Культ научно-технического разума и его противники

Культ научно-технического разума и его противники Наш век — это эпоха научно-технической революции, неви­данного взлета научной мысли. Социально-исторические предпо­сылки веры человека и человечества в разум и науку в XX веке не менее, а более прочны и широки, чем в предшествующей истории. Рациональное знание, в особенности научное, стало важнейшей составляющей нововведений, кардинальных соци­ально-исторических преобразований, основной формой повы­шения производительности труда и изменения всех форм чело­веческого бытия.
Сциентизм и антисциентизм Научно-техническая революция, широко развернувшаяся во второй половине XX века, породила не только проблемы и проти­воречия, но и надежды на то, что с помощью новых научных дисциплин и новой техники будут наконец разрешены трудные проблемы и противоречия человеческой жизни. Такие умонаст­роения получили в наше время название «сциентистских» (от лат. scienlia — наука) и «техницистских». Формы их были различны: существовали разновидности «кибернетического», «генетиче­ского», «компьютерного» и т. д. техницизма и сциентизма. В свою очередь, различные виды сциентизма положены в основание кон­цепций индустриального, постиндустриального, информационного общества, которые в 50—80-х годах сменяли друг друга на арене идейной борьбы. Культ сугубо современного научно-технического знания и был «новым изданием» культа разума. В известном отношении культ научно-технического разума, «функциональной рациональности» (понятие, введенное в обиход видными социологами и философами XX века Э. Дюркгеймом и М. Вебером) в XX веке был взвинчен выше, чем в эпоху классики. Влияние научно-технического разума на социальное развитие, жизнь людей рисовалось как мощное и прямое. В 50—60-х годах — на волне высокой экономической конъюнктуры — приобрела широкое влияние концепция «общества всеобщего благоденствия», построенного на принципах «рациональной эффективности». Наиболее популярные в те времена западные авторы (У. У. Ростоу, Д. Белл и др.), обещая «общество всеобщего благоден­ствия», полагались именно на взлет и чуть ли не на чудодействен­ную силу научно-технического разума, на «разумность», «науч­ность» управления, на рост образовательного уровня больших масс населения и т. д. Техницистские и сциентистские иллюзии сплелись также с технократической утопией, с представлением о грядущей власти (от греч. «кратос» — власть) компетентных научно-технических специалистов, экспертов, то есть, собственно, с представлением о той же безраздельной власти научно-техни­ческого разума. Сторонники сциентистских и техницистских концепций в 50—60-е годы поспешили даже назвать сроки исполнения своих сверх оптимистических «предсказаний»: благоденствие, власть технократов «назначались» на 70—80-е годы. Иллюзии были развенчаны. 70—80-е годы общество встретило невиданными науч­но-техническими достижениями, повышением производитель­ности труда и уровня жизни в ряде стран, но и обострившимися проблемами и противоречиями, которые привели ныне живущих людей на грань самого, пожалуй, опасного кризиса в его истории. Исчезли ли сегодня техницистско-сциентистские, технократи­ческие концепции? Отнюдь нет. Они, правда, заметно видоизмени­ли свою форму. В 50—60-х годах сциентизм и техницизм выступали главным образом в виде сугубо оптимистических представлений о настоя­щем и будущем. В последние десятилетия сциентисты и техницисты раскололись на два лагеря. Одни, разочаровавшись в возможностях науки и техники, но не усматривая других равно­ценных им стимулов и механизмов социального прогресса, выдвигают идеи своего рода умеренного, критического оптимизма или даже сциентистского пессимизма. Другие, подвергая критике слишком благодушный сциентизм прошлого, охотно указывая на социальные противоречия, конфликты, прогнозируя их и в будущем, по-прежнему возлагают основные надежды на новую волну научно-технического прогресса, на преобразующую роль знания, на экономические изменения (хотя с большим вниманием, чем прежние техницисты и сциентисты, относятся к политическим, духовно-нравственным и гуманистическим факторам). Между кон­цепциями индустриального, постиндустриального общества и, например, новейшими концепциями информационного общества существует несомненная преемственность — она состоит как раз в верности методам и приемам техницизма, сциентизма. Снова — и в «новейших» вариантах — утверждается культ разума и науки. Приведем в качестве примера концепцию японского автора Е. Масуды, изложенную в книге с названием, которое четко раскрывает упомянутую преемственность: «Информационное общество как постиндустриальное общество», впервые опуб­ликованную в 1986 году. Было бы принципиально неверно недо­оценивать практическое влияние подобных концепций — именно они служат в качестве своего рода «философии действия» при осуществлении крупномасштабных научно-технических нововве­дений и связанных с ними социальных преобразований. Е. Масуда был среди тех, кто разработал план-прогноз информационного общества, который, по крайней мере в его научно-технической и организационной части, был не без успеха реализован в Японии и других индустриально развитых странах капитализма. Обычно такого рода учения содержат в себе целые разделы, идеи и выводы которых представляют немалый теоретический и практический интерес. Так, у Е. Масуды (а также у авторов других концепций информационного общества — Д. Белла, А. Тофлера в их послед­них работах, Дж. Нэсбита и др.) исходным является анализ особен­ностей науки и техники на «информационной» стадии развития общества (интеграция компьютера и средств телекоммуникации), а также выяснение специфики информации как первоосновы новейшей научно-технической деятельности. Преимущества и специфику информации Е. Масуда видит в том, что она не исчезает при потреблении, не передается полностью при обмене (оставаясь в информационной системе и у пользователя), является «недели­мой», то есть имеет смысл только при достаточно полном наборе сведений, что качество ее повышается с добавлением новой ин­формации. Действительно, общество, научно-техническая, произ­водственно-практическая, теоретическая деятельность которого основана на оперативно накапливаемой, разумно используемой информации, в принципе получает в свое распоряжение ресурсы огромной значимости, доступные многократному и многосторон­нему использованию, дальнейшему «возобновлению» в усовер­шенствованном виде и быстрому созданию новых информацион­ных систем. Информация — это, во-первых, знание относительно нового типа, пригодное для дальнейшего использования, а во-вторых, знание, производство, хранение и применение которого действительно становится все более важной для общества дея­тельностью, порождает соответствующие ему технико-организа­ционные структуры. Возрастающая роль информации и инфор­мационных систем — исторический факт, лежащий в основании концепций информационного общества. Другой факт — быстрое, поистине революционное воздействие «информационного разума» на производство, управление, всю жизнь людей.
