Методы и формы научного познания. Контрольная работа

Вопрос № 1. Универсальные методы познания: анализ и синтез, индукция и дедукция. Ответ: Методы научного исследования имеют три аспекта: предметно-содержательный, операционный и аксиологический. 1) метод содержателен, эта та же теория, но направленная на познание и преобразование объекта; 2) зависимость метода от субъекта, уровень научной подготовки специалиста, его умение и опыт; 3) степень эффективности, надежности, экономичности метода. Вопрос о выборе метода. Методы специальные относятся к локальным знаниям, к соответствующим теориям (метод спектрального анализа, статического моделирования, метод Монте-Карло и т.д.), общенаучные методы - ко второму уровню знаний. Их объективной основой становятся общеметодологические закономерности познания (метод эксперимента и наблюдения, гипотетико-дедуктивный, метод восхождения от абстрактного к конкретному и т.д.). Универсальные методы характеризуют человеческое мышление и применимы во всех областях познавательной деятельности. Их основа --- общефилософское понимание и мировоззрение, это принципы мышления типа диалектической противоречивости, принципа историзма и т.д. Приемы научного мышления - анализ и синтез. Анализ есть разложение на части, рассмотрение всех сторон и способов функционирования, синтез - рассмотрение способа связей и отношений частей. Порождают в каждой области специальные методы.
Абстрагирование и идеализация. Общенаучный прием. Это временное мысленное вычленение из множества свойств и аспектов явления интересующих нас. Отвлечение от других свойств и построение идеального объекта типа точки или прямой. Сложный вопрос, дает ли этот метод и каким способом верное представление о действительности? Как он вообще может работать? Здесь же возникает общее понятие о классе предметов. В ходе идеализации кроме абстрагирования есть еще прием введения новых свойств в объект. Индукция, дедукция, аналогия. Индукция характерна для опытных наук, дает возможность построения гипотез, не дает достоверного знания, наводит на мысль. При этом существуют и отдельные строгие формы индукции, такие как математическая. Дедукция выводит их общие теоремы, специальные выводы. Дает достоверное знание, если верна посылка. Аналогия - выдвижение гипотез о свойстве объекта на основании его сходства с уже изученным. Требует дальнейшего обоснования. Моделирование. Один объект заменяется другим со схожими свойствами, но не полностью схожими. Позволяет получать выводы об оригинале на основании изучения модели. При этом возможно предметное, физическое, математическое, знаковое, компьютерное моделирование в зависимости от вида модели. Наблюдение эксперимент, измерение в ходе их. Дедукция и индукция как методы научного познания. Вопрос об использовании индукции и дедукции в качестве методов познания обсуждался на протяжении всей истории философии. Под индукцией, чаще всего, понималось движение познания от фактов к утверждениям общего характера, а под дедукцией – движение мысли от общих утверждений к менее общим, в том числе к утверждениям об отдельных предметах. Часто эти методы противопоставлялись друг другу и рассматривались в отрыве от других средств познания. Так Ф. Бэкон считал основным методом познания индукцию, а Р. Декарт – дедукцию вместе с интуицией. Однако в эпоху Нового времени эти крайние точки зрения начали преодолеваться. Так, Галилей, Ньютон, Лейбниц, признавая за опытом, а значит и за индукцией большую роль в познании, отмечали в месте с тем, что процесс движения от фактов к законам не является чисто логическим процессом, а включает в себя интуицию. Они отводили важную роль дедукции при построении и проверке научных теорий и отмечали, что в научном познании важное место занимает гипотеза, не сводимая к индукции и дедукции. Однако полностью преодолеть противопоставление индуктивного и дедуктивного методов познания долгое время не удавалось. В современном научном познании противопоставление индукции и дедукции как методов познания теряет смысл, поскольку они не рассматриваются как единственные методы. В познании важную роль играют другие методы, а также приемы, принципы и формы (направления - абстрагирование, идеализация, проблема, гипотеза и т.д.). Индукция представляет собой умозаключение, в котором заключение не вытекает логически из посылок, и истинность посылок не гарантирует истинность заключения. Из истинных посылок индукция дает вероятностное заключение. Общая индукция – это индукция, в которой переходят от знания о нескольких предметах к знаниям об их совокупности. Это типичная индукция. Именно общая индукция дает нам общее знание. Общая индукция может быть представлена двумя видами: 1) полная индукция – это умозаключение от знания об отдельных предметах класса к знанию о всех предметах класса, предполагающее исследование каждого предмета этого класса: «А1» имеет признак «В», «А2» имеет признак «В», ., «Аn» имеет признак «В», множество «А1», ., «Аn» это весь класс «А» => вероятно, что все объекты типа «А» имеют признак «В»; 2) Умозаключение от знания лишь о некоторых предметах класса к знанию о всех предметах класса называют неполной индукцией. Статистическая не полная индукция. Делается выборка «Аn + n» из совокупности предметов «А», в этой выборке элементы «А1», ., «Аn» обладают признаком «В», а элементы «Аn+1», ., «Аn+n» не имеют признака «В», из этого следует вывод, что объекты «А» могут иметь свойство «В» с вероятностью «n/(n+n)» – общее число наблюдений. В отличие от индуктивных умозаключений, которые лишь наводят на мысль, посредством дедуктивных умозаключений выводят некоторую мысль из других мыслей. Дедуктивные умозаключения: условно категорические, разделительно-категорические, дилеммы, условные умозаключения и т.д. МОДЕЛИ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ Немецкий философ и логик Рейхенбах написал о принципе индукции так: "Этот принцип определяет истинность научных теорий. Устранение его из науки означало бы ни более и не менее как лишение науки ее способности различать истинность и ложность ее теорий. Без него наука, очевидно, более не имела бы права говорить об отличии своих теорий от причудливых и произвольных созданий поэтического ума". Принцип индукции гласит, что универсальные высказывания науки основываются на индуктивных выводах. На этот принцип мы фактически ссылаемся, когда говорим, что истинность какого-то утверждения известна из опыта. Основной задачей методологии науки Рейхенбах считал разработку индуктивной логики. В современной методологии науки осознано, что эмпирическими данными вообще невозможно установить истинность универсального обобщающего суждения. Сколько бы не испытывался эмпирическими данными какой-либо закон, не существует гарантий, что не появятся новые наблюдения, которые будут ему противоречить. Карнап писал: "Никогда нельзя достигнуть полной верификации закона. Фактически мы вообще не должны говорить о "верификации", если под этим словом мы понимаем окончательное установление истинности, а только о подтверждении". Р.Карнап так сформулировал свою программу: "Я согласен, что не может быть создана индуктивная машина, если цель машины состоит в изобретении новых теорий. Я верю, однако, что может быть построена индуктивная машина со значительно более скромной целью. Если даны некоторые наблюдения «e» и гипотеза «h» (в форме, скажем, предсказания или даже множества законов), то я уверен, что во многих случаях, путем чисто механической процедуры, возможно, определить логическую вероятность, или степень подтверждения «h» на основе «e»". Если бы такая программа была реализована, то вместо того, чтобы говорить, что один закон обоснован хорошо, а другой - слабо, мы бы имели точные, количественные оценки степени их подтверждения. Хотя Карнап построил вероятностную логику простейших языков, его методологическую программу реализовать не удалось. Карнап своим упорством продемонстрировал бесперспективность этой программы. Вообще установлено, что степень подтверждения фактами какой-то гипотезы не является решающей в процессе научного познания. Ф.Франк писал: "Наука похожа на детективный рассказ. Все факты подтверждают определенную гипотезу, но правильной, оказывается, в конце - концов совершенно другая гипотеза". К.Поппер отметил: "Легко получить подтверждения, или верификации, почти для каждой теории, если мы ищем подтверждений". Поскольку не существует никакой логики научного открытия, никаких методов, гарантирующих получение истинного научного знания, постольку научные утверждения представляют собой гипотезы (от греческого "предположение"), т.е. являются научными допущениями или предположениями, истинностное значение которых неопределенно. Это положение составляет основу гипотетико-дедуктивной модели научного познания, разработанной в первой половине XX века. В соответствии с этой моделью, ученый выдвигает гипотетическое обобщение, из него дедуктивно выводятся различного рода следствия, которые затем сопоставляются с эмпирическими данными. К.Поппер обратил внимание на то, что при сопоставлении гипотез с эмпирическими данными процедуры подтверждения и опровержения, имеют различный, познавательный статус. Например, никакое количество наблюдаемых белых лебедей не является достаточным основанием для установления истинности утверждения "все лебеди белые". Но достаточно увидеть одного черного лебедя, чтобы признать это утверждение ложным. Эта асимметрия, как показывает Поппер, имеет решающее значение для понимания процесса научного познания. К.Поппер развил представления о том, что неопровержимость теории представляет собой не ее достоинство, как часто думают, а ее порок. Он писал: "Теория не опровержимая никаким мыслимым событием, является ненаучной". Опровержимость, фальсифицируемость выступает как критерий научности теории. К.Поппер писал: "Каждая настоящая проверка теории является попыткой ее фальсифицировать, т.е. опровергнуть. Проверяемость - есть фальсифицируемость . Подтверждающее свидетельство не должно приниматься в расчет за исключением тех случаев, когда оно является результатом подлинной проверки теории. Это означает, что его следует понимать как результат серьезной, но безуспешной попытки фальсифицировать теорию". В модели научного познания, разработанной К.Поппером, все знание оказывается гипотетичным. Истина оказывается недостижимой не только на уровне теории, но даже и в эмпирическом знании из-за ее теоретической загруженности. К.Поппер: "Наука не покоится на твердом фундаменте фактов. Жесткая структура ее теорий поднимается, так сказать, над болотом. Она подобна зданию, воздвигнутому на сваях. Эти сваи забиваются в болото, но не достигают никакого естественного или "данного" основания. Если же мы перестаем забивать сваи дальше, то вовсе не потому, что достигли твердой почвы. Мы останавливаемся просто тогда, когда убеждаемся, что сваи достаточно прочны и способны, по крайней мере, некоторое время, выдержать тяжесть нашей структуры". Карл Поппер остался последовательным сторонником эмпиризма. И признание теории, и отказ от нее в его модели полностью определяются опытом. Он писал: "До тех пор пока теория выдерживает самые строгие проверки, какие мы можем предложить, она признается; если она их не выдерживает, она отвергается. Однако теория ни в коем смысле не выводится из эмпирических свидетельств. Не существует ни психологической, ни логической индукции. Из эмпирических свидетельств может быть выведена только ложность теории, и этот вывод является чисто дедуктивным". К.Поппер разработал концепцию "третьего мира" - "мира языка, предположений, теорий и рассуждений". Он различает три мира: первый - реальность, существующая объективно, второй - состояние сознания и его активность, третий - "мир объективного содержания мышления, прежде всего, содержания научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства". Третий мир создается человеком, но результаты его деятельности начинают вести свою собственную жизнь. Третий мир - это "универсум объективного знания", он автономен от других миров. Поппер писал: "С нашими теориями происходит то же, что и с нашими детьми: они имеют склонность становиться в значительной степени независимыми от своих родителей. С нашими теориями может случиться то же, что и с нашими детьми: мы можем приобрести от них большее количество знания, чем первоначально вложили в них". Рост знания в "третьем мире" описывается Поппером следующей схемой: P -> TT -> EE -> P, где P - исходная проблема, TT - теория, претендующая на решение проблемы, EE - оценка теории, ее критика и устранение ошибок, P - новая проблема. "Вот каким образом, - пишет Поппер, - мы поднимаем себя за волосы из трясины нашего незнания, вот как мы бросаем веревку в воздух и затем карабкаемся по ней". Критицизм оказывается важнейшим источником роста "третьего мира". Заслуга Лакатоса в современной методологии науки состоит в том, что он четко подчеркнул устойчивость теории, исследовательской программы. Он писал: "Ни логическое доказательство противоречивости, ни вердикт ученых от экспериментально обнаруженной аномалии не могут одним ударом уничтожить исследовательскую программу". Главная ценность теории, программы - это способность пополнять знания, предсказывать новые факты. Противоречия и трудности в описании каких-либо явлений не влияют существенно на отношении ученых к теории, программе. Многие научные теории встречались с противоречиями и трудностями в объяснении явлений. Например, Ньютон не мог на основании механики объяснить стабильность Солнечной системы и утверждал, что Бог исправляет отклонения в движении планет, вызванные различными возмущениями (эту проблему удалось решить Лапласу только в начале XIX века). Дарвин не мог объяснить так называемого "кошмара Дженкина". В геометрии Евклида на протяжении двух тысяч лет не удавалось решить проблему пятого постулата. Такие трудности обычны в науке и не приводят к отказу ученых от теории, потому что вне теории ученый не в состоянии работать. Ученый всегда может защитить теорию от несоответствия эмпирическим данным с помощью каких-либо ухищрений и гипотез. Это объясняет, почему всегда существуют альтернативные теории, исследовательские программы. Главным источником развития науки является не взаимодействие теории и эмпирических данных, а конкуренция теорий, исследовательских программ в деле лучшего описания и объяснения наблюдаемых явлений, предсказания новых фактов. Лакатос отметил, что можно "рационально придерживаться регрессирующей программы до тех пор, пока ее не обгонит конкурирующая программа и даже после этого ". Всегда существует надежда на временность неудач. Однако представители регрессирующих теорий, программ неминуемо будут сталкиваться с все возрастающими социальными, психологическими и экономическими проблемами.
Вопрос № 2. Формы и методы эмпирического исследования: факт, наблюдение и эксперимент; сравнение, измерение, описание и систематизация. Формы и методы научного исследования. Эмпирический уровень – исследуемый объект отражается со стороны внешних связей, доступных живому созерцанию и выражающих внутренние отношения. Опытное исследование непосредственно направлено на объект.
Признаки эмпирического познания это сбор фактов, их первичное обобщение и описание наблюдаемых данных, их систематизация и классификация – основные приемы и средства – сравнение, измерение, наблюдение, эксперимент, анализ, индукция. При этом опыт не бывает слепым, он планируется и конструируется теорией. Эмпирическое и теоретическое. В науке различают эмпирические и теоретические уровни исследования. Это различие имеет своим основанием: Методы познавательной активности. Характер достигаемых результатов. Эмпирическое исследование предполагает выработку программы исследований, организацию наблюдения и экспериментов, описание и обобщение экспериментальных данных, их классификацию, первичное обобщение. Словом для эмпирического познания характерна фактофиксирующая активность. Теоретическое познание - это сущностное познание, осуществляемое на уровне абстракций высоких порядков. Здесь орудием выступают понятия, категории, законы, гипотезы . Исторически, эмпирическое познание предшествует теоретическому, но только этим путем нельзя достигнуть полного и истинного знания. Эмпирическое исследование, выявляет все новые данные наблюдений и экспериментов, ставит перед теоретическим мышлением новые задачи, стимулирует его к дальнейшему совершенствованию. Однако и обогащающееся теоретическое знание ставит перед наблюдением и экспериментом все более сложные задачи. Всякое наблюдение начинается не со сбора фактов, а с попытки решения какой-то задачи, в основе которой всегда лежит известное предположение, догадка, постановка проблемы. Постановка проблемы и исследовательская программа. Люди стремятся познать то, чего они не знают. Проблема - это вопрос, с которым мы обращаемся к самой природе, к жизни, к практике и теории. Поставить проблему, порой, не менее трудно, чем найти ее решение: правильная постановка проблемы в известной мере направляет поисковую активность мысли, ее устремленность. Когда ученый ставит проблему и пытается решить ее, он неизбежно разрабатывает и исследовательскую программу, строит план своей деятельности. При этом он исходит из предполагаемого ответа на свой вопрос. Этот предполагаемый ответ выступает в виде гипотезы. Наблюдение и эксперимент. Наблюдение - это преднамеренное, направленное восприятие, имеющее целью выявление существующих свойств и отношений объекта познания. Оно может быть непосредственным и опосредованным приборами. Наблюдение приобретает научное значение, когда оно в соответствии с исследовательской программой позволяет отобразить объекты с наибольшей точностью и может быть многократно повторено при варьировании условий. Но человек не может ограничиться ролью только наблюдателя: наблюдение только фиксирует то, что дает сама жизнь, а исследование требует эксперимента, с помощью которого объект или воспроизводится искусственно, или ставится в заданные условия, отвечающие целям исследования. В ходе эксперимента исследователь активно вмешивается в исследовательский процесс. В процессе познания применяется и мысленный эксперимент, когда ученый в уме оперирует определенными образами, мысленно ставит объект в определенные условия. Эксперимент двусторонен. С одной стороны он способен подтвердить или опровергнуть гипотезу, а с другой - содержит возможность выявления неожиданных новых данных. Таким образом, экспериментальная деятельность обладает сложной структурой: теоретические основы эксперимента - научные теории, гипотезы; материальная основа - приборы; непосредственное осуществление эксперимента; экспериментальное наблюдение; количество и качество анализа результатов эксперимента, их теоретическое обобщение. Необходимым условием научного исследования является установление фактов. Факт, от factum - «сделанное», «совершившееся». Факт - это явление материального или духовного мира, ставшее удостоверенным достоянием нашего сознания, зафиксированность какого-либо предмета, явления, свойства или отношения. “Факты - это воздух ученого”, - говорил Павлов. Самое характерное для научного факта - его достоверность. Факт должен быть осмыслен, обоснован. Факты всегда оказываются опосредованными нашим пониманием, интерпретацией. Например, свидетельские показания. Люди говорят об одном и том же, но как-то по-разному. Таким образом, очевидность отнюдь не является полной гарантией реальной достоверности факта. Факты сами по себе не составляют науки. Факты должны быть подвергнуты отбору, классификации, обобщению и объяснению, тогда они включатся в ткань науки. Факт содержит немало случайного. Поэтому основой для научного анализа является не просто единичный факт, а множество фактов, отражающих основную тенденцию. Только во взаимной связи и цельности факты могут служить основанием для теоретического обобщения. Из соответственно подобранных фактов можно построить любую теорию. Описание. В ходе наблюдений и экспериментов осуществляется описание, протоколирование. Основное научное требование к описанию - его достоверность, точность воспроизведения данных наблюдений и экспериментов. Э.Мах единственной функцией науки считал описание. Он отмечал: "Дает ли описание все, что может требовать научный исследователь? Я думаю, что да!" Объяснение и предвидение Мах по сути сводил к описанию. Теории с его точки зрения - это как бы спрессованная эмпирия. Э.Мах писал: "Быстрота, с которой расширяются наши познания благодаря теории, предает ей некоторое количественное преимущество перед простым наблюдением, тогда как качественно нет между ними никакой существенной разницы ни в отношении происхождения, ни в отношении конечного результата". Атомно-молекулярную теорию Мах назвал "мифологией природы". Аналогичную позицию занимал и известный химик В.Оствальд. По этому поводу А.Эйнштейн писал: "Предубеждение этих ученых против атомной теории можно, несомненно, отнести за счет их позитивистской философской установки. Это - интересный пример того, как философские предубеждения мешают правильной интерпретации фактов даже ученым со смелым мышлением и тонкой интуицией. Предрассудок, который сохранился до сих пор, заключается в убеждении, будто факты сами по себе, без свободного теоретического построения, могут и должны привести к научному познанию". Интеграция в науке связана, прежде всего, с унификацией разнообразных методов научного исследования. Разработка методологии науки привела к единому научному стандарту, конечно, эти методы есть уровень абстракции и в каждой конкретной области они имеют собственную объективность. Кроме того, есть общенаучные методы, типа применения математических методов исследования объектов во всех науках без исключения. Интеграция идет и в плане объединения теория и видения их внутренней взаимосвязи на основе открытия основополагающих принципов бытия. Это не означает отмены этих наук, а это лишь более глубокий уровень проникновения в сущность исследуемых явлений - создание общих теорий, метатеорий и общих методов доказательства. Происходит объединение наук на принципе нового уровня абстракции, примером чему может опять служить теория систем.
Вопрос№3 Методы и формы теоретического исследования: гипотеза, закон, теория, объяснение, идеальные объекты, прогноз. Теоретическое познание - это сущностное познание, осуществляемое на уровне абстракций высоких порядков. Здесь орудием выступают понятия, категории, законы, гипотезы .
Идеальные объекты. В истории формирования и развития науки можно выделить две стадии, которые соответствуют двум различным методам построения знание и двум формам прогнозирования результатов деятельности. Первая стадия характеризует зарождающуюся науку, вторая – науку в собственном смысле слова. Зарождающаяся наука изучает преимущественно те вещи и способы их изменения, с которыми человек многократно сталкивался в производстве и обыденном опыте. Он стремился построить модели таких изменений с тем, чтобы предвидеть результаты практического действия. Первой предпосылкой было изучение вещей, свойств и отношений, выделенных самой практикой. Эти вещи, свойства и отношения фиксировались в познании в форме идеальных объектов, которыми мышление начинало оперировать. Эта деятельность мышления формировалась на основе практики и представляла собой идеализированную схему практических преобразований материальных предметов. Соединяя идеальные объекты с соответствующими операциями их преобразования, ранняя наука строила таким путем схему тех изменений, которые могли быть осуществлены в производстве данной конкретной исторической эпохи (прибавление в математике Древнего Египта). Способ построения знаний путем абстрагирования и схематизации предметных отношений наличной практики обеспечивал предсказание ее результатов в границах уже сложившихся способов практического освоения мира. Однако по мере развития познания и практики наряду с отмеченным способом в науке формируется новый способ построения знаний. Он знаменует переход к собственно научному исследованию предметных связей мира. Если на этапе пред науки как первичные идеальные объекты, так и их отношения, выводились непосредственно из практики и лишь затем внутри созданной системы знания формировались новые идеальные объекты, то далее познание делает следующий шаг. Оно начинает строить фундамент новой системы знания как бы “сверху” по отношению к реальной практике и лишь после этого, путем ряда опосредствований, проверяет созданные из идеальных объектов конструкции, сопоставляя их с предметными отношениями практики. При таком методе исходные идеальные объекты черпаются уже не из практики, а заимствуются из ранее сложившихся систем знания и применяются в качестве строительного материала при формировании новых знаний. Эти объекты погружаются в особую сеть отношений, структуру, которая заимствуется из другой области знания, где она предварительно обосновывается в качестве схематизированного образа предметных структур действительности. Соединение исходных идеальных объектов с новой “сеткой отношений” способно породить новую систему знаний, в рамках которой могут найти отображение существенные черты ранее не изученных сторон действительности. Прямое или косвенное обоснование данной системы практикой превращает ее в достоверное знание. Благодаря новому методу построения знаний наука получает возможность изучить не только те предметные связи, которые могут встретиться в сложившихся стереотипах практики, но и проанализировать изменения объектов, которые в принципе могла бы освоить развивающаяся цивилизация. С этого момента кончается этап пред науки и начинается наука в собственном смысле. В ней наряду с эмпирическими правилами и зависимостями формируется особый тип знания – теория, позволяющая получить эмпирические зависимости как следствие из теоретических постулатов. Меняется и категориальный статус знаний – они могут соотноситься уже не только с осуществленным опытом, но и с качественно иной практикой будущего, а поэтому строятся в категориях возможного и необходимого. Знания уже не формулируются только как предписания для наличной практики, они выступают как знания об объектах реальности “самой по себе”, и на их основе вырабатывается рецептура будущего практического изменения объектов. Поскольку научное познание ориентируется на поиск предметных структур, которые не могут быть выявлены в обыденной практике и производственной деятельности, оно уже не может развиваться, опираясь только на эти формы практики. Возникает потребность в особой форме практике – эксперименте. Переход к науке в собственном смысле слова был связан с двумя переломными состояниями развития культуры и цивилизации. Во-первых, с изменениями в культуре античного мира, которые обеспечили применение научного метода в математике и выявлении на уровень теоретического исследования, во-вторых, с изменениями в европейской культуре, произошедшими в эпоху возрождения и переходу к Новому времени, когда собственно научный способ мышления стал достоянием естествознания. Нетрудно увидеть, что речь идет о тех мутациях в культуре, которые обеспечивали в конечном итоге становление техногенной цивилизации. Гипотеза. Ни одна теория не родилась в готовом виде. Сначала она существовала, как гипотеза. При этом сама гип возникает не сразу, она проходит определенные стадии формирования. Сначала это предположение, догадка, вытекающая из наблюдения новых фактов. Она может подвергаться изменениям, модификациям . В развитие формирования сама гипотеза, как наиболее вероятное предположение. Гипотеза есть предположение, исходящее из фактов, умозаключение, пытающееся проникнуть в сущность еще недостаточно изученной области мира. Обоснование и доказательство гипотезы проводится на основании анализа накопленного знания, сопоставления его с уже известными фактами, с установленными новыми фактами и теми фактами, кот могут быть установлены в будущем. Иначе говоря, обоснование гипотезы предполагает ее оценку с точки зрения эффективности в объяснении имеющихся фактов и предвидении новых. Гипотеза выступает, как определенное обобщение имеющегося знания. Но она принципиально носит вероятностный характер. Степень ценности гипотезы определяется уровнем ее вероятности. (Фрейд. Ядро Земли из мармелада). Формы теоретического знания - закон, теория. Все в этом мире подчинено закономерностям. Арбуз из желудя не вырастет, хоть ты тресни. Веками человек подмечал определенный порядок мироздания и повторяемость явлений, что наталкивало на мысль о существовании чего-то закономерного. Понятие закона - продукт зрелого мышления: оно сформировалось на поздней стадии развития человеческого общества, в период становления науки как системы знания. Закон - есть существенный, устойчивый, регулярный и необходимый тип связи между явлениями, взятый в своей обобщенной форме и скорректированный относительно типологически классифицированных условий своего проявления. Будучи по своей форме продуктами человеческих знаний, по своему внутреннему содержанию законы выражают объективные процессы действительности. Познание законов и есть основная задача науки.
