История отечественнй психологии труда

Содержание Введение 1. Понятие истории психологии труда в профессиональной культуре специалиста-человековеда 2. Предмет и задачи истории психологии труда 3. Психологическое знание о труде в древности и в эпоху феодализма
3.1 Мифологические представления о психической регуляции труда 3.2 Изобразительные средства фиксации представлений о труде у древних славян и их предков 3.3 Петровские преобразования и психологическое знание о труде 4. Психологическое знание о труде в конце XIX — начале XX вв 4.1 Некоторые особенности социально-экономического развития страны 4.2 Технико-психологическое проектирование средств труда в промышленности 4.3 Идеи организационно-психологического проектирования 4.4 Идеи формирования познавательных составляющих деятельности и умственных качеств человека — субъекта труда 5. Состояние и тенденции развития инженерной психологии 5.1 Общая характеристика современного этапа инженерной психологии 5.2 О некоторых принципах инженерной психологии Заключение Список используемой литературы Введение Представим себе, что наши далекие потомки будут ана­лизировать вещественные памятники нашего времени и, в частности, заметят, что кабина большого трактора подрессо­рена, снабжена виброфильтрами, установкой искусственного климата. Вполне естественно, что на основании этих вещей они реконструируют психологические, эргономические идеи, которые были свойственны их создателям, включая заботу о комфортных условиях труда водителя, о средствах, снижаю­щих утомление, повышающих производительность труда. Но если мы в свою очередь анализируем вещественные памятни­ки труда наших предков, включая и далеких, то мы тоже не должны приписывать появление «умных» вещей случайным обстоятельствам, но видеть в них реализацию здравых душеведческих идей. Если далекие предки могли придумать и сде­лать колесо, то не откажем им в способности придумать адек­ватные и полезные психологические модели.[3] Психология труда дописьменного периода не была, разу­меется, «немой». Но речевой этап фиксации психологических идей этого периода — этап устной и, возможно, внутренней речи — канул в вечность, отразившись лишь в явлениях фольклора, мифах, речевых формулах по поводу типичных жизненных ситуаций, ритуалов, обычаев. Итак, задачи истории психологии труда сводятся к ре­конструкции психологического знания о труде и трудящемся (включая и группу как «совокупный» субъект труда) на ос­новании всего доступного комплекса исторических свиде­тельств — как вербальных так и невербальных. Я приму в качестве предмета истории психологии труда историю преж­де всего внедренных идей, связанных с овладением челове­ком (и человечеством) своей психикой в труде, ее фактами и закономерностями. Следует признать, что историки, палеоантропологи, фило­логи, искусствоведы и другие специалисты, обращаясь к ана­лизу тех или иных процессов и результатов деятельности че­ловека в прошлом, фактически очень часто реконструируют явления сознания, психики человека. И специалисту-психоло­гу здесь нередко остается, реализуя свои задачи, сделать только еще один шаг — сличить реконструированные факты и зависимости с категориальным строем современной психо­логии, дать интерпретации им в рамках собственно психоло­гических понятийных схем, включить добытое другими в кон­цептуальный строй истории психологии труда. При этом воз­можна и реинтерпретация ранее известных фактов — новое слово по поводу старого материала.[10] Понятие истории психологии труба в профессиональной культуре специалиста-человековеда Работа в области науки, понимаемая как производство достоверной информации определенного рода, обязательно предполагает акты оценки этой информации по признаку но­визны. Вопрос о степени новизны приходится ставить себе всякий раз, прежде чём окончательно будут сформулированы цели, определены планы, средства и условия научной работы. А что касается конечных ее результатов, то соответствующий вопрос задают научному работнику ответственные представи­тели общества — рецензенты, оппоненты, члены аттестацион­ных, квалификационных комиссий, редакционных советов, заказчики научных работ и т. д. Решение вопроса о новизне научного продукта предполагает сличение сделанного и де­лаемого с фактически имеющимся запасом знаний о фактах и зависимостях в области психической регуляции труда, раз­вития человека как субъекта труда. Дело осложняется тем, что сами психические регуляторы труда имеют признаки со­циально-исторической типичности и претерпевают с ходом времени изменения. Это тем более требует изощренной ориен­тировки в рассматриваемом предмете. Разумеется, исчерпывающая информация о накопленных в прошлом достоверных знаниях о труде и трудящемся долж­на содержаться прежде всего в хранилищах внешней памя­ти — в монографиях, справочниках, картотеках, информаци­онных системах на базе ЭВМ и т. д. Но для того, чтобы пра­вильно пользоваться средствами внешней памяти, и даже для того, чтобы у специалиста в нужный момент возникла мысль об использовании таких средств, ему совершенно необходима базовая, «контурная» ориентировка в истории психологичес­ких знаний о труде и трудящемся. Ситуация «выпадения» про­фессионально-исторической памяти приводит к целому ряду нежелательных следствий: а) засорению научных текстов но­выми словесными обозначениями давно известных вещей (фактов, зависимостей), т. е. к появлению своего рода неже­лательных «двойников» в науке (синонимии терминов), а также к безоговорочному использованию уже фактически «занятых» слов-терминов, связанных с определенным истори­чески конкретным этапом развития психологии труда; б) за­трате сил и средств на фактически не нужные исследования там, где можно было бы делать уже разработки для практи­ческого внедрения; в) замедлению темпов производства науч­ной (достоверной) информации; г) снижению логической строгости психологии труда как науки.[5] Работа специалиста-человековеда в области практики (консультирование, коррекция развития, коррекция состоя­ний человека в труде, оптимизация сложных систем «чело­век — средства труда» и др.) непременно требует творческих усилий по структурированию задач и оперативному их реше­нию. Это предполагает ориентировку специалиста в типоло­гии этих задач и уже имеющихся в прошлом опыте фактах их удачного решения. А это снова обращает нас к области ис­тории психологии труда. 2. Предмет и задачи истории психологии труда В общем виде речь о предмете и задачах истории психо­логии труда была уже начата в введении, ибо без некоторого предварительного представления об этом вопросе нельзя бы­ло говорить о роли интересующих нас знаний в профессио­нальной культуре психолога. Если предъявить к психологии труда как науке высокие требования, а именно, пожелать видеть ее в строгом концеп­туальном оформлении, т. е. как систему взаимно непротиво­речивых понятий и суждений, хорошо согласующихся с ре­альностью и поэтому способных служить основаниями для ак­тов предвидения и конструктивного отношения к процессам труда, то придется признать, что писать историю психологии труда в целом пока еще рано. Можно говорить лишь об ис­тории отдельных вопросов, проблем, направлений, подходов. Но если встать на более реалистическую позицию и понимать под психологией труда множество более или менее истинных, полезных и обобщенных знаний о труде и трудящемся, а именно, знаний о психических регуляторах трудовой деятель­ности, о человеке как субъекте труда и его развитии, то обо­значенная выше теоретическая трудность вполне преодоли­ма.
Если под психологическим знанием о труде и трудящемся понимать только то, чем оперирует специалист-психолог, стоящий более или менее в стороне от собственно трудовых процессов, или понимать под этим знанием только то, что отражено в специальных научных текстах, то представление
И о психологии труда, и о ее истории резко сужается, не го-горя уже о том, что в сферу рассмотрения историка этой отрасли науки может попасть немало вздорных вербальных конструкций, не прошедших очистку практикой. Строго гово­ря, психологическим знанием является и такое, которое по* рождено и самим трудящимся — субъектом труда, если оно может быть подведено под категории данной науки. То, что трудящийся воплощает его не в научном сочинении, а в практике, не снижает самого по себе качества знания (истин­ности, полезности, обобщенности). Например, работница мно­гократно замечала, что если она начинает воображать, что сортируемые ею детали приобретают якобы пазные цвета (т. е. она старается видеть их то как бы голубыми, то розо­выми и пр.), то у нее снимаются появляющиеся чувства ску­ки, утомления, и работа идет по-прежнему хорошо. Это опи­санное выше средство она сама изобрела, и оказалась, что оно помогает бороться с утомлением не только ей. Спрашива­ется, должна ли история психологии труда фиксировать фак­ты порождения психологического знания непсихологами? От­вет может быть только один — положительный. Более того, следует признать, что факт существования общности специа­листов-психологов характеризует лишь самые новейшие эта­пы развития науки, в то время как необходимые человеку психологические знания порождались и применялись им с незапамятных времен, и это нашло отражение в устных пре­даниях, памятниках письменности, материально-производ­ственной культуры, в обычаях, обрядах. Следует специально оговорить, что форма, в которой за­фиксированы и применяются людьми достоверные и полезные психологические знания о труде и трудящемся, сильно зави­сит от частных социально-исторических условий. Современ­ный психолог может выразиться примерно так: «УПД зави­сит от ООД (УПД — успешность практического действия, ООД — ориентировочная основа действия). Но примерно то же самое знание еще несколько веков назад мог иметь негра­мотный человек, для которого это знание было зафиксирова­но в иной формуле, например: «Не знавши броду, не суйся в воду», «Семь раз отмерь, один — отрежь», «Не поглядев в святцы, не звони в колокола» и т. п. И здесь всякому было ясно, что речь идет вовсе не о броде или колоколах, а о том, что вообще прежде, чем что-то делать практически, надо ра­зобраться в ситуации, сориентироваться в ней.[6] Форма фиксации психологического знания может быть и невербальной — в качестве ее может выступать орнамент или процедура некоего ритуала. Так возникший в глубинах перво­бытной эпохи и дошедший до наших дней ромботочечный знак (например, встречающийся в народных вышивках обрамленный квадрат, разделенный в свою очередь на четыре одинаковых квадрата, в середине каждого из которых сделана точка) символизирует поле, засеянное семенами, или первый росток. Оставим в стороне то обстоятельство, что эта идеограмма была так или иначе связана с магией плодо­родия и посмотрим на нее именно как на средство фиксации идеи, полезного опыта и как на средство овладения человеком своими психическими процессами. В этом случае ромботочечный знак предстанет перед нами как своего рода невербальная памятка, или инструкционная карта, или кон­турная схема, обеспечивающая, например, правильную раз­метку усадьбы. Оказывается, описан специальный обряд, со­вершаемый перед постройкой усадьбы для молодой семьи, в котором, пусть с магическим антуражем, но и с большой прак­тической пользой обыгрывается идея ромботочечного знака. Здесь и «освящение», и правильная, соразмерная разметка будущей усадьбы. Таким образом, перед нами многократно проверенное и основательно внедренное средство регуляции деятельности человека в ответственной ситуации. Строго гово­ря, таким средством является не только сам ромботочечный знак, но и весь традиционный обряд.[5] Еще пример: имеются находки, свидетельствующие о том, что первобытные люди устанавливали «манекен» медведя и совершали вокруг него некоторые церемонии, действия, в ча­стности, поражая его копьями; рисовали также изображения добычи, на которых есть следы ударов копьями. По этнографическим данным известно, что если во вре­мя охотничьего ритуального «танца» метатели копий промахи­вались, то и настоящая охота отменялась (можно подумать, что если бы космонавты все время промахивались в действи­ях стыковки на наземных тренажерах, имитирующих косми­ческие корабли, то реальный полет не был бы отменен, пока они нужные действия уверенно не усвоят). Не будем рассмат­ривать первобытного человека как чудака, неизвестно зачем предающегося ритуалам, танцам и пр., и посмотрим на упо­мянутые действия как на средство фиксации полезного пси­хологического или педагогического (поскольку речь идет об обучении) знания. Выражаясь современным языком, и мане­кен медведя, и рисунки, поражаемые копьями, это совершен­но необходимые тренажеры. Ну, где и как охотнику попробо­вать свою руку, приобрести и упрочить, улучшить навыки, не­обходимые в смертельно опасном труде? Разумеется, как те­перь бы сказали, в модельной деятельности. Если нет успеха в модельной деятельности, естественно ожидать, что его не будет и в реальной, поэтому вполне разумно эту реальную деятельность, в данном случае охоту, отложить. Анализ по­добного рода явлений (обрядов, идеограмм, вещественных средств труда и т. д.) позволяет реконструировать эту здравую — истинную, достаточно обобщенную и полезную психо­логическую мысль. Полагаем, что в этих явлениях не больше магического балласта, чем в торжественных шествиях, напри­мер, в «День знаний» или «День первокурсника». Никто не сомневается, что современный плакат (например, на тему безопасного труда) или чертеж (например, более или менее эргономичного средства труда) могут быть предметом пси­хологической интерпретации и основанием для реконструкции заложенных в них психологических идей. Поэтому нельзя от­казывать в этом качестве и невербальной продукции наших предшественников. Итак, предметом истории психологии труда является раз­витие психологического знания о труде и трудящемся, незави­симо от формы фиксации этого знания и независимо от при­надлежности людей, генерирующих это знание, к профессио­нальной общности специалистов-психологов. Соответственно основная задача данной отрасли психологии — установление фактов и закономерных зависимостей, характеризующих про­цесс развития указанных знаний, построение научной карти­ны этого процесса.[4] 3. Психологическое знание о труде в древности и в эпоху феодализма. 3.1 Мифологические представления о психической регуляции труда Для исторической науки в целом реконструкция религиоз­ных представлений является важным критерием уровня ду­ховного развития человеческой общности изучаемого перио­да, ибо с религией тесно переплетены формы ведения хозяй­ства, особенности развития искусства, познания мира в це­лом. Для истории психологии труда особый интерес имеют те проявления религиозного мироизучения и культуры, которые зарождались, развивались и сохранялись в народной памяти в связи с потребностями хозяйственной деятельности людей. То есть нам интересна прежде всего так называемая «низ­шая» форма мифологии, представленная в виде сказок, преда­ний, культовых хозяйственных обрядов, в обрядовых песнях, заговорах, пословицах и поговорках, в предметах народного декоративного творчества.