Е. Масуда обсуждает и ряд других реальных проблем: о фор­мировании «новой среды» жизни людей, имея в виду «компью-тополис» — город с такими «информационными системами», как кабельное многоканальное телевидение; о транспортной рельсо­вой системе пассажирских двухместных экипажей; об автомати­зированной доставке товаров; о новых компьютерных системах здравоохранения и обучения; об автоматическом контроле за загрязнением окружающей среды; о центрах научной, управлен­ческой информации, профессиональной ориентации и т. д. Надо отметить, что это не утопические мечтания, а проекты, находя­щиеся в стадии эксперимента, реализации или проектирования.
С научно-технической, организационно-управленческой то­чек зрения изучение новейших концепций информационного об­щества представляет большой позитивный интерес. Что же каса­ется социально-философских предпосылок и выводов этих кон­цепций, то их общими чертами остаются техницизм и сциентизм, культ «информационного разума», от прогресса которого опять ожидают прямого и кардинального преобразования общественных отношений, в том числе отношений собственности и власти. Реакцией на сциентистские и техницистские утопии является усиление антитехницистской, антисциентистской волны. Она, впрочем, на протяжении всего XX века достигала достаточно высокой отметки. Развенчивание иллюзий техницистско-сциентистского оптимизма вызывало и вызывает к жизни «антиутопии». В XX веке создано великое множество антиутопий. Немало известных писателей работало в этом жанре — это Г. Уэллс, А. Франк, Э. Синклер, Дж. Лондон («Железная пята»), К. Вон­негут («Механическое пианино», в русском переводе «Уто­пия 14»), Р. Брэдбери («451° по Фаренгейту»), братья Стру­гацкие и др. Классическими считаются произведения Е. Замя­тина «Мы», английских писателей О. Хаксли «О дивный новый мир» и Дж. Оруэлла «1984 год». В них нарисованы резко крити­ческие образы «машинизированного» будущего, отождествленного с тоталитарным государством, где наука, техника доведены до со­вершенства и где подавлены свобода, индивидуальность. Вы­мышленной Океанией в антиутопии Оруэлла управляет Большой Брат, который — благодаря наисовершеннейшим техническим ус­тройствам и службе надзора — контролирует всех и вся. Океа­ния — мир исполнителей, которых с детства обучают в духе по­слушания, неспособности к самостоятельному мышлению, чему служат специально сконструированные язык и идеология. А в них искореняются словосочетания, подобные «политической свободе». И хотя в 1984 году «орузлловский мир» в полной мере «не состоял­ся», немало западных авторов, отодвигая «срок прихода Боль­шого Брата», считают, что антиутопии еще станут реальностью. Создатели антиутопий вместе с техницистами и сциентистами, но существу, исходят из идеи всевластия науки и техники, хотя не приемлют техницистского оптимизма, заменяя его антитехницистским пессимизмом. Идейно-теоретические основания техницистско-сциентистских и антитехницистских концепций, утопий и антиутопий оказываются, таким образом, очень сходными. И только эмоциональные оценки меняются на противоположные. Этими крайностями, которые расходятся, но то и дело сходятся, немарксистские философия и социология XX века чаще всего и оборачивались к миру социально-политических дискуссий, к миру культуры. И все же никак нельзя сбрасывать со счетов роль антиутопий как специфического вида социальной критики, как гуманистического предостережения, обращенного к человеку и человечеству: смотрите, что может произойти, если не конт­ролировать развитие науки и техники, если во главу угла не поставить потребности человека, его духовно-нравственные цели и ценности. Особого внимания заслуживает также и та сложная работа над проблемами разума, техники, науки, которая шла в среде профессиональной философии. Она подчас была малопонятна «со стороны», да не всегда и выливалась в ценные и адекватные результаты. И все же вклад немарксистской философии XX сто­летия в немалой степени состоит прежде всего в незавершенном и сегодня, не лишенном противоречий и неясностей, но пер­спективном поиске нового целостного образа человека и челове­ческого духа. А он включал в себя и новое понимание рациональ­ности вообще, научно-технической рациональности в особенности. Постановка проблемы науки и техники, одним словом, была вклю­чена в философию человека. Для понимания немарксистской философии XX века очень важно подробнее рассмотреть совершен­ный ею «антропологический поворот».