Понятие закона находится в тесной связи с детерминизмом, но не тождественно ему. Если детерминизм говорит о всеобщей обусловленности явлений, то понятие закона выражает качественную устойчивость повторяющихся связей, рассматривая их не с точки зрения констатации и причинного понимания, но с точки зрения их объективной необходимости и качественной регулярности. Закон выступает мерой устойчивости детерминации, кроме того, он является мерой предсказуемости связи. Поэтому закон как выражение действия объективной необходимости может рассматриваться в качестве особого вида детерминации: как детерминация будущим в отличие от причинной детерминации прошлым и системной детерминации настоящим.
Однако не все формулировки закона имеют причинную форму. В подавляющем большинстве следствия закона формулируются в виде какой-либо функциональной зависимости или классификации соотношения, т.е. в конечном счете закон по форме тяготеет к системной корреляции, а не генетической причинности. Однако это не значит, что причинность отсутствует в тех связях, отражением которых являются коррелятивные формулировки законов. Налицо противоречие: с одной стороны, содержание категории закона формировалось в единстве с принципом причинности, а с другой - формулирование законов всегда осуществляется в виде различного рода функциональных соответствий без всякого причинного обоснования. Это породило многочисленные споры о сущности категории закона. Согласно религиозно-идеалистическим взглядам, в мире все течет по созданным Богом путям, которые управляют всем, выполняя волю «Всевышнего». Бог управляет миром через законы, “подобно ямщику, держащему в руках вожжи всех событий Вселенной”. Согласно субъективному идеализму законы возникают лишь из-за любви человека к порядку. Однако в силу того, что мир есть самоуправляющая система, законы в ней являются ее внутренним самопроявлением. С точки зрения сферы действия, законы делятся на общие и универсальные (закон сохранения энергии), частные, и действующие лишь в ограниченной области (закон общего развития). По своему внутреннему содержанию законы делятся на законы строения (в основном законы, выражающие необходимые коррелятивные связи в системах), законы функционирования (причинная и системная детерминация) и законы развития (область причинной детерминации). В силу диалектики необходимости и случайности законы развития выступают как тенденции, которые прокладывают себе путь сквозь хаос случайностей. По форме своего проявления законы делятся: динамические и статистические. Так любой брошенный камень вернется на землю в силу динамического закона, а количество очков на брошенных костях непредсказуемо, действует статистическая закономерность. Необходимо различать тенденции и статистическую вероятность: тенденция отражает путь проявления однозначных динамических законов, а статистическая закономерность предполагают альтернативную вероятность конкретного события. Обычно в случае динамического, хотя бы и в форме тенденции, проявления говорят о законе, а в случае статистического проявления - о закономерности. Однако и то и другое является различными выражениями необходимости. Но закономерность в отличие от закона отражает не жестко детерминированный характер объективной необходимости, а лишь ту или иную степень вероятности ее проявления. Строение организма подчиняется законам, однако обладает и массой индивидуальных качеств, которые с точки зрения общего закона есть случайности, через которые и проявляется закон. Закон, как необходимость в конкретном, действуя опосредовано через случайное, выступает для этого конкретного как закономерность. Иными словами закономерность - это форса конкретного проявления закона. В мире действуют законы, а не слепой рок. Это особенно верно для социальных законов, т.к. закон общего развития не может осуществляться без деятельности людей, обладающих достаточно высокой степенью творческой свободы. Вывод: все в мире находится во взаимной связи, которая порождает активный импульс к его саморазвитию. Без связи невозможно самодвижение материи, без самодвижения невозможно развитие. Развитие обусловлено различными видами связи. Высшим проявлением синтеза принципов всеобщей связи и развития является категория закона, категория не только объясняющая прошедшее, но и частично прогнозирующая будущее. непротиворечивую теорию. Теория – это достоверное (в диалектическом смысле) знание об определенной области действительности, представляющее собой систему понятий и утверждений и позволяющее объяснять и предсказывать явления из данной области, высшая, обоснованная, логически непротиворечивая система научного знания, дающая целостный взгляд на существенные свойства, закономерности, причинно-следственные связи, определяющие характер функционирования и развития определенной области реальности. А также - самая развитая организация научных знаний, которая дает целостное отображение закономерностей некоторой сферы действительности и представляет собой знаковую модель этой сферы. Эта модель строиться таким образом, что некоторые из ее характеристик, которые имеют наиболее общую природу, составляют ее основу, другие же подчиняются основным или выводятся из них по логическим правилам. Например, строгое построение геометрии Евклида привело к системе высказываний (теорем), которые последовательно выведены из немногих определений основных понятий и истин, принятых без доказательств (аксиом). Особенностью теории является то, что она обладает предсказательной силой. В теории имеется множество исходных утверждений, из которых логическими средствами выводятся другие утверждения, то есть в теории возможно получение одних знаний из других без непосредственного обращения к действительности. Теория не только описывает определенный круг явлений, но и дает им объяснение. Не все философы считают, что достоверность это необходимый признак теории. В связи с этим выделяют два подхода. Представители первого подхода если и относятся к теориям концепции, которые могут оказаться не достоверными, то все же считают, что задача науки – создание истинных теорий. Представители другого подхода считают, что теории не являются отражением реальной действительности. Теорию они понимают как инструмент познания. Одна теория лучше другой, если она является более удобным инструментом познания. Принимая достоверность за отличительную черту теории, мы отграничиваем этот вид знания от гипотезы. Теория является средством дедуктивной и индуктивной систематизации эмпирических фактов. Посредством теории можно установить определенные отношения между высказываниями о фактах, законах и т.д. в тех случаях, когда вне рамок теории такие отношения не наблюдаются. Различают описательные теории, математизированные, интерпретационные и дедуктивные теории.
Поворотными пунктами в истории науки становятся и революции. Рев в науке выражается в качественном изменении ее исходных принципов, понятий, категорий, законов, теорий, т.е. в смене научной парадигмы. Под парадигмой понимают: выработанные и принятые в данном научном сообществе нормы, образцы эмпирических и теоретических мышлений, приобретшие характер убеждений; способ выбора объекта исследования и объяснения определенной системы фактов в форме достаточно обоснованных принципов и законов, образуют логически непротиворечивую теорию.
Объяснение - это мыслительная операция, ориентированная на выявление причинной зависимости объекта исследования, постижение закономерностей его функционирования и развития и, наконец, раскрытие его сущности. Объяснить - значит осмыслить объект, в свете уже существующих, исторически накопленных знаний, определение принципов, законов, категорий. В.Дильтей разделял науки о природе и "науки о духе" (гуманитарные). Он считал, что основная познавательная функция наук о природе - объяснение, а "наук о духе" - понимание. КОНСПЕКТ. ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ КАРЛА ПОППЕРА Проблематика теории познания, и, прежде всего проблемы формирования и развития научного знания, пути постижения истины, вопросы методологии научного поиска продолжают оставаться актуальными и находятся в центре внимания современной философии. Бум, который начался в области истории и методологии науки в Западной философии в 1960-х годах, продолжается до сих пор. Об этом свидетельствует, например, непрекращающиеся дискуссии по проблемам взаимосвязи науки и философии, основании научного знания, формирования и развития теории,научной рациональности, критерий истины и научности и т.п. Поиск основополагающих методологических подходов, осуществленный в странах Запада за последние десятилетия, с целью "нащупать исходную твердую философскую базу" для научной деятельности[1], привел к позитивному сдвигу эпистемологии, но не к окончательному решению ее базовых вопросов. Начало логико-метологического анализа научного знания было положено неопозитивизмом, который отказался от исследования проблемы возникновения нового знания. Цель науки состоит, согласно неопозитивизму, в формировании базы эмпирических данных в виде фактов науки, которые должны быть репрезентированы языком, не допускающим двусмысленности и не выразительности. В качестве такого языка логическим эмпиризмом был предложен логико-математический понятийный аппарат, отличающийся точностью и ясностью описания изучаемых явлений. Предполагалось, что логические термины должны выражать познавательные значения наблюдений и экспериментов в предложениях, признаваемых эмпирической наукой как предложения "языка науки". С введением "контекста открытия" логическим позитивизмом была сделана попытка переключаться на анализ эмпирических утверждений с точки зрения их выразимости с помощью логических понятий, исключив, тем самым, из логики и методологии вопросы, связанные с открытием нового знания. При этом эмпирическая эпистемология наделялась статусом основания научного знания, т.е. логические позитивисты были уверены, что эмпирический базис научного знания формируется исключительно на основе языка наблюдения. Отсюда и общая методологическая установка, предполагающая редукцию теоретических суждений к высказываниям наблюдения. Принцип верификации, предложенный позитивистами, как раз и предусматривал признание обладающими научной значимостью только те знания, содержание которых можно обосновать протокольными предложениями. Поэтому факты науки в доктринах позитивизма абсолютизируются, обладают приматом перед другими элементами научного знания, ибо по их мнению они определяют содержательный смысл и истинность теоретических предложений. Иными словами, согласно концепции логического позитивизма "существует чистый опыт, свободный от деформирующих влияний со стороны познавательной деятельности субъекта и адекватный этому опыту язык; предложения, выражаемые этим языком, проверяются опытом непосредственно и не зависит от теории, так как словарь, используемый для их формирования, не зависит от теоретического словаря"[2] Усилия позитивизма применить логический аппарат к анализу знания, выражаемых в форме повествовательных предложений, не привели к научно значимым результатам; они столкнулись такими проблемами, разрешить которых нельзя было в рамках принятого им редукционистского подхода к познанию и знанию. В частности, не ясно, почему не все утверждения науки становятся базисными, а только некоторые? Каков критерий их отбора? Каковы их эвристические возможности и гносеологические перспективы? Каков механизм архитектоники научного знания? Верификационный критерий теоретических утверждений скоро заявил о себе своей ограниченностью, вызвав многочисленную критику в свой адрес. Узость метода верификации прежде всего сказалась на философии, ибо оказалось, что философские предложения не верифицируемые, так как лишены эмпирического значения. На эту сторону недостатка доктрины логического позитивизма указывает Х. Патнэм[3]. Первым, кто обратил на слабость позитивистской доктрины логического анализа научных знаний, был К. Поппер. Он заметил, в частности, что наука в основном имеет дело с идеализированными объектами, которые, с точки зрения позитивистского понимания научного познания, не могут быть верифицированы с помощью протокольных предложений, а значит, объявляются бессмысленными. Кроме того, не верифицируемы многие законы науки, выражаемые в форме предложений типа. Минимальная скорость, необходимая для преодоления земного тяготения и выхода в околоземное пространство, равна 8 км/сек.[4], так как для их верификации требуется множество частных протокольных предложений. Под влиянием критики логический позитивизм ослабил свою позицию введя положение в свою доктрину о частной эмпирической подтверждаемости. Отсюда логически следовало, что достоверностью обладают лишь эмпирические термины и предложения, выраженные с помощью этих терминов, другие понятия и предложения, имеющие непосредственное отношение к законам науки, признавались осмысленными (подтверждаемыми) в силу их способности выдержать частичную верификацию. Поппер, будучи близко знакомым со многими членами Венского кружка, имел возможность изнутри изучить и понять то, чего хотели логические позитивисты, Поэтому он достаточно быстро понял несостоятельность и нежизнеспособность их логической доктрины научного знания. Понимая бесперспективность того пути, по которому пошли логические позитивисты в поисках основания научного познания, философ выбирает другое направление движения, ведущее к анализу развития научного знания. На этом пути, в отличие от позитивистов, Поппер признает за философией функцию формирования и развития научного знания. Наука, по Попперу, - динамическая система, предполагающая непрерывное изменение и рост знания. Это положение детерминировало иную роль философии науки в научном познании: отныне задача философии сводилась не к обоснованию знания, как это было в неопозитивизме, а к объяснению его изменения на основе критического метода. Так, в "логике научного открытия" Поппер пишет: "центральной проблемой теории познания всегда была и остается проблема роста знания", а "… наилучший же способ изучения роста знания – изучение роста научного знания"[5] В качестве основного методологического инструмента для этой цели Поппер вводит принцип фальсификации, смысл которого сводится к проверке теоретических утверждений эмпирическим опытом. Чем же фальсифицируемость лучше верифицируемости и какова логика рассуждения Поппера?
Объявив задачей методологии изучение механизмов роста научного знания, Поппер основывается на понятой и воспринятой реальности, из которой состоит сфера научного познания. По его глубокому убеждению, наука не может иметь дело с истинной, ибо научно-исследовательская деятельность сводится к выдвижению гипотез о мире, предположений и догадок о нем, построению вероятностных теорий, и законов; таков общий путь познания мира и приспособления наших представлений о нем. Поэтому было бы, мягко говоря, несерьезно какие-то из этих представлений принимать за истинных, а от каких-то отказаться, т.е. нет универсального механизма, который бы мог выявить из многообразия существующих знаний какие из них истинные, а какие являются ложными.
Поэтому задача философии заключается в том, чтобы найти такой способ, который бы позволил нам приблизиться к истине. В логико-методологической концепции Поппера находится такой механизм в виде принципа фальсификации. Философ считает, что научными могут быть только те положения, которые опровергаются эмпирическими данными. Опровержимость теорий фактами науки, следовательно, признается в "логике научного открытия" критерием научности этих теорий. На первый взгляд это положение воспринимается как бессмыслица: если выяснилось бы, что все те наши умозрительные конструкции, которые мы строим относительно мира опровергаются нашим же эмпирическим опытом, то, исходя их здравого смысла, следовало бы их признать ложными и выбрасывать как несостоятельные. Однако, Попперовские рассуждения строятся на ином логическом смысле. Доказать можно все, что угодно. Именно в этом проявлялось, например, искусство софистов. Поппер считает, что научные положения, констатирующие о наличие материальных объектов, относятся не к классу подтверждаемых опытом, а, наоборот, - опровергаемых опытом, ибо логика мироустройства и нашего мышления подсказывает нам, что научные теории, опровергаемые фактами, действительно несут в себе информацию об объективно существующем мире. Этот же методологический механизм, позволяющий в научном познании приблизиться к истине, т.е. принцип фальсификации теорий, путем их опровержения фактами, принимается Поппером в качестве критерия демаркации описательных (эмпирических) наук (от теоретических и от самой философии[6], отвергая тем самым неопозитивистские критерии демаркации (индукцию и верифицируемость). Идейное содержание теорий фальсификации и демаркации имеет ценностное значение, которое выводит нас на мировоззренческое измерение. В основе концепции "логики открытия" Поппера лежит идея, принявшая форму убеждения, об отсутствии какой бы то ни было истины в науке и какого-либо критерия ее выявления; смысл научной деятельности сводится не к поиску истины, а к выявлению и обнаружению ошибок и заблуждений. Этой, по сути своей, мировоззренческой идеей была детерминирована и соответствующая структура: а) Представления о мире, принимаемые в науке как знания о нем, не являются истинами, ибо не существует такого механизма, который бы мог установить их истинность, но существует способ обнаружить их ошибочность; б) в науке лишь те знания соответствуют критериям научности, которые выдерживают процедуру фальсификации; в) в научно-исследовательской деятельности "нет более рациональной процедуры, чем метод проб и ошибок – предположений и опровержений" [7] Данная структура – это структура осмысленная и принятая на мировоззренческом уровне самим Поппером и реализованная им в науке. Однако поэтому влияние мировоззренческих убеждений на создаваемую мыслителем модель развития науки. На первый взгляд процедура опровержения теорий и поиск новых теорий, отличающихся разрешительными способностями, представляется позитивной, предполагающей развитие научного знания. Однако в попперовском понимании науки не предполагается ее развитие по той причине, что в самом мире не существует развитие как – такового, а есть лишь изменение. Процессы, которые происходят на неорганическом и биологическом уровнях существования природы, являются всего лишь изменениями на основе проб и ошибок. Соответственно и теории в науке, как догадки о мире, не предполагают свое развитие. Смена одной теории другой – это некуммулятивный процесс в науке. Теории, сменяющие друг друга, не имеют между собой преемственной связи, напротив, новая теория потому новая, что максимально дистанируется от старой теории. Поэтому теории не подвержены к эволюции и в них не происходит развитие; они всего лишь сменяют друг друга, не сохраняя между собой никакой эволюционной "ниточки". В таком случае, в чем же видит Поппер рост научного знания и прогресс в теориях? Смысл и ценность новой, сменившей старую, теории он видит в ее проблеморазрешающей способности. Если данной теорией решается проблемы, отличные от тех, которые она призвана была решить, то, безусловно, такая теория признается прогрессивной. "… Наиболее весомый вклад в рост научного знания, - пишет Поппер, - который может сделать теория, состоит из новых проблем, порождаемых ею…" [8]. Из этого положения видно, что прогресс науки мыслится как движение к решению более сложных и глубоких по содержанию проблем, а рост знания в этом контексте понимается как поэтапная смена одной проблемы другой или последовательность сменяющихся друг друга теорий, обусловливающих "сдвиг проблемы". Поппер уверен, что рост знания является существенным актом рационального процесса научного исследования. "Именно способ роста делает науку рациональной и эмпирической, - утверждает философ, - т.е. тот способ, с помощью которого ученые проводят различия между существующими теориями и выбирают лучшую из них или (если нет удовлетворительной теории) выдвигают основания для отвержения всех имеющихся теорий, формулируя те условия, которые должна выполнять удовлетворительная теория" [9]. Под удовлетворительной теорией мыслитель подразумевает новую теорию, способную выполнить несколько условий: во-первых, объяснить факты двоякого рода: с одной стороны, те факты, с которыми успешно справлялись прежние теории и, с другой - те факты, которых не смогли объяснить эти теории; во-вторых, найти удовлетворительное истолкование тем опытным данным, согласно которым были фальсифицированы существовавшие теории; в-третьих, интегрировать в одну целостность проблемы – гипотезы, несвязанные между собой; в-четвертых, новая теория должна содержать проверяемые следствия; в-пятых, сама теория так же должна быть способной выдержать процедуру строгой проверки[10]. Поппер считает, что такая теория не только плодотворна в решении проблем, но даже обладает в определенной степени эвристической возможностью, что может служить свидетельством успешности познавательной деятельности.
ТРИ МИРА И ИХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ Попперовская философия не только критична, она полемична. Конструктивные идеи в ней всегда вынашивались в процессе фальсификации и опровержения чьих-то взглядов – логических позитивистов, идеологов тоталитаризма, лингвистических философов и др. В 60-70-х годах его критический взор привлекло начавшееся в англоязычной философии наступление на «последний бастион» традиционной философии – философию сознания. Смысл его можно определить словами Дж. Райла: «История двух миров – это миф»[11]. Разговор о сознании как «духе в машине» или своего рода «гомункулусе в теле» неправомерен.
Наступление шло различными фронтами и под различными знамёнами (использовались теории У. Куайна, Г. Фейгла, А. Куинтона, Б. Скиннера, Д. Армстронга, Дж. Дж. Смарта). Сформировались различные позиции – теория тождества, психо-физический параллелизм, эпифеноменализм, функционализм и другие. При этом тон задавали физикалисты, по ряду принципиальных моментов продолжившие традицию неопозитивизма и предлагавшие снять проблему телесного и духовного. Согласно Герберту Фейглу, с которым Поппер общался ещё в период Венского кружка, проблема духовного и телесного снимается, если принять, что высказывание о ментальном тождественны высказываниям о телесном. Общий вывод различных версий физикализма состоял в том, что традиционные интуитивные представления о ментальных событиях, существующих в голове, о свободе воли и т. п., теоретически недоказуемы. Человек есть не что иное, как нейрофизиология, поведение, язык и коммуникация. Поскольку кроме физических, в мире нет никаких других удостоверяемых сущностей, единственно адекватным языком онтологии следует принять язык физики.