Интересно, что по замечанию специалистов в области исто­рии мифологии, именно эта относительно аморфная «низшая» разновидность мифов оказалась более устойчивой и сохранной по сравнению с системой «высших» мифологичес­ких конструкций, отражающей мифологических героев-покро­вителей военно-княжеской верхушки общества, как системы, более зависимой от изменчивой социально-исторической об­становки.
С другой стороны, именно эта «низшая» мифология, вырас­тающая из недр хозяйственной деятельности людей, имеет чрезвычайно много общего для разных племен и народов, территориально разделенных. Мифы имеют содержа­тельное сходство (хотя мифические существа могут по-разно­му называться) в той мере, в какой имеется общее в спосо­бах ведения хозяйства, природных и бытовых условиях людей ранних стадий общественного развития. Не подлежит сомнению также и то, что «огромный период в жизни человечества был безрелигиозным», как это показано в специальном исследовании. Отсюда следует вывод о том, что религиозные представления в своих примитивных фор­мах охотничьего тотемизма, «аниматизма» (по Н. М. Николь­скому), анимизма появились не сразу в истории человечест­ва, а лишь на определенной ступени, которой предшествовала длительная предрелигиозная эпоха, связанная уже с элемен­тами коллективного орудийного труда. Несколько слов об ос­новных формах мифологических представлений. Одной из первых примитивных форм религиозного миро­воззрения был антропоморфный «аниматизм» (по Н. М. Ни­кольскому), зародившийся еще в каменном веке. Суть его в том, что человек воспринимал все окружающие его явления природы (растения, животных, метеорологические явления, не­одушевленные предметы) как существ живых, чувствующих, подобных человеку. Так, в сказках камни живут, растут и раз­множаются, на Севере еще в 20-е гг. XX в. бытова­ло поверье, что «лучшее средство от вихря — бросить в него ножом, и тогда вихрь улетит, оставив по себе следы крови». Такого рода проекция качеств субъекта на объекты, т. е., так сказать, неписьменное приписывание очевидным объек­там неочевидных, но реальных субъектных свойств, может быть понята как несомненный признак знания людей о субъ­ектных свойствах и как своеобразная форма фиксации этих знаний. Реальным психическим механизмом, хотя и неосозна­ваемым, но неизменно обеспечивающим успех фиксации зна­ния, является механизм ассоциации (по смежности или по времени, по некоторому сходству и т. д.). Своеобразно фиксировались в мифологических представ­лениях и межлюдские отношения, связанные с трудом. Все предметы и живые существа делились человеком на две группы: «группа объектов, сильнее человека» и «группа объектов, слабее человека». Всем объектам, сильнее человека, приписывалась и особая сверхъестественная способ­ность. Они могли помогать человеку и вредить ему. Поэтому человек старался задобрить «сильные» существа, принести им жертву, создавался культ «сильных», который позволял но­вым поколениям знакомиться с «сильными существами», уз­навать их полезные и коварные свойства и способ обхождения с ними. «Аниматизм» рассматривается не столько как религия, а как примитивная форма мировоззрения, на основе которой развиваются культовая магия, верования. Так, объекты, обладающие «силой», становились фетиша­ми и амулетами — стражами, охраняющими человека, имею­щего изображение «сильного» существа. Живые существа, имеющие особую «силу», особенно опасны для человека, рас­сматривались как предшественники племени и защитники. Им поклонялись. Такие звери выполняли роль «тотема». Другой более поздней по возникновению формой мифологического мировоззрения был анимизм, состоящий в вере в воображае­мых существ, которых никто не видел, но с их действиями свя­зывали вредные и полезные, добрые для людей события, со­стояния. Это, кстати, симптом развивающегося воображения человека. Одно дело реагировать на камень или на вихрь, другое — регулировать поведение в соответствии с образом воображения. Так, славяне верили в опасных упырей, вампи­ров, сосущих человеческую кровь, и добрых берегинь. В хри­стианской религии первые продолжили свое существование в виде чертей и бесов, а вторые — в роли святых и ангелов. Упыри — души умерших насильственной смертью, убитых, жертв несчастий. Они населяли опасные места — болота, лес и пр. Берегини — тоже души умерших красивых девушек, в виде птиц и рыб (или смеси человеческого обличья с ними): они обитали по берегам рек, и поэтому здесь люди чувствова­ли себя в относительной безопасности, здесь их «оберегали». К таким невидимым, но «сильным», т. е. обладающим сверхъ­естественной силой, существам, от которых зависит успех, здоровье, урожай или, напротив, несчастье в соответствующей сфере жизни, хозяйственной ситуации относились домовые (души предков семьи), полевики, лесовики, водяные и множе­ство существ, каждое из которых несло свою роль: «Крик­са» — которая нападает на ребенка, когда он кричит; «Лень» — которая поселяется за пазухой у ленивого работника; «Смерть» — старуха с косой; «Горе-злосчастье» — невидимка, вспрыгивающая на плечи человека и делающая его несчастным «Чума», «Трясца» — болезни, «Зима» и Дед Мороз, «Весна» — времена года; «Обида», «Сон» и пр. Все это не что иное, как регуляторы поведения, в систему которых «впаяны» и регуляторы труда (надо стря­хивать с себя несчастья, отгонять лень и т. п.). Анимизм — удобный способ учета различных существен­ных, но непонятных для данной ступени культуры явлений, при котором причину данного явления приписывают соответ­ствующему «духу». Для понимания не требуется ни особой подготовки человека, ни напряженной работы мысли. ^ Если аниматизм имеет основой реальные условия предметной деятельности, людей, то анимизм — более сложно опосредован­ная образами и вербальными понятиями форма отношения к миру, составляющая базу для развития религии и магии. Ма­гией называют культовые действия, связанные с «силой» сло­ва (разного рода «заговоры», заклинания) *. По мере становления русской государственности к X в. с развитием торговли и военной сферы, городов и городских ре­месел в славянской мифологии формировалась система бо гов — пантеон (Перун, Дажьбог, Стрибог, Волос и др.). Прои­зошло, как и у других народов, выделение верховного бога — покровителя военно-купеческой среды — Перуна (бога грома и молнии). При этом фетиши, которые изготовляли на время и уничтожали (например, сжигали соломенное чучело «Зи­мы» на масленницу), заменялись постоянными представите­лями религиозного культа — идолами, которых делали из де­рева или камня. Все это — отображение, фиксация меняю­щихся межлюдских, в частности, производственных отношений в обществе. С введением на Руси христианства (официаль­но — в 988 г.) языческие боги были свергнуты и заменены но­выми, более приемлемыми для «верхов», и поэтому не оста­лось подробных русских описаний славянского языческого пантеона. Что же касается верований трудящихся масс, то они во многом сохранили пережитки язычества (в форме эле­ментов аниматизма и анимизма дохристианского периода) в устном народном творчестве, сказках, преданиях, былинах, пословицах, обрядовых песнях и ритуалах, в предметах быта.
В целом для древней мифологии, если ее рассматривать в аспекте регуляции поведения, в частности в труде, харак­терны конкретность понятий, образов, связь мифов с конкрет­ными ситуациями, предметами, неразвитость логических опе­раций, отсутствие четких границ понятий, ограниченность по­знавательных возможностей мифологического мышления, при­писывание объяснительных свойств явлений воображаемым, а не реально действующим силам, тесная связь мифологичес­ких представлений с аффективными переживаниями человека, эмоциями.
