натурализованные". А потому религиозная и этическая традиции оказались в Японии гораздо более жизненными и живучими. И самое важное в этом различии — это реально-деятельностное основание. Ведь что такое конфуцианство в Китае? 15 тысяч монахов. А в Японии это система государственного транслирования. Более того, абстрактность китайского конфуцианства, в силу его оторванности от реалий жизни, не позволяла транслировать его никуда, разве что в государственный аппарат, поскольку жизнь народа, населения была далека от этих уровней духовности. А ценности конфуцианской этики в Японии, ввиду их близости к жизни, могли вживаться в социальную среду, формируя доверие и приятие их, трансляцию вширь, вглубь и в будущее. Не последнюю роль здесь сыграло и создание собственной письменности.
Но определенно можно утверждать, что здесь дело не только и даже не столько в самом конфуцианстве как некой философии, а в конкретно-исторических условиях принятия и использования его как именно государственно-общественной (или наоборот) идеологии. И здесь Япония разительно отличается от Китая, который до ХХ в. оставался разделенным государством, в то время как Япония к этому времени имеет 800-летнюю традицию государственности (да еще и имперской).
Через осмысление конфуцианства и трансформацию его в определенную этику было осмыслено собственное японское бытие в адекватных ему смысловых конструктах, символах и смыслах, а не выстроено сотня-другая возможных онтологий и красивых картинок мироздания. Иными словами, японское общество достаточно давно нашло свое идентификационное поле как определенного социального организма и сделало своей главной проблемой осмысление того, что целое уже есть, но оно всегда одно и одновременно всегда не одно и то же — вспомним знаменитый «сад камней», описанный у Д. Гранина.
В этом отношении можно сказать, что японцы первыми вышли и на идею интеллектуальной технологии. Ведь разложить конфуцианство как определенное мировоззрение и сделать из него ряд социальных техник поведения — это задача не из легких, ее без высокой степени рефлексивной культуры не осуществишь. Они же это сделали. И хотя Китай дал конкурирующие миросозерцания, но он не смог добиться технологизации, возможно, из-за конфуцианства как базисной этической технологии. А с учетом специфики китайского иероглифического письма, многосмыслового по сути, решение этой задачи — это решение сверхзадачи, понимание чего дает и ощущение вневременности, и — одновременно — ненадобности кого-нибудь догонять: всему свое время и место, надо только немного подумать — и все станет на свои места.
Образно говоря ( вспомним упомянутую выше мысль Н.Моисеева), японцы стали единым социальным интеллектуальным организмом на много веков раньше, чем осознали это сами одновременно со всеми другими сообществами и человечеством в целом. Причем реальности бытия этого организма весьма впечатляющи, и по социальным, и по биологическим меркам. Их опыт как раз и есть одно из искомых решений оптимального единства социального и биологического в человечестве. И результат этот, говоря современным языком, уже «запрограммирован» обществом — через совпадение интересов государства и личности. Исходная, базисная матрица ценностей личности не расходится с общественной. Это и дает основание для утверждения, что у них вроде как и проблемы личности нет. Да, с западной точки зрения, нет. Но совсем не в том смысле, как это может быть представлено в индивидуалистической традиции.
И если рассматривать феномен японского чуда, то нужно смотреть и то, как японцы «иностранные» интеллектуальные системы приспосабливают к своим задачам, как синтоизм, буддизм, конфуцианство приспособили под свою этику, в том числе трудовую, воспитательную и т.п. В какой еще стране можно найти такие примеры духовного синтеза, воплощенного в практику? При этом они с поразительной последовательностью проводят свои базовые ценности. И прежде всего это проявляется в формировании образцового, с позиции Японии, японца.
Здесь мы имеем особый вариант онтологии, в которой изначально положено отношение к миру японца через отношение его как члена некоей социальной общности (группы). И эта онтология для японца не является выдумкой иностранных специалистов, которые пытаются убедить японца, что он именно в таком мире и живет. Наоборот, японец так живет и ничего другим (чужим) об этом говорить не собирается. Зачем говорить о том, что само собой разумеется?
Специфика групповых и межличностных отношений оседает даже в структурах языка. При передаче информации японец может много-много слушать, затем внутренним образом сгруппировать полученную информацию и выдать ее при передаче в виде короткого резюме (коммуникация «минимального сообщения», в противоположность коммуникации «максимального сообщения» в западной традиции). Поэтому для однозначного понимания передаваемой информации, надо много об этом человеке знать. Многое передается не артикулированно, не объективированно. Это усиливает внутригрупповые связи, когда из полученной информации гораздо больше можно узнать и понять, будучи членом группы, чем не принадлежа ей.
Это и есть как раз общение, в отличие от коммуникации, когда ценностью становится возникновение смыслов по поводу коммуникации. Ведь для нас порой гораздо важнее не то, что мы вместе учили, скажем, физику, а те совместные переживания по поводу изучения этой физики. И поэтому в этом же русле можно понять и школьные или университетские связи, так высоко котирующиеся в Японии. Тем более в совокупности с тем же элитным основанием: когда родовая элитная планка задана, да на нее еще накладываются положительные эмоции, переживаемые в процессе совместного образования, то возникает смысловая полнота бытия на уровне социально- и индивидуально-психологического.
То есть, образование здесь в полном смысле выполняет свою социальную функцию, социализует и превращает в человека (не в слесаря и не в токаря) за счет элементарных актов проживания человеческого бытия. На всех уровнях воспроизводятся однотипные процедуры, усваивая которые человек приходит к однозначному пониманию конструктов общения.
Все сказанное, однако, не означает, что в японском обществе нет проблем. Свою лепту в копилку проблем неизбежно добавляют современные социальные изменения, сопутствующие быстрому экономическому росту Японии. Например, сокращение численного состава семьи и увеличение занятости замужних женщин снизили роль семьи как основной социализационной единицы. Развитие урбанизации и рост плотности населения в городах не оставляет места для детских игр и взаимодействия с соседями — в результате снижается воспитательное значение окружающей среды. В ходе 40 послевоенных лет экономических и социальных перемен отмечалось общее ослабление роли семьи, школы и общества в реализации целей социализации.
Сейчас в Японии реализуется III реформа образования. На школу теперь возложена задача воспитывать и обучать детей так, чтобы они не только отвечали требованиям японского общества и смогли внести позитивный вклад в его развитие, но и стали гражданами, способными получать удовлетворение от жизни в этом обществе. Поставлена задача, подумать о формировании такого типа образования, которое, прежде всего, обеспечит воспитание хороших японских граждан.
мени, но уже не только в теоретической онтологии, но и в практическом воплощении.
продолжение
--PAGE_BREAK--