Поппер считает позицию физикалистского монизма ложной. Хотя в рамках физикализма было высказано немало интересных предположений, его общие посылки теоретически недостоверны: они основаны на представлении о каузальной закрытости системы, на мифе «лингвистического каркаса», «мифе простоты», гипертрофировании значимости редукционистской методологии и т. д. Не ограничиваясь чисто полемическими задачами, Поппер создаёт альтернативную физикалистскому монизму теорию, ориентированную на эволюционно-биологическую парадигму. (Важно иметь в виду, что Поппер рассматривает дарвинизм не как хорошо обоснованную научную теорию, а как «метафизическую исследовательскую программу».) В 1969 г. в лекциях, прочитанных в Эмори университете (США), Поппер сформулировал основной костяк этой теории и принял позицию дуализма или, точнее, плюрализма. В ХХ в., говорил он, мало кто из философов не занимался опровержением Декарта и все без успеха – по той причине, что различение духовного и телесного сообразуется и интуитивным представлением человека о самом себе, со здравым смыслом и вполне согласуется с современными научными данными, в частности эволюционной биологией. В работах 70-80-х годов, в особенности в книге «Самость и её мозг. Аргумент в пользу интеракционизма», написанной в соавторстве с Джоном Экклзом, крупнейшим нейробиологом, защищающим дуалистическую позицию, Поппер разработал достаточно цельную и последовательную метафизику. Он называет её «предположительной», «пробной» теорией, в гносеологическом отношении не имеющей статуса физической теории, но которую, тем не менее, с полным правом можно именовать теорией, поскольку вытекающие из неё следствия подтверждаются фактами. По Попперу, во Вселенной можно выделить три реалии: Мир 1 – мир физических явлений, будь то атомы, поля и силы или «твёрдые материальные тела» - деревья, столы и т.п. – это реальность, существующая объективно. Мир 2 – мир ментальных или психических состояний – субъективных состояний сознания, диспозиции и т.п. - состояние сознания и его активность. Мир 3 – мир объективного содержания мышления и продуктов человеческого сознания. Это – гипотезы, проблемы, научные теории (истинные или ложные), проекты, материализованные в виде машин, скульптур, зданий, лежащие в библиотеках книги (которые, возможно, никем не будут прочитаны), и даже возможные в будущем следствия из имеющихся теорий. [12] Третий мир создается человеком, но результаты его деятельности начинают вести свою собственную жизнь. Третий мир - это "универсум объективного знания", он автономен от других миров. Поппер писал: "С нашими теориями происходит то же, что и с нашими детьми: они имеют склонность становиться в значительной степени независимыми от своих родителей. С нашими теориями может случиться то же, что и с нашими детьми: мы можем приобрести от них большее количество знания, чем первоначально вложили в них".[13] Поппер не склонен называть их онтологическими подмирами. Слово «мир» используется им вместо терминов «материальное», «ментальное», «идеальное», имеющих множество коннотаций, и, скорее, как метафора для различения качественных уровней реальности. Можно выделить и больше «миров» (например, мир 3 подразделить на истинные теории и фантазии или чистые возможности). Но это неважно. Важно то, что все три мира реальны: реальны не только физические сущности, но и состояния сознания и содержания мыслей человека. Генетически все миры связаны между собой; случайные предрасположенности в физическом мире привели к возникновению органики, психики, а мутация в животной психике привели к появлению языка и «полной сознательности», а вместе с этим к трансценденции продуктов сознательности в мир 3 («новые идеи имеют удивительную схожесть с генетическими мутациями»). С созданием мира 3 «все миры открылись перед человеческим бытиём». Рост знания в "третьем мире" описывается Поппером следующей схемой P -> TT -> EE -> P, где P - исходная проблема, TT - теория, претендующая на решение проблемы, EE - оценка теории, ее критика и устранение ошибок, P - новая проблема. "Вот каким образом, - пишет Поппер, - мы поднимаем себя за волосы из трясины нашего незнания, вот как мы бросаем веревку в воздух и затем карабкаемся по ней". [14] Критицизм оказывается важнейшим источником роста "третьего мира". Мир 3 находится «нигде» и относительно автономен. В пользу его автономности Поппер приводит два основных аргумента: 1) Однажды изобретённые теории, художественные стили и т.д. порождают последствия, которые их создатели не могли предвидеть. Изобретение вавилонянами числового ряда содержало в себе и теорему Эвклида и последующую математику. Поппер сравнивает «обитателей» мира 3 с «идеями» и «формами» Платона, однако у низ больше сходства не со статическими платоновскими «формами», а с самодеятельным и самотворческим «Абсолютным Духом» Гегеля. 2) Мир 3 воздействует как на физический мир, так и на сознание людей. Всю цивилизацию можно рассматривать как реализацию идеальных объектов. Теория Фрейда, например, является насквозь ложной, однако она может оказывать воздействие на субъективные состояния сознания: чем больше психоаналитики будут говорить о значимости секса, тем большую роль секс будет играть в жизни. Теория мира 3 – это, безусловно, метафизическое обобщение антипсихологизма, «эпистемологии без познающего субъекта», его установки: «Меня интересуют только логические шпоры, а не психологические импульсы». Однако в метафизической схеме игнорировать психологические состояния нельзя, они должны в ней занять свой место. И Поппер поместил их в Мир 2. Мир 2 не только субъективен, он в известной мере хаотичен. Здесь переплетены чувства удовольствия и боли, ощущения времени и пространства, подсознательная память и ожидания, врождённое знание и импульсы к действию. Это – ментальность, связанная с мозгом, но не тождественная ему. Состояния сознания, или психика, свойственны и животным. Поппер и Экклз высказывают предположение, что на уровне мира 2 человека отличает от животного диспозиция к усвоению языка и определённым типам поведения. И только с появлением языка, возможности выражать в нём фантазийную, а вместе с этим саморефлексивную деятельность можно говорить о сознании в полном смысле этого слова. Иначе говоря, мир 2 трансцендирует свой психо-физический уровень и начинает жить жизнью мира 3.
Наиболее интересный момент попперовской концепции трёх миров, вызвавший и интенсивную полемику и критику – понимание взаимодействия. Отношения между мирами рисуются таким образом, что мир 3 и мир 1 могут вступать в интеракцию только посредством мира 2, т. е. через ментальное. Это значить, что мир 2 участвует в двух видах интеракции: во-первых, с физическим, во-вторых, с идеальным. В отношении второго вида интеракции Поппер говорит, что она происходит в социально-культурном процессе решения проблем, выдвижения новых идей, пополняющих число обитателей мира 3. С другой стороны, индивидуальное сознание провоцирует реализацию идеальных следствий из имеющегося в культуре материала, превращая логические возможности в действительность, т. е. интеракция осуществляется по типу обратной связи.
Достаточно провокативно толкуется второй вид интеракции – физического и психического. Декарт, столкнувшись с этой проблемой, говорит Поппер, высказал предположение, что встреча физического и психического, скорее всего, происходит в шишковидной железе мозга. Над этим его предположением много потешались. Однако оно не беспочвенно, только место интеракции следует перенести в участки мозга, ответственные за речь. Экклз также считает эту гипотезу Декарта вполне здравой и подтверждённой рядом исследований в нейрофизиологии. «Мы хотели высказать предположение, что определённые речевые области мозга и другие, связанные с ними области, относящиеся к миру 1, которые я обычно называю открытыми модулями, открыты именно этим влиянием мира 2. Мы должны осознавать, что это весьма революционное понятие в терминах современной науки».[15] ЗАКЛЮЧЕНИЕ Фактически, одной из фундаментальных заслуг Поппера является обоснование особой техники мышления, которая строится на следующих принципах: 1. Индукции (возведения от частного к общему) не существует. Индукция перечисления- вообще рутина и банальность: из множества белых лебедей еще не следует, что все лебеди белые. Из множества русских воров еще не следует, что все русские вороваты. Индукция отвержения (отвергая ложные теории, можно найти одну истинную), также непродуктивна. Число отвергаемых теорий бесконечно, перечислением можно заниматься до скончания века. Истины через индукцию найти невозможно. Поппер писал: "Тот факт, что для каждой проблемы существует бесконечное множество логически возможных решений, имеет ключевое значение для науки вообще, поэтому научные приключения и напоминают азартную игру. Там, где рутина, не может быть науки. Рискованные идеи и воображение в ней необходимы, как, разумеется, и суровый контроль".[16] Вопрос об индукции в интерпретации Поппера блестяще проясняет Бертран Рассел: "Один индюк заметил, что, едва он поселился на уютной ферме, корм стали давать ровно в девять часов утра. Как хороший индуктивист, он не поленился просчитать множество разных обстоятельств: в среду и в пятницу, в жару и в холод, в ненастье и в ведро час кормежки оставался постоянным. Однако вывод: "Меня всегда кормят в девять утра" опровергли в день сочельника, когда важную птицу, ожидавшую завтрака, отнесли поварам."[17] 2. Если не допустимы произвольные обобщения, не менее порочен и так называемый "беспристрастный анализ". Разум- не tabula rasa. Ум, очищенный от предрассудков, будет пустым, а не девственным. Даже животное рождается со множеством подсознательных ожиданий, что соответствует своего рода гипотетическому знанию. Однако врожденным предпосылкам нельзя доверяться: утрата иллюзий порождает проблемы, ведущие к росту знаний через поправку и изменение предыдущих сведений. Человек- создание сложное и ясное далеко не до конца. Отнюдь не одни правильные размышления или эксперименты ведут к открытиям. Мифы, метафизические конструкции, сны, галлюцинации могут также провоцировать их. Однако они должны быть контролируемыми и обоснованными, подтверждаться фактами. 3. Исходя из критики традиционного синтетического и аналитического мышления, Поппер предлагает новый критерий познания, который он именует "критерием фальсифицируемости". Теория лишь тогда научна и рациональна, когда она может быть фальсифицируема. Между верификацией (подтверждением) и фальсификацией существует явная ассиметрия. Миллиарды подтверждений не способны увековечить теорию. Одно опровержение- и теория подорвана. Пример: "Куски дерева не тонут в воде" - "Этот кусок эбенового дерева не держится на воде". Карл Поппер любил повторять знаменитое высказывание Оскара Уайлда: "Опыт- это имя, которое мы даем собственным ошибкам"[18]. Все должно быть испытано фальсификацией. Таким образом, утверждался провокационным подход к реальности, то есть автор теории открытого общества в целом бы одобрил действия русских мужичков из знаменитого анекдота про японскую деревообрабатывающую технику. "На сибирскую лесопилку привезли японскую машину. Мужики почесали затылок и засунули в нее огромную сосну. Машина поерзала, поерзала и выдала великолепные доски. "М-да",- сказали мужички. И засунули толщенную ель со всеми ветками и иголками. Машина снова поерзала, поерзала и выдала доски. "М-да",- уже с уважением сказали мужички. И вдруг видят: какой-то бедолага несет рельсу. Рельсу с восторгом засунули в механизм. Механизм вздохнул, чихнул и сломался. "М-да",- с удовлетворением проговорили работники и взялись за свои топоры-пилы. Поппер бы заметил, что не может быть такой машины, которая ВСЕ превращает в доски. Может быть только такая машина, которая превращает в доски КОЕ-ЧТО. Логическая модель Поппера предполагает новую концепцию развития. Необходимо отказаться от поиска идеала, окончательно верного решения, и искать оптимальное, удовлетворительное решение. "Новая теория не только выясняет, что удалось предшественнику, но и его поиски и провалы .Фальсификация, критицизм, обоснованный протест, инакомыслие ведут к обогащению проблем." Не вводя гипотез с кондачка, мы спрашиваем себя, почему предыдущая теория рухнула. В ответ должна появиться новая версия, лучшая теория. "Однако,- подчеркивал Поппер,- нет никаких гарантий прогресса".[19] 2. Положения критического подхода Карл Поппер переносит и на социальные процессы, обосновывая концепцию открытого общества, которое, по мнению Поппера, характеризуется демократизмом, терпимостью к мнениям других людей, гуманизмом и стремлением к политическому равенству, критическим рационализмом, позволяющим осуществлять «контроль разума» за принятием политических решений, индивидуальной ответственности за социальные действия (образ становящегося, открытого изменениям). В соответствии со своим "принципом фальсифицируемости" Поппер счел особенно важным обозначить круг основных противников политической свободы. На мировоззренческом уровне таковыми становятся все сторонники "объективной диалектики" и историцизма, готовые корежить реальность под "идеальные проекты". Разумеется, в ХХ веке главными врагами "открытого общества" были коммунизм и фашизм, а в последние десятилетия еще и исламский фундаментализм. Но наиболее последовательный противник человеческой свободы,- с точки зрения Карла Поппера,- греческий философ Платон, теоретик "идеального государства". В идеальном государстве правитель представляет себя носителем абсолютной истины. Уничтожаются не только бунтари и смутьяны, но и поэты, носители всякой смуты. Закрытое идеальное государство противостоит жизни как таковой, абсолютный дух становится "духом бесчестия", оскорбляющим мир и человека.
Проанализировав разные аспекты концепции научного знания Карла Поппера, мы видим, что существование в условиях открытого общества предполагает не поиск положительных оснований (так как они ведут к ограничению свободы, хотя в действительности их не существует), а на решение проблемы поиска предпочтений в конкретных ситуациях.
Безусловно, социальная методология теоретика "открытого общества" не абсолютна. В частности, она с трудом воспринимает значение "традиций", вообще исторического наследия. Впрочем, машина, предназначенная для обработки дерева, не всегда способна обработать металл. Логический метод Карла Поппера принимает неизбежность границ, за которыми необходим поиск новых решений. Диалектика развития познания, однако, такова, что наука вообще будет стремиться к тому, чтобы по возможности ограничить использование этого метода, так как он в смысле прилагаемых усилий чаще всего бывает чрезвычайно расточительным. Дальнейшее развитие научной методологии идёт, в частности, по пути отыскания новых приёмов и правил дальнейшего ограничения действия (применения) этого метода. Но для Поппера в методе проб и ошибок, стихийном и максимально свободном от всякой методичности, наоборот, сконцентрирован главный смысл познающей деятельности, которая не имеет, будто бы, ничего общего с проникновением в сущность познаваемых объектов и разрывает всю свою собственную историю на ряд взаимообособленных несоизмеримых и непереводимых друг для друга этапов, из которых более поздние отнюдь не «ближе» к сущности, чем им предшествующие. А.Эйнштейн писал: "Предубеждение этих ученых против атомной теории можно, несомненно, отнести за счет их позитивистской философской установки. Это - интересный пример того, как философские предубеждения мешают правильной интерпретации фактов даже ученым со смелым мышлением и тонкой интуицией. Предрассудок, который сохранился до сих пор, заключается в убеждении, будто факты сами по себе, без свободного теоретического построения, могут и должны привести к научному познанию". Трансцидентальность как фундаментальная стратегия западно - европейского философского и научного познания. Трансцендентальный - относящийся к априорным условиям познания. В отличие от трансцендентного (наиболее общие, «Выходящий за пределы» индивидуальных свойств в характеристике предметов, например «Сущее», «Истинное»). Трансцендентальное - противоположно эмпиризму. Трансцендентное – Имманентному. Трансцендентальное сознание – сознание, очищенное от всех элементов опыта. Наиболее значительные представители трансцендентализма не меткие философы Кант(1724-1804) и Шеллинг(1775-1854) И.Кант во втором критическом периоде своего творчества (после 1770г.) стремится выявить механизмы работы человеческого сознания, которые лежат в основании философии («Метафизики»), науки, нравственности, эстетического отношения к действительности. В выявлении этих механизмов и состоит суть «Трансцендентального метода» Канта - обнаружить за внешне данными феноменами сознания (научными знаниями, метафизическими концепциями, поступками….) внутреннюю работу духа, структуру деятельности, определяющую внешне данным результатом. В результате использования т. метода познание, по Канту, должно взять под свой контроль свои собственные неявные предпосылки и установки, обуславливающие его деятельность. Кант хотя и признавал, что все наше сознание начинается с опыта, но тут же утверждал, что оно не исходит из опыта. Всеобщность достигается лишь априорностью. Человеческое познание создает всеобщее необходимые истинны, но они – чистые априорные суждения. К ним относятся все положения математики и теоретического естествознания. Под «априорными» Кант понимал знания, которым совершенно не примешивается ничто эмпирическое. Ф.Шеллинг. Его творчество можно разделить на 4 периода: Натурфилософия (90е годы), трансцендентальный идеализм (1800г), философия тождества, и философия откровения. Второй Этап философского развития Шеллинга Знаменуется публикацией «Системы трансцендентального идеализма» (1800г), в которой он пытается объяснить превращения субъективного в «объективное». Причем трансцендентальная философия вовсе не исключает натур философию, а дополняет ее, имея своим предметом субъективное явление, первичное явления, из которого выводится объективное. Сознание в своем развитии проходит ряд ступеней: оно начинается с ощущения, затем через рефлексию поднимается к акту воли, и здесь начинается практическое явление. Пройдя еще через ряд ступеней сознание достигает высшей ступени развития – нравственно достижение, которое имеет целью самое себя, то есть сознание одновременно познает себя и как необходимое и как свободное. (Гуссель см 3.14) Ф.Бэкон, "природа вещей лучше обнаруживает себя в состоянии искусственной стесненности, чем в естественной свободе". Важно подчеркнуть, что эмпирическое исследование не может начаться без определенной теоретической установки. Хотя говорят, что факты - воздух ученого, тем не менее постижение реальности невозможно без теоретических построений. И.П.Павлов писал по этому поводу так: " .во всякий момент требуется известное общее представление о предмете, для того чтобы было на что цеплять факты ." Задачи науки никак не сводятся к сбору фактического материала. Сведение задач науки к сбору фактов означает, как выразился А.Пуанкаре, "полное непонимание истинного характера науки". Он же писал: "Ученый должен организовать факты. Наука слагается из фактов, как дом из кирпичей. И одно голое накопление фактов не составляет еще науки, точно так же как куча камней не составляет дома". Важные особенности научного знания отражает понятие "стиль научного мышления". М. Борн писал так: " . Я думаю, что существуют какие-то общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определенные философские периоды с характерными для них идеями во всех областях человеческой деятельности, в том числе и в науке. Паули в недавнем письме ко мне употребил выражение "стили": стили мышления - стили не только в искусстве, но и в науке. Принимая этот термин, я утверждаю, что стили бывают и у физической теории, и именно это обстоятельство придает своего рода устойчивость ее принципам". Известный химик и философ М.Полани показал в конце 50-х годов нашего века, что предпосылки, на которые ученый опирается в своей работе, невозможно полностью вербализировать, т.е. выразить в языке. Полани писал: "То большое количество учебного времени, которое студенты-химики, биологи и медики посвящают практическим занятиям, свидетельствует о важной роли, которую в этих дисциплинах играет передача практических знаний и умений от учителя к ученику. Из сказанного можно сделать вывод, что в самом центре науки существуют области практического знания, которые через формулировки передать невозможно". Большинство философских систем нового времени выделяли 2 основных этапа:
Чувственное и рациональное. Их роль и значение в процессе познания определялись разными философиями по разному. Рационалисты (Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель) приписывали решающее значение рациональному познанию, не отрицая и значения чувств познания в качестве механизма связи разума с внешним миром. Сторонники эмпиризма считали чувственное познание главным и даже единственным источником знаний (Гоббс, Локк).
. Методология исследовательских программ И.Лакатоса Решительную попытку спасти логическую традицию при анализе исторических изменений в науке предпринял ученик Поппера Имре Лакатос. Вслед за К.Поппером И.Лакатос полагает, что основой теории научной рациональности (или методологической концепции) должен стать принцип критицизма. Этот принцип является универсальным принципом всякой научной деятельности; однако, при обращении к реальной истории науки становится ясно, что “рациональный критицизм” не должен сводиться к фанатическому требованию беспощадной фальсификации. Непредвзятое рассмотрение исторических перипетий научных идей и теорий сразу же сталкивается с тем фактом, что “догматический фальсификационизм” есть такая же утопия, как формалистические мечты о “евклидовой” рациональной науке. “Контрпримеры” и “аномалии” отнюдь не всегда побуждают ученых расправляться со своими теориями; рациональное поведение исследователя заключает в себе целый ряд стратегий, общий смысл которых - идти вперед, не цепенея от отдельных неудач, если это движение обещает все новые эмпирические успехи и обещания сбываются. И.Лакатос очень остро ощутил существующий разрыв между “теоретической рациональностью”, как ее понимает “критический рационализм” и практической рациональностью развивающейся науки и признал необходимость реформирования “критического рационализма”. Результатом усилий по решению этой задачи стала выработанная И.Лакатосом методологическая концепция “утонченного фальсификационизма” или методология научно-исследовательских программ. Эта теория получила выражение в его работе “Фальсификация и методология научных исследовательских программ”, перевод фрагмента которой приведен в [7]. Согласно Лакатосу, в науке образуются не просто цепочки сменяющих одна другую теорий, о которых пишет Поппер, но научные исследовательские программы, т.е. совокупности теоретических построений определенной структуры. “У всех исследовательских программ есть “твердое[20] ядро”. Отрицательная эвристика запрещает использовать modus tollens, когда речь идет об утверждениях, включенных в “твердое ядро”. Вместо этого мы должны напрягать нашу изобретательность, чтобы прояснять, развивать уже имеющиеся или выдвигать новые “вспомогательные гипотезы”, которые образуют “защитный пояс” вокруг этого ядра, modus tollens своим острием направляется именно на эти гипотезы. Защитный пояс должен выдержать главный удар со стороны проверок; защищая таким образом окостеневшее ядро, он должен приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться, если этого требуют интересы обороны” [7]. К.Поппер рассматривает только борьбу между теориями, Лакатос же учитывает не только борьбу опровержимых и конкурирующих теорий, составляющих “защитный пояс”, но и борьбу между исследовательскими программами. Поэтому развитие науки Лакатос представляет не как чередование отдельных научных теорий, а как “историю рождения, жизни и гибели исследовательских программ”. Однако и методология исследовательских программ Лакатоса не может объяснить, почему происходит смена программ. Лакатос признает, что объяснения логики и методологии здесь бессильны, но, в отличие от Куна, он верит, что логически можно “соизмерить” содержание программ, сравнивать их между собой и поэтому можно дать ученому вполне рациональный ориентир для того, чтобы выбрать - отказываться или нет от одной программы в пользу другой. По мнению Лакатоса смена и падение устоявшихся взглядов, то есть научные революции, должны объясняться не “психологией толпы”, как считает Кун. Для описания того, как соизмерить или сравнить две конкурирующие программы, Лакатос вводит представление о сдвиге проблем. Исследовательская программа считается прогрессирующей тогда, когда ее теоретический рост предвосхищает ее эмпирический рост, то есть когда она с некоторым успехом может предсказывать новые факты (“прогрессивный сдвиг проблемы”). Программа регрессирует, если ее теоретический рост отстает от ее эмпирического роста, то есть когда она дает только запоздалые объяснения либо случайных открытий, либо фактов, предвосхищаемых и открываемых конкурирующей программой (“регрессивный сдвиг проблемы”). Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая, то она “вытесняет” ее и эта конкурирующая программа может быть устранена (или, если угодно “отложена”). Лакатос считает, что, безусловно, следует сохранять “жесткое ядро” научно-исследовательской программы, пока происходит “прогрессивный сдвиг” проблем. Но даже в случае “регрессивного сдвига” не следует торопиться с отказом от программы. Дело в том, что в принципе существует возможность найти внутренние источники развития для стагнирующей программы, благодаря которым она начнет неожиданно развиваться даже опережая ту программу, которая до недавних пор одерживала над нею верх. “Нет ничего такого, что можно было бы назвать решающими экспериментами, по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты, которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу. Сгоряча ученый может утверждать, что его эксперимент разгромил программу . Но если ученый из “побежденного” лагеря несколько лет спустя, предлагает научное объяснение, якобы “решающего эксперимента” в рамках якобы разгромленной программы (или в соответствие с ней), почетный титул может быть снят и “решающий эксперимент” может превратиться из поражения программы в ее новую победу” [7]. Таким образом, из рассмотрения вышеизложенной концепции “исследовательских программ” Лакатоса видно, что научные революции, как он их понимает, не играют слишком уж существенной роли еще и потому, что в науке почти никогда не бывает периодов безраздельного господства какой-либо одной “программы”, а сосуществуют и соперничают различные программы, теории и идеи. Одни их них на некоторое время становятся доминирующими, другие оттесняются на задний план, третьи - перерабатываются и реконструируются. Поэтому если революции и происходят, то это не слишком уж “сотрясает основы” науки: многие ученые продолжают заниматься своим делом, даже не обратив особого внимания на совершившийся переворот. Великое и малое, эпохальный сдвиг или незначительное изменение - все эти оценки совершаются лишь ретроспективно при методологической, “метанаучной” рефлексии. По мнению Лакатоса, история науки является “пробным камнем” любой логико-методологической концепции, ее решительным и бескомпромиссным судьей. 5. Эволюционная модель развития науки Стивена Тулмина. Одним из вариантов постпозитивизма, завоевавшим на Западе признание и популярность, стала концепция Стивена Тулмина. В этой концепции, изложенной в работах “Рациональность и научное открытие” и “Человеческое понимание” [8], прогресс науки и рост знаний усматривается во все более глубоком понимании окружающего мира, а не в выдвижении и формулировании более истинных утверждений, как предлагает Поппер (“более полное знание через более истинные суждения” Тулмин заменяет на более глубокое понимание через более адекватные понятия”).
Свое понимание рациональности Тулмин противопоставляет, как точке зрения абсолютистов, которые признают систему авторитетной при ее соответствии некоторым вневременным, универсальным стандартам, например, платоновским “идеям” или стандартам Евклидовой геометрии, так и релятивистов, которые считают вопрос об авторитетности какой-либо системы уместным только в пределах определенной исторической эпохи, приходя к выводу о невозможности универсальной оценки. Для Тулмина “ .рациональность - это атрибут . человеческих действий или инициатив .в особенности тех процедур, благодаря которым понятия, суждения и формальные системы, широко распространенные в этих инициативах критикуются и сменяются” [8]. Говоря другими словами, рациональность - это соответствие исторически обусловленным нормативам научного исследования, в частности, нормативам оценки и выбора теорий. Отсюда следует, что нет и не может быть единых стандартов рациональности - они меняются вместе с изменением “идеалов естественного порядка”.