Если рассматривать мифологическое знание, как опреде­ленную закономерную ступень исторического развития обще­ственного сознания, обусловленную характером бытия, накоп­ленными обществом сведениями о действительности, в частнос­ти о психической реальности, а также возможностями и спо­собами мышления людей, если видеть в мифах не только сту­пень к развитым формам религии, но и ступень к подлинно на­учному знанию, знанию, адекватному потребностям общест­венной практики, то эта позитивная их роль, на наш взгляд. во многом может быть связана именно с высокой эмоциональ­ной насыщенностью, яркой образностью, а также опорой нг ряд действий, процедур (пусть пока культовых). Именно эта их аффективно действенная, а позже эмоционально-вербаль­ная (в сказках) сторона, с нашей точки зрения, позволяла сде­лать мифы средством управляемого воздействия на последую­щие поколения, средством передачи общественно важных способов осмотрительного поведения (безопасного труда), ак­куратного пользования орудиями труда. Первоначальной формой, вероятно, были действия с ана­логами трудовых ситуаций, но для их особой эмоциональной окраски они совершались при вечернем сумеречном свете кост­ров «священного огня», в священных пещерах, под особые зву­ки песен, в условиях особого одеяния участников. Возможно, что возникновение культовых ритуалов закреп­ляло именно те постепенно найденные формы воздействия на людей, которые позволяли более эффективно создавать у них восприимчивое состояние сознания, управлять их памятью и вниманием, направленно воспитывать в людях требуемые по­лезные для коллективной жизни в условиях постоянной борь­бы со стихией личные качества. Мы присоединяемся к мнению Г. А. Антипова о том, что « .охотничьи и вообще трудовые танцы» служили в пер­вобытной культуре «специфической формой социальной памя­ти, где в весьма еще нерасчлененном виде откладывался со­циальный опыт». И далее Г. А. Антипов цитирует высказыва ние М. С. Кагана (Лекции по марксистско-ленинской эстети­ке. Л., 1971, которое мы также приведем: «Исполняя охотничий танец перед тем, как отправиться на охоту, люди думали, что они заклинают зверя. В действительности же они заклинали . самих себя, т. е. подготавливали себя к охоте и подготавливали всесторонне: физически и духовно, практи­чески и психологически. Иначе говоря, магический танец ока­зывался средством общественного воспитания всех участни­ков — воспитания физического, профессионального и эстети­ческого.[5] Мы, конечно, не можем ручаться по поводу того, о чем и как «думали» первобытные люди, следуя ритуалам указанно­го рода, но, в основном принимая ценную позицию двух цитиро­ванных авторов, полагаем, что обсуждаемые мифы и соответ­ствующие действия, ритуалы как раз и были той формой, в которой люди знали о преднастройке к работе, о средствах ре­гуляции соответствующего поведения ее участников — всех и каждого. Да, не было многих и многих абстракций, которые сейчас упорядочивают наше знание о психических регулято­рах труда, но были другие формы и средства знать о психи­ке. По-видимому, эти формы и средства складывались в тече­ние очень длительных (в историческом смысле) периодов времени. Но и внешние средства труда в те далекие времена со­вершенствовались крайне медленно. Полагают, что каменное рубило совершенствовалось примерно в течение ста тысяч лет, прежде чем аморфный камень с заостренным краем стал удобным миндалевидным инструментом. Особенности дина­мики состояний в труде, профессиональных умений и т. п. го­раздо менее очевидны, чем внешний предмет. Чтобы их ос­воить, неизбежны были не только затраты времени, но и своеобразная информационная избыточность: современный человек может в короткое время научиться и воспользовать­ся очищенными от всякой магии и мифологии средствами, на­пример аутогенной тренировкой или мнемотехникой, чтобы ов­ладеть своим состоянием, своей памятью. Но не будем это от­носить к людям первобытной эпохи. Для них средства овла­дения психикой составляли просто важную часть самого обра­за жизни. Критика и перестройка любого образа жизни, его внедрение должны предполагать, в частности, и соответ­ствующий новый психорегулятивный компонент, если не ми­фологические образы, то столь же эффективные другие внут­ренние средства. Как видно будет из второго раздела книги, сравнительно резкий прогресс машинного капиталистического производства во второй половине XIX в. существенно изменил требования к образу жизни и труда «рядового» члена общест­ва, не предложив соответствующих средств саморегуляции и самоорганизации работников. И вот результат — необычай­ный рост аварий, катастроф, увечий и несчастных случаев. Наряду с могущественными силами природы, реальными опасностями, хищниками, окружавшими людей в течение мно­гих столетий перед оформлением славян в некоторую общ­ность, которое произошло в первую половину 3 тыс. до н. э. , особой «силой» в сознании народа оказывались орудия труда, придававшие людям дополнительные возможности, ка­завшиеся им «дивными». Орудия труда становятся фетишами обретают «сверхъестественные» качества в мифах и веровани­ях, которые в той или иной форме сохраняются в славянской мифологии до XIX—XX в. Причем их «сила» распространяет­ся на широкое поле ситуаций. Мифотворчество Еокруг орудий труда может быть следствием особого внимания к ним лю­дей, закрепившегося в древние эпохи, когда действия с ору­диями были священными, ритуальными. Постепенно культо­вые обряды могли исчезнуть, а представления о мифической си­ле фетишей еще долго жили в народе. Так первым орудием тру­да был камень, он имел способность быстро двигаться по на­правлению, заданному человеком, поражал зверей, врагов; наткнувшись на камень, можно было пораниться. Поэтому ка­мень — это не только орудие труда (в охоте, борьбе), но мо­жет быть и помощником человеку, отгонять врагов уже своим видом. По данным проф. Н. М. Никольского, в XI в. на территории Белоруссии существовал культ перуновых стрел, связанный с «культом стрелок и топоров громких» — орудий каменного века.[5] Существовали фетиши палок (деревянных или из рыбьей кости), которые упоминаются, например, в сказках о кали­ках — странниках, манипулирующих волшебной клюкой. Так, в сказании об Илье Муромце, описывается, что он был исце­лен от 30-летней неподвижности посохом калик и живой во­дой. Широко известен посох «Деда Мороза», обладающий в сказках морозящей силой. Особой «силой» обладали и продукты прядения — нити. Прядение началось уже в каменном веке, ибо рыбу ловили с помощью сетей, сплетенных из волокнистых растений. Женщины-пряхи не только готовили одежду, но и участвовали, таким образом, в добыче продуктов питания. Славянское божество «Судьба» или «Среча» представлялось в виде красивой девушки, прядущей золотую нить и заботив­шейся о благополучии нив, садов, помогавшей в борьбе со злом. «Несреча» — злая судьба, она по сербской поговорке «тонко пряде», и поэтому такая нить легко обрывается. Прядение, образование нити, верчение, постоянное движение пряхи, ее рук и веретена связывалось с представ­лением о времени, смене суток, дня и ночи, с представлением о нити жизни, судьбе. Этнографом описывается случай, ког­да в мордовской деревне в 1918—1919 гг. во время эпидемии крестьяне заставили девочку 12-ти лет спрясть длинную нить, которой окружили деревню, чтобы спасти жизнь односельчан.
Если природный, от молнии огонь и вообще огонь особо почитался у всех древних народов, особенно б эпоху палеоли­та, холодного климата как средство охраны от хищнкхоз и средство борьбы с ними, то особой «силой» обладал, по мне­нию праславян, «священный» огонь, добытый трением. Такой огонь разводили, чтобы спасти селение от заразы во время эпидемий и эпизоотии.
Во всех земледельческих мифах (у славян, в том числе) почитается земля, как источник плодородия, дающий человеку полезные растения, пропитание. Священное отношение к зем­ле-кормилице воспитывалось и в сезонных сельскохозяйствен­ных культовых обрядах и в песнях, в сказках, преданиях. Считалось у древних славян, что земля обладает «силой» и эта сила выходит, когда ее пашут. В белорусских обычаях до начала XX в. сохранились обряды задобривания земли перед вспашкой, когда в борозду ставили хлеб, сыр; интересен обряд избавления селения от заразной болезни: женщины должны раздеться до рубашки, распустить волосы. Одна впря­гается в соху, другая правит, и они делают борозду вокруг деревни, чтобы дать земле возможность выпустить свою «силу» при этом. Следом за пахарями идут по борозде другие женщины и криками разгоняют нечисть, болезни прочь от де­ревни. А «сила» земли должна им в этом помочь. Проф. Ни­кольский считает, что это поверье отражает ту древнюю ста­дию земледелия, когда им занимались преимущественно жен­щины. В качестве фетишей оказывались и растения, возделывае­мые людьми: они тоже имели не просто утилитарную роль продуктов питания, но и особую «силу». В качестве таких растений были горох, рожь. Превращение сельскохозяйственных животных и растений в фетиши и тотемы, придание им священных особых свойств связывалось с тем, что эти священные «силы» будут покро­вительствовать людям лишь в том случае, если последние по­заботятся об их пропитании и безопасности. В роли таких тотемов — фетишей у славян были: собака, конь, корова, ко­зел. Таким образом, из этих примеров видно, что у древних славян и их преемников предметы и орудия труда, домашние животные и культурные растения, которые, как и орудия тру­да, требовали особых способов обращения, оказывались окру­женными мифами, воспринимались как особые явления дей­ствительности, которые могут быть весьма полезны человеку, но при соблюдении им особых правил, социальных, деятель-ностных норм обращения с ними. Мифологическая окраска восприятия этих явлений жизни требовала особого к ним эмо­ционального отношения, трепета, чуткого внимания, поклоне­ния, вероятно, не лишних в процессе овладения ими молоды­ми поколениями и хранения в течение всей жизни, как особо важных ценностей. Миф выступает здесь как форма фикса­ции социального опыта, знания о труде и отношения к нему. 3.2 Изобразительные средства фиксации представлений о труде у древних славян и их предков Первыми способами применения визуальных средств для фиксации элементов труда были, несомненно, изображения животных — объектов охоты — на стенах пещер в эпоху ка­менного века. Множество таких пещерных рисунков найдено в Испании, Франции, а также в виде наскальной живописи на территории СССР. На этих рисунках контурно изображались звери, носороги, медведи, мамонты, кони, би­зоны и др., проколотые стрелами, копьями. Из раненых живот­ных льется кровь, вываливается чрево. Встречаются изобра­жения охотничьих сооружений, заранее заготовленных для битвы: засеки из деревьев или «загоны» для копытных; лов­чие ямы в виде шалаша, в которую угодил мамонт; завалы из огромных деревьев, прикрывавшие несколько мамонтов; к ситуациям загона в ряде случаев, вероятно, относились схе­матические фигурки людей сбоку от животных. Есть изобра­жения охотников в звериных масках на голове, но явно с че­ловеческими ногами, которые подкрадываются к диким жи­вотным, например, в пещере «Три брата»—такое изображение охотника, подкрадывающегося к бизонам. Помимо больших наскальных изображений археологи на­ходят в значительном количестве контурные изображения зверей на гальке. Возможно, эти маленькие рисунки на галь­ке выполняли роль амулетов, «помогающих» в успешной охо­те. Содержание настенных изображений имело несомненное отношение к передаче опыта успешной охоты потомкам; сам способ передачи опыта, освоения приемов охоты для лучшей их запоминаемости и значительности был облечен в ритуал особых действий, танцев, звуков в пещере при особом осве­щении. Интересно, что следы от брошенных копий, стрел на пе­щерных настенных рисунках подчиняются закону «Стрельби­щенского рассеивания». Фактами, поддерживаю­щими версию о прагматическом применении рисунков жи­вотных в пещерах, могут служить найденные в пещерах Се­верных Пиренеи тех же эпох остатки чучела медведя со сле­дами ударов копья, а также глиняные скульптуры двух бизо­нов в палеолитической пещере «Тюд д'Одубер». Вокруг бизонов на мягком грунте сохранились отпечатки ног подростков 10—12 лет. А. Ф. Анисимов связал эти фигуры с обрядом посвящения юношей в охотники. Не оспаривая оценок историков, связывающих такого ро­да пещерные рисунки с зарождением религиозного отношения к миру, для наших целей важно подчеркнуть, что возможные магические обрядовые действия с рисунками помимо приоб­щения молодежи к племенным мифам имели все же несом­ненное практическое значение — функцию тренировки и про­верки навыков охотничьего дела. Кроме того, как тонко отме­чает Б. А. Рыбаков, ритуал стрельбы по рисункам зве­рей в пещерах мог преследовать еще одну цель — создание нужной степени уверенности в своих силах, в предполагаемом успехе. Было замечено, вероятно, что большая уверенность действительно помогает в успехе охоты, в битве. Ведь каждая охота — борьба не на жизнь, а на смерть с дикими бизона­ми, табунами диких коней, медведями.[4] В этом же направлении Б. А. Рыбаков интерпретирует возможное применение найденных археологами на Мезин-ской стоянке (Черниговщина) окрашенных охрой костей ма­монта. Кости принадлежали разным частям тела мамонта и имели следы ударов. Первоначальное предположение связы­вало эти кости и удары по ним с первобытным «музыкаль­ным оркестром», но правдоподобнее выглядит версия Б. А. Рыбакова, по которой части мамонта могли быть «рек­визитом» церемонии «оживления зверя»; в процессе ее осу­ществления нужно было продемонстрировать точность попа­даний в части тела мамонта с определенного расстояния. Обряд предварительной охоты сохранялся долгое время у народов примитивных стадий хозяйствования. По этнографи­ческим данным, охота отменялась до лучших времен (напри­мер, когда месяц родился заново) в случае, если охотники не достигали желаемого успеха в условиях ритуального об­ряда, и тем самым люди не рисковали своей жизнью. Это было, таким образом, одним из средств обеспечения безопас­ного труда, средств управления своим функциональным со­стоянием в труде. Уверенность в своих силах, основанная на успешности об­ряда предварительной охоты, укрепляла в случае успеха ре­альной охоты веру в колдовскую силу обряда, в его необхо­димость. Изобразительные средства в древности выполняли пеово-начально не столько эстетическую, сколько практическую функцию в жизни людей, ибо для восприятия и переживания эстетических эмоций требуется достаточно высокая степень духовного развития людей и некоторая свобода от бремени ежечасной борьбы за существование с силами стихии. По дан­ным археологии, древние формы символических рисунков на предметах домашнего обихода (на глиняной посуде, напри­мер) несли на себе функцию не украшения, но мнемотехни-ческих средств — средств сохранения и передачи потомкам идей, священных, важных для общества сторон труда. Так, на глиняных статуэтках, изображающих богинь эпохи охотничьего матриархата, отмечаются условные узоры, воспроиз­водящие рисунок расположения дентина на мамонтовом бив­не, узор, имевший, вероятно, значение символа удачи в охота и жизненного благополучия. Этот узор, как символ идеи ус­пеха в охоте, блага, зародившись в эпоху верхнего палеоли­та (100—35 тыс. лет до н. э.), сохранялся в народной памя­ти в форме орнамента на глиняных сосудах трипольской культуры праславян (III—II тыс. до н. э.) и далее вплоть до XX в. — на вышивках полотенец и одежды белорусских кре­стьянок.
Мы уже упоминали ранее ромботочечный знак — при­мер орнамента, получившего особый смысл в связи с трудо­вой деятельностью (земледелием). Он изображает зерна, за­сеянные по полю. Засеянная зерном земля — символ буду­щего урожая, плодородия, благополучия. Этот символический узор до XX в. — элемент вышивок белорусских женщин. Впервые же археологи нашли использование этого узора в эпоху первобытнообщинного строя древних славян, занимав­шихся земледелием в III тыс. до н. э.
И последний пример — украшение узорами прялок. Как удалось показать Б. А. Рыбакову, первоначальный, казав­шийся историкам и искусствоведам однообразным узор на прялках, в той или иной форме представлявший солярные знаки (знаки небесного солнца), ставился на прялках не ра­ди их украшения, но в связи с пониманием особого священ­ного значения прялки как орудия труда и прядения как важ­ного процесса в жизни людей (как символа жизни, символа времени, «нити жизни», столь же крепкой и длинной, как и желаемая судьба человека). И только постепенно с утратой этого мифологического значения прядения на прялках стали появляться изображения красочных бытовых сценок (в XVIII—XIX вв.). Итак, изобразительные средства в эпоху древних славян выполняли роль внешних знаков, идеограмм, помогающих за­крепить в памяти поколений важные обобщения, понятия, вынесенные народом из многовекового опыта трудовой жизни, идеи общественных ценностей, связанных с продуктивным трудом (удачной охотой, хорошим урожаем культурных рас­тений и пр.), теми благами, которые преобразуют жизнь лю­дей, делают ее счастливой и осмысленной. Символический ха­рактер знаков орнамента на предметах быта имел образную ассоциативную связь с существенными элементами опреде­ляющих форм хозяйственной жизни людей и составлял, та­ким образом, ту часть мифологической картины мира древ­них славян, которая была детерминирована объективной дей­ствительностью. Постепенно утрачивался исходный смысл узоров, и они оказывались традиционными элементами на­родного прикладного изобразительного искусства. 3.3 Петровские преобразования и психологическое знание о труде Сразу же оговоримся, что названный период в жизни стра­ны совершенно не разработан в истории психологического знания о труде, в то время как есть веские теоретические ос­нования ожидать здесь некоторого взлета психологической рефлексии, поскольку перед людьми возникали задачи освое­ния новых, непривычных видов деятельности. Это неизбежно порождает трудности, в частности, психологического порядка и, как закономерное следствие, осознание психологических условий успеха-неуспеха. Главным событием хозяйственной и политической жизни начала XVIII в. были реформы Петра I, которые основыва­лись на достижениях товарного капитала, купцов и в то же время проводились в условиях феодального крепостничества, власти дворян. Петровские реформы содействовали созданию и развитию крупных мануфактур, но в отличие от стран За­падной Европы не на основе свободного наемного труда, рын­ка труда, а на основе труда подневольного, труда крепост­ных, приписанных и фабрикам и мануфактурам. Реформа армии (создание регулярной армии) и создание военного флота, развитие русских мануфактур, новых видов производства требовали обученных кадров рабочих и знаю­щих специалистов. Таких знатоков своего дела приглашали из других стран, посылали учиться за границу русских людей. В 1717—1718 гг. ранее существовавшая система ведомств — приказов — была устранена и взамен были образованы кол­легии, в том числе Коммерц-, Мануфактур- и Берг-коллегии. Для воспроизводства грамотных кадров, необходимых армии, флоту, промышленности, стала необходимой массовая подго­товка кадров, в связи с чем создается система светской школы, на основе которой затем открываются медицинские, ин­женерные, кораблестроительные, горные, штурманские, ремес­ленные школы. Пока еще не изученные в контек­сте истории психологии труда письменные источники этого периода могут содержать богатые сведения, важные для под­готовки кадров (сведения о психологических особенностях труда разных профессионалов, особенностях профессиональ­ного обучения и пр.). Материалы «указов», «инструкций» и других письменных источников этого периода должны непре­менно стать особым материалом для историков в области психологии труда. Поскольку образ мыслей самого Петра и отражал умона­строение передовых деятелей той эпохи, и придавал деятель­ности сподвижников определенное содержание, направление, обратимся к его письмам, «бумагам», указам. Так, построен­ные корабли подвергались строгой оценке, причем в комис­сию, как теперь бы сказали, экспертов, входил и сам Петр («Петр Михайлов») наряду, например, с Феодосией Скляе-вым, Александром Меньшиковым, Гаврилой Меньшиковым: «Мы нижеподписавшиеся . 10 кораблей на Ступине Италианского дела осматривали и разсуждение о них делаем такое .» Далее среди очень скрупулезных указаний чисто техничес­кого характера встречаются и некоторые проблески, как те­перь бы сказали, эргономической оценки кораблей, а именно указывается, что нужно непременно переделать из соображе­ний удобства: «Надлежит зделать кубрюх (кубрик. — Е. К- и О. Н.), вместо нынешних галарей, который зело лутче, креп­че и покойней». «Покойней» — это уже чисто психологический аргумент; « .фордеки обнизить и шкотами загородить .», «Руйпортом быть неудобно, понеже корабли не зело лехкия и на гребли удобны не будут. В другом аналогичном документе — «Мнении о Воро­нежских кораблях» — читаем, в частности, « . на корабле де­вичья монастыря рур правления на верху быти долженствует ради неудобства палубы. У самого Петра систематически обнаруживается положи­тельное отношение к умелости, мастерству людей, независимо от их звания и чина. Так, в «Мнении о некоторых судах Воро­нежского флота» мы узнаем, что «корабль, который строил Мастер Най, есть лутчий из всех, а некото­рое время спустя в деловом письме Ф. М. Апраксину Петр среди прочего не приминет заметить — «Осипу Наю поволь строить, где он хочет. И это не случайность. Осо­бое благоволение к людям, владеющим мастерством, Петр об­наруживает и в более общей форме, и достаточно часто; так в «Привилегии» о рудах и минералах от 10 дек. 1719 г. обе­щаются большие преимущества всем, кто «искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы .» может, причем сйизволяется всем и каждому, дается воля, «какова б чина и достоинства он ни был]. Отмечается, что «масте­ровые люди таких заводов, которые подлинно в дело произ-ведутся, не токмо от поборов денежных и солдатской и мат-розской службы, и всякой накладки освобождаются, но и во определенные времена за их работу исправную зарплату по­лучать будут». Мысль о «человеческом факторе» проскальзывает даже при описании «воинских артикулов» (действий с ружьем): «Мушкет на караул (всегда подобает приказывать, когда на караул солдат мушкет держит, чтоб большой палец на курке, а большой перст назад язычка в обереженье были; «В обережение» — идея безопасности в отношении солдата. Есть проблеск идеи о том, что одни качества (личност­ные, как теперь бы сказали) человека являются в своем роде опорными для других (обученности, навыков, умений, выра­жаясь по-современному): «Понеже в России манифактура еще вновь заводится, и уже, как видно . некоторые из Рос­сийского народа трудолюбивые и тщательные ко оной фабри­ке шерсть прясть и ткать научились, а красить, лощить, и гла­дить, и тискать, сукон пристригать, и ворсить еще необыкно­венны, и для того всех тех мастерств договариваясь с масте­рами обучать из Российского народа безскрытно, дабы в Рос­сии такого мастерства из Российских людей было довольное число» (Указ !17 февр., 1820 г.). В указе от 30 апреля 1720 г. имеется ход мысли, свидетельствующий о том, что при определенных условиях Петр видел зависимость меж­ду результатами обучения ремеслу и мотивацией учения: «принимать во учение из посадских детей таких, которые са­ми собой к той науке охоту возымеют».
Встречается даже в своем роде психогенетическая гипоте­за, спроектированная на область деловой подготовки молоде­жи, в указе об отрешении «дураков» от наследства (1722, ап­рель, 6 дня): «Понеже как после вышних, так и нижних чи­нов людей движимое и недвижимое имение дают в наследие детям их таковым дуракам, что ни в какую науку и службу не годятся, а другие не смотря на их дурачество, но для бо­гатства отдают за оных дочерей своих и свойственниц за­муж, от которых доброго наследия к государственной пользе надеятся не можно, к томуж и оное имение получа беспутно расточают . Того ради .» предлагается свидетельствовать указанных лиц в Сенате. «И буде по свидетельству явятся таковые, которые ни в науку, ни в службу не годились и впредь не годятся, отнюдь жениться и за муж итить не до­пускать .».