Новое понимание рациональности обуславливает позицию Тулмина и по другим вопросам. Прежде всего, это относится к решению проблемы научных революций. Именно отождествлением рационального и логического, по мнению Тулмина, связаны такие крайности как униформистское и революционное объяснения. Действительно, униформистская, или кумулятивная, модель основана на представлении о познании как постоянном и непрерывном приближении к универсальному абстрактному идеалу, который понимается как логически взаимосвязанная система. Революционное же, или релятивистское, объяснение предполагает смену норм рациональности как полную смену систем знаний. Действительно, если все понятия старой дисциплинарной системы логически взаимосвязаны, дискредитация одного неизбежно ведет к разрушению всей системы в целом. Таким образом, именно “культ систематики” привел Куна к выводам о “неизмеримости парадигм” и о научных революциях как о переключениях гештальтов. “Нам необходимо учесть, - пишет Тулмин, - что переключение парадигмы никогда не бывает таким полным, как это подразумевает строгое определение; что в действительности соперничающие парадигмы никогда не равносильны альтернативным мировоззрениям в их полном объеме и что за интеллектуальным перерывом постепенности на теоретическом уровне науки скрывается основополагающая непрерывность на более глубоком, методологическом уровне” [8]. По мнению Тулмина, ни дискретность, ни кумуллятивизм не адекватны реальной истории, поэтому необходимо отказаться от взглядов на науку как согласованную “пропозициональную систему” и заменить ее понятием “концептуальной популяции”. Понятия внутри популяции обладают большей автономностью: они появляются в популяции в различное время и в связи с различными задачами и могут относительно независимо выходить из нее. Как можно заметить, именно здесь проходит линия конфронтации между философскими системами Куна и Тулмина “ . Вместо революционного объяснения интеллектуальных изменений, - пишет Тулмин, - которое задается целью показать, как целые концептуальные системы сменяют друг друга, нам нужно создать эволюционное объяснение, которое объясняет, как постепенно трансформируются концептуальные популяции” [8]. Эволюционная модель строится по аналогии с теорией Дарвина и объясняет развитие науки через взаимодействие процессов “инноваций” и “отбора”. Тулмин выделяет следующие основные черты эволюции науки: Интеллектуальное содержание дисциплины, с одной стороны, подвержено изменениям, а с другой - обнаруживает явную преемственность. В интеллектуальной дисциплине постоянно появляются пробные идеи или методы, однако только немногие из них завоевывают прочное место в системе дисциплинарного знания. Таким образом, непрерывное возникновение интеллектуальных новаций уравновешивается процессом критического отбора. Этот двухсторонний процесс производит заметные концептуальные изменения только при наличии некоторых дополнительных условий. Необходимо существование, во-первых, достаточного количества людей, способных поддерживать поток интеллектуальных нововведений; во-вторых, “форумов конкуренции”, в которых пробные интеллектуальные нововведения могут существовать в течение длительного времени, чтобы обнаружить свои достоинства и недостатки. “Интеллектуальная экология” любой исторической и культурной ситуации определяется набором взаимосвязанных понятий. “В любой проблемной ситуации дисциплинарный отбор “признает” те из “конкурирующих” нововведений, которые лучше всего отвечают “требованиям” местной “интеллектуальной среды”. Эти “требования” охватывают как те проблемы, которые каждый концептуальный вариант непосредственно предназначен решать, так и другие упрочившиеся понятия, с которыми он должен сосуществовать” [8]. Таким образом, вопрос о закономерностях развития науки сводится к двум группам вопросов: во-первых, какие факторы определяют появление теоретических новаций (аналог проблемы происхождения мутантных форм в биологии) и, во-вторых, какие факторы определяют признание и закрепление того или иного концептуального варианта (аналог проблемы биологического отбора). Далее в своей книге Тулмин рассматривает эти вопросы. При этом необходимым конечным источником концептуальных изменений он считает “любопытство и способность к размышлению отдельных людей”, причем этот фактор действует при выполнении определенного ряда условий. А укрепиться в дисциплинарной традиции, возникающие концептуальные новации могут, пройдя фильтр “отбора”. Решающим условием в этом случае для выживания инновации становится ее вклад в установление соответствия между объяснениями данного феномена и принятым “объяснительным идеалом”. 6. Теория фазовых переходов Э.Эзера В предыдущих разделах были рассмотрены основные философские теории развития науки, сложившиеся в XX веке. Кроме того, хотелось бы представить чрезвычайно интересную концепцию современного австрийского философа, профессора Венского университета Эрхарда Эзера, нашедшую отражение в его работе “Динамика теорий и фазовые переходы” [4]. По мнению Эзера, несмотря на все расхождения во взглядах сторонников того или иного философского направления (кумуллятивизм/релятивизм, интернализм/экстернализм), революционной или эволюционной моделей развития науки, между ними существует некая фундаментальная общность: “Не только все авторы теории научного развития, как , например, Кун и Тулмин, но и Поппер прибегают к аналогии с дарвиновской эволюционной теорией. Все вышеперечисленные позиции в теории, психологии и социологии науки с их на первый взгляд столь различной терминологией могут без труда быть преобразованы в одну более глубокую и универсальную эволюционную теорию и изложены в ее терминах. Важнейшее для проблемы возникновения всего нового в истории науки понятийное преобразование - это преобразование понятия “смена парадигм” в понятие “переход в новую фазу”. С его помощью можно превратить исследование динамики теорий, которым ограничивался Кун с его понятием смены парадигм, в общее исследование динамики науки” [4].
Обращаясь к истории науки, Эзер убедительно показывает, что “ .наука изначально есть не что иное, как механизм выживания второго порядка .”, “ .поскольку опытные научные конструкты, т.е. гипотезы и теории, применяются на практике и служат руководством для человеческих действий .и .выбирается та теория, которая лучше функционирует, больше объясняет и точнее предсказывает” [4].
В рамках подобной эволюционной модели можно дать ответ о возникновении нового в науке. “Что именно возникает: новые факты, гипотезы, теории или методы? - задает вопрос Эзер, - Ни одна из этих возможностей не должна рассматриваться отдельно, ибо все они функционально взаимосвязаны.” Следовательно, “если возникновение нового в мире связано с различными, но функционально взаимосвязанными возможностями, тогда существуют и различные типы переходов из одной фазы в другую, из которых лишь один может быть назван “сменой парадигмы” (Кун)”. Далее дается типология “фазовых переходов”, наблюдающихся в науке [4]: Переход от дотеоретической стадии науки к первичной теории. Пример: от вавилонской астрономии к геоцентрической астрономии Птолемея. Переход этого типа связан с эволюционным скачком в развитии научного метода: от чисто энумеративной индукции и экстраполяции к эвристической индукции и созданию теорий. Собранный фактический материал не пропадает при таком фазовом переходе. Переход от одной теории к другой (альтернативной) теории (так называемая научная революция = “смена парадигмы”. Пример: от аристотелевской физики к механике Галилея. По сравнению с первым типом фазового перехода смена научной парадигмы - событие куда менее значительное, так как происходит оно на том же уровне развития научной методологии. Структура теорий остается та же самая, хотя меняется содержание. Ускоренная теоретическая динамика нашего времени превратила подобную перестройку научных теорий в обыденную работу. Переход от двух отдельно возникших и параллельно развивавшихся частных теорий к одной универсальной теории (интеграция теорий). Пример: от земной механики Галилея и небесной механики Кеплера к универсальной механике Ньютона. Этот тип фазовых переходов по-прежнему остается редким и чрезвычайно значительным событием. Переход от наглядной, основанной на чувственном опыте теории к абстрактной ненаглядной теории с тотальной сменой основных понятий. Пример: от классической механики Ньютона к теории относительности Эйнштейна. Переход этого типа является наиболее значимым и представляет собой новый эволюционный шаг в методике наук. Ибо он ведет от индуктивно-конструктивного построения теорий к их саморазвитию. Отныне наблюдение перестает быть единственным критерием истинности нашего познания; теперь лишь в рамках теории можно решить, истинно ли само наблюдение. Отвечая на вопросы, как следует тогда понимать структуру истории науки: как революцию или эволюцию, Эзер утверждает, что “В результате непрерывного процесса не возникает ничего нового. Новое появляется лишь вследствие прерывности”, т.е. революции. “Однако, это не означает, что у прерывности нет своей предыстории, причем каждая содержит свои маленькие прерывности”. В то же время, “ .это не означает, что в истории науки совсем нет внезапных и неожиданных фазовых переходов. Согласно попперовскому понятию интегративного роста теорий такой переход имеет место всякий раз, когда две самостоятельно развивавшиеся теории интегрируются в одну новую.” [4].
Ф. БЭКОН Познание, которое мы обычно применяем в изучении природы мы будем для целей обучения называть предвосхищением природы, потому что оно поспешно и незрело. Познание же, которое должным образом извлекаем из вещей, мы будем называть истолкованием природы. Самое лучшее из всех доказательств есть опыт . Тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и неразумен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами, которые попадаются навстречу, они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед . Если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт — в магнит, алхимики — в золото. Такой образ дейст­вий людей и невежествен и беспомощен . Бог в первый день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают практику не по­верхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений . Для построения аксиом должна быть придумана иная форма индукции, чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма дол­жна быть применена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим и средним и, нако­нец, ко всем аксиомам. Индукция, которая совершается путем простого перечисления, есть детская вещь: она дает шаткие заклю­чения и подвергнута опасности со стороны противоречащих част­ностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же, которая будет полезна для откры­тия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном. Это до сих пор не совершено . Поль­зоваться же помощью этой индукции следует не только для откры­тия аксиом, но и для определения понятий. В указанной индукции и заключена, несомненно, наибольшая надежда. Бэкон Ф. Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы и царства чело­века Ц Сочинения. В 2т. М., 1978. Т. 2. С. 12, 13—16, 18, 34, 35, 50, 56—57, 60—61, 62, 75, 80—81, 87
Т. ГОББС Научное знание. Отсюда очевидно, что способность к рас­суждению не есть нечто врожденное подобно ощущению и памяти, а также не нечто приобретенное одним лишь опытом подобно благоразумию, а что она приобретается прилежа­нием: прежде всего, в подходящем употреблении имен, во-вторых, в усвоении хорошего и правильного метода, который состоит в про­движении вперед от элементов, каковыми являются имена, к суждениям, образованным путем соединения имен между собой, и отсюда к силлогизмам, которые суть связи одного суждения с другим, пока мы доходим до знания всех связей имен, относящих­ся к интересующей нас теме, именно это и называют люди научным знанием. Между тем как ощущение и память дают нам лишь зна­ние факта, являющегося вещью прошлой и непреложной, наука есть знание связей и зависимостей фактов. Благодаря такому знанию, исходя из того, что мы можем сделать в данный момент, мы знаем, как сделать что-нибудь отличное от этого или сходное с этим в иное время, если таково будет наше желание. Потому что когда мы видим, по каким причинам и каким образом что-либо совершается, то, если подобные причины попадают в сферу нашего воздействия, мы знаем уже, как их можно заставить произвести подобные же следствия.
Дети поэтому вовсе не одарены способностью к рассуждению до тех пор, пока они не получили способности речи; тем не менее они называются разумными созданиями в силу очевидной воз­можности обладать способностью к рассуждению в будущем. А что касается большинства людей, то хотя они и обладают неко­торой способностью к рассуждению, например до известной сте­пени при счете, однако они обладают ею в такой малой степени, что она приносит им мало пользы в повседневной жизни. И если в повседневной жизни одни лучше, другие хуже справляются со своими делами, то это зависит от различия их опыта, быстроты па­мяти, различного направления их склонностей, а особенно от уда­чи и неудачи и ошибок одних в отношении других. Когда же речь идет о науке или об определенных правилах действий, то они на­столько далеки от них, что не знают, что это такое. Геометрию эти люди принимают за колдовство. А что касается других наук, то те, кто не обучался их основам и не достиг некоторого успеха так, чтобы видеть, как эти науки получились и как они возникли, подобны в этом отношении детям, которые, не имея представления о рождении, верят рассказам бабушек, что их братья и сестры не родились, а были найдены в огороде.
Тем не менее те, кто не обладает никаким научным знанием, находятся в лучшем и более достойном положении со своим при­родным благоразумием, чем люди, которые благодаря собствен­ному неправильному рассуждению или доверию тем, кто непра­вильно рассуждает, приходят к неправильным и абсурдным общим правилам. Ибо незнание причин и правил не так отдаляет людей от достижения их целей, как приверженность к ложным правилам и принятие ими за причины того, к чему они стремятся, того, что является причиной не этого, а скорее чего-то противопо­ложного. Резюмируем. Свет человеческого ума — это вразумительные слова, однако предварительно очищенные от всякой двусмыслен­ности точными дефинициями. Рассуждение есть шаг, рост зна­ния — путь, а благоденствие человеческого рода — цель. Мета­форы же и бессмысленные и двусмысленные слова, напротив, суть что-то вроде ignes fatui [блуждающих огней], и рассуждать с их помощью — значит бродить среди бесчисленных нелепостей. Результат, к которому они приводят, есть разногласие и возму­щение или презрение. Благоразумие и мудрость и их различие. Если богатый опыт есть благоразумие, то богатство знания есть мудрость. Ибо хотя мы обычно обозначаем именем мудрость и то и другое, однако римляне всегда различали между prudentia и sapientia, приписывая первое свойство опыту, а второе — знанию . Признаки научного знания. Некоторые из признаков научного знания достоверны и безошибочны, другие недосто­верны. Достоверны, когда тот, кто претен­дует на обладание знанием какой-либо вещи, сам способен учить этому, т. е. вразумительно доказать другому правильность своего притязания. Недостоверны, когда лишь некоторые частные явле­ния соответствуют его претензии и вследствие многих случайно­стей оказываются такими, какими, по его утверждению, они должны быть. Признаки благоразумия все недостоверны, ибо невозможно замечать путем опыта и запоминать все обстоятель­ства, которые могут изменить успех. Но признаком безрассудства, презрительно называемого педантизмом, является то, что человек, не имеющий в каком-либо деле безошибочного знания, необхо­димого для успеха в этом деле, отказывается от собственной природной способности суждения и руководствуется общими сентенциями, вычитанными у писателей и подверженными много­ численным исключениям. И даже среди тех людей, которые на совещаниях по государственным вопросам любят показать свою начитанность в политике и в истории, весьма немногие делают это в своих домашних делах, где затрагиваются их частные интересы, ибо они достаточно благоразумны в отношении своих частных дел. В общественных же делах они больше озабочены репутацией собственного остроумия, чем успехом дела. Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского / / Избранные произве­дения. В 2 т. М., 1964. Т. 2. С. 75— 76, 77—83 И. КАНТ

1. О различии между чистым и эмпирическим познанием Без сомнения, всякое наше познание начинается с опыта; в са­мом деле, чем же пробуждалась бы к деятельности познаватель­ная способность, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают наш рассудок сравнивать их, связывать или разделять и таким образом перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений в познание предметов, называемое опытом? Следова­тельно, никакое познание не предшествует во времени опыту, оно всегда начинается с опыта. Но хотя всякое наше познание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта. Вполне возможно, что даже наше опытное знание складывается из того, что мы воспринимаем посредством впечатлений, и из того, что наша собственная познавательная способность (только по­буждаемая чувственными впечатлениями) дает от себя самой, причем это добавление мы отличаем от основного чувственно­го материала лишь тогда, когда продолжительное упражнение обращает на него наше внимание и делает нас способными к обособлению его. Поэтому возникает по крайней мере вопрос, который требует более тщательного исследования и не может быть решен сра­зу: существует ли такое независимое от опыта и даже от всех чувственных впечатлений познание? Такие знания называются априорными 25; их отличают от эмпирических знаний, которые име­ют апостериорный источник, а именно в опыте. Однако термин a priori еще недостаточно определенен, чтобы надлежащим образом обозначить весь смысл поставленного вопроса. В самом деле, обычно относительно некоторых знаний, выведенных из эмпирических источников, говорят, что мы способ­ны или причастны к ним a priori потому, что мы выводим их не непосредственно из опыта, а из общего правила, которое, однако, само заимствовано нами из опыта. Так о человеке, который под­рыл фундамент своего дома, говорят: он мог a priori знать, что дом обвалится, иными словами, ему незачем было ждать опыта, т. е. когда дом действительно обвалится. Однако знать об этом со­вершенно a priori он все же не мог. О том, что тела имеют тяжесть и потому падают, когда лишены опоры, он все же должен был рань­ше узнать из опыта. Поэтому в дальнейшем исследовании мы будем называть априорными знания, безусловно независимые от всякого опыта, а не независимые от того или иного опыта. Им противоположны эмпирические знания, или знания, возможные только a posteriori, т. е. посредством опыта. В свою очередь, из априорных знаний чистыми называются те знания, к которым совершенно не примешивается ничто эмпирическое. Так, например, положение всякое изменение имеет свою причину есть положение априорное, но не чистое, так как понятие изменения может быть получено только из опыта. .Нас сейчас интересует объективация как познание. Можно ли сказать, что объективированное познание само по себе дефектно и греховно и является источником падшести мира? * Это было бы большое недоразумение. Греховность, дефектность, падшесть нуж­но всегда искать не в познании, а в самом бытии. Познание же лишь познает падшее бытие под знаком падшести. Познание, как объективация, для которого закрыто внутреннее существование и духовный мир, есть все-таки познание, и в нем подлинно что-то открывается. Объективация есть внедрение в мир падший, в отчуж­денность и скованность. Но возможно познание этого падшего мира. Существуют ступени объективации в познании. Наиболее объективированным является научное познание отчужденного от внутреннего человеческого существования мира природы, позна­ние физико-математических наук. Тут объект находится совер­шенно вне внутреннего существования субъекта. Это познание совершенно эксцентрично в отношении к человеку. Математика есть, конечно, создание и победа духа, и потому она есть спиритуализация как всякое познание **. Это познание обладает высо­кой ценностью, в нем отражается Логос, как и во всяком познании, но оно находится в тисках объективации, закрывающей внутрен­нюю тайну бытия. В этом смысле наука не онтологична, как то хочет сделать Мейерсон ***. Познание мира социального есть познание объективированное, но это другая ступень объективации, и с этой ступени может проливаться свет на весь процесс объекти­вации, которая неизбежно есть социализация. Мы увидим, что объективированное познание стоит под знаком общества и этим отличается от познания существования, которое стоит под знаком общения. Объективированное познание всех ступеней отвлечено от экзистенциального субъекта, т. е. от человека. Экзистенциальный субъект находится в бытии, но не в объективированном бытии, он сам объективирует, вследствие своего пребывания в падшем мире. Но экзистенциальный субъект ни в коем случае не есть субъект биологический, психологический или социологический, как то пред­ставляется объективированному познанию. Натурализм есть по­рождение объективированного познания, которое придает себе универсальное значение. Натурализм имеет свою частичную пра­воту на известной ступени объективации. Но всегда есть ложь универсальный метафизический натурализм. Объективированный натурализм всегда представляет себе всякое бытие по образу мате­риального. Он существует и в теологии и там даже играет опре­деляющую роль. Тогда Бог представляется объектом и познается по аналогии с вещами и предметами природного мира. Но мое существование может соприкасаться с существованием Бога толь­ко потому, что Он не есть объект и не принадлежит объек­тивированному миру, и потому только я Ему могу принадлежать. Познание философское всегда заключает в себе элементы объек­тивации, но оно стремится быть не объективированным познанием, иначе оно не могло бы искать внутреннего смысла бытия. Раскры­тие смысла материи есть дух. Натуралистическая метафизика, оперировавшая с субстанциями, была объективацией философ­ского познания. Она пыталась быть эксцентричной в отношении человеческого существования. Происходила объективация Бога, духа, души, смысла и т. п. Вот этой объективированной натура­листической философии наступает конец. Смысл моего существо­вания не может быть найден в этом мире, он может быть лишь в ином мире, не в природно-объективированном мире. Великие фило­софы всегда это признавали, хотя бы выражали это в форме еще натуралистической метафизики, например Спиноза, Сократ, Блаженный Августин, Декарт обращались внутрь «я», к субъекту. Кант более всех приблизился к своеобразной философии существо­вания, сделав различие между порядком природы и порядком сво­боды. Внутреннее существование находится в порядке свободы, а не в порядке природы. Кант очень помогает сокрушать старый ра­ционализм, натурализм, наивный объективизм и реализм. Но к но­вой экзистенциальной философии он не пришел. Его феноменализм ошибочен. Уже Плотин пытался преодолеть объекты и вещи и увидеть за ними свободу *. Преодоление объективированного натурализма в философии есть вместе с тем преодоление мета­физики понятий, ибо понятие образуется об объектах, образо­вание понятий есть объективация. Это есть также преодоление той ошибочной мысли, что мышление может быть отделено от эмо­ций. Познание через понятия не есть познание бытия в себе. По­знание объективированное означает иррационализацию иррацио­нального бытия **. Только символы и образы приближают к тай­не бытия ***. Никакие понятия об объективированном мире не раскрывают ценностей жизни, смысла жизни. Тайна существо­вания, в которой раскрывается смысл, есть совпадение подлежа­щего и сказуемого. «Я» есмь, другое «я» есть, Бог есть, Божий мир есть. Царство существующего есть царство индивидуального, в нем нет общего, нет абстрагирования. И это раскрывается в субъекте, в экзистенциальном субъекте, а не в объекте. Бог дей­ствует в субъекте, а не в объекте. Объективированный мир есть безбожный и бесчеловечный мир. Объективация Бога есть прев­ращение Его в безбожную и бесчеловечную вещь. Царство культу­ры есть еще царство объективации, хотя за ней скрыт творческий экзистенциальный субъект. Поэтому культура не есть последнее. Культуру ждет конец и страшный суд. Даже эстетическое восприя­тие предмета есть еще объективация, не есть то соединение с пред­метом, при котором предмета уже нет, как объекта. Культура есть иная ступень объективации, чем природа и даже чем общество. Но она находится под властью общества, которое есть объективация по преимуществу. В ней творческий акт человека протягивается вниз и подчиняется закону ****. Объективация на всех своих ступе­нях есть царство закона, а не царство благодати. В этом ее рели­гиозное оправдание. Но и сама религия, как явление социальное, есть объективация, и, конечно, объективация есть теология. Смысл религиозной жизни человечества в прорыве за царство объектива­ции, за царство закона, за царство необходимости общества и природы. Но религия историческая всегда объективируется и со­циализируется. И тогда она подпадает под власть необходимости. Тогда религия рационализируется. Тогда религия создает не об­щение, а общество, тогда она подчинена государству, тогда ее можно объяснять социологически. Поэтому религия не последнее, не есть самое откровение, не есть существование человека в Бо­ге *****. Пророческое начало в религии есть прорыв в царстве объ­ективации. Церковь есть объективация и общество. Но Церковь есть также общение и внутреннее существование. В этом трудность проблемы. Это разрезывает всю человеческую жизнь, разрезывает и все человеческое познание. Познание есть объективация, и поз­нание есть осознание объективации, оно выводит из царства объек­тивации к царству духа и смысла. Дуализм есть основная истина философии, но дуализм этот не есть последняя онтологическая истина.