Идея связи личности и деятельности (устойчивых душев­ных свойств человека и его действий) отрефлексированана столько ясно и детально, что в «тайных статьях», данных П. А. Толстому, посланному к турецкому «салтану» с дипло­матической миссией, Петр дает весьма подробную программу изучения личности «салтана», и его приближенных — «глав­нейших в правлении персон», причем это делается не походя, а именно в первых двух «статьях», а уж в последующих да­ется программа выяснения состояния дел с налогами, дохо­дами, казной, торговлей в названной стране, а также «с упот­реблением войск какое чинят устроение», о флоте и пр. Что касается «персон», то «какие у них с которым госу­дарством будут поступки в воинских и политических делах .», . «о самом салтане, в каком состоянии себя держит и пос­тупки его происходят, и прилежание и охоту имеет к воин­ским ли делам или по вере своей каким духовным и к домо­вым управлениям, и государство свое в покое или в войне со­держать желает, и во управлении государств своих ближних людей кого над какими делами имеет порознь, и те его ближ­ние люди о котором состоянии болши радеют и пекутца: о войне ли или о спокойном житии и о домовом благополучии, и какими поведениями дела свои у салтана отправляют, через себя ль, какой обычай во всех государей, или что через лю­бовных его покоевых». И далее предписывается П. А. Толстому узнавать, что любят и «кому не .мыслят ли учинить отмщение». После пунктов о хозяйстве, армии и флоте Петр снова воз­вращается к «психологическим» вопросам: «к народам приез­жим в купечествах склонны ль, и приемлют дружелюбно ль, и которого государства товары в лутчую себе прибыль и употребление почитают. Затем следует мно­го тонкостей о военных намерениях «салтана» и «начальней-ших» персон. Из рассматриваемой программы нетрудно ре­конструировать некоторую психологическую модель государ­ственного деятеля и социально-психологическую (типовую) модель населения соседней страны, которыми руководствуется Петр. В эту модель входят прежде всего, выражаясь совре­менным языком, ценностные представления, отношения к лю­дям и вещам, намерения, неотреагированные эмоции («не мыс­лят ли учинить отмщение»), потребности, способы и стиль межлюдского взаимодействия, решения вопросов. Непростое виденье личности человека Петр обнаруживает и в грамоте к Иерусалимскому патриарху Досифею, в кото­рой, приглашая двух-трех человек, «епископского сана дос­тойных» (на Азовскую митрополию), в своем роде предъяв­ляет комплекс требований к этим «кадрам»: просит избрать «житием искусных, и свободных науках ученых и в Словен­ском речении знаемых» и «постоянного житья всеисполнен-ных». Здесь учтены и свойства мотивации, и опыт жизни, и образованность, и знание языка того населения, с которым придется работать. Предполагается, что чисто «профес­сиональная» подготовка (знание церковной службы) — это уж компетенция Досифея. Тем не менее Петр обусловливает и это обстоятельство, указывая такое «интегральное» требова­ние: «из архереез или из архимандритов или из священномо-нахов, епископского сана достойных» (Там же], — такого ро­да «кадры» не могут не знать службы. Петр ясно отдает отчет в том, что формирование нужной умелости это есть процесс, требующий времени и, естественно, соответствующей деятельности, поэтому он считает нужным часть флота выделить для чисто тренажерных функций, как теперь бы сказали, а именно, в инструкции Ф. М. Апраксину (январь 1702 г.) он пишет: «Учинить два крюйсера ради опа­сения и учения людей, чтоб непрестанно один был в море, также и галер по возможности, а наипаче для учения греб­цов, что не скоро зделаетца». Если объединить раз­розненные высказывания Петра об учении, обучении, то скла­дывается совсем неплохой комплект предполагаемых им пси­хологических условий учения, обучения: личностные качества (например, «тщательность», «трудолюбие»), мотивы («охо­та»), упражнения, повторение действий, как это видно из только что приводившегося отрывка. Выделение не только результативных и операциональных сторон деятельности, но и личностных свойств человека и именно, прежде всего направленности личности Петром не случайно и воспроизводится в самых разных ситуациях. [5] 4. Психологическое знание о труде в конце XIX — начале XX вв. 4.1 Некоторые особенности социально-экономического развития страны Развитие капитализма и связанных с этим нетрадицион­ных форм машинного производства в России конца XIX --начала XX в. сопровождалось губительным ростом несчаст­ных случаев. В 80—90 гг. XIX в. в печати появляются много­численные публикации, в которых рассматривается статисти­ка таких случаев на заводах и фабриках России в целом, в от­дельных отраслях производства, а также в сельском хозяйст­ве, на железных дорогах. Например, по данным Д. П. Николь­ского, на южных металлургических заводах «При 43.000 рабо­чих в 1907 г. было 22.156 несчастных случаев. На каждую тысячу рабочих приходилось 515 несчастных случаев . то есть в течение 2-х лет не остается ни одного не потерпевшего ра­бочего .». Именно в таком виде встала перед российским обществом проблема соответствия человека и ею работы в рассматриваемый период. Это неизбежно породило идеи о соответствующих причинах и практических мерах, да­ло толчок конкретным исследованиям и проектам в области оптимизации труда и производства, породило некоторые пред­ставления о структуре соответствия человека и объективных требований деятельности. В этот период мы видим многие существенные варианты выходов из создавшегося сложного положения — и серию предложений, проектов по рационализации, преобразованию внешних (как социальных, так и предметно-технических) ус­ловий труда, и рекомендации, идеи в области формирования профессионально ценных качеств (включая личностные каче­ства), а также умений, навыков, в частности, приемов самоор­ганизации трудовой деятельности, саморегуляции состояний работника, и рекомендации по оказанию помощи людям в де­ле выбора профессии, подходящих занятий, и предложения, рекомендации по отбору, подбору работников для той или иной работы, области труда. Возникают и специальные иссле­дования, в частности экспериментальные, направленные на расширение, уточнение психологической составляющей знаний о трудящемся человеке. [3]
4.2 Технико-психологическое проектирование средств труда в промышленности Первый поток исследований человеческого фактора труда, обусловленный тревогой в связи с ростом аварий, несчастных случаев, катастроф, был неспецифическим и имел характер научной разведки, а именно, речь идет о развернувшихся в 80—90 гг. широким потоком статистических исследованиях. Анализ статистики несчастных случаев проводится как по от­ношению к России в целом, так и по отношению к отдельным видам производства. Много публикаций было посвящено ана­лизу травматизма персонала железных дорог, городских до­рог (конных и паровых), рудников, шахт. В конце XIX—нача­ле XX вв. начинают внедряться в промышленность электри­ческие машины, электроосветительные устройства, что несет с собой новые виды несчастий и соответственно порождает ста­тистические исследования. По свидетельству Г. А. Бейлихиса, в Женеве в 1896 г. в издании Союза русских со­циал-демократов под названием «Непериодический сборник» была опубликована статья Д. Кольцова «Машина. Работник», в которой приводились данные о губительном росте промыш­ленного травматизма в России и особенно в тех видах произ­водства, где внедряются новые машины. По сути дела, речь идет о постановке проблемы «человек—машина» в том ее ас­пекте, который касается охраны жизни и здоровья рабочего.
Для того, чтобы статистика могла дать сведения о причи­нах несчастных случаев, важно было обеспечить условия со­поставимости результатов многочисленных исследований раз­ных авторов. В этих целях И. Д. Астрахан разработал карточку регистрации несчастных случаев, которая служила своего рода програхммой изучения и описания каждого случая. В ней нашли отражение представления автора, о тех наибо­лее частых факторах, которые способствуют происшествиям. Здесь среди прочих значительное внимание автора занимают такие обстоятельства, как уровень общего образования и про­фессиональной квалификации (по признаку стажа работы по данной специальности), степень привычности исполняемых за­нятий, длительность непрерывной работы и возможное влия­ние производственного утомления, влияние перерывов в рабо­те, алкоголя. Эксперты, как рекомендует И. Д. Астрахан, дол­жны были учитывать подробнейшим образом обстоятельства и «ближайшие причины» и соотносить их с косвенными сведениями о самом работнике, о его здоровье, умелости, состоя­нии его работоспособности в период, предшествующий трав­ме, а таже соотносить со всеми косвенными бытовыми услови­ями, которые могли способствовать ухудшению рабочего сос­тояния человека. Данные статистики несчастных случаев, построенной на ос­нове выявления причин каждой травмы, показывали, что при­чины могут быть разными: и нарушение предписаний, инструк­ций рабочим, по разным мотивам, и их усталость, и организа­ционные дефекты, и опасность самого производственного про­цесса. В условиях массового производства машин, орудий труда становится очевидным, что опираться на интуитивные знания о человеке-работнике уже недостаточно. Для инженеров важ­но было знать биомеханические характеристики человека, ко­торые можно было учесть в совершенствовании орудий труда, организации труда. Приходилось анализировать и сопостав­лять параметры «работоспособности» машин и «живых ору­дий». Интуитивные знания начинают заменяться научными представлениями о человеке. Так, В. П. Горячкин (основопо­ложник отечественной земледельческой механики, впоследст­вии — почетный академик АН СССР и ВАСХНИЛ, годы жиз­ни — 1863—1935 гг.) пользовался работами И. М. Сеченова, посвященными психофизиологии и биомеханике рабочих дви­жений человека. Н. А. Шевалев (1911) предложил, называть область зна­ний и практических мероприятий по созданию технических способов предотвращения несчастных случаев не просто «техникой безопасности», но «социальной техникой», ибо речь шла об отрасли практики, связанной и с техническими наука­ми и опирающейся в то же время на знания социальные. Напомним, что проблема оптимизации труда в рас­сматриваемый исторический период воспринималась и оцени­валась по ее самому сильному, впечатляющему компоненту— вопросу борьбы с авариями, травматизмом. Термин Н. А. Ше-валеЕа «социальная техника» подчеркивал общественный, гу­манный характер задач и целей рассматриваемой области зна­ния и практики. И хотя этот термин не «прижился» в даль­нейшем, его выдвижение и обсуждение — симптом того, что гуманная ориентация инженерно-проектировочной деятельно­сти на рассматриваемом участке была осознана вполне четко и определенно. Инженеры видели перед собой не только тех­нику, но и работающего при ней человека, легко выходили за рамки оперирования количественными сведениями о произ­водстве, труде, человеке и оперировали соображениями каче­ственного характера, обнаруживали то, что называется комп­лексным подходом к рассматриваемым вопросам. Многие отечественные специалисты считали, что первой и важнейшей мерой борьбы с несчастными случаями должна быть забота об их предотвращении, заложенная в самом «пер­воначальном устройстве» фабрики, завода, мастерских, рабо­чих мест (Г. Галахов, 1867; В. Л. Кирпичев, 1883; В. П. Лит-винов-Фалинский, 1900; М. С. Орлов, 1883; Н. А. Шевалев, 1911 и др.)- Если мы проанализируем «Обязательные поста­новления Московского губернского по фабричным делам при­сутствия, касающиеся правил предупреждения несчастных случаев и ограждения здоровья и жизни рабочих при произ­водстве работ на фабриках и заводах Московской губернии», принятые в 1896 г., то увидим здесь целую систему тре­бований к условиям, средствам труда, его организации. При этом если реконструировать идеи, лежащие в основе этих тре­бований, то среди них легко обнаруживаются и соображения психологического толка. Указанный выше документ как бы ориентирован на неко­торые исправления и дополнения к реализованному, действую­щему техническому проекту производства. Вот отдельные вы­держки: «20. Все действующие в мастерских машины и механизмы должны быть ограждены в опасных местах. 21. Каждый рабочий должен быть ознакомлен с опасно­стями, связанными с его работой и с предосторожностями, ка­кие он должен соблюдать для предупреждения опасностей . 25. Фабричные помещения должны быть во время работы освещены;! дневным светом или искусственным светом настоль­ко, чтобы движущиеся части машин и приборов были ясно видимы . 62. Для немедленной остановки двигателя, в случае не­счастья где-либо, между рабочими валами и помещением па­ровой машины должна быть устроена сигнализация. 63. Перед приведением двигателя в действие должен быть дан сигнал (свисток или звонок и т. п. ), хорошо слышный во всех рабочих помещениях .» [7]. Нетрудно увидеть, что приведенные правила предполагают некую психологическую модель трудящегося: зная об опасно­сти, он может соответственно менять поведение, использовать «предосторожности». Но саморегуляция, свойственная опытно­му, взрослому человеку, не бегранична в своих возможнос­тях, поэтому опасные места надо механически ограждать. Че­ловек должен быть здоров — иметь нормальную координацию движений, нормальный слух, нормальную речь, нормальное зрение. Поскольку производственные процессы осуществля­ются в необозримом пространстве (работают на станках в од­ном помещении, а паровой двигатель, приводящий их в дви­жение, включают и выключают в другом), нужна общепонят­ная и ясно воспринимаемая сигнализация, индикация произ­водственной ситуации; поскольку зрительная ориентировка имеет важное значение (тем более в зашумленном помеще­нии), должно быть достаточное освещение и т. д.
4.3 Идеи организационно-психологического проектирования. Организационно-психологические подходы, то есть подхо­ды к осмыслению и преобразованию организации труда в свя­зи с соображениями психологического порядка, в рассматри­ваемый период представлены в публикациях многоаспектно и деловито, начиная от рационализации отдельных администра­тивных функций и кончая идеями глобальных преобразований общества, включая непроизводственную сферу. Начнем с по­следних.
Для общественного сознания России рассматриваемого пе­риода не была новостью идея рабочего самоуправления. Так, B. В. Берви-Флеровский в своей работе «Положение рабочего класса в России» (1-е изд. — Спб., 1868; 2-е — 1872) писал: « .Известно, что во время Пугачева уральские заводы дейст­вовали без всякого участия горного начальства. Только чело­век, совершенно незнакомый с заводской жизнью, может счи­тать утопической идею управления заводов рабочими». Автор всю жизнь подвергался преследованиям цар­ского правительства. Некоторые работы В. В, Берви выходи­ли анонимно (Н. Флеровский — псевдоним). На основе обследования судеб талантливых учащихся зем­ских школ (автор не пожелал себя назвать: А. А. Л-на. О да­ровитых выпускниках земской народной школы, 1906 г.), про­явивших себя в области физики, математики, скульптуры, живописи, музыки, литературного творчества и т. д. (причем ни одному из обследованных учащихся не удалось продол­жить образование соответственно своим способностям), выд­вигалась идея устранения сословных и классовых преград ме­жду школами разного типа, идея о том, что благоприятные природные данные — основы таланта — могут до конца жиз­ни остаться неразвитыми, если человек не будет иметь воз­можность заниматься соответствующими видами деятельно­сти. Рядом авторов выдвигались идеи, отвер­гавшие целесообразность ранней специализации учащихся в низших и средних профессиональных учебных заведениях, подчеркивалась мысль о том, что «призвание» как выражение особых склонностей, интересов, способностей к определенной сфере деятельности, складывается постепенно по мере обуче­ния и опробывания человеком своих сил в разных ситуациях. Приходилось специально подчеркивать мысль о том, что не существует призвания к тяжелым, вредным для здоровья ви­дам фабричного труда. К идеям организационно-проектировочного характера, по­рожденным нуждами производства, но ориентированным на преобразования вне его, можно отнести и такие — поскольку несчастные случаи неустранимое, неизбежное зло, сопряжен­ное с промышленным развитием страны, основной путь борь­бы с этим злом — организация страховых обществ, обеспече­ние материальных вознаграждений увечным рабочим, прове­дение законов об ответственности предпринимателей за увечья рабочих, создание фонда помощи рабочим, пострадав­шим от увечий. Имея в виду железнодорожный транспорт, С. И. Траус-тель (1909) полагал, что главный путь улучшения дел — это улучшение положения служащих, забота об их быте, созда­ние для них прав, сообразующихся с ответственностью. Что касается организационного проектирования внутри собственно производственной сферы, то здесь можно выделить следующие взаимодополняющие подходы — выдвижение от­дельных идей, предложение организационных систем и, нако­нец,! рационализаторские предложения по поводу отдельных сторон деятельности организатора производства (администра­тора). Так, возникла полезная идея «проектирования обязатель­ств», которые должны стать своего рода нормами, зако­нами для многих лиц в системе производства, поскольку «ме­ждучеловеческие отношения» оказывались очевидным факто­ром несчастных случаев (один человек мог стать причиной Несчастий для других — включить машину, не подумав, что движущиеся ее части окажутся в данный момент опасными для непредупрежденных об этом людей и пр.). Высказыва­лась и СЕоего рода идея права вето, которым должен был рас­полагать фабричный инспектор, чтобы не разрешать учреж­дение и открытие, пуск новых фабрик, заводов, в которых из­начально — в «первоначальном устройстве» не предусмотре­ны меры безопасной работы. Идеи комплексного, системного подхода в организацион­но-психологическом проектировании со всей определенностью выражены в «Железнодорожной психологии» И. И. Рихтера (1895 г.), когда он говорит о необходимости обновления пра­вил организации эксплуатационной службы железных дорог и построения новых правил, устанавливая нормальную сораз­мерность «средств и операций», учитывающих возможности персонала дороги! («личных орудий»). Это предложение обос­новывается ссылкой на постоянное влияние» причин духовно­го свойства», связанных с неустойчивостью и качественной не­удовлетворительностью персонала дороги. Важнейшей мерой исправления неблагополучного положе-жения с кадрами железных дорог в России И. И. Рихтер счи­тал изменение организации управления, изменение дисципли­нарного устава. Он отмечал, в частности: « . не от служащего зависит устранение недостатков технической организации на­ших дорог, дефектов административного строя или сложно­сти делопроизводства .». В очерке «Психология и делопроизводство» он отмечает, что правильная орга­низация какого-либо предприятия предполагает решение двух вопросов: «подбора потребного персонала и надежной орга­низации самого производства». Анализируя то, что сейчас назвали бы потоками информации в системе доку­ментооборота, И. И. Рихтер отмечает очень большой объем работ — в год более 1,5 млн. сношений посредством докумен­тов. И. И. Рихтер разработал «систему нормальной классифи­кации сношений», при которой процесс исполнения бумаг должен был осуществляться «с минимальной затратой сил и времени». Введение новых видов производства и новых технологий предполагало сравнение возможных разных форм организа­ции труда и выбор предпочтительной формы, иногда — ее коррекцию, частичное преобразование как частный вариант проектирования. В изучаемый период в России применялись следующие разные формы организации труда: групповая работа (артель, бригада); индивидуально организованный труд; узко рас­пределенный труд групповой при последовательной передаче изделия из рук в руки. На основании специального анализа И. Н. Бутаков (1916) приходит к выводу, что для ремонтных неявную психологическую модель трудящегося. Е. М. Дементьев (1893) полагает, что заработная плата долж­на учитывать наряду с важностью производства совершае­мого рабочим процесса — «его искусство, знания и тому по­добные условия». Иначе говоря, зарплата должна поощрять субъективный фактор как некую самоценность. В. Фесенков (1917) полагает, что зарплата должна побуж­дать работника совершенствовать профессиональное мастер­ство, повышать результаты труда (то есть служить дейст­венным мотивом трудовой деятельности, если выразиться сов­ременным языком). В. Фесенков полагает, что при постройке дорог следует премировать такие результативные показатели, как качество, скорость и дешевизну работ. Как Д. И. Журавский (1875), так и И. И. Рихтер (1895) рассматривали правила поощрения и наказания как важный элемент дисциплинарного устава железнодорожных служа­щих, который проектируется, устанавливается администраци­ей на основе рационального основания. Для И. И. Рихтера это, в частности, одно1 из средств обеспечения преданности служа­щих (то есть, определенного личностного отношения, как ска­зали бы современные психологи) делу железнодорожной кор­порации. Важно, что И. И. Рихтер пользуется словом «кор­порация», то есть «сообщество» (а не бездушное техническое чудище — предприятие, то есть нечто кем-то предпринятое). Система поощрения и наказания, как и правила «продвиже­ния» служащих по лестнице все более престижных специаль­ностей, должна в целом обеспечить стабильность состава слу­жащих (следовательно, устойчивую положительную мотива­цию труда), качественную работу «агентов». Об этом писал Э. С. Пентка (1910).
В целях обеспечения интереса рабочих к делам фирмы в целом делались попытки привлечь их к участию в прибылях предприятия (И. И. Рихтер, 1882 и др.).[11] В проекте В. И. Михайловского (1899), на который мы не раз ссылались, содержится комплексное предложение, кото­рое предполагает задать нужную организацию действий ра­ботников через некое техническое преобразование.
4.4 Идеи формирования познавательных составляющих деятельности и умственных качеств человека — субъекта труда Следует признать, что в рассматриваемый период не бы­ло и еще не могло быть одностороннего культа исполнитель­но-двигательного навыка или автоматизма трудовых дей­ствий. За единичными исключениями, которые по тем време­нам следует считать явлением во многом положительным, поскольку оно было связано с осознанием и выделением проблемы навыков и умений как таковых, осознанием самого феномена «автоматичности» действий, люди, озабоченные улучшением труда и производства, как правило, проникали мыслью за «фасад» видимых явлений и «с порога» видели в знаниях, умственных качествах человека условие успешно­сти его труда. Если мы взяли бы программные положения даже руководства нашей страны недавнего времени — ска­жем 60—70-е гг. нашего века, то мы бы увидели призывы к улучшению нравственного и физического, но, увы, — не ум­ственного воспитания трудящихся. А в 1900 г. в докладе А. Д. Юдина на съезде деятелей по сельскохозяйственному образованию подчеркивается необходимость обучения учащихся низших сельско-хозяйственных училищ особому мышлению, умению решать задачи, возникающие в хозяйст­ве, развивать наблюдательность,, понимание «значения и смысла» сельско-хозяйственных явлений, а не просто воспи­тывать трудолюбивых работников, владеющих практически­ми навыками. По мнению А. Д. Юдина, стране нужен «ду­мающий хозяин». В 80-е г. XIX в. в России стало широко распространяться внедрение «ручного труда» как самостоятельного учебного предмета в общеобразовательной школе. И в начале XX в. соответствующие вопросы обсуждались широко и с разных позиций. В ручном труде учащихся видели «физический труд, важный для обеспечения гармонического развития лич­ности учащегося, знакомство с азбукой физического труда, усвоение навыков, свойственных многим ремеслам», основу промышленного и ремесленного образования, способ достав­ления промышленности фабричных рабочих (П. И. Христиа­нович, 1912). Имели место и тенденции переоценивания био­логических факторов в развитии личности, выразившиеся в рекомендациях подбирать виды труда в соответствии имен­но с ними (А. А. Дернова-Ярмоленко, 1917). Особенно ин­тересны работы В. И. Фармаковского (Одесса, 1911) и П. И. Христиановича (М., 1912), посвященные воспитанию «деловой способности», «педагогике дела». Так, П. И. Хри­стианович описал психологическую структуру «главнейших элементов деловой способности», необходимых для всякого рода дел и занятий. Деловая способность понималась им как сложное образование, не сводимое только к обученности, знаниям. Речь шла о совокупности умений и качеств лично­сти, которые складываются в жинедеятельности ребенка, а именно: уяснение конечной цели работы и удерживание ее в памяти в процессе всей работы, умение планировать работу, придерживаться определенной последовательности при вы­полнении отдельных частей ее, «навык обнимать предмет или работу во всем ее объеме; навык и потребность непре­менно оканчивать раз начатое дело; способность поддержи­вать постоянное внимание . сосредоточивать мысли на своей работе». На основе этого представления о сущ­ности «деловой способности» были сформулированы принци­пы преподавания труда в начальной школе и продемонстри­рована возможность и эффективность их использования на опыте организации трудового обучения в Екатеринославской школе для детей низших железнодорожных служащих. П. И. Христианович исходил из предпосылки и был убежден, что элементы «деловой способности» могут быть развиты, воспитаны в специальных упражнениях. Он отмечает, что «деловая способность» хорошо развита у сельских детей, так как они вовлечены в домашний труд и в 12 лет — уже ра­ботники. Проблема — с городскими детьми. Проблема еще и в другом, в том, как выработать деловую способность: «Научить читать и писать всякий сумеет, а выработать спо­собности и качества, без которых человек в жизни беспомо­щен, это уже дело более способных людей». «Ручной труд» в школе должен, по его мнению, использо­ваться как воспитательное средство, а не как подготовка к конкретному ремесленному труду.[2] Из доклада С. А. Владимирского «Об образовательном значении практических занятий в мастерских технических школ» (1890) узнаем, что, обучаясь, учени­ки, выполняли заказы от фабрик, заводов, изготавливали реальную промышленную продукцию. При ее изготовлении от ученика требовались не только исполнительские навыки, но и умение самостоятельно планировать работу, контроли­ровать свои действия, сознательно — с учетом определенных свойств — подбирать инструмент, приемы обработки и т. д. В слесарно-ремесленном училище вопрос о рациональности ность и среда в области технических изобретений» (1911), а также в докладах съезду русских деятелей по техническо­му и профессиональному образованию в 1889—90 гг.: «О проектировании машин. Психологический анализ» ; «О воспитании в техниках творчества (самодеятельности)». У учащихся технических школ, по мнению П. К- Энгель-мейера, нужно формировать «критический взгляд» для обна­ружения недостатков конструкций, подлежащих устранению. Необходима «живость в преподавании, свобода в ответах учеников, в выборе тем, задач»; необходи?'о «изложение за­конов и правил, так, чтобы самое правило уже напрашива­лось уму ученика, как вывод из сообщаемых фактов». Апелляция к уму, самостоятельности человека, оптимизм в отношении возможностей его развития — очень характер­ный штрих передовой общественной мысли рассматриваемо­го исторического периода. И это нашло обобщенное и нес­колько приподнятое выражение в следующих словах Д. И. Менделеева: «Насажденная и окрепшая промышлен­ность дает возможность развиться всем сторонам народного гения, если его окрылит и укрепит в самосознании истинная наука».[11] 5. Состояние и тенденции развития инженерной психологии. 5.1 Общая характеристика современного этана инженерной психологии Современный этап инженерной психологии связан с необходимо­стью проектирования, эксплуатации и применения больших авто­матизированных систем контроля и управления на основе все­стороннего учета человеческого фактора. Ныне речь идет не только о рациональном построении отдель­ных средств индикации, коммуникации и управления, о разработ­ке различных пультов, но и об инженерно-психологическом обо­сновании построения новых систем управления сложными про­изводственными процессами, о разработке методов и критериев оптимизации потоков и структуры информации в этих системах; об исследовании методов и критериев оценки возможности и целе­сообразности автоматизации производственных функций человека и решении других важных задач.