Познание часто отождествляется с рационализацией. И рационализация занимает большое место в познании. Но всякая ра­ционализация не есть только объективация, т. е. отчуждение, но есть также достижение «общего», вместо «общения» и приоб­щения. Много раз указывали на то, что от рационального поз­нания ускользает индивидуальное. Мы видели уже, что объекти­вация есть разобщение. Но это разобщение утверждается в общем. Познание ставит проблему иррационального и неизбежно упи­рается в проблему иррационального. Немецкая философия с осо­бенной остротой ставила проблему иррационального и была попыт­кой рационального познания иррационального. На иррациональ­ную тайну должен быть брошен свет разума. В этом своем великом деле разум совсем не обязательно должен действовать рационализирующе. Разум не есть только ratio, в разуме есть также Логос. Признание границы разума во встрече с иррацио­нальностью бытия, парадоксальности и противоречивости перед тайной бытия есть показатель не только слабости разума и поз­нания, но также и их силы. И наибольшая слабость разума об­наруживается именно в рационализации, ибо рационализм не в силах трансцендентировать, в рационализме разум не в силах перейти за собственные границы, возвыситься над собой. Между тем как в этом трансцендентировании вся сила разума, высшее достижение познания — docta ignorantia *, апофатическое позна­ние 37. В познании неизбежно есть не только имманентный, но и трансцендентный элемент. Но самое трансцендентирование— имманентно познанию, есть познавательный акт. Объективация есть рационализация в том смысле, что она продукты мысли (напри­мер, субстанция, универсалии и т. п.) принимает за реаль­ности. В объективации и рационализации мысль не трансцендирует к иррациональному и индивидуальному, т. е. к существо­ванию и существующему. И важнее всего установить два типа поз­нания — познания, как объективации, как рационализации, не трансцендирующей границ разума и достигающей лишь общего, и познания, как бытия и существования, в котором разум трансцендирует к иррациональному и индивидуальному, как общения и приобщения. Эти два типа познания всегда существуют в истории человеческой мысли. Познание может быть рассматриваемо в двух разных перспективах — в перспективах общества, сообще­ния в общем, т. е. объективации, и в перспективах общения, т. е. приобщения к существованию, погружения в индивидуаль­ное. Это и есть главная моя тема. Объективированное познание, не желающее знать экзистенциального субъекта, есть всегда со­циализация познания, и мы увидим, что его общеобязательность носит характер социальный и зависит от степени общности. Социо­логия познания должна быть еще создана **. Но социологию тут нужно понимать совсем не так, как ее понимает позитивизм. Наоборот, эта социология есть метафизическая дисциплина, она ставит проблему общества, общности и общения, как предельную проблему бытия. Бытие есть или общение и приобщение или об­щество и сообщение. Идея совершенной рационализации и социа­лизации всех сфер жизни через науку есть ложная и совершенно антихристианская идея. Тут наука понимается как сиантизм, как универсализация известных ступеней и форм познания, имеющих лишь частичное значение. Невозможно достижение единства, монизма на почве наукообразного знания и организованных форм общества. Это означало бы достижение единства вне тайны чело­веческого существования или в существовании, окончательно выб­рошенном в мире, окончательно объективированном и отчужден­ном. Достижение окончательного единства, разрешающего все противоречия и антиномии человеческой мысли и человеческого общения, достижимо лишь апофатически, как апофатическое познание Абсолютного, или общение в Боге и царстве Божьем. По сю сторону при катафатическом мышлении 38 о Боге, при жизни в объективированном обществе остается дуализм, борьба двух на­чал, противоречие, трагизм. Вся проблема в том, мыслимо ли достижение окончательного единства, гармонии, общности лишь на высшей ступени, что есть апофатика, или оно мыслимо и на низших ступенях, что есть катафатика, как утверждает рациона­лизм, позитивизм, сиантизм, коммунизм. Тут проблема познания и проблема общества тесно связаны. Маркс прав был, когда это утверждал. До сих пор философия не обращала достаточного внимания на связь проблемы познания с проблемой общества, со ступенями общения или делала это в форме социологического позитивизма и исторического материализма, придавая социологии значение универсальной науки. Но проблему социологии познания нужно поднять на высшую метафизическую ступень. Познание связано со ступенями сознания, ступени же сознания связаны со ступенями общности. Познание есть расширение нашей общности. Подлинная же общность достижима лишь внутри подлинного существования, т. е. как общение, а не только как объективирован­ное общество. Общение принадлежит к царству духа, а не к цар­ству природы. И в нем познание приобретает иной характер. Человек иначе относится к другому человеку, если он знает его внутреннее существование, знает его, как «я», или как «ты», а не как объект. В этой перспективе и общность познания иная. Фило­софия, в сущности, всегда имеет дело с человеком в его внутрен­нем существовании и потому должна познавать с точки зрения человека. Открывающиеся нам вещи и объекты не раскрывают нам смысла, смысл сообразен с познающим субъектом, он лежит в существовании. Поэтому познание смысла находится вне рациона­лизации как объективации. Познание раскрывается из недр бытия и причастие существованию. Но в бытии падшем происходит объективация, в которой закрывается существование. Для знания существование начинает раскрываться снизу, а не сверху,— у Маркса, как голод, экономика, у Фрейда, как похоть, пол, глубже у Гейдеггера, как забота и страх. Сверху существование раскры­вается как дух. Величайшая тайна познания в том, что возможно познание материальных вещей и предметов, когда познание по природе своей не материально. Эта проблема стояла перед Фомой Аквинатом, как проблема интеллекции. Но проблема разрешима, только если признать, что познание бытийственно, что в нем про­светляется тьма бытия, что оно способно мир объективированный взять внутрь духа. Вера в непреложность законов природы, вос­ходящая к греческой геометрии, есть вера в разум, заложенный в природе, т. е. в духовность природы. Но тут духовность объективируется и нас давит. Эта объективированная духовность должна быть взята внутрь нашего существования и понята как судьба нашего существования. «Законы природы» есть лишь судь­ба человека. Употребляя выражение «экзистенциальный субъект», мы употребляем еще гносеологическую терминологию. Это не окончательная терминология. Окончательная экзистенциальность достигается лишь тогда, когда субъект превращается в челове­ческую личность. Экзистенциальная философия есть персоналистическая философия. Познает человеческая личность, и мы стоим перед вопросом, есть ли познание ее творческий акт и пред­полагает ли оно ее свободу.
Бердяев Н. А. И мир объектов. Опыт философии одиночества и общения.
Париж, 1931. С. 57—65 Х. - ГАДАМЕР ПОНЯТИЕ ОПЫТА И СУЩНОСТЬ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОГО ОПЫТА Понятие опыта относится, на мой взгляд,— как бы парадок­сально это ни звучало — к числу наименее ясных понятий, ка­кими мы располагаем. Поскольку в индивидуальной логике оно играет для наук о природе ведущую роль, оно было подвергнуто теоретико-познавательной схематизации, которая, как мне кажет­ся, обедняет его изначальное содержание. Напомню о том, что уже Дильтей упрекал английский эмпиризм в недостатке исторического образования. Нам — а ведь мы сами упрека­ли Дильтея в неосознанном колебании между мотивами «философии жизни» и научно-теоретическими мотивами — подоб­ная критика кажется половинчатой. Действительный недостаток предшествующей теории опыта — и к Дильтею это тоже относит­ся — состоит в том, что она целиком ориентирована на науку и потому упускает из виду внутреннюю историчность опыта. Цель науки заключается как раз в такой объективации опыта, чтобы в нем не оставалось никаких исторических моментов. Научный эксперимент добивается этого при помощи своей методологии. Нечто подобное, однако, осуществляет и историко-критический метод в науках о духе. И там и здесь объективность должна быть гарантирована за счет того, что опыт, лежащий в основе познания, делается воспроизводимым для всех и каждого. Подоб­но тому, как в науках о природе эксперименты должны допускать возможность повторной проверки, точно так же и в науках о духе все действия должны быть контролируемыми. И постольку в науке не может быть места для исторического опыта.
При этом современная наука лишь развивает на свой мето­дологический лад то, стремление к чему заложено уже во всяком опыте. Ведь всякий опыт значим лишь постольку, поскольку он подтверждается; в этом смысле его достоинство покоится на его принципиальной повторимости. Это значит, однако, что опыт по са­мому своему существу снимает в себе и тем самым как бы стирает свою историю. Это относится уже к опыту повседневной жизни, но прежде всего к научной постановке опыта. И поэтому то, что теория опыта телеологически ориентирована на получение истины, которое происходит в этом опыте, является не какой-то случайной односторонностью современной теории науки, но факти­чески обоснованно. В новейшую эпоху Эдмунд Гуссерль прежде всего сосредо­точил свое внимание на этом вопросе. Все в новых и новых ис­следованиях он стремится показать односторонность присущей наукам идеализации опыта *. С этой целью Гуссерль дает генеало­гию опыта, который, как опыт жизненного мира, предшествует осуществляемой науками идеализации. И тем не менее он сам, на мой взгляд, все еще страдает критикуемой им односторонностью. Делая восприятие в качестве внешнего восприятия, направлен­ного на простую телесность, фундаментом всего дальнейшего опыта, он все еще проецирует идеализированный мир точного научного опыта на изначальный опыт мира. Попытка Гуссерля чувственно-генетически возвратиться к ис­точнику опыта и преодолеть идеализацию, осуществляемую науками, сталкивается, очевидным образом, с той трудностью, что чистая трансцендентальная субъективность «эго» в действительности, не дана нам как таковая, но всегда дана в идеализации, осущест­вляемой языком,— идеализации, которая с самого начала присут­ствует во всяком получении опыта и в которой сказывается при­надлежность единичного «Я» к языковой общности. В самом деле, обращаясь к истокам современной теории науки и современной логики, мы сталкиваемся с проблемой, в какой мере вообще возможно чистое пользование нашим ра­зумом, дабы продвигаться вперед, руководствуясь методологичес­кими принципами, и возвыситься над всеми предрассудками и предвзятыми мнениями, в первую очередь «вербалистскими». В этой области особенная заслуга Бэкона состоит в том, что он не -удовлетворился имманентной логической задачей: построить теорию опыта как теорию правильной индукции, но подверг рас­смотрению всю моральную сложность и антропологическую сом­нительность подобного опыта. Его метод индукции стремится подняться над той беспорядочностью и случайностью, с которой осуществляется повседневный опыт, в особенности же над его диа­лектическим использованием. В этой связи он переворачивает старую, основанную на enumeratio simplex (простое перечисление) теорию индукции, которой придерживалась еще гуманистическая схоластика, что возвещает уже новую эпоху, эпоху методического исследования. Понятие индукции основывается на том, что обобщение происходит на основе случайных наблюдений и может претендовать на истинность до тех пор, пока ему не встретился противоположный пример. Бэкон, как известно, противопоставля­ет предвосхищению (anticipatio), этому поспешному обобщению повседневного опыта, искусное толкование истинного бытия при­роды (interpretatio naturae). Оно призвано путем методически организованных экспериментов сделать возможным постепенное восхождение к истинным, неколебимым всеобщностям, к простей­шим формам природы. Этот истинный метод характеризуется тем, что дух здесь не предоставлен самому себе. Ему не позволено вос­парять куда ему вздумается. Требование, напротив, состоит в том, чтобы постепенно (gradatim) подниматься от особенного ко всеоб­щему с целью приобрести упорядоченный, избегающий всякой поспешности опыт. Разрабатываемый им метод Бэкон сам называет «не испытанным». Но следует принять во внимание, что опыт, эксперименту Бэкона не всегда означает технические мероприятия естество­ испытателя, который изолирует, искусственно воспроизводит и де­лает измеримыми природные процессы. Скорее опыт есть также и прежде всего искусное руководство духом, которому мы не позволяем предаться поспешным обобщениям и который учится сознательно варьировать свои наблюдения над природой, сознательно сталкивать между собой отдаленнейшие, по видимости дальше всего отстоящие друг от друга случаи, и таким образом постепенно и непрерывно, путем исключения восходить к акси­омам*. В целом приходится согласиться с традиционной критикой Бэкона и признать, что его методологические рекомендации не­удовлетворительны. Они носят слишком неопределенный и общий характер и, особенно в применении к исследованию природы — сегодня это очевидно,— оказываются малоплодотворными. Нет сом­нений, этот противник пустых диалектических ухищрений сам еще крепко связан с той метафизической традицией и ее диалек­тическими формами аргументации, против которых он выступает. Его цель — покорить природу, подчиняясь ей, его новый подход к природе, нападение и принуждение ее — все то, что сделало из него предшественника современной науки,— есть, однако, лишь программная сторона его труда, для выполнения которой он сам не сделал почти ничего существенного. Его подлинное свершение скорее в том, что он исследовал предрассудки, владеющие чело­веческим духом и уводящие его от истинного познания вещей, и осуществил тем самым методическое самоочищение духа, кото­рое является скорее некоей disciplina, об «идолах», чем методикой. Смысл знаменитого учения Бэкона о предрассудках в том, чтобы сделать вообще возможным методическое применение разума**. Именно в этом отношении он нас и интересует, поскольку здесь, хотя и в критическом освещении и с целью устранения, находят выражение такие моменты в жизни опыта, которые теологически не связаны с целями науки. Так происходит, например, когда Бэ­кон, говоря об idola tribus (идолы рода), упоминает о тенденции человеческого духа сохранять в памяти лишь позитивное и забы­вать instantiae negativae (свидетельства противного). Вера в ора­кулы, к примеру, основана на этой забывчивости человека, ко­торая удерживает в памяти сбывшиеся предсказания и упускает из виду несбывшиеся. Точно так же отношение человеческого духа к конвенциям языка есть, по мнению Бэкона, одна из форм того, как пустые конвенциональные формы сбивают с толку позна­ние. Она относится к idola fori (идолам рынка).
Однако уже эти два примера показывают, что телеологичес­кий аспект, в свете которого рассматривает проблему Бэкон,— это не единственно возможный аспект. Предстоит еще выяснить, действительно ли преобладание в воспоминании позитивных мо­ментов, тенденцию жизни забывать негативное следует рассматри­вать во всех отношениях критически. Со времен эсхиловского Прометея надежда является столь существенной характеристи­кой человеческого опыта, что перед лицом ее антропологического значения принцип, согласно которому важен лишь телеологичес­кий масштаб познания, выглядит односторонним. Нам предстоит увидеть, что нечто подобное можно сказать и о значении языка, который изначально направляет всякое познание. Очевидно, конечно, что вербалистские лжепроблемы проистекают из господ­ства языковых конвенций, но столь же очевидно и то, что язык есть вместе с тем позитивное условие самого опыта и направляет этот опыт. Впрочем, также и Гуссерль, подобно Бэкону, сосредо­точивается в большей степени на негативных, нежели на позитивных, моментах языковой сферы выражения.
Поэтому мы не можем при анализе понятий опыта руковод­ствоваться этими образцами, поскольку не можем ограничиться тем теологическим аспектом, в котором эта проблема преимущест­венно рассматривалась до сих пор. Это не значит, что данный ас­пект не раскрывает некий истинный момент в структуре опыта. Тот факт, что опыт значим до тех пор, пока его не опровергнет новый опыт (ubi non reperitur instantia contradictoria), характеризует, очевидным образом, всеобщую сущность опыта, идет ли речь о научной постановке опыта в современном смысле или об опыте повседневной жизни в том виде, в каком он всегда осуществлялся. Эта характеристика полностью соответствует также и анализу понятия индукции, предпринятому Аристотелем в его «Второй аналитике» *. Аристотель показывает там (и сходным образом в первой главе «Метафизики»), как из многих отдельных восприя­тий путем запоминания многих отдельных моментов складывается в итоге опыт, единство опыта. Что же это за единство? Очевидно, единство некоего всеобщего. Однако всеобщность опыта еще не есть всеобщность науки. Скорее она занимает у Аристотеля на редкость неопределенное промежуточное положение между много­численными отдельными восприятиями и подлинной всеобщностью понятия. Всеобщность понятия служит исходным пунктом для на­уки и техники. Но что такое всеобщность опыта и как переходит она в новую всеобщность логоса? Если опыт показывает нам, что определенное лекарство обладает определенным действием, то это значит, что из большого числа наблюдений было выделено нечто общее им всем, и ясно также, что лишь подобное, мно­гократно проверенное наблюдение делает возможным собственно медицинский вопрос, вопрос науки, а именно вопрос о логосе. Наука знает, почему, на основании, чего данное средство обладает целительным действием. Опыт не есть сама наука, но необходи­мая предпосылка этой последней. Он должен быть проверен, то есть отдельные наблюдения должны регулярно показывать одно и то же. Лишь когда уже достигнута та всеобщность, о которой идет речь в опыте, становится возможен вопрос об основах и вступает в дело та постановка вопроса, которая и ведет к науке. И мы вновь спрашиваем: что же это за всеобщность? Она относит­ся, очевидно, к чему-то неразличенному, общему многим отдель­ным наблюдениям. На запоминании этих последних основывается возможность определенного предвидения. Отношение между получением опыта, запоминанием и про­истекающим отсюда единством опыта сохраняет при этом уди­вительную неясность. Очевидно, что Аристотель опирается здесь на такую связь идей, которая в его время обладала уже опреде­ленным классическим чеканом. Первые свидетельства о ней мы на­ходим у Анаксагора, учившего, как сообщает Плутарх, что отличие человека от животного состоит в «эмпейрия», «мнемэ», «софия» и «технэ». Нечто подобное мы обнаруживаем и в Эсхиловом «Прометее», где подчеркивается роль «мнемэ» *, и если у Платона в Протагоровом мифе мы и не находим соответствующего подчер­кивания «мнемэ», то Платон тем не менее, как и Аристотель, пока­зывает, что речь здесь идет об уже сложившейся теории **. Сохранение важных восприятий (mont ***) и есть, очевидно, тот связующий мотив, благодаря которому из единичного опыта возникает знание о всеобщем. Все животные, обладающие такого рода «мнемэ», то есть чувством прошедшего, чувством времени, сближаются в этом отношении с человеком. Потребовалось бы отдельное исследование, чтобы выяснить, до какой степени в этой ранней теории опыта, следы которой мы показали, уже присут­ствовала связь между запоминанием («мнемэ») и языком. Само собой разумелось, что запоминание имен и обучение языку сопровождает это приобретение всеобщих понятий, и уже Фемистий без колебаний рассматривает аристотелевский анализ индук­ции на примере обучения языку и образования слов. Во всяком случае, следует твердо помнить, что всеобщность опыта, о которой говорит Аристотель, не есть всеобщность понятия и науки. (Круг проблем, в который переносит нас эта теория, был, скорее всего, кругом проблем, связанным с софистической идеей образования, поскольку связь между отличием человека, о котором идет здесь речь, и всеобщим порядком природы чувствуется во всех наших примерах. Однако именно этот мотив, мотив противопоставления человека и животного, и был естественным исходным пунктом для софистического идеала образованности.) Опыт всегда актуа­лизируется лишь в отдельных наблюдениях. Его нельзя узнать в заранее данной всеобщности. В этом коренится принципиальная открытость опыта для нового опыта — и не только в том всеобщем смысле, что ошибки получают исправление, но опыт по самому своему существу стремится к тому, чтобы быть подтвержденным, и потому неизбежно становится другим, если подтверждение отсутствует (ubi reperitur instantia contradictoria). Чтобы показать логику этих процессов, Аристотель прибегает к очень точному сравнению. Многочисленные наблюдения, которые мы делаем, он сравнивает с бегущим войском. Они тоже бегут, они не стоят на месте. Но если в этом всеобщем бегстве хоть одно наблюдение подтверждается в многократно повторяющемся опыте, тогда оно останавливается. В этом месте образуется как бы первая точка покоя среди всеобщего движения. Если же к ней присоединяются другие, то в конце концов останавливается все войско и вновь начинает повиноваться общей команде. Единое господство над целым символизирует здесь науку. Сравнение должно показать, как вообще мы можем дойти до науки, то есть до всеобщей истины, которая не может зависеть от случайности наших наблюдений, но должна обладать действительно всеобщей значимостью. Как же из случайности наблюдений может получить­ся нечто подобное? Это сравнение важно для нас потому, что иллюстрирует ре­шающий момент в существе опыта. Как и все сравнения, оно «хромает», однако «хромота» сравнения не есть недостаток, но оборотная сторона той процедуры абстрагирования, которую оно совершает. Аристотелево сравнение с бегущим войском «хромает» постольку, поскольку оно исходит из ложной предпосылки, а имен­но из того, что до этого бегства существовала некая устойчивость.
Это, естественно, неприложимо к тому, что здесь должно быть проиллюстрировано,— к возникновению знания. Однако именно благодаря этому недостатку становится понятным, что, собственно, иллюстрируется этим сравнением: возникновение опыта как такой процесс, над которым никто не властен, который не определяется также и удельным весом одного или многих наблюдений как та­ковых, но в котором все таинственным образом упорядочивается само собой. Сравнение показывает своеобразную открытость, в которой стяжается опыт — здесь или гам, внезапно, непредсказу­емо и все-таки не на пустом месте — и с этих пор получает значимость вплоть до нового опыта, то есть определяя не только то или это, но вообще все сходное с данным. Это и есть та всеобщ­ность опыта, благодаря которой, по Аристотелю, возникает ис­тинная всеобщность понятия и тем самым возможность науки. Сравнение показывает, следовательно, каким образом лишенная руководящих принципов всеобщность опыта (его нанизывание) все же приводит в итоге к единству (arche (arche— «приказ» и «принцип»).
Однако мыслить сущность опыта, как это и делает Аристотель, исключительно в перспективе науки — значит упрощать процесс его осуществления. Сравнение Аристотеля, хотя оно и точно опи­сывает этот процесс, описывает его, однако, исходя из упроща­ющих предпосылок, которые в таком виде не могут быть сохранены. Как будто типическое дается в опыте само собою, без всяких противоречий! Аристотель все время предполагает заранее дан­ным то общее, которое обретает устойчивость в мимолетности отдельных наблюдений и преобразует себя во всеобщее; всеоб­щность понятия является для него онтологически первым. Что интересует Аристотеля в опыте, так это исключительно его роль в образовании понятий. Рассматривать опыт таким образом, то есть с точки зрения его результата,— значит перескакивать через собственно процесс опыта. Этот процесс и есть процесс существенно негативный. Он не может быть описан просто как непрерывное вырабатывание ти­пических всеобщностей. Этот процесс происходит скорее таким об­разом, что сам опыт постоянно опровергает ложные обобщения, и то, что считалось типическим, как бы детипизируется. Это сказывается уже в языке, поскольку мы говорим об опыте в двух смыслах. Мы говорим, во-первых, о таком опыте, который соответ­ствует нашим ожиданиям и подтверждает их; во-вторых же, мы пользуемся выражением «убедиться в чем-либо на собственном опыте». Этот «собственный опыт» всегда негативен. Если мы убеж­даемся в чем-либо на собственном опыте, то это значит, что ранее мы видели это «что-либо» в ложном свете, теперь же лучше знаем, как обстоят дела. Негативность опыта имеет, следовательно, своеобразный продуктивный смысл. Мы не просто преодолеваем заблуждение и направляем наше знание, но речь идет о приобре­тении нового знания, которое может иметь далеко идущие послед­ствия. Поэтому то, в чем мы убеждаемся на собственном опыте, не есть какой-то произвольно выбранный предмет,— предмет этот должен быть таков, что благодаря ему мы получаем лучшее знание не только о нем самом, но также и о том, что мы ранее полагали известным, следовательно, о чем-то всеобщем. Этот тип опыта мы называем диалектическим. В том, что касается диалектического момента в опыте, важ­нейшим источником является для нас уже не Аристотель, но Ге­гель. Момент историчности получает у него свои права. Он мыслит опыт как завершающий себя скептицизм. Мы уже видели, что опыт, который мы приобретаем, убедившись в чем-либо «на соб­ственном опыте», меняет все наше знание. Строго говоря, нельзя два раза убедиться в одном и том же «на собственном опыте». Хотя опыт и подтверждает все время сам себя и кажется, что мы получаем его лишь благодаря повторению, однако в качест­ве повторенного и подтвержденного опыта он не может заставить нас вновь убедиться в том же самом «на собственном опыте». Если мы на собственном опыте убедились в чем-либо, то это значит, что мы уже обладаем этим опытом. Теперь мы уже способ­ны предвидеть то, что раньше было неожиданностью. То же самое не может стать для нас еще раз новым опытом. Лишь нечто новое и столь же неожиданное может сообщить обладающему опытом новый опыт. Таким образом, испытующее сознание совер­шило поворот, а именно обратилось к себе самому. Испытующий осознал свой опыт — он стал опытным, то есть обрел новый го­ризонт, в границах которого нечто может сделаться для него опытом. Вот тот пункт, где для нас так важен Гегель. В «Феномено­логии духа» Гегель показал, как сознание, стремящееся к собствен­ной достоверности, совершает свои опыты. Для сознания его пред­мет есть «в-себе», однако то, что есть «в-себе», может быть соз­нано лишь в том виде, в каком оно являет себя испытующему сознанию. Так испытующее сознание приобретает опыт того, что «в-себе» предмета есть некое «в-себе для-нас». Гегель анализирует здесь понятие опыта, и его анализ, однов­ременно притягивая и отталкивая, привлек к себе особое вни­мание Хайдеггера. Гегель пишет: «Это диалектическое движение, совершаемое сознанием в самом себе как в отношении своего знания, так и в отношении своего предмета — поскольку для него возникает из этого новый истинный предмет, есть, собственно говоря, то, что называется опытом» *. Напомним о том, что было сказано выше, и спросим себя, что же, собственно, имеет в виду Гегель, который, очевидно, говорит здесь нечто о всеобщей сущ­ности опыта. Хайдеггер справедливо, на мой взгляд, указывал, что Гегель здесь не опыт интерпретирует диалектически, а, напро­тив, мыслит диалектическое из сущности опыта. Структура опыта, по Гегелю, состоит в повороте сознания, опыт тем самым есть диалектическое движение. Гегель, правда, представляет дело так, будто то, что мы обычно понимаем под словом «опыт», есть нечто иное, поскольку «кажется, что мы испытываем неистинность на­шего первого понятия на каком-либо другом предмете» (а не так, что меняется сам предмет). Однако это лишь по видимости нечто иное. В действительности философское сознание раскрывает то, что, собственно, и делает испытующее сознание, переходя от одного к другому: оно поворачивает. Гегель утверждает, следо­вательно, что истинное существо самого опыта заключается в том, что он совершает подобный поворот. На самом деле, как мы видели, опыт всегда есть, прежде всего, опыт недействительности: дело обстоит не так, как мы полагали. Если мы «обретаем опыт в другом предмете», то меняется все: и наше знание, и его предмет. Мы знаем теперь иное и знаем луч­ше, то есть: сам предмет «не выдержал испытания». Новый пред­мет содержит в себе истину о старом. То, что Гегель описывает здесь в качестве опыта, есть опыт, который сознание несет о себе самом. «Принцип опыта содержит в себе то бесконечно важное положение, что для принятия и приз­нания какого-либо содержания требуется, чтобы человек сам учас­твовал в этом, или, говоря более определенно, требуется, чтобы он находил такое содержание согласующимся и соединенным с его собственной уверенностью в себе»,— пишет Гегель в «Энциклопе­дии»**. Понятие опыта как раз и означает, что впервые возникает подобная согласованность с самим собою. Сознание совершает по­ворот, познавая в другом, чуждом, себя самое. Идет ли осуществ­ление опыта по пути развертывания-себя в многообразие содер­жаний или по пути возникновения все новых образов духа, необ­ходимость каковых познается философской наукой,— во всяком случае, речь идет о повороте сознания. Гегелевское диалектичес­кое описание опыта раскрывает в нем нечто существенное.