На современном уровне научно-технического прогресса про­исходит резкое усложнение технических средств, объединение их в системы и комплексы, в которых роль человеческого фактора не­изменно возрастает вследствие повышения ответственности функ­ций операторов. Прогнозирование развития систем «человек-машина» дает основание полагать, что в настоящее время на бли­жайшие десятилетия основное значение будут приобретать иссле­дования, связанные с инженерно-психологическим проектиро­ванием, с определением путей и средств оптимального взаимо­действия человека и современной техники. Причем намечается своеобразное усиление психологической ориентации в инженерно-психологических исследованиях.[8]
В настоящее время в центре внимания инженерной психоло­гии находится углубленная разработка ее методологических и методических основ. Многими научными коллективами ведутся исследования по следующим основным направлениям — определение роли и места человека в современном производ­стве; — выявление систематики и типологии комплексов «человек— машина»; — создание теоретических основ инженерно-психологических исследований с учетом влияния определенных факторов на реше­ние инженерно-психологических задач; — разработка методологии проектирования и эксплуатации систем «человек—машина»; — анализ принципиальных возможностей, путей и ограниче­ний формализации в инженерной психологии и т. д. (Основной предмет исследований инженерной психологии — процессы, и структура информационного взаимодействия человека и технических устройств, в том числе процессы приема, перера­ботки, хранения информации человеком, принятия решения и психической регуляции управляющих действий. Инженерная психология опирается на ряд частных концеп­ций, средп которых существенное значение имеет гипотеза иерар­хической организации деятельности оператора, с выделением системного и операционально-психологического уровней, разрабо­танная В. П. Зинчепко, Г. М. Зараковским и В. И. Медведе­вым. Концепция опирается на общую теорию деятельности А. Н. Леонтьева . Важное значение для теории инженерной психологии имеет принцип активного оператора, предложенный Н. Д. Заваловой и В. А. Пономаренко. Суть принципа за­ключается в том, что человек, перерабатывая информацию и принимая решение, обязательно имеет в виду конечную цель своего взаимодействия с машиной и сознательно стремится к ней. Среди других теоретических разработок, вносящих определен­ный вклад в инженерную психологию, следует отметить гипотезу оперативного образа, выдвинутую Д. А. Ошаниным, концепцию «включения» А. А. Крылова. В настоящее время в Институте психологии АН СССР развиваются структурно-эгристический подход к исследованию информационных процес­сов, включая процедуры принятия решения структурно-психологический метод синтеза информационных систем и кон­цепция индивидуально-адаптивных систем информационного взаи­модействия (систем «гибридного интеллекта») Интересна антропоцентрическая концепция системы «человек — машина», предложенная Б. Ф. Ломовым. Согласно этой концепции человек рассматривается как особое звено в системе, а машина — как сред­ство, включенное в деятельность человека. За последние годы выполнен ряд оригинальных разработок в области «системно-технической» инженерной психологии Д. И. Агейкиным., В. М. Ахутпным В. Ф. Вендой Ш, А. И. Губннским, В. Г. Денисовым, В. И. Николаевым О. В. Роижиным, П. Я. Шлаеном и другими. Многие из указанных разработок связаны с инженерно-психоло-гическим обеспечением автоматизированных систем управления (АСУ). В некоторых работах мы встречаемся с попыткой расчленить рассматриваемую науку па собственно инженерную психоло­гию — теорию, выполняющую методологические функции в части исследования общего содержания предмета, эмпирического знания, языковых построений и т. д., и инженерно-психологическое про­ектирование индивидуальной деятельности со своим методическим аппаратом. В качестве объектов этой ветви инженерной пси­хологии выступает как проектировочная, так и проектируемая деятельность. Ряд работ посвящен исследованию процессуальных аспектов инженерной психологии. Большое внимание в настоящее время уделяется определению взаимосвязей инженерной психологии с другими отраслями пси­хологической науки, а также биологическими, математическими и техническими науками. И это не случайно, ибо развитие инженерной психологии не­возможно без развития общей психологии и ее отраслей. Известно, что ныне психология представляет собой весьма разветвленную систему, включающую более 30 специальных дисциплин, многие из которых связаны с решением прикладных инженерных задач. В самом деле, общая психология, психофизиология занимается изучением процессов, свойств, состояний человека. Эксперимен­тальная психология разрабатывает теорию, принципы и методы проведения и обработки экспериментальных исследований. Диф­ференциальная психология занимается анализом индивидуальных особенностей людей; социальная психология — изучением про­блем совместимости, коллективной деятельности, группового по­ведения и т. п. Особенно велика для инженерной психологии роль психологии труда и педагогической психологии, обеспечи­вающих оптимизацию «человеческой составляющей» в системе «человек—машина». Вместе с тем инженерная психология тесно связана с техниче­скими н математическими науками. Прежде всего следует отметить ее взаимосвязи с кибернетикой и системотехникой, новым научным направлением, находящимся в стадии формирования. В настоящее время под системотехникой понимается техническая наука об общих принципах создания, совершенствования и использования технических систем, требую­щих системного подхода к задачам, их анализа и синтеза. Очевидно, системотехническое проектирование немыслимо без учета человеческого фактора, проектирования операторской дея­тельности, без инженерной психологии. С эксплуатационной точки зрения инженерная психология дает теоретическое и методологическое обоснование научной организа­ции труда и в этом смысле может рассматриваться как ее сущест­венная часть. Несомненно, инженерно-психологические исследования ока­зали и оказывают свое влияние на общую психологию по прин­ципу реализации обратной связи. Происходит критическое пере­осмысливание многих концепций, вопросов, относящихся к пробле­мам психических процессов, функций и состоянии человека с позиций системного подхода. Последний приобретает здесь, по выражению Д. А. Ошанина, характер «структурного функциона­лизма», требующего описания психических функции исходя из конкретного психологического анализа деятельности человека-оператора. В результате вскрываются внутренние связи как между компонентами изучаемых психических явлений, так и между ними и управляющими действиями с их количественной оценкой. Практика свидетельствует о том, что в результате подобного подхода удалось раскрыть ряд новых закономерностей в области сенсорных, перцептивно-опознавательных процессов, памяти, мышления и т. д., представляющих интерес как для развития общей теории психологии, так и для решения прикладных за­дач. Приведенный выше перечень методологических и теоретических вопросов может быть продолжен. Разумеется, перечисленные проблемы изучены далеко не достаточно. Но дело не в этом. Важно другое. Обозначился переход от разработки частных во­просов к исследованию более общих проблем, связанных с обоб­щением экспериментальных данных, разработкой теории инже­нерной психологии, выявлением перспектив ее дальнейшего раз­вития.
Эти искания в советской инженерной психологии опираются на ленинскую теорию отражения и положения В. И. Ленина о производительности и эффективности труда, о взаимодействии человеческого и технического факторов в производстве. В настоящее время наблюдается определенный сдвиг и в об­ласти методических основ инженерной психологии на базе исполь­зования достижений экспериментальной психологии, а именно: внедряются методы планирования эксперимента; обогащается арсенал экспериментальных методик, в том числе направленных на микроструктурный анализ психических процессов; вводится управляемый эксперимент; шире используется вычислительная техника и т. д.
Конечно, в области инженерно-психологического эксперимента наряду с определенными успехами много «белых пятен». В част­ности, далеко не до конца решен вопрос, как перейти от чисто лабораторного эксперимента к эксперименту на реальной установ­ке, от изолированного пульта к системе, к производственным ус­ловиям в целом. К сожалению, научно обоснованные методы подобного перехода развиты еще недостаточно. Видимо, в лабора­торных экспериментах должна быть обеспечена необходимая представительность реализаций изучаемого процесса и условий его протекания. Мы полагаем, что следует проводить строго по­этапное экспериментальное исследование отдельных элементов системы; при этом требуется разумное сочетание математиче­ского моделирования и эксперимента; правильное соотношение прогноза и контроля. В принципе необходима разработка «ма­трицы соответствия» параметров человека Ъ многомерным про­странством условий среды в широком смысле слова. Только на этой основе возможно создание индустрии эксперимента. Эксперимент в инженерной психологии тесно связан с исполь­зованием математического аппарата. «Математизация» инженерной психологии ведется в настоящее время весьма интенсивно, однако это дело требует вниматель­ного подхода. В последнее время математические модели тех или иных психических процессов и систем «человек — машина» проду­цируются десятками, если не сотнями ежегодно, но порой моде­лирование превращается и игру математическими символами, за которыми нет реальности. К сожалению, многие модели, ис­пользуемые в инженерной психологии, независимо от применяе­мого математического аппарата описывают лишь оперативные характеристики системы (распределение временных затрат, оши­бок и т. д.) на выходе и не раскрывают процедуру функциониро­вания системы. Специальные исследования и обсуждение их результатов на семинаре «Психология и технический прогресс» в Институте психологии АН СССР (1973—1974) позволяют сделать следующие выводы. а) При формализации информационных процессов необходимо исходить из психологического анализа процессов с последующим построением так называемых содержательных психологических моделей, приведенных к виду, удобному для формального описа­ния. б) При выборе конкретных методов формализации следует исходить из их адекватности психическим процессам, что часто не делается. в) В основу формализации должны быть положены так назы­ваемые продуктивные модели, непротиворечивые в рамках моде­лируемых процессов, способные вписаться в более общую модель и быть основой для детализации частных моделей, позволяющие выявлять новую информацию о структуре моделируемых процес­сов, обладать прогностической ценностью. Конечно, по различным вопросам теории и практики инженер­ной психологии существуют различные взгляды, подходы, кон­цепции. Но, несмотря на это, сейчас можно говорить о некоторых общих принципах. Среди них особенно важны принципы систем­ного подхода и комплексности исследований.[9] 5.2 О некоторых принципах инженерной психологии Принцип системного подхода. В диалектико-материалистической философии получил глубокую разработку системный подход к анализу явлений в природе и обществе. Сущность такого подхода раскрыта в работе В. П. Кузьмина. Весьма актуально его при­менение к исследованиям систем «человек — машина». Дело в том, что человек-оператор, будучи сам специфической слож­ной системой, функционирует в системе, состоящей из ряда под­систем, со сложными взаимосвязями между ними. К инженерно-психологическим явлениям и процессам пол­ностью приложимы некоторые требования системного подхода, сформулированные Б. Ф. Ломовым. Действительно, процессы, протекающие в системах «человек— машина», представляют собой многомерные и многоуровневые образования. Это можно показать на примере исследования про­цессов принятия решения. В самом деле, процесс подготовки и принятия решения в си­стеме приема и переработки информации может рассматриваться с разных сторон: и как нейрофизиологический акт, и как неко­торое действие, и как сложный в психологическом отношении твор­ческий процесс, н как социально-психологическое образование со своими параметрами. Причем каждый такой срез имеет, по-видимому, многоуровневый характер. Проведенные исследования показали, что структура и меха­низмы процесса принятия решения не являются стабильно-уни­версальными на разных уровнях психической регуляции деятель­ности. Они изменяются при переходе от перцептивно-опознава­тельного уровня к рече-мыелнтельному, ибо каждый из них пред­ставляет собой качественно своеобразное структурно-системное образование. Есть некоторые основания предполагать, что глав­ное здесь заключается в переходе от перебора и выбора гипотез к построению системы гипотез; от стратегий преобразования зада­чи (ее признаков) к стратегиям декомпозиции и обращения задачи; к процедурам информационной подготовки решения. В том же плане раскрывается динамическая картина функцио­нирования информационных процессов на основе реализации системного подхода в разработках А. А. Крылова с учетом вклю­чения новых информационных процессов в текущий процесс, перестроек предшествующих и последующих процессов, проце­дур образования информационных процессов более высокого уров­ня. На основе «концепции включения» им предложена система частных принципов организации информационных процессов применительно к деятельности оператора: совместимости, дина­мизма структуры, актуализации информационных функций и др. Видимо, в перспективе необходимо вести системные исследо­вания процессов взаимодействия человека с техническими устройствами непосредственно в рамках эргатических систем на разных уровнях их функционирования. Принцип комплексности исследований. Из принципа систем­ности вытекает принцип комплексности исследований, необходи­мости развития междисциплинарных связей, принцип взаимодей­ствия инженерной психологии с другими науками о человеке и технике. Этот принцип опирается на идеи и положения Б. Г. Анань­ева о комплексном изучении человека и человеческого факто­ра. В настоящее время возникает потребность тщательного изу­чения не только информационного взаимодействия, но и других аспектов функционирования систем «человек—машина», в том числе физиологических и гигиенических, входящих в состав эргономики. На пути развития эргономики пока много трудностей, особенно методологического характера. В самом деле, пет еще концеп­туального аппарата этой молодой отрасли науки, нет методов изучения взаимосвязей между ее основными компонентами, имею­щими, так сказать, «разномодальный» характер; пет иерархиче­ской системы множественных критериев и т. д. Вот почему сейчас так важпо интенсивное развитие составных частей эргономики, в первую очередь, ее научной основы, точнее, одной из научных основ — инженерной психологии.
В настоящее время повышение удельного веса социальных и социально-психологических факторов на производстве выдвигает необходимость помимо изучения системы «человек — техника — среда» интенсивно исследовать систему «человек — коллектив — техника — среда». На этой основе рождается новый научный комплекс — «психология управления», включающий в себя функ­ционально-структурный анализ организационных систем и управ­ленческой деятельности, инженерно-психологический анализ по­строения, эксплуатации и использования автоматизированных си­стем управления (АСУ) в народном хозяйстве; социально-психоло-гпчеекпй анализ производственных и управленческих коллекти­вов с исследованием психологии руководства. Как видно, здесь осуществляется переход от «операторской» психологии к анализу деятельности проектировщиков и конструкторов АСУ, обслуживающего персонала этих систем.
Главное здесь — глубокое изучение психологических особенно­стей, структуры, механизмов управленческих процессов, управ­ленческой деятельности в целом. На основании первых исследований к общим психологическим особенностям этой деятельности можно отнести: 1) социотехнический характер, связанный с руководством технико-технологическими системами и социально-производствен­ными организациями; 2) большое разнообразие видов деятельности на разных уров­нях управленческой иерархии и функций в пределах вида; 3) неалгоритмическнй характер деятельности, связанный не­редко с недостаточной информацией, в условиях часто меняющей­ся, как правило, противоречивой обстановки; 4) ярко выраженную прогностическую природу решаемых управленческих задач; 5) дефицит времени при выполнении управленческих операций; 6) психическую напряженность, вызываемую большой ответ­ственностью за принимаемые решения. Как видно, управленческая деятельность далеко выходит за рамки инженерной психологии, психологии труда и не может быть понята без социально-психологического анализа процессов управления. В основе деятельности руководителя, несомненно, лежат эври­стические принципы, ибо перебор вариантов и статистические методы здесь бессильны, или, во всяком случае, их возможности весьма ограничены. В самом деле, на современном крупном заводе месячный объем технической, экономической и учетной информа­ции достигает более миллиона документострок, который должны «переработать» соответствующие руководители, что потребует реа­лизации десятков и сотен миллионов арифметических, логических и «документационных» операций. Расчеты В. И. Николаева пока­зали, например, что в рамках одного городского отделения Стройбанка формируется поток информации, составляющий 2- 10е знаков в сутки, в более наглядной форме — 1200 страниц текста, значительная часть которого проходит через руки руко­водства. Управленческие задачи могут быть практически решены лишь при использовании эвристических методов: упреждающего пла­нирования; априорной информации (так называемых эвристиче­ских сведений, предписаний, рекомендаций); непрерывной оценки алгоритмов в ходе решения задач и т. д. Короче говоря, здесь необходима реализация творческого практического мышления. В условиях дефицита информации и времени велика роль интуиции, а в конфликтных ситуациях — способности к так называемому рефлексивному управлению. Но, по-видимому, этого мало. При руководстве крупными про­изводственно-техническими комплексами необходимо широкое ис­пользование мощного аппарата современной вычислительной тех­ники, ибо человек, в силу своих ограничений, не способен пере­рабатывать огромный объем управленческой информации. Введе­ние же дополнительных звеньев влечет за собой вторичный рост потока информации, ее возможные искажения, необходимость дополнительных согласований, запаздывания в системе в целом. Не случайно академик Б. Н. Петров в своем докладе на собра­нии Отделения механики и процессов управления АН СССР (1973) проблему «человек — ЭВМ» назвал «проблемой номер один». Однако до настоящего времени не до конца ясно, на каких уровнях ы в каких соотношениях необходим союз человека до ЭВМ. Известны случаи, когда АСУ не учитывают потребности и особенности пользователей ЭВМ, не преодолевают «узкие» места производства и не повышают эффективность системы в це­лом. Одна из причин этого заключается, по-видимому, в том, что не создается необходимое психологическое обеспечение внедрения вычислительной техники, связанное с уточнением функциональ­ных обязанностей должностных лиц в системе, с определением психологических особенностей их деятельности и уровня ответ­ственности. Опыт свидетельствует, что при отсутствии предвари­тельной подготовки, определенной перестройки организационных структур управления вычислительная техника используется не­эффективно, так сказать с низким кпд, ибо правильно говорят, что нельзя «автоматизировать беспорядок». Совершенно очевидно, что проблема «человек — ЭВМ» — объ­емная и многоплановая, имеющая технологический, экономи­ческий и другие аспекты. Среди них велика роль психологического аспекта: общепсихологического с элементами социальной психо­логии, инженерно-психологического, психолого-педагогического и психолого-кибернетического. Такова краткая характеристика двух тенденций развития ин­женерной психологии с включением ее в более широкие комплек­сы наук о человеке. Предстоит большая работа по раскрытию внутренних связей между компонентами этих комплексов, по по­строению переходных концепций или, как говорил П. К. Анохин, «концептуальных мостов» между ними. В плане общих задач оптимизации трудовой деятельности, в ре­шении которых участвует и инженерная психология, большое значение имеет учет личностных факторов.[8] Дело в том, что в конечном счете дисциплина и производитель­ность труда, эффективность производства в целом зависят от уров­ня социальной зрелости, профессиональной направленности, нравственных качеств рабочих, инженерно-технического и управ­ленческого персонала, от их личностных свойств. Чем выше сте­пень механизации и автоматизации производства, тем выше дол­жен быть этот уровень. С точки зрения личностного подхода овла­дение знаниями, навыками и умениями рассматривается как существенно важная, но не единственная и не определяющая часть формирования специалиста. Главное — формирование личности со всеми ее мировоззренческими, идейно-политическими и нрав­ственными качествами. Оптимизация трудовой деятельности, несомненно, зависит от учета личностного фактора в производстве. Это необходимо иметь в виду и при решении частных инженерно-психологических и эрго­номических задач. В разное время в зарубежной социальной психологии Тейло-Ром, Мэйо, Саймоном, Херцбергом и другими создавались так называемые модели «экономического», «социального», «эмоционального», «административного», «творческого» человека. Сейчас за рубежом много говорят о «техническом» человеке. Советская психология исходит из марксистского учения о человеке, которое утверждает в качестве идеала коммунистическо­го общества высокоразвитую, гармоническую личность и ориен­тирует исследователей на комплексный, синтетически-целостный подход к проблеме. Вопросы психологии личности всесторонне и глубоко рассматриваются в работах А. II. Леонтьева, Е. В. Шороховой, К. К. Платонова и др.
При решении различных вопросов повышения производитель­ности труда советская инженерная психология исходит из тре­бований, предъявляемых к человеку, его возможностей, особенно­стей его деятельности. В этом заключается большое гуманисти­ческое значение нашей психологической пауки.[9]
Заключение Научное (в том числе, психологическое) изучение труда и трудящегося проводилось разрозненно, без координации и финансирования со стороны государственного управления, в рамках сферы отдельных профессиональных и общественных объединений. Поэтому можно говорить о зарождении в ис­следуемый период психологии труда как определенной об­ласти научно-психологических знаний, еще не выделенных организационно в самостоятельную научную отрасль. Психология труда в России формировалась не только под влиянием мировой психологической науки и других наук о труде и человеке, но ее своеобразие объясняется также и отечественными традициями: культурным и идейным насле­дием революционеров-демократов 40—60-х годов, традици­ями материалистической естественно-научной мысли, прог­рессивными идеями представителей отечественной общест­венной (социальной) медицины, педагогики, техники. Характеристика подходов, идей отечественной психологии труда дореволюционного периода может быть использована в дальнейшей разработке истории советской психологии труда, а также в упорядочении понятийного аппарата современной психологии труда с учетом ее истоков. Список используемой литературы: 1. Бодров «Психология профессиональной пригодности», Москва, 2001 2. Зеер «Психология профессии», Екатеринбург, 1997. 3. Климов « Введение в психологию труда», Москва, 1988 и др.годы издания 4. Климов, Носкова « История Психологии труда в России», Москва, 1992. 5. Носкова « История Психологии труда в России (1917-1957гг)», Москва, 1997. 6. Леонова, Чернышева. « Психология труда и организационная психология», Москва, 1995. 7. Маркова «Психология профессионализма», Москва, 1996. 8. «Основы инженерной психологии»,(под ред.Ломова) Москва, 1986. 9. Стрелков Ю.К. « Психология и педагогика инженерного труда», Москва, 2001. 10. Пряжников Н.С. «Психологический смысл труда», Москва, 1997. 11. Пряжников, Пряжникова. « Психология труда и человеческого достоинства», Москва, 2001.