По Гегелю, впрочем, необходимо, чтобы путь опыта, совер­шаемого сознанием, привел к такому знанию-себя (Sichwissen), которое уже вообще не имеет вне себя ничего другого, чуждого. Завершением опыта является для него «наука», уверенность в се­бе, в знании. Масштаб, с которым он подходит к опыту, есть, сле­довательно, масштаб знания-себя. Поэтому диалектика опыта дол­жна завершиться преодолением всякого опыта, достигаемым в абсолютном знании, то есть в совершенной идентичности соз­нания и предмета. Это позволяет нам понять, почему гегелевский подход к истории, которую он рассматривает включенной в абсо­лютное самосознание философии, не удовлетворяет герменевтичес­кому сознанию. Сущность опыта с самого начала мыслится здесь с точки зрения того, в чем он будет превзойден. Ведь сам опыт не может быть наукой. Существует неснимаемое противоречие между опытом и знанием, а также теми наставлениями, которые дает всеобщее, теоретическое или техническое знание. Истина опыта всегда содержит в себе связь с новым опытом. Поэтому тот, кого мы называем опытным, не только благодаря опыту сделался таковым, но также и открыт для нового опыта. Совершенство его опыта, совершенное бытие того, кого мы называем опытным, состоит не в том, что он уже все познал и всегда «знает лучше». Скорее напротив, опытный человек предстает перед нами как принципиально адогматический человек, который именно потому, что он столь многое испытал и на опыте столь многому научился, обладает особенной способностью приобретать новый опыт и учиться на этом опыте. Диалектика опыта получает свое подлин­ное завершение не в каком-то итоговом знании, но в той откры­тости для опыта, которая возникает благодаря самому опыту.
Тем самым, однако, понятие опыта, о котором идет речь, обога­щается качественно новым моментом. Это понятие означает не только опыт как наставление (Belehrung) относительно того или иного предмета, которое мы получаем благодаря опыту. Оно оз­начает опыт в целом. Это тот опыт, который сам должен быть постоянно приобретаем и от которого никто не может быть из­бавлен. Опыт означает здесь нечто такое, что относится к исто­рической сущности человека. И хотя частной целью воспитания, например родительской заботы о детях, может быть стремление избавить кого-либо от определенного опыта, опыт в целом не есть нечто такое, от чего кто-либо может быть избавлен. Опыт в этом смысле неизбежно предполагает скорее многочисленные разочаро­вания и обманутые ожидания и достигается лишь таким путем. Если мы утверждаем, что опыт есть прежде всего болезненный и неприятный опыт, то это не свидетельствует о каком-то особенном пессимизме, но может быть усмотрено непосредственно из его сущ­ности. Уже Бэкон понимал, что мы приходим к новому опыту лишь благодаря опровержению старого, его негативному результату. Всякий опыт, достойный этого имени, идет вразрез с нашими ожиданиями. Таким образом, историческое бытие че­ловека включает в себя в качестве одного из своих существен­ных моментов принципиальную негативность, проявляющуюся в той существенной связи, которая имеет место между опытом и рассудительностью (die Einsicht). Рассудительность есть нечто большее, чем понимание той или иной ситуации. Она всегда включает в себя возврат к чему-то, в чем мы ранее заблуждались. Рассудительность включает в се­бя момент самопознания и представляет собой необходимый компонент того, что мы назвали опытом в собственном смысле слова. Рассудительность также есть нечто такое, к чему мы прихо­дим. Быть рассудительным, быть благоразумным — это также од­но из определений самого человеческого бытия. Если мы хотим сослаться на чье-либо свидетельство также и в связи с этим третьим моментом сущности опыта, то лучше всего сослаться на Эсхила. Он нашел или, вернее, раскрыл в ее метафизическом значении формулу, дающую выражение внутрен­ней историчности опыта: учиться благодаря страданию (pathe matlios*). Эта формула означает не только, что мы умнеем благо­даря несчастьям и добиваемся лучшего познания вещей лишь на путях заблуждений и разочарований. Понятая таким образом, эта формула, должно быть, столь же стара, как сам человеческий опыт. Однако Эсхил имеет в виду нечто большее. Он говорит о том, почему это так. То, чему человек должен научиться благодаря страданию, не есть та или иная вещь — он должен осознать преде­лы человеческого бытия, осознать неснимаемость тех границ, которые отделяют его от божественного. В конечном счете это есть религиозное познание то самое, за которым последовало рождение греческой трагедии. Опыт, таким образом, есть опыт человеческой конечности. Опытен в собственном смысле слова тот, кто помнит об этой конечности, тот, кто знает, что время и будущее ему не подвластны. Опытный человек знает границы всякого предвидения и ненадеж­ность всех наших планов. Опыт достигает в нем своей высшей истины, высшей ценности. Если каждая фаза всего процесса получения опыта характеризовалась тем, что обретающий опыт обретал также и новую открытость для нового опыта, то в первую очередь это относится к идее совершенного опыта. Опыт не прихо­дит здесь к концу и не переходит в более высокую форму знания (Гегель), но именно здесь опыт впервые полностью и подлинно наличествует. Всякий догматизм, вытекающий из человеческой одержимости желаниями и устремленностью к их осуществлению, наталкивается здесь на свою окончательную границу. Опыт учит признанию действительного. Познание того, что есть на самом де­ле,— таков, следовательно, подлинный результат всякого опыта, как и всякого стремления к знанию вообще. Однако то, что есть, это в данном случае не то или это, но то, «что уже не подлежит отмене» (Ранке). Подлинный опыт есть тот, в котором человек осознает свою конечность. Могущество и самоуверенность его планирующего рассудка находят здесь свою границу. Убежденность в том, что все можно переделать, что для всего есть время и что все так или иначе повторяется, оказывается простой видимостью. Скорее наоборот, живущий и действующий в истории человек постоянно убеждается на собственном опыте, что ничего не повторяется. Признание того, что есть, означает здесь не познание того, что есть вот сейчас (einmal da ist), но осознание тех границ, внутри которых будущее еще открыто для ожидания и планирования,— или в еще более общей форме: осознание того, что все ожидания и планы конечных существ сами конечны и ограниченны. Подлин­ный опыт есть, таким образом, опыт собственной историчности. Тем самым обсуждение понятия опыта приходит к результату, весьма плодотворному для нашего вопроса о сущности действенно-исторического сознания. В нем, как в подлинной форме опыта, должна отражаться всеобщая структура опыта . Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 409—421, 525—527 Р. КАРНАП ЗНАЧЕНИЕ ЗАКОНОВ: ОБЪЯСНЕНИЕ И ПРЕДСКАЗАНИЕ Наблюдения, делаемые нами в повседневной жизни, так же как более систематические наблюдения в науке, обнаруживают в мире определенную повторяемость или регулярность. За днем всегда следует ночь; времена года повторяются в том же самом порядке; огонь всегда ощущается как горячий; предметы падают, когда мы их роняем, и т. д. Законы науки представляют не что иное, как утверждения, выражающие эти регулярности настолько точно, насколько это возможно.
Если некоторая регулярность наблюдается во все времена и во всех местах без исключения, тогда она выступает в форме универ­сального закона. Пример из повседневной жизни: «Всякий лед — холодный». Это суждение утверждает, что любой кусок льда — в любом месте во вселенной, в любое время, в прошлом, настоящем и будущем - является (был или будет) холодным. Не все законы науки являются универсальными. Вместо того чтобы утверждать, что регулярность встречается во всех случаях, некоторые законы утверждают, что она встречается только в определенном проценте случаев. Если этот процент указывается или если каким-либо иным образом делается количественное утверждение насчет отно­шения одного события к другому, то такое утверждение назы­вают «статистическим законом». Например, «зрелые яблоки — обычно красные» или «приблизительно половина детей, рождаю­щихся в каждом году,— мальчики». Оба типа законов — универсальные и статистические — необходимы в науке. Универсальные законы логически проще, и поэтому сначала мы рассмотрим имен­но их. В первой части этого обсуждения под «законами» обычно будут пониматься универсальные законы.
Универсальные законы выражаются в логической форме . Не все утверждения, высказываемые учеными, имеют . логиче­скую форму. Ученый может сказать: «Вчера в Бразилии профес­сор Смит открыл новый вид бабочек». Это утверждение — не утверждение закона. Оно говорит о специфическом определен­ном времени и месте; оно устанавливает, что нечто случилось в такое-то время и в таком-то месте. Поскольку такие утверждения, как это, являются утверждениями об отдельных фактах, они называются «единичными» утверждениями. Конечно, все наше познание возникает из единичных утверждений — частных наблю­дений отдельных индивидов. Один из больших и сложных вопро­сов философии науки — это вопрос о том, как мы в состоянии под­няться от таких единичных утверждений к универсальным зако­нам. Когда утверждения делаются ученым на обычном, словесном языке, а не на более точном языке символической логики, мы должны быть крайне внимательными, чтобы не смешать единич­ные утверждения с универсальными. Если зоолог пишет в учеб­нике: «Слон — отличный пловец», то он имеет в виду не определен­ного слона, которого он наблюдал в зоологическом саду и кото­рый является отличным пловцом. Когда ученый говорит об «(опре­деленном) слоне», то он использует определенный артикль «the» в аристотелевском смысле; этот артикль относится к целому классу слонов. Все европейские языки унаследовали от греческого (а воз­можно, и от других языков) эту манеру говорить о единичном, когда в действительности имеется в виду класс или тип. Когда греки говорили: «Человек есть разумное животное», то они имели в виду, конечно, всех людей, а не каких-либо особенных. Подоб­ным же образом мы говорим «слон», когда имеем в виду всех слонов, или «туберкулез характеризуется следующими симптома­ми .», когда имеем в виду не отдельный случай туберкулеза, а все случаи. Это — несчастье, что наш язык несет в себе эту двусмыслен­ность, потому что она является источником многих недоразуме­ний. Ученые часто обращаются с универсальными утвержде­ниями — или, скорее, с тем, что выражают такие утверждения,— как с «фактами». Они забывают, что слово «факт» первоначально применялось (и мы будем применять его исключительно в этом смысле) к единичным, частным событиям. Если ученого спросят о законе теплового расширения, он может сказать: «О, тепловое расширение! Это один из известных, основных фактов физики». Подобным же образом он может говорить как о факте, что тепло вызывается электрическим током, что магнетизм порождается электричеством, и т. д. Все это иногда рассматривается в качестве «фактов» физики. Чтобы избежать недоразумений, мы предпочитаем не называть такие утверждения «фактами». Факты являются единичными событиями. «Утром в лаборатории я пропустил элект­рический ток через проволочную катушку с железным сердеч­ником внутри нее и обнаружил, что сердечник стал магнитным». Это, конечно, факт, если я не ошибаюсь каким-либо образом. Одна­ко, если я спокоен, если не слишком темно в комнате и если никто не задумал сыграть со мной шутку, сделав что-то с прибором, тогда я могу установить в качестве фактического наблюдения, что этим утром имела место определенная последовательность событий. Когда мы будем пользоваться словом «факт», мы будем пони­мать его в смысле единичного утверждения, чтобы ясно отличить его от утверждений универсальных. Универсальные же утвержде­ния будут называться «законами» и в том случае, когда они столь элементарны, как закон теплового расширения, или даже еще более элементарны, как утверждение: «Все вороны — черные». Я не знаю, является ли это утверждение истинным, но, предпо­лагая его истинным, мы будем называть такое утверждение зако­ном зоологии. Зоологи могут говорить неформально о таких «фак­тах», как «ворона — черная» или «осьминог имеет восемь конечно­стей», но в нашей, более точной терминологии все подобные утверждения будут называться «законами». Позже мы будем различать два вида законов — эмпириче­ские и теоретические. Законы простого вида, о которых я только что упоминал, иногда называют «эмпирическими обобщениями», или «эмпирическими законами». Они являются простыми потому, что говорят о свойствах, таких, как черный цвет или магнитные свой­ства куска железа, которые можно наблюдать непосредственно. Например, закон теплового расширения представляет обобщение, основанное на многих непосредственных наблюдениях тел, которые расширяются при нагревании. В противоположность этому теоре­тические понятия или понятия о ненаблюдаемых объектах, таких, как элементарные частицы или электромагнитные поля, должны иметь отношение к теоретическим законам. Мы будем обсуждать все это позже. Я упоминаю об этом здесь потому, что иначе вы можете подумать, что примеры, которые я привожу, не охватывают тот вид законов, который вы, возможно, изучали в теоретической физике. Резюмируя, можно сказать, что наука начинается с непо­средственных наблюдений отдельных фактов. Ничто, кроме этого, не является наблюдаемым. Конечно, регулярность не наблюдается непосредственно. Она обнаруживается только тогда, когда многие наблюдения сравниваются друг с другом. Эти регулярности выражаются с помощью утверждений, называемых «законами». Какая польза от таких законов? Какой цели они служат в науке и повседневной жизни? На это можно ответить двояко: законы используются для объяснения фактов, уже известных, и предсказания фактов, еще неизвестных. Рассмотрим сначала, как законы науки используются для объяснения. Никакое объяснение, то есть ничто заслуживающее почетного титула «объяснение», не может быть дано без обраще­ния по крайней мере к одному закону. (В простых случаях сущест­вует только один закон, но в более сложных случаях может затра­гиваться совокупность многих законов.) Важно подчеркнуть этот пункт, потому что философы часто утверждают, что они могут объяснить некоторые факты в истории, природе или человеческой жизни каким-то другим способом. Они обычно делают это путем установления некоторого типа факторов или сил, которые объяв­ляются ответственными за появление события, которое должно быть объяснено.
В повседневной жизни это, конечно, знакомая форма объяс­нения. Пусть кто-то спрашивает: «Почему моих часов нет в комна­те, хотя я их оставил на столе, прежде чем выйти из комнаты?» Вы отвечаете: «Я видел, что Джон вошел в комнату и взял часы». Таково ваше объяснение исчезновения часов. Возможно, оно не будет рассматриваться как достаточное объяснение. Почему Джон взял часы? Намеревался ли он похитить их или же только взял на время? Возможно, что он взял их по ошибке, приняв за собствен­ные. На первый вопрос: «Что случилось с часами?» — отве­чают утверждением факта: «Джон взял их». На второй вопрос: «Почему Джон взял их?» — можно ответить с помощью другого факта: «Он взял их на время». Таким образом, кажется, что мы не нуждаемся в законах вообще. Мы требуем объяснения одного факта и приводим второй факт. Требуя объяснения второго факта, мы приводим третий факт. Дальнейшие объяснения могут потребовать приведения других фактов. Почему же тогда необхо­димо обращаться к законам, чтобы дать адекватное объяснение факта?
Ответ на этот вопрос заключается в том, что объяснения с помощью фактов в действительности являются замаскирован­ными объяснениями с помощью законов. Когда мы их проана­лизируем более внимательно, мы обнаружим, что они являются сокращенными, неполными утверждениями, молчаливо предпола­гающими некоторые законы, но законы эти настолько знакомы, что нет необходимости выражать их (явно). В примере с часами первый ответ: «Джон взял их» — не будет рассматриваться как удовлетворительное объяснение, если мы не будем предпола­гать существование универсального закона: всякий раз, когда кто-то берет часы со стола, они больше не находятся на нем. Второй ответ: «Джон взял их на время» — есть объяснение, потому что мы принимаем как сам собой разумеющийся общий закон: если кто-то берет на время часы, чтобы использовать их где-то, он заби­рает и уносит их. Рассмотрим еще один пример. Мы спрашиваем маленького Томми, почему он кричит, и он объясняет это другим фактом: «Джимми ударил меня по носу». Почему мы рассматриваем этот ответ как достаточное объяснение? Потому что мы знаем: удар по носу вызывает боль и, когда ребята чувствуют боль, они кричат. Существуют общие психологические законы. Они настолько хорошо известны, что предполагается, что даже маленький Томми их знает, когда он говорит нам, почему кричит. Если бы мы, ска­жем, имели дело с марсианским ребенком и очень мало знали о марсианских психологических законах, тогда простое утверждение факта не могло бы рассматриваться как адекватное объяснение поведения ребенка. Если бы факты не были связаны друг с другом по крайней мере посредством одного закона, установленного явно или молчаливо подразумеваемого, тогда они не обеспечивали бы объяснения . В науке, как и в повседневной жизни, универсальный закон не всегда устанавливается явно. Если вы спросите физика: «Почему этот железный стержень минуту назад точно подходил к аппарату, а теперь не подходит?» — он может ответить так: «Пока вы выходили из комнаты, я нагрел его». Он предполагает, конечно, что вы знаете закон теплового расширения тел; иначе, чтобы быть понятым, он мог бы добавить: «И всякий раз, когда тело нагревается, оно расширяется». Общий закон существен для такого объяснения. Однако, если ученому известно, что вы знаете закон, тогда он может не чувствовать необходимости в том, чтобы формулировать закон. По этой причине объяснения — особенно в повседневной жизни, где законы здравого смысла принимаются как сами собой разумеющиеся,— часто кажутся совершенно отличными от той схемы, которую я дал. Иногда для объяснений приходится применять законы, которые являются скорее статистическими, чем универсальными. В таких случаях мы должны ограничиваться статистическими объяснения­ми. Например, мы можем знать, что определенные виды грибов слегка ядовиты и вызывают некоторые болезненные симптомы в 90% случаев, когда их едят. Если врач обнаруживает эти симптомы при исследовании пациента, а пациент информирует его, что он вчера ел грибы подобного сорта, тогда врач будет рассмат­ривать этот факт как объяснение симптомов, хотя рассмат­риваемый при объяснении закон является статистическим. И это действительно есть объяснение. Даже тогда, когда статистический закон дает только крайне слабое объяснение, оно все же есть объяснение. Например, закон медицинской статистики может констатировать, что у 5% людей, которые ели определенную пищу, возникнут некоторые болез­ненные симптомы. Если врач ссылается на это в качестве объяс­нения состояния пациента, у которого обнаружатся такие симп­томы, то пациент может остаться неудовлетворенным таким объяснением. «Почему,— скажет он,— я один из этих 5%?» В не­которых случаях врач окажется в состоянии дать дальнейшие объ­яснения. Он может проверить пациента на аллергию и обна­ружить, что у него имеет место аллергия к данной пище. «Если бы я знал это,— скажет он пациенту, я бы предостерег вас от такой пищи. Мы знаем, что когда люди, имеющие аллергию к дан­ной пище, едят ее, то у 97% из них возникают симптомы, подобные вашим». Это может удовлетворить пациента как более сильное объяснение. Являются ли они сильными или слабыми, но это — подлинные объяснения. При отсутствии известных нам универ­сальных законов часто единственно доступным типом являются статистические объяснения. В только что приведенном примере статистические законы есть наилучшее, что может быть установлено, так как не сущест­вует достаточных медицинских знаний, гарантирующих установле­ние универсального закона. Статистические законы в экономике и других областях общественных наук обязаны своим появле­нием подобному недостатку знания. Наше ограниченное знание психологических законов, основывающихся на физиологических законах, которые, в свою очередь, могут основываться на физи­ческих законах, приводит к необходимости формулировать законы общественных наук в статистических терминах. В квантовой тео­рии мы встречаемся, однако, со статистическими законами, кото­рые могут не быть результатом незнания. Они могут выра­жать основную структуру мира. Известный принцип неопреде­ленности Гейзенберга представляет хорошо знакомый пример такого рода. Многие физики считают, что все законы физики в ко­нечном счете основываются на фундаментальных законах, кото­рые по своему характеру являются статистическими. Если бы дело обстояло так, то мы ограничивались бы объяснениями, осно­вывающимися на статистических законах . Законы логики и чистой математики благодаря самой их природе не могут быть использованы в качестве основы для науч­ного объяснения, потому что они ничего не говорят нам о том, что отличало бы действительный мир от некоторого другого воз­можного мира. Когда мы требуем объяснения факта, частного наблюдения в действительном мире, мы должны использовать эмпирические за­коны. Они не обладают достоверностью логических и математи­ческих законов, но они говорят нам нечто о структуре мира. В девятнадцатом веке некоторые, немецкие физики, такие, как Густав Кирхгофф и Эрнст Мах, говорили, что наука должна спрашивать не «почему?», а «как?». Они имели в виду, что наука не должна искать метафизических агентов, ответственных за некоторые события, а должна только описывать такие события в терминах законов. Такое запрещение спрашивать «почему?» должно быть понятно в его историческом плане. Его предпосылкой была немецкая философская атмосфера того времени, в которой доминировал идеализм в традиции Фихте, Шеллинга и Гегеля. Эти люди чувствовали, что описание того, как мир функциони­рует, было недостаточным. Они хотели более полного понима­ния, которое, как они верили, могло быть получено только посред­ством нахождения метафизических причин, стоящих за явлениями и недостижимых научным методом. Физики отвечали им следую­щим образом: «Не спрашивайте нас «почему?». Не существует никакого ответа, кроме того, который дают эмпирические законы».
Они возражали против вопросов «почему?», так как обычно эти вопросы были метафизическими. Сейчас философская атмосфера изменилась. В Германии очень немного философов, продолжающих работать в идеалистической традиции, а в Англии и Соединенных Штатах Америки они практически исчезли. В результате мы больше не беспокоимся относительно вопросов «почему?». Мы не должны говорить «не спрашивайте нас «почему?», так как теперь, когда кто-то спраши­вает «почему?», мы полагаем, что он понимает вопрос в научном, неметафизическом смысле. Он просто просит нас объяснить нечто в рамках эмпирических законов.
Когда я был молод и участвовал в Венском кружке 43, некото­рые из моих ранних публикаций были написаны в качестве реакции на философский климат немецкого идеализма. Вследствие этого мои публикации, как и публикации других участников кружка, были полны утверждений запрещающего характера, подобных тем, которые я только что обсуждал. Эти запрещения должны быть поняты с учетом той исторической ситуации, в которой мы находились. Сейчас, особенно в Соединенных Штатах Аме­рики, мы редко делаем такие запрещения. Оппоненты, с кото­рыми мы встречаемся здесь, совершенно другого склада, и харак­тер их возражений часто определяет способ, с помощью которого они выражают свои взгляды. Когда мы говорим, что для объяснения данного факта необходимо использовать научный закон, мы желаем прежде всего исключить ту точку зрения, согласно которой метафизические аген­ты должны быть найдены раньше, чем сам факт может быть адек­ватно объяснен. В донаучные эпохи это был, конечно, обычный тип объяснения. В те времена мир представлялся населенным духа­ми или демонами, которые непосредственно не наблюдались, но которые своими действиями вызывали дождь, наводнение, удар молнии. Что бы ни случилось, там было нечто — или, скорее, некто,— ответственное за событие. Психологически это понятно. Если человек делает мне что-то, что мне не нравится, для меня естественно сделать его ответственным за это, рассердиться на него и нанести ответный удар. Если туча поливает меня водой, я не могу повлиять на тучу, но могу найти выход моему гневу, если сделаю тучу или некоего невидимого демона, скрытого за нею, ответственным за дождь. Я могу выкрикивать проклятия демону, грозить ему кулаком. Мой гнев утихнет. Я почувствую себя лучше. Легко понять, какое психологическое удовлетворение нахо­дили люди в донаучных обществах, воображая некие силы позади явлений природы. Со временем, как мы знаем, общества отказались от своей мифологии, но иногда ученые заменяют духов факторами, кото­рые в действительности мало от них отличаются. Немецкий фило­соф Ганс Дриш, который умер в 1941 году, написал много книг о философии науки. В начале своей деятельности он был вы­дающимся биологом, известным своими работами о некоторых реакциях организмов, включая регенерацию морских ежей . Но Дриш интересовался также философскими вопросами, в част­ности теми, которые имеют отношение к основаниям биологии, поэтому, возможно, он и стал профессором философии. В области философии он также создал ряд блестящих работ, но в его фило­софии был один аспект, который я и мои друзья по Венскому кружку не ценили столь высоко. Это был его способ объяснения таких биологических процессов, как регенерация и репродукция. В то время, когда Дриш проводил свои биологические иссле­дования, считалось, что многие характеристики живых тел не могут быть найдены нигде, кроме них (сегодня яснее видно, что сущест­вует непрерывная связь между, органическим и неорганическим миром). Он хотел объяснить эти уникальные черты организмов, поэтому постулировал то, что называл «энтелехией». Этот термин был введен Аристотелем, который придавал ему другое значение, но нам нет необходимости обсуждать это значение здесь. Дриш, в сущности, утверждал: «Энтелехия есть некоторая специфиче­ская сила, которая заставляет живые тела вести себя так, как они себя ведут. Но вы не должны думать о ней как о физической силе, такой, как гравитация или магнетизм. О, нет, ничего подобного». Энтелехия организмов, утверждал Дриш, имеет различные виды, зависящие от стадии эволюции организмов. В простей­ших, одноклеточных организмах энтелехия сравнительно проста. По мере того, как мы поднимаемся по эволюционной лестнице от растений к низшим животным, от них — к высшим животным и, наконец, к человеку, энтелехия становится все более и более слож­ной. Это обнаруживается в значительной степени в том, как явле­ния объединяются в высшие формы жизни. То, что мы называем «разумом» человеческого тела, в действительности есть не что иное, как часть энтелехии человека. Энтелехия представляет собой значительно большее, чем разум, или по крайней мере большее, чем сознательный разум, потому что она ответственна за все то, что каждая клетка делает в теле. Если я порежу палец, клетки пальца образуют новую ткань и доставят к месту пореза вещества, которые будут убивать приходящие бактерии. Эти явления созна­тельно не управляются разумом. Они встречаются и в пальце одно­месячного ребенка, который никогда не слышал о законах физио­логии. Все это, настаивал Дриш, обязано энтелехии организма, одним из проявлений которой является разум. Поэтому допол­нительно к научному объяснению Дриш разработал теорию энтеле­хии, которую он предложил в качестве философского объясне­ния таких научно необъяснимых явлений, как регенерация частей морских ежей. Является ли это объяснением? Я и мои друзья имели с Дришем несколько дискуссий об этом. .Его теории энтелехии, как нам казалось, не хватало чего-то. Этот недостаток заключался в непонимании того, что никакое научное объяснение не может быть дано без привлечения законов. Мы говорили ему: «Ваша энтелехия — мы не знаем, что вы понимаете под ней. Вы говорите, что она не является физи­ческой силой. Что же тогда она есть?» «Хорошо,— мог он ответить (я, конечно, перефразирую его сло­ва),— вы не должны так узко мыслить. Когда вы просите физика объяснить, почему этот гвоздь двигается вдруг к железному брус­ку, он скажет вам, что брусок намагничен и гвоздь притягивает­ся силой магнетизма. Но никто даже не видел магнетизма. Вы видите только движение маленького гвоздя к железному бруску». Мы соглашаемся: «Да, вы правы. Никто не видел магне­тизма». «Вот видите,— продолжает он,— физик вводит силы, которые никто не может наблюдать,— силы, подобные магнетизму и элект­ричеству, чтобы объяснить некоторые явления. Я хочу того же самого. Физические силы неадекватно объясняют некоторые орга­нические явления, поэтому я ввожу нечто подобное силам, но не физические силы, потому что они действуют иначе. Например, они пространственно не локализованы. Верно, что они действуют на физический организм, но их действие распространяется на весь организм, а не только на его отдельные части. Следова­тельно, вы не можете сказать, где они локализованы. Здесь не су­ществует локализации. Хотя это и не физические силы, но я так же законно ввожу их, как физик вводит невидимую силу магнетизма».
Мы отвечали, что физик не объясняет движения гвоздя к бруску посредством простого введения слова «магнетизм». Конеч­но, если вы спросите его, почему гвоздь движется, то он может сначала ответить, что это явление обязано магнетизму. Но если вы будете настаивать на более полном объяснении, то он может сослаться на закон. Законы могут не выражаться в количествен­ных терминах, подобно уравнениям Максвелла, которые описы­вают магнитные поля. Они могут быть простыми, качественными законами, в которых не встречаются никакие числа. Физик может сказать: «Все гвозди, содержащие железо, притягиваются концом бруска, который был намагничен». Он может продолжить объяс­нение состояния намагниченности, сославшись на другие неко­личественные законы. Он может рассказать вам, что железная руда из города Магнесии (вы можете вспомнить, что слово «маг­нит» происходит от греческих слов, означающих буквально «камень из Магнесии», где впервые была обнаружена железная руда такого сорта) обладает этим свойством. Он может объяс­нить, что железные бруски становятся магнитными, если они ка­ким-либо способом соприкасаются с естественной магнитной рудой. Он может привести вам другие законы относительно усло­вий, при которых некоторые вещества становятся магнитными, и законы, относящиеся к явлениям, связанным с магнетизмом. Он может рассказать вам о том, что если вы намагнитите иглу и подвесите ее за середину так, чтобы она двигалась свободно, то один ее конец укажет север. Если вы имеете другую магнит­ную иглу, то вы можете свести вместе два северных полюса и заметить, что они не притягиваются, а отталкиваются друг от друга. Физик может объяснить вам, что если вы нагреете магнит­ный железный брусок или ударите его, то он утратит свою магнит­ную силу. Все это — качественные законы, которые могут быть выражены в логической форме «если ., то». Пункт, который я хочу подчеркнуть, состоит в следующем: для научного объяснения недостаточно вводить просто новые факторы, давая им новые имена. Вы должны также ссылаться на законы.
Дриш не обращается к законам. Он не определяет, чем энте­лехия дуба отличается от энтелехии козла или жирафа. Он не классифицирует свои энтелехии. Он просто классифицирует орга­низмы и говорит, что каждый организм имеет свою собствен­ную энтелехию . Поскольку понятие энтелехии не дает нам нового закона, оно не объясняет больше, чем уже известные универсальные законы. По крайней мере, оно не помогает нам делать новые предска­зания. По этим причинам мы не можем сказать, что оно увеличи­вает наши научные знания. Сначала может показаться, что поня­тие энтелехии что-то добавляет к нашему научному объяснению, но когда мы исследуем его глубже, мы увидим его пустоту. Она есть псевдообъяснение. Могут возразить, что понятие энтелехии не является бесполез­ным, если оно обеспечивает биологу новую ориентацию, новый метод упорядочения биологических законов. Мы можем на это ответить, что оно действительно будет полезным, если с его по­мощью может быть сформулирован более общий закон, чем зако­ны, сформулированные ранее. В физике, например, такую роль играет понятие энергии. Физики девятнадцатого столетия предпо­лагали, что некоторые явления, такие, как кинетическая и потен­циальная энергия в механике, теплота (это было до открытия, что теплота есть просто кинетическая энергия молекул), энергия магнитного поля и т. д., могут быть проявлением одного основ­ного вида энергии. Это привело к экспериментам, показавшим, что механическая энергия может быть преобразована в теплоту, а теплота в механическую энергию, но при этом величина энер­гии остается постоянной. Таким образом, понятие энергии ока­залось плодотворным понятием, потому что оно привело к более общему закону, такому, как закон сохранения энергии. В этом смысле понятие энтелехии Дриша было бесплодным. Оно не при­вело к открытию более общих биологических законов. В дополнение к тому, что законы науки обеспечивают объяс­нение наблюдаемых фактов, они служат также средством пред­сказания новых фактов, которые еще не наблюдались . В большинстве случаев неизвестные факты в действительности оказываются будущими событиями (например, астроном пред­сказывает время следующего солнечного затмения). Вот почему я использую термин «предсказание» для этого второго способа применения законов. Однако нет необходимости в том, чтобы пред­сказание понималось в буквальном смысле. Во многих случаях неизвестные факты являются одновременно и известными фактами, как в примере с нагретым стержнем. Расширение стержня происходит одновременно с его нагреванием. Только мы наблю­даем это расширение после нагревания. В других случаях неизвестные факты могут даже относиться к прошлому. На основе психологических законов и некоторых фактов, извлеченных из исторических документов, историк делает заключение о некоторых неизвестных фактах истории. Астроном может вывести заключение, что лунное затмение должно было произойти в определенное время в прошлом. Геолог на основании бороздчатости валунов может сделать заключение, что некогда в прошлом данная область была покрыта ледником. Я исполь­зую термин «предсказание» для всех этих примеров, потому что в каждом случае мы имеем ту же самую логическую схему и ту же ситуацию знания — известный факт и известный закон, из которых выводится неизвестный факт. Во многих случаях соответствующие законы могут быть скорее статистическими, чем универсальными. Тогда предсказание будет только вероятным. Метеоролог, например, имеет дело одновремен­но с точными физическими законами и различными статисти­ческими законами. Он не может сказать, что завтра будет дождь, он может только сказать, что дождь очень вероятен. Эта неопределенность также характерна для предсказаний человеческого поведения. На основе знания некоторых психологи­ческих законов статистического характера и некоторых факторов о данном лице мы можем предсказать с различной степенью вероятности, как он поведет себя. Возможно, мы попросим психо­лога рассказать нам, какой эффект некоторое событие окажет на нашего ребенка. Он ответит: «Насколько я понимаю ситуа­цию, ваш ребенок, вероятно, будет реагировать таким-то путем. Конечно, законы психологии не очень точны. Это — молодая наука, и поэтому мы еще очень мало знаем о ее законах. Но на основе того, что я знаю, я рекомендую, чтобы вы планировали .» И, таким образом, он дает нам совет, основанный на наилучшем предсказании, которое он может сделать о будущем поведении нашего ребенка, руководствуясь вероятностными законами. Когда закон является универсальным, тогда для заключений о неизвестных фактах используется элементарная дедуктивная логика. Если закон является статистическим, мы должны исполь­зовать другую логику — логику вероятности. Приведем простой пример: закон устанавливает, что 90% постоянных жителей опре­деленной области имеют черные волосы. Я знаю, что индивид — постоянный житель области, но я не знаю цвета его волос. Я могу, однако, заключить на основе статистического закона, что вероят­ность того, что он имеет черные волосы, равна 9/10.
Предсказание существенно, конечно, как в повседневной жиз­ни, так и в науке. Даже большинство тривиальных действий, кото­рые мы осуществляем в течение дня, основывается на предсказа­ниях. Вы поворачиваете дверную ручку. Вы делаете так потому, что прошлые факты вместе с универсальным законом заставляют вас верить, что при поворачивании ручки дверь откроется. Вы можете не сознавать относящуюся сюда логическую схему (несомненно, вы думаете о других вещах), но все такие преднамеренные дей­ствия предполагают схему. На основе знания специфических фак­тов и познания определенных регулярностей, которые могут быть выражены как универсальные и статистические законы, обеспе­чивается база для предсказания неизвестных фактов. Предсказа­ние входит в каждый акт человеческого поведения, который включает преднамеренный выбор. Без этого как наука, так и повсе­дневная жизнь будут невозможными .
ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ МЕТОД Одна из наиболее важных отличительных черт современной науки в сравнении с наукой раннего периода состоит в подчерки­вании того, что называют «экспериментальным методом». Как мы уже видели, все эмпирическое познание в конечном счете осно­вывается на наблюдениях, но эти наблюдения могут быть получены двумя существенно отличными способами. В неэкспериментальных ситуациях мы играем пассивную роль. Мы просто смотрим на звезды или на некоторые цветы, замечаем сходства и разли­чия и пытаемся обнаружить регулярности, которые могут быть выражены как законы. В экспериментальных исследованиях мы играем активную роль. Вместо того чтобы быть случайными зрителями, мы что-то делаем для получения лучших результатов, чем те, которые мы получаем путем простого наблюдения явле­ний природы. Вместо того чтобы ждать, когда природа обеспечит нам ситуацию для наблюдения, мы пытаемся создать такую ситуа­цию. Короче, мы делаем эксперименты. Экспериментальный метод продемонстрировал свою громадную плодотворность. Огромный прогресс, достигнутый в физике в по­следние два столетия и особенно в последние несколько десяти­летий, был бы невозможен без экспериментального метода. В та­ком случае можно спросить, почему экспериментальный метод не используется во всех областях науки? В некоторых областях его не так легко использовать, как в физике. В астрономии, например, мы не можем сообщить планете толчок в некотором другом направлении и посмотреть, что с ней случится. Астрономические объекты вне пределов досягаемости. Мы можем только наблюдать и описывать их. Иногда астрономы могут в лаборатории создавать условия, подобные, скажем, усло­виям на поверхности Солнца или Луны, а затем наблюдать, что случится при этих условиях. Но в действительности это есть не астрономический, а физический эксперимент, который имеет лишь некоторое отношение к астрономическому познанию. Совершенно другие причины препятствуют ученым в области общественных наук производить эксперименты с большими груп­пами людей. Эти ученые производят эксперименты с группами, но обычно это малые группы людей. Если мы хотим узнать, как реагируют люди, когда они не в состоянии получить воду, мы можем взять двух или трех человек, установить им диету без жид­кости и наблюдать их реакцию. Но это не покажет нам, как будут реагировать большие общины, когда будет отключено водоснабже­ние. Было бы интересным экспериментом — отключить водоснаб­жение, например, Нью-Йорка. Станут ли люди неистовствовать или сделаются апатичными? Попытаются ли они организовать революцию против городского управления? Конечно, никакой ученый в области общественных наук не будет планировать постановку такого эксперимента, потому что он знает, что общест­во не позволит ему этого. Люди не разрешат ученым играть их насущными нуждами. Даже тогда, когда по отношению к общине не проявляется никакой действительной жестокости, часто существует сильное общественное противодействие экспериментам с группами людей. Например, в Мексике имеются племена, которые исполняют ритуальные танцы, когда происходит затмение Солнца. Члены этих племен убеждены, что таким путем они могут задобрить бога, кото­рый вызывает эти затмения. Наконец свет солнца появляется снова. Предположим, что группа антропологов попытается убе­дить этих людей, что их ритуальные танцы не имеют никакого отношения к появлению солнца. В этих целях они предложат пле­мени в качестве эксперимента не исполнять танцев во время оче­редного солнечного затмения и посмотреть, что из этого выйдет. Члены племени возмутятся этим. Для них это будет означать подвергнуть себя риску остаться навсегда в темноте. Они так сильно верят в свою версию, что не захотят подвергаться испы­танию. Таким образом, вы видите, что существуют препятствия для экспериментов в общественных науках даже тогда, когда ученые убеждены, что никакой социальной тревоги эти экспери­менты не вызовут, если будут осуществлены. В общественных науках ученые ограничиваются в общем тем, что они могут узнать из истории и из экспериментов с индивидами и малыми группами. Экспериментальный метод особенно плодотворен в тех обла­стях, где существуют количественные понятия, которые могут быть точно измерены. Как ученый планирует эксперимент? Трудно описать общую природу эксперимента, поскольку существует так много его разновидностей, что можно указать только немногие их общие черты. Прежде всего мы пытаемся определить существенные факто­ры, относящиеся к явлению, которое хотим исследовать. Неко­торые факторы — но не слишком многие — должны быть остав­лены в стороне как несущественные. Например, в экспериментах в области механики, где встречаются колеса, рычаги и тому подоб­ные, мы можем не рассматривать трение. Мы знаем, что трение существует, но полагаем, что его влияние слишком мало, чтобы оправдать усложненный эксперимент, который бы учитывал его. Подобным же образом в экспериментах с медленно движущимися телами мы можем игнорировать сопротивление воздуха. Если мы имеем дело с очень высокими скоростями, такими, как сверх­звуковая скорость снаряда, то мы не можем больше игнорировать сопротивление воздуха. Короче, ученый не принимает во внимание только те факторы, влияние которых на его эксперимент, как он полагает, будет незначительным. Иногда, чтобы избежать слиш­ком сложного эксперимента, он даже может игнорировать факто­ры, которые, как он полагает, могут иметь важный эффект . В качестве простого примера рассмотрим следующий экспери­мент с газом. Мы делаем грубое наблюдение, что температура, объем и давление газа часто изменяются одновременно. Мы хотим знать точно, как эти три величины соотносятся друг с другом. Четвертым существенным фактором будет состав газа, который мы используем. Мы можем произвести эксперимент с другим газом позднее и сначала решаем держать этот фактор постоянным, используя только чистый водород . Прежде чем приступить к эксперименту, имеющему целью опре­делить, как связаны три фактора — температура, объем и давле­ние,— нам необходимо осуществить некоторые предварительные эксперименты, чтобы быть уверенными, что не существует никаких других существенных факторов. Мы можем подозревать, что неко­торые факторы будут существенными, а некоторые — нет. Напри­мер, является ли существенной форма сосуда, содержащего газ? Мы знаем, что в некоторых экспериментах (например, при рас­пределении электрического заряда и его поверхностного потен­циала) форма предмета имеет важное значение. Здесь же нетрудно определить, что форма сосуда несущественна, важен только его объем.
Мы можем использовать наше знание природы, чтобы исклю­чить многие другие факторы. Астролог может войти в лабора­торию и спросить: «Вы проверили, как сегодня расположены планеты? Их положение может иметь некоторое влияние на ваш эксперимент». Мы рассматриваем это как несущественный фак­тор, ибо полагаем, что планеты находятся слишком далеко, чтобы оказать такое влияние.
Наше предположение о несущественности влияния планет является верным, но было бы ошибкой думать, что мы можем автоматически исключить различные факторы просто потому, что, как мы полагаем, они не оказывают никакого влияния на про­цесс. Не существует никакого способа убедиться в этом, пока не будут проведены экспериментальные испытания. Вообразите, что вы живете до изобретения радио. Кто-то ставит на ваш стол ящик и говорит вам о том, что если кто-либо поет в некотором месте на расстоянии тысячи миль отсюда, то вы услышите, как прибор в этом ящике исполняет точно ту же самую песню, в том же самом тоне и ритме. Поверите ли вы этому? Вероятно, вы ответите: «Невозможно. Не существует никаких электриче­ских проводов, связанных с этим ящиком. Из моего опыта я знаю, что ничто происходящее за тысячу миль отсюда не может иметь какого-либо влияния на происходящее в этой комнате». Это точно то же самое рассуждение, посредством которого мы пришли к выводу, что положение планет не может влиять на наш эксперимент с водородом! Очевидно, мы должны быть очень осторожными. Иногда существуют воздействия, о которых мы не можем знать, пока они не обнаружены. По этой причине самый первый шаг в нашем эксперименте, определяющий существен­ные факторы, иногда является трудным. Кроме того, этот шаг часто явно не указывается в отчетах об исследованиях. Ученый описывает только приборы, которые он использует, эксперимент, который осуществляет, и то, что он открывает в отношениях между некоторыми величинами. Он не добавляет к этому: «И кроме того, я обнаружил, что такие-то факторы не оказывают влияния на результат». В большинстве случаев, когда область, в которой происходят исследования, достаточно известна, ученый будет счи­тать само собой разумеющимся, что другие факторы являются несущественными. Он может быть совершенно прав, но в новых областях следует быть крайне осторожным. Конечно, никто не будет считать, что на лабораторный эксперимент может повлиять то обстоятельство, смотрим ли мы на приборы с расстояния в де­сять дюймов или десять футов, или же находимся ли мы в добром или дурном расположении духа. Эти факторы, вероятно, несущест­венны, но абсолютно быть уверенными в этом мы не можем. Если кто-то подозревает, что эти факторы существенны, то должен быть проведен эксперимент, исключающий их. Практические соображения будут удерживать нас, конечно, от испытания каждого фактора, который может быть существенным. Могут быть испытаны тысячи маловероятных возможностей, но просто не будет времени, чтобы исследовать их все. Мы долж­ны руководствоваться здравым смыслом и уточнять свои предпо­ложения, только если случится нечто неожиданное, заставляющее нас рассматривать в качестве существенного фактор, который мы прежде игнорировали. Будет ли цвет листьев на деревьях вне лаборатории влиять на длину волны света, который мы используем в эксперименте? Будут ли части прибора функционировать иначе в зависимости от того, находится ли их законный владелец в Нью-Йорке или Чикаго, или же в зависимости от его отношения к эксперименту? Очевидно, что мы не имеем времени, чтобы испы­тать такие факторы. Мы предполагаем, что духовное состояние владельца оборудования не имеет никакого физического влияния на эксперимент, но члены некоторых племен могут думать иначе. Они могут верить в то, что боги будут помогать эксперименту, если владелец прибора хочет, чтобы эксперимент был осущест­влен, и не будут, если собственник этого не хочет. Существующие верования могут, таким образом, влиять на то, что считать сущест­венным. В большинстве случаев ученый, размышляя о проблеме, делает обычные догадки о том, какие факторы заслуживают рассмотрения, и, возможно, даже осуществит несколько предва­рительных экспериментов, чтобы исключить факторы, в которых он сомневается. Предположим, что мы решили, что существенными факто­рами в нашем эксперименте с водородом являются температура, давление и объем. В нашем сосуде состав и общее количество газа остаются теми же самыми, потому что мы держим сосуд закрытым. Мы свободны, таким образом, в проверке отношения между тремя факторами. Если мы поддерживаем постоянную температуру, но увеличиваем давление, тогда мы обнаруживаем, что объем изменяется обратно пропорционально давлению, то есть если мы удвоим давление, то объем уменьшится на половину преж­ней величины. Если мы утроим давление, то объем уменьшится на одну треть. Этот известный эксперимент был осуществлен в семнадцатом столетии ирландским физиком Робертом Бойлем. Закон, который он открыл, известный как закон Бойля, утверж­дает, что если температура газа в замкнутом сосуде остается постоянной, то произведение объема на давление есть константа. Затем мы сохраняем постоянным давление (помещая тот же самый груз на поршень), но изменяем температуру. Тогда мы обнаруживаем, что объем увеличивается, когда газ нагревается, и уменьшается, когда газ охлаждается. Путем измерения объема и температуры мы найдем, что объем пропорционален темпера­туре. (Эту зависимость иногда называют законом Шарля в честь французского ученого Жака Шарля.) Мы должны позаботиться о том, чтобы не использовать при измерении ни шкалу Фарен­гейта, ни Цельсия, а взять шкалу, в которой нуль является «абсо­лютным нулем» или равен —273° шкалы Цельсия. Это — «абсо­лютная шкала», или «шкала Кельвина», введенная лордом Кель­вином, английским физиком девятнадцатого века. Теперь легко приступить к экспериментальной верификации общего закона, охватывающего все три фактора. Такой закон фактически пред­полагается двумя законами, которые мы уже получили, но общий закон имеет большее эмпирическое содержание, чем два закона, взятые вместе. Этот общий закон утверждает, что если коли­чество газа в замкнутом сосуде остается постоянным, то произве­дение давления на объем равно произведению температуры на R (P×V=T×R). В этом уравнении R представляет константу, которая меняется в зависимости от количества взятого газа. Таким образом, этот общий закон выражает отношение между всеми тремя величинами и является более эффективным для предсказаний, чем два других объединенных закона. Если мы знаем значе­ния любых двух из трех переменных величин, тогда мы можем легко предсказать третью. Этот пример простого эксперимента показывает, как можно сохранить некоторые факторы постоянными, чтобы исследовать зависимости, существующие между другими факторами. Он также показывает — и это очень важно — плодотворность количествен­ных понятий. Законы, определяемые с помощью этого экспери­мента, предполагают умение измерять различные величины. Если бы это было не так, тогда пришлось бы сформулировать законы качественным образом. Такие законы будут значительно слабее и менее полезны для предсказаний. Без численных значений для давления, объема и температуры самое большее, что можно ска­зать об одной из величин,— это то, что она остается той же самой, или увеличивается, или уменьшается. Так, мы могли бы сформулировать закон Бойля следующим образом: если темпера­тура газа в замкнутом сосуде остается той же самой, а давление увеличивается, тогда объем будет уменьшаться. Когда давление уменьшается, объем увеличивается. Это, конечно, закон. Некото­рым образом он даже похож на закон Бойля, но он, однако, значи­тельно слабее его, потому что не дает нам возможности предска­зать значение величины. Мы можем предсказать только то, что величина будет возрастать, уменьшаться или останется постоян­ной .
Мы видим, следовательно, как мало можно было бы сделать предсказаний и какими грубыми были бы объяснения, если бы наука ограничивалась качественными законами. Количественные законы в огромной степени превосходят их. Для таких законов мы должны, разумеется, иметь количественные понятия .
ТЕОРИИ И НЕНАБЛЮДАЕМЫЕ (ВЕЛИЧИНЫ) Одним из наиболее важных различий между двумя типами законов в науке является различие между тем, что может быть названо (не существует никакой общепринятой терминологии для них) эмпирическими законами и теоретическими законами. Эмпирические законы представляют собой законы, которые могут быть подтверждены непосредственно эмпирическими наблюде­ниями. Термин «наблюдаемое» часто употребляется для любых явлений, которые могут восприниматься непосредственно, поэто­му мы можем сказать, что эмпирические законы являются закона­ми о наблюдаемых. Здесь следует сделать предостережение. Философы и естест­воиспытатели совершенно различным образом употребляют тер­мины «наблюдаемое» и «ненаблюдаемое». Для философа «наблю­даемое» имеет очень узкое значение. Оно применяется к таким свойствам, как «синий», «твердый», «горячий». Такие свойства непосредственно воспринимаются чувствами. Для физика «наблюдаемое» имеет более широкое значение. Оно относится ко всем количественным величинам, которые могут быть измерены сравнительно простым, непосредственным путем. Философ не бу­дет, вероятно, рассматривать температуру в 80° или вес в 931/2 фунта как наблюдаемые величины, поскольку невозможно непо­средственное восприятие таких величин с помощью органон чувств. Для физика обе величины — наблюдаемые, потому что они могут быть измерены крайне простым путем. Тело может быть взвешено на весах. Температура измеряется термометром. Однако физик не скажет, что масса молекулы, не говоря уже о массе элект­рона, есть что-то наблюдаемое, потому что здесь процедура измерения является гораздо более сложной и косвенной. Но величины, которые могут быть найдены с помощью относительно про­стых процедур — длина с помощью линейки, время — часов, частота световых волн — спектроскопа,— называются наблю­даемыми. Философ может возразить, что сила электрического тока фак­тически не наблюдается: наблюдается только положение стрелки прибора. Амперметр включают в цепь и замечают, что его стрелка показывает отметку 5,3. Разумеется, сама сила тока при этом не наблюдается. Она выводится на основе того, что наблюдалось. Физик ответит, что все это довольно справедливо, но вывод здесь был не очень сложным. Сама процедура измерения на­столько проста, так хорошо установлена, что не может быть сомнения в том, что амперметр обеспечит точное измерение силы тока. Следовательно, эта величина войдет в число тех, которые называются наблюдаемыми. Здесь не может быть вопроса о том, какое употребление термина «наблюдаемое» является правильным или законным. Существует континуум, который начинается с непосредственных чувственных наблюдений и затем переходит к значительно более сложным, косвенным методам наблюдений. Очевидно, что в этом континууме нельзя провести никакой резкой разграничи­тельной линии; все дело только в степени. Философ уверен в том, что он непосредственно воспринимает голос своей жены, находя­щейся в соседней комнате. Но допустим, что он слушает ее по теле­фону. Воспринимает ли он ее голос непосредственно? Физик, конечно, будет говорить, что, когда он рассматривает что-либо через обычный микроскоп, он воспринимает это непосредственно. Относится ли это также к тому случаю, когда он рассматривает предмет через электронный микроскоп? Наблюдает ли он путь частицы, когда рассматривает треки ее в пузырьковой камере? В общем, физик говорит о наблюдаемых в очень широком смысле в сравнении с узким смыслом, который имеет в виду философ, но в обоих случаях линия, отделяющая наблюдаемое от ненаблю­даемого, в значительной мере произвольна. Это следует иметь в виду всякий раз, когда эти термины встречаются в книгах, написанных философом или естествоиспытателем. Отдельные авто­ры будут проводить эту границу там, где это наиболее удобно в зависимости от своей точки зрения, и не существует никаких оснований, почему они не должны иметь такой привилегии. Эмпирические законы, в моей терминологии, представляют собой законы, которые содержат либо непосредственно наблюдае­мые термины, либо измеряемые сравнительно простой техникой. Иногда такие законы называют эмпирическими обобщениями; когда вспоминают, что они получаются путем обобщения результатов, обнаруживаемых посредством наблюдений и измере­ний. Сюда относятся не только простые качественные законы (такие, как «все вороны — черные»), но также количественные законы, возникающие из простых измерений. Законы, связываю­щие давление, объем и температуру газов, принадлежат к этому типу. Закон Ома, связывающий разность электрических потен­циалов, сопротивление и силу тока, является другим знакомым примером. Ученый делает повторные измерения, находит некото­рые регулярности и выражает их в законе. Все эти законы явля­ются эмпирическими законами. Как указывалось в ранних главах, они используются для объяснения наблюдаемых фактов и пред­сказания будущих наблюдаемых событий. Не имеется никакого общепринятого термина для второго вида законов, которые я называю теоретическими законами. Иногда их называют абстрактными или гипотетическими закона­ми. Термин «гипотетический», вероятно, не подходит сюда, пос­кольку он предполагает, что различие между двумя типами законов основывается на степени, с которой эти законы могут быть подтверждены. Но эмпирические законы, когда они являются рабочими гипотезами, подтверждаемыми только в незначительной степени, все же будут оставаться эмпирическими законами, хотя и можно будет сказать, что они имеют скорее гипотетический характер. Теоретические законы отличаются от эмпирических не тем, что недостаточно хорошо установлены, а тем, что содержат термины другого рода. Термины теоретических законов не относят­ся к наблюдаемым величинам даже тогда, когда принимается предложенное физиком широкое значение для того, что может быть наблюдаемо. Они являются законами о таких объектах, как молекулы, атомы, электроны, протоны, электромагнитные поля и другие, которые не могут быть измерены простым, непосредствен­ным способом. Если существует статическое поле обширных размеров, кото­рое не изменяется от точки к точке, физик назовет его наблюдае­мым, потому что оно может быть измерено простым прибором. Но если поле изменяется от точки к точке на очень малых расстоя­ниях или же очень быстро во времени, может быть биллионы раз в секунду, тогда оно не может быть непосредственно измерено с помощью простой техники. Физик не назовет такое поле наблю­даемым. Иногда физик будет отличать наблюдаемое от ненаблю­даемого именно таким образом. Если величина остается той же самой в пределах достаточно большого расстояния или довольно большого интервала времени, так что для непосредственного изме­рения величины может быть применен прибор, тогда она называет­ся макрособытием. Если величина изменяется в границах таких крайне малых интервалов пространства и времени, что она не мо­жет быть непосредственно измерена прибором, тогда она будет называться микрособытием. (Прежние авторы употребляли тер­мины «микроскопический» и «макроскопический», но сейчас мно­гие авторы сокращают эти термины до «микро» и «макро».)
Микропроцесс представляет собой просто процесс, охваты­вающий крайне малые интервалы пространства и времени. На­пример, таким процессом является колебание электромагнитных волн видимого света. Никаким инструментом нельзя непосредст­венно измерить, как изменяется его интенсивность. Иногда проводится параллель между макро- и микропонятиями и наблюдае­мыми и ненаблюдаемыми величинами. Хотя в точности это не то же самое, но приблизительно они совпадают. Теоретические за­коны относятся к ненаблюдаемым величинам, которые очень часто характеризуют микропроцессы. Если это имеет место, то законы иногда называют микрозаконами. Я употребляю термин «теорети­ческий закон» в более широком смысле, чем упомянутый, чтобы охватить все те законы, которые содержат ненаблюдаемые ве­личины независимо от того, являются ли они микро- или макропо­нятиями.
Верно, что понятия «наблюдаемое» и «ненаблюдаемое», как отмечалось раньше, нельзя точно ограничить, поскольку они расположены на континууме. Однако на практике это различие обычно достаточно четко выражено, поэтому, вероятно, не вызовет спора. Все физики согласятся, что законы, связывающие давление, объем и температуру газа, являются эмпирическими законами. Здесь количество газа будет достаточно велико, чтобы величины, которые должны быть измерены, оставались постоянными в пределах достаточно большого объема пространства и периода времени. Это позволяет произвести простые измерения, которые впоследствии можно обобщить в законы. Все физики будут согласны в том, что законы о поведении отдельных молекул являются теоретическими. Такие законы относятся к микропроцессам, обобщения о которых не могут основываться на простых, непосредственных измерениях. Теоретические законы являются, конечно, более общими, чем эмпирические. Важно понять, однако, что к теоретическим законам нельзя прийти, если просто взять эмпирические законы, а затем обобщить их на несколько ступеней дальше. Как физик приходит к эмпирическому закону? Он наблюдает некоторые события в при­роде, подмечает определенную регулярность в их протекании, опи­сывает эту регулярность с помощью индуктивного обобщения. Можно предположить, что он сможет теперь собрать эмпирические законы в одну группу, заметить некоторого рода схему, сделать более широкое индуктивное обобщение и прийти к теоретическому закону. Но это происходит не так. Чтобы разъяснить это, предположим, наблюдают, что железный брусок расширяется, когда он нагревается. После того как эксперимент повторяется многократно и всегда с тем же самым результатом, эта регулярность обобщается с помощью утверждения, что этот брусок расширяется, когда он нагревается. На основе этого устанавливается эмпирический закон, хотя он имеет узкую область применения и относится только к одному опреде­ленному бруску железа. Затем проводятся испытания с другими железными предметами, и впоследствии обнаруживается, что каждый раз, когда железный предмет нагревается, он расширя­ется. Это позволяет сформулировать более общий закон, а именно: все железные тела расширяются, когда они нагреваются. Подоб­ным же образом устанавливаются еще более общие законы: «Все металлы .», затем: «Все твердые тела .». Все они являют­ся простыми обобщениями, каждый последующий имеет несколь­ко более общий характер, чем предыдущий, но все представляют эмпирические законы. Почему? Потому что в каждом случае объ­екты, с которыми имеют дело, являются наблюдаемыми (желе­зо, медь, металл, твердые тела). В каждом случае увеличение тем­пературы и длины измеряется непосредственно, простой про­цедурой. В противоположность этому теоретический закон, относящий­ся к такому процессу, будет касаться поведения молекул в же­лезном бруске. Каким образом движение молекул связывается с расширением бруска, когда он нагревается? Вы видите сразу же, что мы говорим теперь о ненаблюдаемом. Мы должны ввести теорию — атомную теорию материи — и тотчас же перейти к атом­ным законам, содержащим понятия, радикально отличающиеся от тех, с которыми мы имели дело раньше. Верно, что эти теоре­тические понятия отличаются от понятий длины и температуры только по степени, с которой они прямо или косвенно наблюда­ются, но различие это настолько значительно, что у нас не воз­никает сомнения в коренном отличии характера теоретических законов, которые должны быть сформулированы. Теоретические законы относятся к эмпирическим законам в ка­кой-то мере аналогично тому, как эмпирические законы относят­ся к отдельным фактам. Эмпирический закон помогает объяснить факт, который уже наблюдался, и предсказать факт, который еще не наблюдался. Подобным же образом теоретический закон помо­гает объяснить уже сформулированные эмпирические законы и позволяет вывести новые эмпирические законы. Так же как от­дельные, единичные факты должны занять свое место в упоря­доченной схеме, когда они обобщаются в эмпирический закон, так и единичные и обособленные эмпирические законы приспосабли­ваются к упорядоченной схеме теоретического закона. Это выдви­гает одну из основных проблем методологии науки. Как может быть получено то знание, которое служит для обоснования теоре­тического закона? Эмпирический закон может быть обоснован по­средством наблюдения отдельных фактов. Но для обоснования теоретического закона соответствующие наблюдения не могут быть сделаны, потому что объекты, относящиеся к таким законам, являются ненаблюдаемыми . Как могут быть открыты теоретические законы? Мы можем сказать: «Будем собирать все больше и больше данных, затем обобщим их за пределы эмпирических законов, пока не придем к теоретическим законам». Однако никакой теоретический закон не был когда-либо основан таким образом. Мы наблюдаем камни, и деревья, и цветы, замечаем различные регулярности и опи­сываем их с помощью эмпирических законов. Но независимо от того, как долго и тщательно мы наблюдаем такие вещи, мы никогда не достигнем пункта, когда мы сможем наблюдать моле­кулу. Термин «молекула» никогда не возникнет как результат наблюдений. По этой причине никакое количество обобщений из наблюдений не может дать теории молекулярных процессов. Такая теория должна возникнуть иным путем. Она выдвигается не в ка­честве обобщения фактов, а как гипотеза. Затем эта гипотеза проверяется методами, в определенной мере аналогичными ме­тодам проверки эмпирических законов. Из гипотезы выводятся некоторые эмпирические законы, и эти законы, в свою очередь, проверяются путем наблюдения фактов. Возможно, что эмпири­ческие законы выводятся из теории, уже известной и хорошо подтвержденной (такие законы могут даже побудить сформулиро­вать теоретические законы). Независимо от того, являются ли выводные эмпирические законы известными и подтвержденными или же новыми законами, подтвержденными новыми наблюдения­ми, подтверждение таких выводных законов обеспечивает косвен­ное подтверждение теоретическому закону. Здесь должно быть разъяснено следующее. Ученый не начинает с одного эмпирического закона, скажем с закона Бойля для газов, и затем ищет теорию о молекулах, из которой этот закон может быть выведен. Он пытается сформулировать значительно более общую теорию, из которой можно будет вывести множество разно­образных эмпирических законов. Чем больше будет таких законов, чем более разнообразными и неочевидно связанными друг с дру­гом они будут, тем эффективнее теория, которая будет объяснять их. Некоторые из этих выводных законов могли быть известными раньше, но теория может также сделать возможным выведение новых эмпирических законов, которые могут быть подтверждены с помощью новых проверок. Если это имеет место, тогда можно будет сказать, что теория обеспечивает возможность предска­зания новых эмпирических законов. Предсказание понимается в гипотетическом смысле. Если теория действительна, тогда будут действительными также определенные эмпирические законы. Предсказанный эмпирический закон говорит об отношениях между наблюдаемыми величинами, так что возникает новая возможность производить эксперименты и убедиться, что эмпирический закон соблюдается. Если эмпирический закон подтверждается, то он обеспечивает косвенное подтверждение закона, эмпирического или теоретического, является, конечно, только частным, но никогда не полным и абсолютным. Но в случае эмпирических законов такое подтверждение является более непосредственным. Подтвержде­ние теоретического закона происходит косвенным образом, потому что оно имеет место только через подтверждение эмпирических законов, выведенных из теории.
Самое важное значение новой теории состоит в ее возмож­ности предсказывать новые эмпирические законы. Верно также, что теория имеет значение и для объяснения известных эмпири­ческих законов, но это представляет меньшую ценность. Если ученый выдвигает новую теоретическую систему, из которой не мо­гут быть выведены новые законы, тогда она логически эквивалент­на совокупности всех известных эмпирических законов. Теория может иметь известную элегантность и в известной степени упрос­тить совокупность всех известных законов, хотя, вероятно, это не будет существенным упрощением. С другой стороны, каждая новая теория в физике, приводящая к значительному скачку впе­ред, будет теорией, из которой могут быть выведены новые эмпири­ческие законы. Если бы Эйнштейн сделал не больше, чем выдвинул свою теорию относительности как изящную новую теорию в физи­ке, которая охватила бы некоторые известные законы (возможно, также и упростила бы их до некоторой степени), тогда его теория не имела бы такого революционного воздействия.
Все было, конечно, совершенно иначе. Теория относительно­сти привела к новым эмпирическим законам, которые впервые объяснили такие явления, как движение перигелия Меркурия и отклонение светового луча вблизи Солнца. Эти предсказания по­казали, что теория относительности представляет собой нечто большее, чем только новый способ выражения старых законов. Действительно, эта теория обладает огромной предсказательной силой. Следствия, которые могут быть выведены из теории Эйн­штейна, еще далеко не исчерпаны. Существуют такие ее следствия, которые не могут быть выведены из прежних теорий. Обычно теория такой силы обладает изяществом и объединяющим воз­действием на известные законы. Она проще, чем вся полная сово­купность известных законов. Но громадное значение теории со­стоит в ее силе предлагать новые законы, которые можно будет подтвердить эмпирическими средствами. Карнап Р. Философские основания фи­зики. Введение в философию науки. М., 1971. С. 39—58, 84—93, 301— 309 Список используемой литературы 1. Алексеев П. В., Панин А. В. Философия: Учебник. М., 1990. Раздел 2. Глава ХIV. 2. Введение в философию. Ч. 2. М., 1989. Глава XIII. 3. Основы современной философии. Изд. 2-е доп. СПб., 1999. Гл. YI. 4. Философия. Основные идеи и принципы. М., 1999. Глава XIV. 5. Философия и методология науки: В 2-х частях. Ч 1. Раздел VII – VIII. 6.Карнап Р. Философские основания фи­зики. Введение в философию науки. М., 1971 39—58, 84— 93, 301— 309. 7. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 409—421, 525—527. 8. Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т 1: Наука ло­гики. § 7. 9. Гегель. Соч. М., 1959. Т. 4: Феноменология духа (Введение). С. 48. 10. Эсхил. Прометей, 461. Платон. Соч. Т. 2. С. 65 и сл. Ред. 11. Аристотель. Соч. В 4 т. М., 1978. Т. 2. 12. Бэкон Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. С. 24. 13. Бэкон Ф. Соч. В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 14-16, 60—61. 14. «Опыт и суждения» и «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (HusserlE. ErfahrungundUrteil. 1954- S. 42; Die Krisis der europaischen Wissenschaften und die transzendentale ,Phanomenologie [1954]. S. 48 ff., 130 ff.). 15. Мейерсон «De l'explication dans les sciences». 16. Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского / / Избранные произве­дения. В 2 т. М., 1964. Т. 2. С. 75— 76, 77—83. 17. Овчинников Н.Ф. «Об интеллектуальной биографии Поппера».// Вопросы философии, 1995, №11. Там же, стр 89. 18. Бэкон Ф. Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы и царства чело­века Ц Сочинения. В 2т. М., 1978. Т. 2. С. 12, 13—16, 18, 34, 35, 50, 56—57, 60—61, 62, 75, 80—81, 87. 19. Смирнов В.А. «К. Поппер прав: диалектическая логика невозможна».// Вопросы философии, 1995, №1 Кузина Е.Б.нтииндуктивизм в эпистемологии Карла Поппера // Философские науки, 1978, N3 Поппер К. «Логика социальных наук».//Вопросы философии, 1992, №10. 20. Овчинников Н.Ф. «Карл Поппер, наш современник, философ XX века». // Вопросы философии, 1992, №8. Там же, стр. 56, там же, стр. 59. 21.Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, С. 35. Там же. С.55. 22. Садовский В.Н. «Карл Поппер, Гегелевская диалектика и формальная логика». // Вопросы философии, 1995, №1. Тема № 26. Методы и формы научного познания. План. 1.1 Универсальные методы познания: анализ и синтез, индукция и дедукция; 2.2. Методы и формы эмпирического исследования: факт, наблюдение и эксперимент; сравнение, измерение, описание и систематизация, обобщение; 3.3. Методы и формы теоретического исследования: идеальные объекты, гипотеза, закон, теория, объяснение, прогноз. [1] Лекторский В.А., Садовский В.Н. Проблема методологии и философии науки. //Вопросы философии, 1980, № 3, с.17. [2] Мартынович С.Ф. Факт науки и его детерминация. Саратов, 1983, С. 62. [3] См.: Патнэм Х. Как нельзя говорить о значении //Структура и развитие науки. М., 1978. [4] Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983, С. 35. [5] Там же. С.55. [6] Там же. Стр. 56 [7] Там же. С. 268. [8] Там же. С. 336. [9] Там же. С. 336. [10] Там же. С. 366. [11] Цит. по: Садовский В.Н. «Карл Поппер, Гегелевская диалектика и формальная логика». // Вопросы философии, 1995, №1. [12] Цит. по: Овчинников Н.Ф. «Карл Поппер, наш современник, философ XX века». // Вопросы философии, 1992, №8 [13] Там же, стр. 56 [14] там же, стр 59 [15] Смирнов В.А. «К. Поппер прав: диалектическая логика невозможна».// Вопросы философии, 1995, №1 [16] Кузина Е.Б. Антииндуктивизм в эпистемологии Карла Поппера // Философские науки, 1978, N3 [17] Поппер К. «Логика социальных наук».//Вопросы философии, 1992, №10. [18] Цит. по: Овчинников Н.Ф. «Об интеллектуальной биографии Поппера».// Вопросы философии, 1995, №11 [19] Там же, стр 89 [20] В других переводах этот термин звучит как “жесткое ядро” * Это утверждает Шестов. ** Это центральная мысль Бруншвига. *** См. книгу Мейерсона «De l'explication dans les sciences». * Brehier E. La philosophie de Plotin. ** Виндельбанд и Риккерт это понимают, но ошибочно ищут для философии выхода в нормативизме. *** Лучше других это понимает Ясперс. **** См. мою книгу «Смысл творчества». ***** В этом отношении есть много верного у К. Барта. * —ученое незнание (лат.); умудренное неведение (Николай Кубанский).
** Scheler M. Die Wissenschaft und die Geselschaft. Probleme eirier Sociologie des Wissens. Книга эта ценна как постановка проблемы, но не удовлетворяет меня. Имеет значение также работа Зиммеля. * См., например, его работы: «Опыт и суждения» и «Кризис европейских наук итрансцендентальная феноменология» (Husserl E. Erfahrung und Urteil. 1954- S. 42; Die Krisis der europaischen Wissenschaften und die transzendentale ,Phanomenologie [1954]. S. 48 ff., 130 ff.). Ред.
* См.: Бэкон Ф. Соч. В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 14-16, 60—61. Ред. ** См.: Бэкон Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. С. 24 и сл. Ред. * См. Аристотель. Соч. В 4 т. М., 1978. Т. 2. * См. Эсхил. Прометей, 461. Ред. ** См. Платон. Соч. Т. 2. С. 65 и сл. Ред. *** — пребывание, нахождение. * Гегель. Соч. М., 1959. Т. 4: Феноменология духа (Введение). С. 48. ** См.: Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т 1: Наука ло­гики. § 7. * — наука (некий опыт), которой дается через страдание.